Текст книги "Пепел богов. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Сергей Малицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 91 страниц)

– Да, – прошептала Нега. – Ты сказал, что за ним должна быть деревенька.

– Давно сказал? – Лук медленно оглядывался.

– Да уж часа как два, – испуганно приложила ладонь к губам Нега.

– А до него всего пара лиг, – заметил Лук и сказал ей почти спокойно: – Надо было сразу догадаться. Мы в паутине.

– Я не поняла. – Нега обернулась, обхватила себя за плечи.

– Послушай… – Лук потянул из ножен меч, перехватил удобнее каменный нож, который не выпускал из кулака с тех пор, как вышел из дома. – Птицы замолчали. И холод, который меня преследовал, улетучился как-то быстро. И эта дорога. Мы в паутине, Нега. Он оказался сильнее. Или хитрее. Или я слабый самонадеянный дурак!

Лук закричал и махнул мечом. Тот свистнул в воздухе и воткнулся в траву. Лук развернулся и рубанул мечом что-то, что было у него за спиной. Ничего. Только свист.

– Подожди, – пытаясь сдержать слезы, тихо проговорила Нега. – А если мы побежим? Мы просто шли. Мы медленно шли. Поэтому не дошли. А если мы побежим, то добежим до этого перелеска, а за ним та деревенька и трактир, ведь ты говорил же…

– Нега, – прошептал Лук и попытался шагнуть к ней, потому что ему вдруг показалось, что лицо ее вдруг стало белым, бескровным. Он дернулся, но не смог двинуться с места, словно тысячи нитей удерживали его. – Нега, – повторил Лук, хотя рот его был чем-то забит и смотреть что-то мешало, но он разглядел, что и глаза у Неги странно остановились, они были не живые, мертвые. Глаза у нее были мертвые, остановившиеся. Они не смотрели. Не смотрели на него. Они просто были открыты. И лицо белое. И глаза. И лицо. И голова подрагивала, как будто кто-то тряс ее, подрагивала, но не наклонялась, словно что-то удерживало ее. А потом она дрогнула сильнее, платье на ней затрещало и прорвалось на груди. И оттуда, из разверстой плоти, показались уродливые пальцы с когтями-крюками и потащили за собой рвущуюся на кровавые нити плоть…

– Нож отдай, – раздался тихий, но страшный полуголос-полусвист.

Лук стоял, но стоял не сам. Его держали за руки, за спину серые некуманза, от которых пахло мертвечиной. И такие же некуманза разрывали на траве то, что еще недавно было Негой. Перед Луком стоял Хаппараиджа. Близко, в пяти шагах, и тянул к нему страшную, окровавленную руку с когтями-крюками вместо пальцев и говорил с ним окровавленными губами.

– Нож отдай.

Лук потерял сознание. Когда он открыл глаза, то вновь увидел Хаппараиджу. Только некуманза уже не было за его спиной. И тела Неги не было. В траве белели кости. Птицы пели над головой. Ветер дул. Теплый ветер. Или он казался теплым на фоне того холода, что захлестывал Лука с головы до ног. Пальцы некуманза, которые продолжали держать его, казались вырубленными из камня. Или выкованными из железа. «Синяки будут на руках», – безжизненно подумал Лук.

– Нож отдай, – повторил Хаппараиджа. – Быстро умрешь. Не отдашь – медленно. Будем есть начиная с ног.

«Зачем им нож?» – отчего-то почти равнодушно подумал Лук и чуть изогнулся, скосил глаза вниз. Он был закутан в паутину. Плотно закутан. Меч оставался в ножнах. Нож оставался в руке, но рука была накрепко прикручена к груди. Так прикручена, что нож упирался лезвием в живот. Упирался в живот почти острием, вся рука вместе с ножом была притянута так, что отнять ее от живота не было никакой возможности. Его держали только для того, чтобы он стоял и видел. Видел Хаппараиджу, видел кости. Вымазанный в крови серебряный браслет клана Сурна.

– Нож отдай, – сказал Хаппараиджа и распахнул, сбросил балахон.

Там, под балахоном, Лук увидел отвратительное. Огромные, длинные руки и такие же ноги были аккуратно сложены так, что локти и колени соприкасались где-то в области живота, но за коленями и локтями скрывалось что-то ужасное, черное, нечеловеческое, которое нельзя было даже ненавидеть, как нельзя ненавидеть дикого зверя, который рвет твою плоть, потому что он не человек, а зверь, который всего лишь жрет.

