Текст книги "Память о розовой лошади"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Но душевая и по сей день не работает.

Сняв трубку телефона, он набрал нужный номер, переждал гудки и спросил строгим голосом:

– Кто это? Ну, ну... Дай-ка мне Степанова... Ты, Степанов? Очень приятно хоть голос твой слышать. Знаешь что, друг-приятель, хочется мне сегодня в душевой в общежитии помыться, а то жара стоит ой-ей-ей. Короче, смогу я сегодня в душевой помыться?.. Нет. Откладывается мероприятие. Сантехников, говоришь, у тебя нет, слесарей. Знаешь что? Где угодно бери слесарей, но чтобы душевая к вечеру была готова, а то смотри – в следующий раз я тебя так на кривой обойду, что не возрадуешься. Ясно? Иду вечером в душ с председателем райисполкома, а он, как ты знаешь, большой мой приятель. Еще и директора завода прихватим – он с утра мне на жару жаловался.

Андрей Данилович резко нажал на рычажок, но трубку не положил, а, усмехаясь, покачивал ее в руке: по опыту знал, что одним разговором тут не обойдешься.

Конечно же не прошло даже минуты, и телефон зазвонил. Несколько истерично, как показалось Андрею Даниловичу.

Он покачивал и покачивал в руке трубку, пока это ему не надоело, потом убрал с рычажка палец:

– Слушаю вас.

– Андрей Данилович...

– Опять это ты, Степанов? Удивил, прямо скажем.

– Ну, Андрей Данилович, – донесся до него просящий голос. – Давайте подождем пока с душевой. Молодежь. В баньку пока походят...

– Любовь твою к баням, Степанов, я разделяю. Как говорится, целиком и полностью. Банька – это, знаешь, да. Ничего не скажешь. Особенно – с парной. Ну и конечно, с березовым веником и с пивом. Но ведь смотри, какая жара. Разве пойдешь в такую жару в баню? Так что, Степанов, учти, хотя и есть у нас на заводе много своих душевых, но мы придем к вечеру в общежитие. Не будет душевая работать, так вот тебе мое слово: ведра будешь с водой таскать и нас троих поливать.

– Но...

– Опять «но». Тогда готовь ведра, или я тебя на той неделе на бюро райкома партии за безответственность твою вытащу, – он бросил трубку.

Телефон тут же заверещал вновь.

– Андрей Данилович, хоть на куски режьте, – в голосе прораба сантехников откровенно прозвучало отчаянье. – Нет у меня сейчас слесарей! Нет! Кто был – на аварии. Потом, получка еще вчера была...

Прораб, ясно было, говорил правду. Так что и толку не было с ним дальше ругаться: «Не зверь же я, верно, чтобы этого прораба живьем проглатывать».

– А кто у тебя есть? – спокойно спросил он.

– Никого. В бытовке вон приятель мой сидит, прораб со стройки, так у него каменщики простаивают – раствора нет...

– Подожди, подожди. Каменщики, говоришь. А он мог бы их попросить сегодня у нас по наряду поработать?

– Думаю, может. Они же не миллионеры.

– Спроси и перезвони мне. Ясно?

Только вчера заходил к нему начальник механического цеха и спрашивал что-то про каменщиков. Какую-то стенку небольшую надо им в цехе выложить. Но выполнить его просьбу он не смог и записал в блокноте про каменщиков на листке понедельника.

По второму телефону, внутреннему, Андрей Данилович набрал номер механического цеха.

– Семен Дмитриевич? Здравствуй. Как – выложил ты стенку? Нет еще. Могу подослать каменщиков. Только прошу тебя: попроси трех-четырех слесарей – конечно, чтобы ребята были хорошие, – помочь мне доделать сегодня душевую в общежитии. Сможешь? Вот и спасибо.

Степанов позвонил быстро и радостно объявил:

– Есть согласные.

– Вот и хорошо, не волнуйся. Посылай на завод своих каменщиков и жди слесарей. Настоящих. Не таких, как у тебя, которые с получки на работу не выходят. И душевая к вечеру чтобы была готова. – Он засмеялся и добавил: – Про ведра не забывай. Мы-то, понятно, не приедем, но душевую не сделаешь – всех тамошних ребят поливать заставлю.

