Текст книги "Память о розовой лошади"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

8

Пожалуй, сравнивая тогда сына с Вохминым, он сильно просчитался. Если забеспокоился даже директор завода, то дело здесь серьезное.

Одиноко, тоскливо стало одному в пустом доме. Андрей Данилович прошел в кухню, вскипятил чай и съел бутерброд с колбасой, а потом вернулся в большую комнату и присел у книжного шкафа; внизу шкафов были сделаны узкие длинные ящики, в одном из них он хранил газеты с заинтересовавшими его в свое время статьями и заметками о селе.

Выдвинув ящик, он посмотрел на ворох газет разных лет и подумал о том, что если читать все газеты подряд, то сколько противоречивого, путаного обнаружится на их страницах.

Вспомнился знакомый директор совхоза, заслуженный человек, награжденный многими орденами.

– Интересно иногда у нас получается, просто смешно, – рассказывал ему недавно этот директор. – Держал я когда-то корову, хорошая была буренка, ласковая, и молоко давала жирное, вкусное. Но вот на совещании в районе мне говорят: «Послушай, как тебе не стыдно – хозяйством обзавелся, корову держишь, кур еще заведешь». А куры и верно были. «Какой, говорят, ты пример подаешь рабочим совхоза». Что ж, пришлось продать корову. И примеру моему потом многие последовали, особенно, понятно, специалисты. Год без личного хозяйства живем, два, три... А магазин между тем все хуже снабжается, хотя мы и план по сдаче мяса и молока всегда перевыполняем. Поехал я в район и говорю: «Вы нам фонды увеличьте, а то в селе живем, но мясо все реже видим». А мне отвечают: «Как тебе не стыдно, именно что в селе живешь – заведи хозяйство, корову, поросенка, кур... В городе это трудно сделать, а у тебя же все под руками».

Вспомнив разговор с директором совхоза, Андрей Данилович посмеялся и взял лежащую сверху газету «Правда». Ее он положил в ящик недавно – нынешней зимой. Что же его заинтересовало в газете? Он развернул газету и прочел подчеркнутое:

«Теперь и, можно надеяться, навсегда кончилась эта пора «отрезков» приусадебных участков и полупрезрительного взгляда на корову во дворе у сельского жителя как на докуку и зло, понуждающее ее хозяев к отлыниванию от общественного труда в степи, на лугах и огородах.

Но вот как же теперь сызнова приучить наших детей к той же буренке, если им уже и во сне не привидится, как это еще десятилетняя-двенадцатилетняя девочка может рано утром и выгнать корову в стадо, и почистить за ней, а ее тринадцатилетний братишка накосить для буренки где-нибудь под вербами, на берегу Дона или на острове, а то и переехав на лодке за Дон, травы на ночь, – и на все это находилось время, и нисколько не мешало это ни занятиям в школе, ни домашним урокам, ни детским играм, а делалось как бы само собой. И какой же при этом культ коровы был в доме, в семье, как прелестны были всегда эти разговоры о ней и вокруг нее за столом и эта гордость, что и рога у нее, как корона, и поступь, когда возвращается она вечером со стадом, овеянная теплым облаком, как у царевны, и аж по целому ведру молока дает она за один только удой...»

Все правильно, подумалось ему, все так. Выходит, уже почти вошла деревенская жизнь в естественное русло, и скоро, надо надеяться, благо этого почувствуют многие.

Но сколько прошумело споров и бурь?! Хорошо, что всегда были, есть люди в селе, твердо знавшие, как надо жить и работать. Такие, как Виктор Ильич Голубев...

Сразу вновь вспомнились то давнее лето, поездка в родное село.

Сидел он под грушей на комле, слушал музыку из дома и, совсем забыв про шалаш, мечтал о том, что съездить бы к своим в село, пожить там, ни о чем таком особом не думая, поработать на уборке зерна, да так, чтобы тяжестью наливались плечи, тогда бы, возможно, и стала покидать его все чаще и чаще накатывавшаяся на него хандра.

Помешал мечтать Александр Васильевич Булычев: внезапно возник из темноты под грушей и забасил:

– Нисколько я и не сомневался, что ты сюда спрятался, вот и пошел тебя, искать; посидим, подумал, поболтаем, пока там танцуют.

В свете, падавшем из окна, он разглядел в руках профессора коньячную бутылку и два стакана; Булычев шагнул к деревянному столику, ножками вкопанному в землю, ветки груши за ним опустились и затенили свет из окна.