– Нож отдай, – не разгибая ног и рук, сделал шаг вперед Хаппараиджа.

От отвращения Лук закрыл глаза и увидел. Увидел паутину, тонкую паутину, которая не только спутывала его по рукам и по ногам, но и которая тянулась вокруг. Лежала содранным, вымазанным в крови и разодранным в клочья коконом над костями, опутывала некуманза, уходила прочными нитями к рукам, ногам, лицу Хаппараиджи, которое и в самом деле было похоже на лицо, разве только глаза чудовища были провалены внутрь да губы чуть подрагивали, как подрагивает на сковороде мягкая лепешка.

– Нож отдай, – сделал еще один шаг и дохнул на Лука зловонием Хаппараиджа.

И тогда Лук воткнул нож в собственный живот. Он удобно лежал в ладони. Жалко, что упирался в живот не острием, а режущей кромкой, поэтому пришлось изо всех сил напрячься, чтобы выиграть толику свободы, немного, только лишь на толщину пальца, и, уже потом под равнодушный смешок Хаппараиджи, раздирая кожу, выправить нож и вдавить острие в собственный живот.

Рукоять нагрелась мгновенно, но не обожгла, и лезвие не обожгло, хотя Лук ждал боли, огненной боли в животе, боли, которая могла бы унести его с этого луга куда-то далеко, в Пустоту, куда уже отправилась без него Нега. Но вместо огненной боли в животе на нем засаднил глубокий порез, а пламя метнулось по груди, по бокам, опалило волосы и вдруг побежало огненными языками к некуманза, к костям и к Хаппараидже. Чудовище вздрогнуло, затряслось, засвистело, но в следующее мгновение оно уже пылало, и выстрелившие перед ним когти-крюки не достали Лука и втянулись в пламя. А Лук уже выхватил меч и рубил, рубил, рубил стрекочущую мерзость, пока от нее не осталось мокрое грязное пятно с крошевом костей.

– Нега, – застряло имя у Лука в горле.

Он выкопал могилу подальше от сразу вздувшихся трупов некуманза, собрал все, что осталось от сестренки, которая просила не называть ее сестренкой, и воткнул в могилу, стянув их между собой поясным ремнем Неги, копья дикарей. Надел на запястье недавний подарок – браслет – и вышел к тракту, который нашелся в четверти лиги за кустами орешника. На тракте Лук постоял несколько минут, не зная, куда идти – на юг или возвращаться в Зену и искать Харка и Хасми. Решил идти туда, куда понесут ноги, и через какое-то время понял, что стоит перед входом в трактир. В заведении его не узнали. Наверное, он и сам не узнал бы себя. В сверкающем медном чайнике, который стоял на стойке, отразилась худая и изможденная физиономия никак не шестнадцатилетнего подростка, а мужичка, которому было за двадцать, а по пережитому – и за тридцать.

– Семнадцать уже, – прошептал себе под нос Лук. – Семнадцать будет через месяц.

– Я слушаю? – подался вперед трактирщик, рассмотрев меч на поясе Лука.

– Вот. – Лук выудил из-за пазухи ярлык арува, ткнул его в лицо трактирщику, потом показал на окровавленный живот. – Напоролся тут. Недалеко тут. Надо комнату на несколько дней, вино, чем крепче, тем лучше. Стальную иглу, нитку. И еще поесть и попить. И чтобы комната была окном на тракт. И воды. Горячей воды. И холодной тоже.

– Клан Сурна? – с уважением показал на браслет трактирщик.

– Нет, – мотнул головой Лук. – Другой клан. Это подарок жены.

Он выкатил на стойку серебряный и пошел по скрипучей лестнице наверх.

В тесной комнатушке Лук провел больше недели, может быть, две недели. Он потерял счет времени. Нет, он не пил, но чувствовал себя так, словно был пьян. В первый же день он промыл и зашил рану на животе, зачинил и выстирал одежду, а потом только ел и спал. Выходил из комнаты только до отхожего места, возвращался, придвигал к двери топчан и опять ложился спать. Но не засыпал, а словно нырял в холодную темень. Еду приносил приказчик, стучал в дверь, Лук отодвигал топчан, забирал еду, потом выставлял ее обратно вместе с монетой. Однажды Лук услышал за окном шум. Мимо трактира промчалась кавалькада стражи, потом какие-то всадники в дорогих одеждах, затем обыкновенная безрессорная повозка, бултыхающаяся на ухабах, затем снова стражники, в том числе не менее полусотни ловчих с ружьями.