Устав от этого тяжкого разговора, Андрей Данилович облокотился на стол и прикрыл глаза ладонями.

И тут телефон затрещал снова.

Он зло схватил трубку и крикнул:

– Ты что ко мне пристал, Степанов! Все же ясно. Пошел ты на...

Услышав удивленный голос жены:

– Кто это? Ты, отец?

– Я– Кто ж еще? – успокаиваясь, буркнул он.

– А почему кричишь? И вроде бы как ругаешься?

– Тренируюсь. В понедельник у нас профсоюзное собрание будет, и я голос ставлю. – Тут до него дошло, что жена ведь не в городе. – Ты откуда звонишь?

– Как откуда? Из Сочи. По автомату.

Андрей Данилович несколько разочарованно протянул:

– А-а... А я думал, может, ты досрочно вернулась. – Разговаривая с женой, он плотней прижал трубку к уху, почти совсем упрятав ее в больших ладонях.

– Зачем же, отец? У меня еще впереди неделя. Купаюсь, загораю. Курить, между прочим, совсем бросила. Как там, отец, Соня? Как Николай? Приходят к тебе, не забывают?

– Соня в отпуске. В нашем профилактории сейчас с сыном. Ну, а Николай, – здесь Андрей Данилович соврал, – так тот почти каждый вечер приходит, мы с ним там кое-что ликвидируем: бочки, садовый инвентарь раздаем соседям. А что делать? Куда все девать?

– А как с квартирой?

– Что – с квартирой? – не понял Андрей Данилович.

Жена вроде бы слегка рассердилась, потому что в голосе ее послышалось раздражение:

– Имей в виду, отец, приеду – и в старый дом ни ногой. Как вспомню маму, как, ну... выносили ее оттуда... Не могу. Не хочу. Лучше я у брата пока поживу, если ты такой неповоротливый. – В трубку вроде как три раза звякнуло, похоже, жена сразу бросила в автомат три монеты. – Прости, не то говорю. Знаю, сделаешь все от тебя зависящее. Но все же прошу поторопиться.

– Что ты, Вера, зря волнуешься? Ремонт там уже сделан. Мне даже прекрасный линолеум привезли и пол покроют в понедельник. А я сам съезжу и куплю новую мебель. Тебе какой гарнитур хотелось бы: югославский, немецкий, венгерский?..

– А все равно. Решай сам. Лишь бы кресла были широкие и мягкие, а то я что-то сдавать стала в последнее время. Устаю.

В трубке опять звякнуло.

– Целую, – сказала жена. – Тебя, Колю, Соню, если увидишь до моего приезда.

После разговора с женой Андрей Данилович вспомнил о сыне и позвонил в его отдел. Голова стала какой-то тяжелой, мысли путались, и, когда в трубке послышался знакомый, такой родной голос, он с ходу ляпнул совсем не то, что хотел сказать:

– Здоров, обормот. Ты еще жив, не умер под забором?

– Ты что, батя? Что с тобой? – удивился сын.

Андрей Данилович спохватился:

– Так я просто, не обращай внимания. Разговор один есть. Можешь сегодня приехать ко мне, в старый дом?

Сын неуверенно промямлил в трубку:

– Договорился я тут о встрече с одними...

– Встречу и отложить можешь. Приезжай. – И чтобы как-то заполучить сына, добавил: – Кое-что припрятано у меня, что можно употребить для душевного разговора.

Сын заинтересованно спросил:

– Где припрятано: в подполье, в сарае или... – он хихикнул, давая понять, что знает о тайнике, – в дупле груши?

Андрей Данилович взорвался:

– Везде есть, да не про вашу честь. А для тебя у меня здоровая дубина приготовлена.

– Ну, отец... Разве так приглашают в гости?

Сына Андрей Данилович в жизни пальцем не тронул. Разве что совсем маленьким раза два шлепнул по мягкому месту. А сейчас выходило совсем смешно: для здорового мужчины, инженера, уже отца – и дубина.

Но он попытался выдержать тон:

– Ладно болтать. Приезжай – разговор есть.

– Хорошо, батя, приеду. Вечером сегодня или завтра. Постараюсь, в общем, приеду. – В голосе его чувствовалась неуверенность – видно, и правда с кем-то договорился о встрече или просто догадывался, зачем нужен отцу...

– Я жду. – Андрей Данилович решил надавить на его порядочность. – Сегодня. Завтра. Но жду. Учти – у меня ведь тоже есть дела.

Сын ответил:

– Знаю, отец, знаю. С новой квартирой у тебя дел полно.

– Так как, приедешь?

– Ладно, батя. Лады, – ответил сын и повесил трубку.

Опять неуютно сделалось на душе: действительно, хотел спокойно, рассудительно поговорить с сыном о жизни, помочь советом приостановить пока еще только развивающийся недуг, а вместо этого – дубина. Вдруг обидится и не придет? Как потом разговаривать с директором? Собственно, при чем здесь директор? Тот-то не скажет ему про дубину, а намекнет про проходную на завод, тогда, возможно, и притормозит.

А он, что... Если честно признаться перед самим собой, то всегда хотелось ему, чтобы сын стал его копией, наследником, чтобы любил и понимал все то, что любит и понимает он сам, поэтому хотя и правда никогда не бил сына, но часто взрывался на угрозы типа дубины или чего-нибудь подобного.

Тревогой отзывался в сердце Андрея Даниловича и телефонный разговор с женой. Но почему? После того как он более десяти лет боролся за собственный дом, они с женой все же решили сдать его, и выделили им квартиру близко от работы жены. Хорошую квартиру: с высокими потолками, с просторной прихожей, с такой большой ванной, ну чуть ли не бассейн... Оттуда выехал профессор Раков из медицинского института – его перевели на повышение в другой город. Ремонт Андрей Данилович сделал по своему вкусу. Теперь и мебель завезет. Что тут плохого? Сада вот, правда, жалко до слез.

С женой они всегда любили друг друга и прожили дружную, честную жизнь. Только последнее время она почему-то стала называть его не по имени, а вот так: «отец». Вроде как директор Данилычем или та женщина – дядя Вася. А у него ни разу язык не повернулся сказать ей: «мать».

Может быть, это стало слегка коробить его?

Но нет, все не то. Глупость это. Все здесь гораздо глубже, сложнее. И главное – он чувствовал это – сложность таилась в нем самом.

Совсем комом как-то катится день после этого собачьего сна, и Андрей Данилович почувствовал, что уже не может сидеть в кабинете: хотелось на волю, на воздух.

В приемной он хмуро сказал секретарше:

– Сегодня меня на заводе больше не будет.

Возле заводоуправления, отделяя здание от проезжей дороги, росла акация. Почему-то именно только сегодня, сейчас, Андрей Данилович вдруг обнаружил, что кусты разрослись слишком уж вольно – верхушки то путались, то некрасиво торчали ветками в разные стороны. От этого еще неприятнее сделалось на душе, он остановился возле акации и покачал головой, а потом, повинуясь какому-то инстинкту, потянулся к кустам и осторожно сорвал несколько свежих, даже еще чуть клейких листочков, потер их в руках и сунул лицо в пожелтевшие ладони.

Свежий запах затеребил ноздри терпкой горечью.

– Акацией любуетесь? – внезапно услышал он чей-то голос.

Позади, улыбаясь, стоял знакомый сталевар с белесыми ресницами и с красноватой от огня полоской кожи на носу.

– Да нечем тут особенно любоваться, – ворчливо ответил Андрей Данилович. – Подрезать надо было акацию. Подмолодить. Не ткнешь пальцем – сам никто и не догадается.

– Так в чем дело? Ткните.

Андрей Данилович с любопытством посмотрел на него и неожиданно для себя спросил:

– А правда, что хороший сталевар в печи может различить до двадцати оттенков красного цвета?

– Если прикинуть, то много там разных оттенков, – задумался сталевар. – Но вот сколько? Боюсь соврать – не считал.

– Ладно. Молод еще. Потом подсчитаешь. – Андрей Данилович вдруг повеселел и подмигнул сталевару: – А вот акацию в эту пору поздно уже подрезать. Соком могут кусты изойти. Зачахнуть.