Лук оделся, спустился вниз. Посмотрелся в чайник, увидел там ту же самую физиономию.

– Кто это был? – спросил он трактирщика.

– Воевода, – проворчал старик, но перед постоянным клиентом тут же изогнулся. – Злюсь не оттого, что не заглянули, а что промчались тут перед этим караваном стражники да наказали трактир держать закрытым и никому на дорогу не высовываться. Вот мы и сидели в духоте два часа, пока вся эта дружина мимо проследовала.

– Значит, воевода? – повторил вопрос Лук.

– Он самый, – кивнул старик. – Воевода Квен собственной персоной, тут уж не ошибусь. Когда еще был старшиной ловчих, заглядывал сюда, случалось. Томленных на углях кур очень хвалил. Но теперь ему не до кур. Большую Тулию собирает иша в Хурнае. И есть тому причина. Беда накатила на Хилан, лишился Текан разом и смотрителя, и старшины ловчих. Смотритель уже вроде бы нашелся, но его еще должен рукоположить иша. А насчет старшины ловчих пока, как мне сболтнули, полные непонятки. Ну в Хурнае и разберутся. А ты-то как? Опять наверх или здесь перекусишь?

– Хватит уже спать, – буркнул Лук. – Пора домой. В Хилан. Вдруг меня старшиной ловчих сделают.

– Это вряд ли, – хмыкнул трактирщик. – Молод больно. Сколько тебе? Двадцать? Восемнадцать? Двадцать пять? Ты, конечно, слегка округлился тут у меня за пару недель, но щупловат для старшины ловчих. Тебе роста прибавить с локоть да силенки впятеро, тогда и пробовать. А то ведь и простым ловчим затопчут. Уж на что, говорят, прошлый ловчий был ушлый детина, и то сгинул.

– Все равно пора домой, – упрямо повторил Лук. – Рассчитай.

Через полчаса Лук вышел из трактира и двинулся в сторону Хилана. За орешником свернул налево, постоял у могилы Неги, обнаружил, что и от Хаппараиджи, и от трупов некуманза остались только пятна отравленной земли, обошел трактир лесом и двинулся по тракту на юг.

Глава 22

ДОРОГА

– Два медяка, – предложил селянин.

Повозку тащили две крепкие лошадки, между низких бортов были навалены мешки, какие-то ящики. Возничий имел вид степенного здоровяка, которого как ни поставь, все одно будет казаться, что растет из земли, хоть быка в упряжь вяжи да путы накладывай – не сковырнешь. Волосы селянина были острижены под горшок, из-под носа свисали седые усы.

– Предложить что хочешь или купить что? – безжизненно проговорил Лук.

– Да что у тебя покупать-то? – удивился селянин. – Меч мне без надобности, да и обшарпанный он у тебя какой-то, одежонка у тебя простенькая, да еще на пузе зачиненная. Колпак такой, словно ты месяц на земле спал да подкладывал его то под голову, то под задницу. Хорошо хоть не подтирался им. В сапогах по болоту бродил, да не раз. Или еще чем торгуешь?

– Иду, – ответил Лук. – Иду на юг. К морю.

– Понятно, – кивнул селянин. – Помыться решил в соленой водичке? А родители-то знают?

– А при чем тут родители? – не понял Лук.

– Так тебе, зеленоглазый, годков шестнадцать, не больше, – заметил селянин.

«Так, – равнодушно подумал Лук. – Опять зеленоглазый».

– Ты давно в зеркало-то смотрелся? Нет, оно понятно, всякий юнец бородку или усы на лицо мостит, только пока ты молод, она твой возраст почище кожи твоей молодой да стати выдает. Это разве волос? Пух! Юнец и есть.

«Неужели? – удивился Лук, провел ладонью по подбородку. – Почему же Нега не сказала?»