3

Под вечер, недолго полежав на тахте в какой-то тягуче-тяжелой полудремоте, которая не принесла ни ясности голове, ни легкости телу, Андрей Данилович вышел в сад. В центральной комнате он зажег свет: если сын приедет поздно, то пусть сразу увидит, что он дома. Отстранив тяжелую ветку, он вошел в тень груши, и грудь его стала наполняться воздухом, голова закружилась от свежести, а от запаха влажной земли задрожали ноздри.

Под грушевым деревом стоял уже вязкий сумрак, словно именно отсюда скоро начнет подниматься вечерняя тьма. То окно дома, что затенялось ветками, казалось бездонным и темным, как омут. Все же великолепная выросла груша, просто не налюбуешься на ее красоту и мощь – ветки ее плотно ложились на крышу, теснили ближние деревья, гнули вершины яблонь. Как хорошо, что не срубил он грушу, не подрезал ее крону – пускай доживает она свой век таким вот величественным ветераном его сада. Дни начавшегося лета стояли теплые, в земле в этом году сохранилось много влаги, и груша, уже вся в глубоких морщинах на коре, с огромным своим дуплом, все равно зеленела с необычной силой, зеленели даже старые, вовремя не обрезанные плодухи, и даже толстую кору на изжелта-белом, точно восковом от спекшейся прошлогодней известки, стволе местами пропороли острия листочков.

Крепостью здоровой жизни било в лицо из сада и от земли, лежащей без оков асфальта, дышалось здесь незаметно и глубоко, и Андрей Данилович, сев на сосновый комель под грушу, на какое-то время ощутил блаженство. Он посматривал на дупло, и в голове стали бродить мысли – а не запустить ли в дупло руку; сдерживало одно: возможный приезд сына – неудобно в такой ситуации, если от него будет попахивать вином.

Но сын все не приезжал, хотя совсем стемнело. Скоро плечи и спину Андрея Даниловича стала давить, пригибать тяжесть, а ногам как бы стало тесно в туфлях; он скинул туфли и поставил ноги на землю, влажноватая и прохладная земля щекотала ступни холодком и оттягивала из тела усталость и надвигающуюся боль.

Но все это, увы, ненадолго. От боли в предплечье у него даже выступил пот на лбу и над верхней губой. Кость словно ножом скоблили, словно водили по ней, по живой, сверху вниз тупым лезвием. Андрей Данилович все крепче сжимал пальцами руку, ощущая под ладонями одеревеневшие мускулы, но боль усиливалась и остро отдавалась в плече и локте; а потом сильно заныл бок.

Война отметила Андрея Даниловича на всю жизнь: по телу у него, по предплечью, по левому боку, шла от шеи к бедру багровая, как после ожога, полоса – след разорвавшейся мины. А боль, чтобы не скудела память, нет-нет да и напоминала о пережитом.

Взрыв мины словно вмиг вынес тогда Андрея Даниловича за тысячу километров от передовой. Ранило его уже после боя, когда он подходил к приземистому, с толстыми кирпичными стенами дому в шесть окон, откуда роту отчаянно долго полоскали немецкие пулеметы. Стоял дом на неширокой деревенской площади, был он уже без крыши, над выщербленной кладкой стен лохматились перебитые стропила, а из продранных осколками мешков в оконных проемах на оплавленный снег высыпался песок; рядом догорала коновязь – перекладина надломилась и распалась сизо-черными дымящимися головнями. Он стал обходить коновязь слева. Тут-то и бросило его случайным взрывом в небо, будто кто резким пинком выбил из-под ног землю.

А дальше – госпиталь в большом незнакомом городе, в здании школы с широкими солнечными коридорами и с грудой черных досок в дальнем, сумеречном конце вестибюля.

Дорога и санитарный поезд вспоминались смутно, только казалось, что вагон сильно качало, кидало по сторонам, а колеса поезда стучали под самым затылком. Весь в бинтах, как в оковах, он неподвижно лежал на узкой полке и все еще воевал, командовал, поднимал в атаку людей.

Трубка полевого телефона, протянутого в наспех выбитый в мерзлой земле окоп, захолодела и жгла ухо, а голос комбата в ней то заходился криком: «Солдаты у тебя или бабы беременные?!» – то падал до свистящего шепота: «Смотри... Не возьмешь деревню – голову откручу».