– Что кривишься? – хохотнул селянин. – Зубы болят? Место я тебе на краю телеги предлагаю. За два медяка. До Хурная не довезу, а до Дубков только так. Село наше Дубки называется. Может, слышал? Самое большое село от Зены до Хурная. Там рынок, сторожевая башня с зеркалами. Все как положено. Перекресток! Одна дорожка на юг, по которой ты сейчас топаешь, другая – прямая – на запад, к Аку. Есть и путейка на Намешу, но она через поганый город идет, через Араи, так по ней меньше народу топает. Да, и пристань у нас на Хапе последняя до Хурная, дальше тракт от реки отходит, за увалами ползет. Садись, парень, или медяков нет? До Дубков еще полтораста лиг, сапоги стопчешь. А я тебя и покормлю, и разговором уважу. Ночью караул над товаром в очередь возьмем, если твое знатное нутро против не попрет. Тоска одному. Жена моя говорит, что я болтлив очень, а что самому с собой болтать-то, только ветер месить. Ну ты как?

– Есть медяки, – звякнул монетами Лук и запрыгнул на телегу. – Вот.

– Другое дело, – расплылся селянин, прибрал монеты, покопался в корзинке, на которую опирался локтем, развернул тряпицу, протянул Луку толстую пряную лепешку, украшенную двумя ломтями копченой свинины, подал фляжку. – На-ка, подкрепись. Сам-то из каких краев?

– Из-за Туварсы, – пробубнил с набитым ртом Лук. – Вот же браслет. Счастья искал в Хилане, да не нашел.

– Ну ты нашел где счастья искать, – расплылся в улыбке селянин. – Браслет, правда, по виду бабский, ну да какая разница. И вправду по масти похож на рогатика, только глаза подкачали, в зелень пошли. Не иначе как из клана Травы кто-то проезжал через твою деревню? Ну не обижайся, не обижайся. Может, прабабку твою в замужество кто-то из Кеты привез? Хотя где Туварса и где Кета. Да и не видал я травников с зелеными глазами. Значит, из клана Рога? А звать как?

– Кай, – ответил Лук.

– Из арува? – прищурился селянин.

– Какая разница? – вздохнул Лук. – По масти и ярлыку вроде из арува, по стати и кошельку из бесчинных.

– Да, – согласился селянин. – Стать подкачала. Хотя спинка ровная, плечи не вниз, а в стороны, может, и нарастет еще мясо-то? Ничего, пока со мной – не обидят. Я ведь тоже ростом не так чтобы очень, зато шириной свое взял. Меня Кулаком зовут. В отроках дрался много, прозвали Кулаком, а там и прилипло. Я из ремесленных, сапожник местный. Хороший, врать не буду. А сын у меня в Зене, лавку держит. И у меня лавка тоже есть в селе. Жена заправляет, дочка, еще один сын. Вот я съездил в Зену, сдал старшему обувку, кое-какую кожу, ремешки там, доспех легкий, прикупил товара для своей лавки, обратно везу. Сейчас ведь самое время. Вельможи все к морю тянутся. Сам иша там. Тебя ведь обгоняли вчера стражники? Видел, что творится?

Речь Кулака текла подобно весеннему половодью. Луку хотелось закрыть глаза, опрокинуться на спину и забыть обо всем. Впрочем, спать он не хотел. Ночью отошел от дороги, упал на траву, засунув колпак под голову, и уснул. О еде не думал со вчерашнего утра. Теперь же почувствовал, что и в самом деле пришла пора перекусить. И хлеб, и мясо, и слабое, разбавленное деревенское вино были весьма кстати. А ведь и в самом деле, повеселил он, наверное, конных да тележных путников, которые с утра обгоняли его или попадались навстречу: идет себе оборвыш не оборвыш, но никак на вид не арува, на голове обвисший колпак, на боку невзрачный внешне меч. Или переросток чей-то украл оружие у отца и к морю отправился, или деревенский увалень-недоумок выстругал из деревяшки клинок, обернул воловьей шкурой да пошел искать подвигов на свою голову. В кошеле еще звенели несколько золотых, да серебра хватало, медяков горсть, можно было и приодеться, и коня справить не из последних, и на Хурнай еще бы осталось, с лишком осталось, только зачем? Зачем все?

Лук откинулся назад, оперся спиной на мешок, наполненный, судя по всему, сушеными бобами, закрыл глаза.