– Ладно уж. Ладно, – шевелил спекшимися губами Андрей и, слабо догадываясь, что все происходящее сейчас уже не настоящее, а прошлое, упрямо превозмогал чугунную тяжесть век и открывал глаза.

От омерзительно-тошнотворного запаха йода, карболки и стираных бинтов во рту становилось сухо и кисло, а к горлу подкатывал маслянистый комок – ни проглотить, ни выплюнуть. Глаза от удушья и боли наливались кровью – вот-вот лопнут, тело тяжелело, до страшной ломоты в костях вдавливалось в полку, начинало казаться, что песок из порванных мешков того дома сыплется теперь не на снег, а на лицо, на грудь, на ноги, и Андрей, устав барахтаться в песке и разгребать его руками, снова с головокружительной быстротой падал спиной в красновато-мутную бездну, а стук колес под затылком переходил в стук пулеметов, вспарывающих длинными очередями тонкую снежную корку.

Откричавшись по телефону, отведя душу, комбат озабоченно спрашивал:

– Помочь тебе?

Устав от коротких, но частых атак, которыми он отвлекал внимание немцев от обходившего деревню лощиной первого взвода роты, Андрей в ответ тяжело дышал в трубку:

– Не надо... Сами.

Вопрос комбата о помощи звучал в высшей мере смешно. Чем он мог помочь, если сам лежал с остальными ротами у небольшой высотки под бризантным огнем немцев. Рота Андрея вырвалась вперед, а между той, впереди, деревней, хорошо укрепленной немцами, и оставшейся позади высоткой простиралось широкое поле, на каждый квадратный метр которого немцы, похоже, могли, закрыв глаза, положить не одну мину. Короче, прекрасно у них было пристреляно поле, и если комбат кого-нибудь и бросит ему на помощь, то те точно в поле и лягут.

– Не надо, капитан, слышишь, не надо. Сами возьмем, – уже окрепшим голосом повторил он в трубку.

Комбат засопел, подумал и сказал:

– Давай. Но скорее.

Тут же в трубке послышался другой голос, более властный – командира полка:

– Поднимай роту в атаку, Лысков! Ты что, под трибунал захотел?!

– Так точно. Слушаюсь, – четко ответил Андрей и положил трубку рядом с собой на снег.

Из телефонной трубки доносились невнятные голоса, а он напряженно смотрел в сторону замолчавшей на время деревни. Подними попробуй людей – вон уже их сколько чернеет впереди на снегу. Он вообще относился к солдатам бережно: если, случалось, кто-нибудь выйдет не совсем вовремя из окопа – не от трусости, не от слабости характера, а от страшного равнодушия ко всему, наступавшему вслед за беспредельной усталостью, то он никогда не тыкал, как некоторые, такому солдату в лицо пистолетом, а говорил: «Ну, ну, дорогой, отдохни чуток, а потом мы им, сволочам, покажем». И рота его считалась лучшей в полку.

Внезапно в деревне зашлись, как бешеные, пулеметы, тут же там полыхнуло и раз, и другой, и, когда пулеметы мигом захлебнулись, словно убитые на полуслове, он легко, только чуть коснувшись бруствера ладонью левой руки, вынес свое тело из неудобного окопа и, крикнув: «Вперед! За Родину!» – побежал, откинув голову, высоко взбрасывая колени, по ломкому насту к плетням, к обгоревшим, черным остовам изб, к заснеженным огородам.

После короткого боя он спокойно шел тихой улицей, ощущая, как жестко трутся в коленях обледеневшие за день полы шинели, и думал о встрече с комбатом, о том, как с легкой усмешкой посмотрит ему в глаза и доложит про обстановку. Командир батальона ткнет его кулаком в грудь и скажет: «Молодец. Вывернулся».

Но он уже наперед знал теперь, что его ожидает там, у обгорелой коновязи, не хотел, чтобы все повторилось, судорожно сжимал челюсти и подымал тяжелые веки.