– Ты поспи, поспи, сынок, – донесся голос Кулака. – Мне все равно, спишь ты или глазами хлопаешь, главное, чтобы с лошадьми не говорить. Глупо это – с лошадьми говорить. У нас в селе был такой случай – один селянин набрался и начал с лошадью своей разговаривать. Ну жалуется ей, стало быть, на жену свою, плачется, только что губами в лошадиную морду не тычется. И на его беду, ехал через село зенский смотритель. Увидел, что мужик с лошадью целуется, остановил возок, подошел. А тот, балда, просит лошадь, чтобы та, стало быть, с его же женой по-своему, значит, по-лошадиному переговорила, чтобы та…

Лук открыл глаза. Светло-красноватое, цвета сухой глины, небо покачивалось над головой. Не голубое, о котором говорил Харава. Странным бы оно было, голубое небо. Холодно, наверное, под голубым небом? А если оно и в самом деле голубое? Но разве можно небо перекрасить? Если только заменить. Заменить нормальное небо донышком перевернутого котелка. Ну и что, что донышко перевернутого котелка? От края до края сколько получается? Он поморщился, вспомнил вычитанное в Намешских палатах. Четыре тысячи лиг? Разве мало? От Хилана до Сакхара почти две тысячи, а был ли он там когда-нибудь? Сам не был, а уже с тремя выходцами из клана Хара столкнулся. С Курантом, с Игаем, с Хуртой. Как она была похожа на Негу. Да и Нега из Туварсы, а из Туварсы до края Текана, до Пустоты, каких-то двести лиг. Бывал Лук в Туварсе. Пару раз повозка Куранта добиралась до удивительного города, который весь был построен на скалах. Лепился к ним, словно осиные гнезда, а внизу, у их подножия, лежал узкий, в сотню шагов, пляж из белого, сверкающего на солнце песка. Зеленое море, белый песок, черные скалы, серые дома, красное небо, становящееся на западе почти багровым. А ну как небо и в самом деле станет голубым, что останется от этой красоты?

И все-таки жаль, что не удалось подольше поговорить с Харавой. Да, конечно, хотелось узнать о собственном отце, но ведь и о Текане Лук почти ничего не знает. Вот всего-то две книжки полистал в Намеше, а уже сколько всего в голове появилось. Значит, за горами Южной Челюсти имеется Запретная долина, в центре которой, или не в центре, но в центре всего Текана, лежит город Анда. Никогда не слышал о таком городе Лук. Оно и понятно, долина-то запретная. А может, и нет никакого города, только руины вроде тех, что остались от Харкиса? А может, и сохранились какие-то здания. К примеру…

Лук поднял руку и нащупал на груди глинку. На одной стороне ее было изображено солнце, но не в виде мутного пятна, а в виде четкого диска с лучами. Такого четкого, что казалось, будто смотришь на него напрямую, а не через мутное стекло, туман, облака или… или через донышко котелка. Лук нахмурил лоб. Если Харава говорит, что соскучился по голубому небу, и если оно когда-то было голубым, значит, когда-то и солнце было иным? Бред какой-то. Если это и было когда-нибудь, то уж точно много-много-много лет назад. Так много, что даже слухов о тех временах не сохранилось. И сколько тогда лет самому Хараве? Или Хаштаю? Да как бы его ни называли!

Лук почти рассмеялся, представив себе худого и седого лекаря, который бродит по дорогам Текана, перебирается из города в город, меняя имена, сотни и тысячи лет. Вот уж, наверное, надоело бедолаге. Зато многое видел. Знает, что за разрушенный город лежит на берегах Натты. Знает, откуда и что есть в Текане, как начиналось да откуда вышло. Знает, скорее всего, отца Лука. Знает, точно знает. И уж, наверное, знает, что за здание изображено на оборотной стороне глинки. А если оно из этой самой Анды? Ведь надо было показать ему глинку, надо! Зачем только сиун бросил эту глинку ему в плошку? Зачем подставил меч под его удар? Зачем дал ему этот меч? И почему разбудил его на болоте? Тогда ведь не дал ему попасть в сети Хаппараиджи, а после, когда Лук был с Негой, дал. Почему? Ведет его? Ведет его на юг? Зачем? Ведь не для того же, чтобы отрезать уши Квену? Тогда зачем? Он, Лук, убил уже двоих слуг Пустоты. Точно двоих, пусть даже Хаппараиджа и не ловчий, а Хозяин леса, но кто их разберет? В гниль распался точно так же, как и зверь Ваппиджи. Значит, Лук убил уже двоих слуг Пустоты. Пусть повезло в первый раз, пусть и в самом деле прав был Харава, и Хаппараиджу Лук никогда бы не убил сам, но оказался в руке его древний нож, который сразил мерзость, слуг-то Пустоты все равно убито уже двое? Что же это значит? Выходит, бежать теперь надо Луку от любой встречи с тем же Хантежиджей? Ведь если Лук убьет его, наступит Пагуба? А если не убьет, но и ни в чьи руки не дастся, тоже наступит Пагуба? Опять о том же, опять о том же…