Стучали под затылком колеса поезда, качало вагон. Тошнило от карболки и йода, воздуха не хватало, и опять тело засыпал песок, погребая его под своей тяжестью. Андрей думал, что если даст засыпать себя, то ему уже не подняться, наступит конец, он так и останется в той бездне, где пулеметы вспарывают очередями снег и приходится бесконечно поднимать людей в атаку, и он, задыхаясь, трудно поводил плечами и все расталкивал и расталкивал грудью песок... Но вдруг замечал туманное от мороза небо, видел в нем зыбкое солнце, охваченное зеленым обручем, будто закованное холодом, и понимал, что его несут на носилках; то бил ему в лицо до черноты яркий свет, а рядом слышался звучный, как удар колокола, женский голос: «Маску!» Потом мерещились чисто побеленная комната, легкие, сквозные занавески на окнах, женские лица и одно мужское, усатое, широкое в скулах. И все барахтался в песке, мотал головой, не давая засыпать лицо, постанывал, скрипел зубами, пока однажды враз не почувствовал себя легко. Сердце колотилось гулко, полно, дышалось свободно, воздух расходился по телу тугими теплыми волнами. Слышалась музыка: звуки ее, чистые, ясные, словно наполняли темноту солнечным светом, как будто это была и не музыка вовсе, а само утро пело, наступая на земле вместе с восходом солнца.

Внезапно музыка оборвалась. Андрей очнулся, весь в поту от слабости, но с необычно свежей головой, с истомной легкостью в теле; увидел матовый больничный плафон, свисавший с белого потолка на блестящем стальном штыре, долго зачарованно глядел на него, собираясь с мыслями, и глухо спросил, не отрывая глаз от плафона:

– Кто... играл?

На него, заслоняя свет, наплыло усатое лицо.

– Радио. Но ты завозился, и я выключил.

– Включи, – потребовал он и, ощущая горячую колющую боль в шее, медленно повел взглядом по электрическому шнуру вдоль потолка, сначала до стены, пока не заломило в глазах, потом, отдохнув, вниз по стене – к выключателю у дверного косяка.

В палату, беззвучно отворив дверь, вошла молодая женщина в свеженакрахмаленном халате, слежавшемся прямыми жесткими складками. Лицо у нее было бледно-смуглым, какие бывают, когда естественный цвет кожи чуть меняется от усталости, на выпуклый лоб падала желтоватая прядка волос. Неслышно ступая в мягких туфлях, чуть наклонив озабоченно крупную голову и ломая темные брови, она сделала несколько быстрых шажков и вдруг, встретившись взглядом с Андреем, точно запнулась, шагнула по инерции еще раз, коротко, пятка к носку, и остановилась.

Лицо женщины просияло, и он заметил, что глаза у нее тоже слегка желтоватые и очень глубокие, светлые. Андрей позвал слабым голосом:

– Сестричка.

Она быстро подошла и села, привычно подобрав в колени полы халата, на белый табурет возле его кровати.

– Голова сильно кружится? – быстро спросила она. – Бок болит?

Он отрицательно повел по подушке головой и, хотя это слабое движение отдалось во всем теле сильной болью, сказал:

– Не очень. Музыку я сейчас хорошую слышал. А танцы у вас бывают?

Женщина резко вскинулась и остро на него посмотрела. Он понял: подумала – не бредит ли?

– Нет, нет, я серьезно, – улыбнулся он.

Женщина рассмеялась низким теплым смехом и повернулась к тому, усатому, его соседу по палате:

– О-о, молодец... Я боялась, как бы он у меня не погиб, а он уже танцевать собрался.

Тот, усатый, невидимый сейчас Андрею, сказал:

– Такой скоро не только сам станцует, он еще всех фрицев плясать заставит.

– Надеюсь, что так и будет, – сказала женщина и, вновь посмотрев на Андрея, добавила: – А танцы у нас здесь каждый день с утра и до утра. Возле вас вот я больше шести часов танцевала.

– Я хоть в парадной форме был? – усмехнулся Андрей.

– Конечно. Но пришлось ее снять. Метров тридцать, наверное, мы этой формы смотали.

Он еще что-то хотел сказать, но изнутри внезапно стал подниматься сильный жар, губы вмиг стали сухими и жесткими, веки опустились сами собой. Он еще успел почувствовать мягкую руку под своим затылком, уловил, что женщина поправляет подушку, потом ощутил мягкость самой подушки и то, как все глубже уходит в нее голова, чуть повернул голову, коснулся щекой гладкой наволочки и мгновенно уснул.