Лук снова закрыл глаза и вскоре почувствовал, как в голове его смешиваются круги и кольца, увидел какой-то город среди гор, в котором посредине главной площади стоял не необычный, украшенный колоннами, Храм Пустоты, а огромная, до неба, глинка с его изображением. Увидел огненный круг в чистом поле, внутри которого светились двенадцать кругов, и в каждом кто-то стоял, то ли человек, то ли сиун, какие-то мелькнувшие лица показались знакомыми, какие-то нет, но толком Лук разглядел только одно лицо – лицо Харавы, тот стоял в пылающем круге и посмеивался, глядя на Лука. И сиуна рядом с ним не было.

– …а рабов в нашем селе вовсе нет, – продолжал рассказ Кулак. – Как-то не срослось. Было дело, мельник как-то купил себе раба, из обедневших гиенских луззи, бывает там у них такое, сами себя за долги в рабство отдают. Купил и купил, тот помогает ему на мельнице, парень крепкий, едва за двадцать, мешки таскает по два сразу, жернова правит, все как надо. А какой он гиенский сыр измысливал… Облизал бы пальчики, да откусить боишься. Ну да ладно. Купил раба и купил, а тут глянь – а дочка-то мельника о деревенских парнях забыла, только на этого раба и смотрит. Увидел это дело мельник, чуть с ума не сошел. Надзор за рабом установил. А по тому видно, что и ему дочка мельника приглянулась. Видно-то видно, да с виду монету-то не стрясешь! Короче, бухнулась дочка в ноги отцу – не могу жить без этого парня. Он ее розгами. Она не отступает. Он ее розгами, она не отступает. Засек до полусмерти, запер в баньке, только хлеб да воду матери наказал дочери передавать. И что ты думаешь? Парня-то этого все село к тому времени полюбило! Безотказный, работящий, в руках у него все спорится, этому поможет, тому поможет, а уж сыр… – Кулак причмокнул и даже хлобыстнул лошадей вожжами, чтобы побыстрее тащили. – Короче говоря, сама мамка этой девки, жена, стало быть, мельника, пошла по селу занимать монету. Набрала тридцать монет серебра. Большие деньги по тем временам. Да и сейчас немалые. Пришла к зачинному, села, принесла монету, показывай, говорит, купчую на этого гиенского луззи. А в купчей и сказано, что либо служить этому парню до самой смерти тому, кто его купит, либо заплатить хозяину двадцать серебра, пять серебряных пошлину ише да идти куда глаза глядят. Так что принесла она ему вольную и говорит: вот тебе, парень, ярлык, иди куда хочешь, только дочку мою спаси, пока отец ее до смерти не засек. Короче, пока мельник мотался по своим делам, достали они дочку из баньки да свадебку и сыграли. Веселая была свадебка, только невеста на лавке сидеть не могла. А потом уж… Ну что сказать, мельник вернулся, мамка спряталась в баньке, молодые в рощице. Неделю старик бушевал, зачинный только присматривал, чтобы баньку вместе с бабой своей не спалил. Но ничего, побушевал да перестал. Остыл. Бабу выпустил, молодых из леса выкликал, парня снова к делу приставил, а там уж и пора внуков пришла нянчить. Одно его злило до конца дней: что потом его же зятю пришлось отрабатывать да отдавать ту переплату, что зачинному пришлось выплатить. А ведь мог мельник и задарма парня отпустить, мог. Да и взял он его в Гиене всего за десять монет серебра.

– А что же стало с тем мужиком, который с лошадью разговаривал? – спросил Лук. – Ну к нему еще смотритель зенский подошел… Я что-то прослушал.

– Э, брат, – рассмеялся Кулак. – Крепко же ты спал. Тому рассказу уже десяток лиг минуло. Да ничего с ним не стало. Смотритель велел дробилку сколачивать, чтобы этого мужика за колдовство и разговоры с живностью неразумной раздробить, как в городах колдунов дробят. Ну тут жена этого мужика прибежала, староста, зачинный, да вся деревня. Бухнулись на колени, стали ползать, умолять этого смотрителя. Дело-то известное: одного раздробят, потом и понравится, зачастят. Опять же у мужика пятеро детей, что их, на шею всему селу вешать? И мало ли кто спьяну с кем разговаривает? Я вот, когда подопью, то с шилом, то с сапожным ножом, то с дратвой разговоры веду. Короче, плюнул этот смотритель да укатил в свою Зену.

До Дубков воз Кулака полз три дня. Наверное, это были не самые худшие дни в жизни Лука, пусть и случились они почти сразу после той черной пропасти, которая поделила его жизнь на две части. Когда была убита его мать, он был еще слишком мал. Когда погибли Курант, Самана, да что там – Арнуми, Нигнас, Намувай, Такш – жизнь не заканчивалась. Она становилась другой, окрашивалась в черное, жгла сердце, но не заканчивалась. А теперь, теперь, после гибели Неги, как будто не было больше ничего. И даже эти три дня поездки случились словно не с Луком, а с кем-то еще. Он сидел на телеге, поддакивал говорливому селянину, иногда что-то рассказывал ему и сам, в основном о разных городах Текана, условившись, что путешествовал в ребячестве вместе с отцом. Помогал смотреть за лошадьми, в очередь нес дозор, по утрам, когда Кулак начинал фыркать над ведром воды, уходил в ближайший перелесок и упражнялся с мечом, потом опять слушал разговоры Кулака. И так все тянулось и тянулось, пока в самую последнюю ночь, когда селянин уже собирался на боковую, не спросил он вдруг непривычно коротко и сухо:

– Что стряслось-то?

– Ты о чем? – поднял взгляд Лук, хотя вопрос понял.

Кулак присел на чурбачок, протянул широкие натруженные ладони к костру, вздохнул.

– Что стряслось-то с тобой? С первого дня, как тебя увидел, ты словно пришибленный шел. Я ж не всякого на телегу беру, а тут гляжу, вроде не пьяный, а кренделя по дороге выписывает. И молодой еще совсем. Что стряслось-то?

– Тебе зачем? – спросил Лук.

– Надо, раз спрашиваю, – прищурился Кулак.

– Хорошо, – кивнул Лук. – Беда у меня. Отца, мать, сестру, да и девушку мою убили.

– Ее браслетик-то? – спросил Кулак.

– Ее, – ответил Лук.

– А кто убил, знаешь? – сдвинул брови селянин.

– Знаю, – ответил Лук. – Не всех, но знаю.

– Живы еще, выходит? – вздохнул Кулак.

– Жив, – стиснул зубы Лук. – Один точно жив.

– Не иша? – прошептал Кулак.

– Нет, – покачал головой Лук.

– Ну и слава Пустоте, – похлопал ладонью по груди Кулак. – А больше мне и знать не надо. Завтра мое село, а там уж пойдешь по своим делам. Только ты бы, парень, соскоблил бы с лица эту маску, я о гримасе твоей говорю. Держи себя. Знаешь, у нас в селе кузнец есть, так он говорит, что закаленное железо блестеть должно.

– По-разному бывает, – пробормотал Лук и не сдвинулся с места уже до утра.

С утра Кулак был молчалив. Заварил ягодку в кипятке, разломил последнюю краюху, разорвал вяленого сома на волоконца, потом затоптал костерок, дождался, когда Лук сядет на край телеги, и двинул с места лошадок.

Село Дубки появилось еще до полудня. Сначала на горизонте блеснула зеркалом сторожевая башня, затем показались шатры рынка, постоялый двор, простор Хапы вынырнул из-за перелеска и раскинулся чуть ли не до горизонта, а там уж пошли и домишки, которые теснились вдоль акского тракта. У башни, на которой суетились, управляясь с зеркалом, трое дозорных, а внизу пританцовывали у коновязи три крепкие гиенские лошаденки, Кулак обернулся и обидчиво бросил:

– Не поджимайся, парень, не из таких мы. Не приучены доносы строчить. Да и о чем мне на тебя доносить? Я ж ничего о тебе не знаю. Здесь сойдешь или прокатишься по улице? Сразу скажу, если перекусить, чтоб посытней да подешевле, нужно к западному кабаку идти. Лигу придется вычесывать по селу, давай подвезу?