Позднее его сосед по палате, пожилой усатый человек, командир саперного взвода, сказал, что проспал он тогда тридцать шесть часов подряд.

Проснулся он с ощущением сильного голода и еще онемения в спине от долгого на ней лежания. Сразу глянул вправо от кровати, но там сидела другая сестра, постарше, и Андрей, почему-то почувствовав жестокое разочарование, буркнул:

– Есть хочу.

Сестра быстро, как-то обрадованно, поднялась и, сказав: «Сейчас, сейчас... Все будет», заспешила из палаты.

Вскоре он узнал, что молодая женщина, которую он первой увидел в то утро, вовсе и не сестра, а хирург. Звали ее Верой Борисовной. Она и верно оперировала его больше шести часов, в тот день у нее и вообще было много работы, она находилась в операционной почти сутки, вышла оттуда вконец обессиленной, с помутившейся головой, села во дворе госпиталя в ближайший сугроб и в нем заснула.

Хирурги всегда представлялись ему мужчинами с выправкой кадровых офицеров и с мускулистыми руками, почему-то обязательно в густой поросли волос. А тут – невысокая, слабая на вид женщина... Но сколько душевной силы и выдержки! Он полдня проблуждал по потолку отрешенно-задумчивым взглядом, раздумывая над этим противоречием, а потом вслух подумал:

– Именно на таких и надо жениться.

Командир саперного взвода засмеялся:

– Смотрите-ка, оклематься еще не успел, а уже в женихи набивается. На свадьбу-то пригласишь?

Андрей вспылил:

– А вот и женюсь! И не над чем тут гоготать... товарищ младший лейтенант!

Сапер обиделся, что он подчеркнул разницу в звании, и остаток дня они промолчали.

Весна в тот год пришла бурно: сугробы осели в два дня, кусты сирени во дворе госпиталя стояли в воде, будто по колено, все вокруг словно плыло и покачивалось, широкие ручьи слепили глаза, а люди, оступаясь, взмахивая руками, ходили по гнущимся, пружинящим доскам, положенным через ручьи концами на камни. Ложась грудью на подоконник, Андрей грел на солнце затылок и с немым восторгом смотрел вниз, на слепящий поток. Ах и воды ж было везде! Настоящее море разливанное! Поправляясь, он чувствовал, как крепнут мускулы, как с каждым днем тело становится подвижней, собранней, и по утрам, радостно встречая рассвет, подтягивался у окна, делал зарядку и сильно тосковал по работе. Ночами снилось, что он убирает в хлеве теплый навоз или накладывает в поле вилами свежую копну сена – запах сена дурманил голову, во рту ощущалась такая сладость, как будто он долго жевал клевер. Просыпался и с сожалением смотрел на свои руки, сильные, такие ловкие с детства, а сейчас бесполезно протянутые поверх одеяла.

Скоро он стал замечать: утром, незадолго перед обходом врача, у него необычайно, даже сильнее, чем на фронте перед самым началом боя, обостряются все чувства. Особенно слух. Хотя по всему широкому коридору их этажа стояли возле стен кровати для раненых и из коридора вечно доносилось какое-то пчелиное гудение, но он еще издали улавливал приближение ее мягких шагов, шуршание всегда свежего, всегда накрахмаленного халата и сразу вытаскивал из-под матраца штаны пижамы – туда он их клал на ночь, чтобы они всегда были хоть как-то разглажены, – быстро одевался, завязывал на госпитальной рубашке все тесемки и отходил к окну.

Сапер смеялся:

– Ага, невеста идет...

У изголовья кровати усатого командира саперного взвода стояло два костыля, и Андрей, свирепея, хватал один из них.

– А костылями по голове не хочешь?

Сапер, давно привыкший, понявший его характер – вспыльчивый, но и мгновенно отходчивый, смеялся еще сильнее:

– А ты сразу двумя. Зайдет невеста, увидит, как ты сразу двумя костылями шуруешь... О-о, скажет, жених знатный, работник ловкий – такого упустить нельзя.

– А-а, иди ты... – Андрею Даниловичу уже было стыдно за свою вспышку.

Лицо его и так всегда слегка розовело при ее появлении, а от подначек сапера оно и вообще становилось возбужденно-красным, и врач, заходя к ним в палату, от этого тоже немного смущалась.