– Давай, – кивнул Лук.

Именно теперь он даже и не знал, прямо ему идти на Хурнай или забрести сначала в какую-то деревушку, заплатить бабке или деду серебряный да проваляться еще с неделю на сеновале.

– Однако тихо что-то в селе, – заметил Кулак. – На рынке никого нет, шатры закрыты. А ну-ка. Смотри-ка, и на улице ни души!

Возок пополз между двух рядов обычных сельских домов, сложенных из трамбованной глины да крашенных охрой, с крышами из черепицы, из дранки, из соломы – как у кого сложится да скопится. Перед домами плетеной полосой вставали плетни, кое-где паслись куры, но людей и в самом деле не было, никого. Затем попалась одна дохлая собака, другая, а потом, когда уже Кулак настегивал, торопил лошадей, то и Лук не сидел на телеге, а бежал рядом, потому как узнал глубокие и тяжелые следы копыт огромного черного коня.

Посреди деревни у двух изб не оказалось плетней. От дома до дома во всю улицу был вычерчен уже знакомый круг с двенадцатью меньшими кругами внутри. Дыма от него уже не было, хотя пахло гарью и линии были выжжены, а один круг так и вовсе был черен. В центре круга, где сходились черные прямые, лежала мертвая девка, одной руки у которой не было, а живот был пронзен и выжжен. А на том самом черном кругу стоял белый сиун.

Он был словно столб дыма. Столб белесого дыма. И стоило Кулаку спрыгнуть с телеги, как столб развеялся и почти исчез, пополз мутным сгустком вдоль по улице на восток, точно туда же, куда вели следы коня-зверя.

– Внучка мельника! – обернулся с ужасом и одновременно с нескрываемым облегчением Кулак, и почти сразу из-за лишившегося плетня дома, и из-за соседнего дома, и откуда-то с другого конца села начал раздаваться женский вой.

Лук сполз с телеги. На противоположной стороне улицы стояла лошадь, а на траве у ее ног сидел светловолосый голубоглазый воин. Лук смотрел на него одно мгновение и за это мгновение успел различить и плащ хиланского стражника, и меч стражи на поясе, и походную суму на крупе коня, и зажатый в руке подшлемник и понял, что этого воина он видел. И не только когда тот преследовал на тракте Ваппиджу. Был этот воин и на водяной ярмарке. В первый же день выступления труппы Куранта стоял в толпе с молодой красивой женщиной, держал на плечах ребенка, мальчика лет трех. Потом передал паренька женщине, наверное жене, и вышел сразиться с Луком. Хорошо сражался, не сразу, но проиграл, да и Лук не хотел огорчать ребенка неудачей отца, даже чуть не поддался пару раз, делал вид, что ронял меч, но все-таки выиграл. И то сказать, честность прежде всего. Не этому ли учил его Курант? А воин этот даже не огорчился. С уважением похлопал Лука по плечу, положил в плошку полновесный хиланский медяк и пошел к жене, тем более что сынок его уже махал руками, и жена его звала. Как же она его звала? Как звала? Ну точно, Тарп.

Тарп смотрел на собственные пыльные сапоги.

«Зеленые глаза», – вспомнил Лук… прижал ладонь ко лбу и повел ее вниз, от бровей, давя на глазные яблоки, на скулы, сплющивая нос, словно мог вот теперь, в секунду, поменять и цвет глаз, и черты лица, и вообще все. Впрочем, что он, шрама на лбу нет, волос черный, от самодовольной физиономии юного циркача только зеленые глаза и остались. А какие бы он хотел, чтобы они теперь были? Голубые, черные, коричневые? Как у Неги. Словно ядра лесного ореха, если уронить их в масло. Темные, блестящие, глубокие. Лук закрыл глаза и представил, что это она стоит, замотанная в паутину, а его рвут на части, выгрызают ему со спины сердце, и он чувствует боль, но смотрит на нее и ждет, когда и она почувствует его боль или хотя бы поймет, что ему больно. Он прикрыл веки и представил, что там, под кожей, у него два ореха в масле. Два ореха. Без скорлупы. Вышелушенные кем-то.