– Андрей, я же вас просила перед обходом лежать на кровати, – мягко говорила она и почти умоляюще добавляла: – Мне же еще столько людей осмотреть надо... Раздевайтесь быстрее...

– Сейчас. Отвернитесь только, – бормотал он, чувствуя себя в этот момент окончательным дураком.

Она подсаживалась к саперу и разговаривала с ним до тех пор, пока Андрей не укладывался на кровать.

Потом она подходила к нему, уже окончательно сосредоточенная, бесцеремонно сдергивала до пояса натянутое им до подбородка одеяло, осматривала его, ощупывала шею, плечо, бок и задавала быстрые точные вопросы...

А на другое утро все повторялось: не мог он, хоть умри, заставить себя встретить ее валяющимся на постели.

В начале лета, едва отцвела сирень во дворе госпиталя, с Андрея сняли все бинты. Он окончательно пошел на поправку и чувствовал себя так, что хоть сейчас на фронт. В то утро во время обхода, внимательно осмотрев его, проверив пальцами все рубцы, она не сразу, как обычно, ушла, а как-то спокойно, расслабленно посидела рядом, внимательно поглядывая на него.

– Мужественный вы человек, честное слово, – наконец сказала она. – И очень сильный. Далеко не всякий бы такое выдержал.

Еще раз внимательно, откинув голову, осмотрела его долгим взглядом.

Женщин Андрей знал плохо, но каким-то чутьем неожиданно уловил в ее взгляде не только врачебный интерес, но что-то еще и другое. Сразу засмущавшись, он сообразил, что лежит на кровати, укрытый одеялом лишь до пояса, что нет на нем даже ночной рубашки, что плечи, руки, грудь его голы, и быстро натянул одеяло на горло.

Щеки ее порозовели. Она отвела взгляд и сказала:

– А я вам принесла подарок.

Вынула из кармана халата круглую железную коробку из-под леденцов и потрясла ее. В коробке тяжеловато забрякало.

– Что там? – еле поборов смущение, спросил Андрей Данилович.

Она открыла крышку и высыпала себе на ладонь горку зловеще-сизых, опаленных кусочков металла, пошевелила горку пальцем:

– Шестнадцать... Да.

Он понял – осколки мины.

– Вот сволочи! – вспыхнул Андрей.

У нее удивленно дрогнули ресницы.

Он густо покраснел и забормотал:

– Извините, пожалуйста... Извините. Это я о немцах подумал.

Она засмеялась. Потом ссыпала осколки в коробку, закрыла ее и подала ему:

– На память. Как говорят: живи и помни.

– По штучке небось пришлось вытаскивать? – спросил он.

– Пришлось уж, да... Еще вот что хочу честно сказать: не уверена, что какой-нибудь осколок там не остался. Это не страшно. Но боли иногда могут быть.

Вскоре ему впервые разрешили выйти в воскресенье в город. К этому времени пришел приказ о присвоении ему звания капитана. Он прикрепил на новые погоны по четыре маленьких звездочки, начистил ордена и пуговицы на мундире, надел неношеные хромовые сапоги и с утра отправился к ней в гости. Дом ее стоял недалеко от госпиталя, в центре города. Он вошел в подъезд и решительно поднялся по крутой каменной лестнице на третий этаж. В дверь квартиры, обитую старым порванным одеялом с лохмотьями почерневшей ваты из дыр, был вделан механический звонок с плоской ручкой, похожей на сердечко, и с отштампованной на металле вежливой надписью: «Прошу повернуть».

Открыла пожилая женщина в гладком темном платье с желтоватым от старости и от утюга кружевным воротничком.

– Вера Борисовна, врач из госпиталя, здесь живет? – спросил Андрей Данилович.

Женщина кивнула и крикнула в глубину квартиры:

– Верочка! К тебе!

Он шагнул за порог, сдернул с головы фуражку и от волнения положил ее по-уставному на сгиб руки перед грудью, точно пришел представляться начальству.

Она выглянула из комнаты и секунду пощурилась в полумрак коридора, будто не узнавала Андрея. Да и немудрено, если и не узнала: был он сейчас подтянутым, в форме, при всех орденах.