Андрей Данилович услышал, как на столике забулькало из бутылки в стаканы.

– Закусить ты ничего не догадался принести? – спросил он.

Александр Васильевич удивился:

– Закусить? Да ты что? Вон ее сколько, закуски, над головой качается. Рви и жуй. Все свежее – прямо с дерева.

– Верно, – усмехнулся Андрей Данилович, – Забывать я стал, что у меня здесь фрукты растут, порой кажется, что это просто елочные игрушки.

– Ой, что-то ты сегодня мудреный. Я еще в комнате заметил, что будто бы тебя что-то мучает. Не случилось ли чего?

– Что особенного может случиться в нашей спокойной жизни? Сидел я сейчас здесь, знаешь, и вспоминал... Утром я как-то собирался на работу, сидел, брился, а по радио материал один передавали. «Хроника села Долгого...» Село это я хорошо знаю. Долгим называется потому, что дома там стоят не кучно, а далеко вытянулись по берегам реки. По радио восхищались, что много именитых людей из села вышло: генерал, о нем раз пять повторили, энергетик какой-то крупный, ученый-физик... А о хлеборобах, понимаешь, ничего не сказали, как будто их в селе и нет. Злость меня взяла. Село не город, где же хлеборобы, спрашиваю?!

– Ты чего кричишь? Не я же по радио выступал. Наверное, корреспондент думал, что раз село, то всем понятно – есть и хлеборобы.

– В селе небось страшно гордятся: есть, мол, у нас свой генерал! Как лестно, скажите. Я после училища в село не генералом, а лейтенантом приехал, и то меня словно героя встречали. Но даже и не в этом дело. Сам-то я тоже хорош... С каким я удовольствием дома работал: возьмешь топор, поплюешь для порядка на ладони – и с маху топор в бревно, да с такой силой, что в голове аж отдается, гудит. Нравилось мне все это очень... А к вечеру собирался на танцы. Туда я по всем правилам надевал форму: как же – командир. Парни дорогу уступают, девки млеют... Вот и вышел дураком.

Слышно стало, как в темноте профессор зафыркал от смеха.

– Ой, Данилыч... Всю жизнь топором махать, что ли? Хорошенькое дело.

– Топор это так – к слову. Не в нем суть... Не помню точно кто, но кажется, Горький говорил, что любит людей за то, что они все время пытаются выше себя прыгнуть. А мы часто и до себя допрыгнуть не можем, вот и получается, что идет, катится жизнь не то чтобы совсем в бестолочи, но и не без того.

Булычев засопел, помолчал и серьезно проговорил в темноте:

– О тебе этого не скажешь.

– Именно что и скажешь, – ответил Андрей Данилович.

– Напрасно ты так говоришь. Зря. Работа у тебя большая. Уважают тебя на работе, я знаю. Семья хорошая. Жена доктором медицины стала.

– Так это жена, а не я.

– Не скажи... Ты ей очень помог. Далеко не всякая, даже талантливая, женщина может проявить себя в науке: дети, семья, кухня... Нет, очень ты ей помог.

Андрей Данилович равнодушно проговорил:

– Наверное, да – помог.

– Очень, очень помог, и нечего тебе нос вешать.

Думать, как подсказывал Булычев, конечно, было приятнее. Возможно, в другой раз Андрей Данилович с легкостью согласился бы с его мнением, быстро переключил бы мысли на другое, как это случалось раньше, но в тот вечер что-то мешало ему это сделать: похоже, разделявшая их темнота требовала большей откровенности, словно он, смутно различая профессора, говорил сам с собой или тревога за сына, опять где-то задержавшегося до полуночи, ярче высвечивала мысли...

– Если уж так хочется выпить, шел бы он домой, – неожиданно вслух сказал Андрей Данилович. – Выпивки всякой полно... Выпей, но на глазах. Да и знать всегда надо – по какому случаю выпиваем.

– Ты это о ком? – удивился Булычев.

– Просто так я... Но, думая, чтобы помогать другим, надо хотя бы до себя допрыгнуть, а то помощь эта даже самым близким, даже детям, обязательно получится кособокой.

Профессор ничего не ответил, как будто тоже задумался.

Позднее, уже ложась спать, когда гости разошлись, Андрей Данилович сообразил, что там, в саду, они так и не притронулись к выпивке.

Утром, собираясь уходить из дома, Андрей Данилович задержался возле курятника. Для всей семьи куры во дворе уже давно стали блажью, нелепым пережитком, и он вел из-за кур негромкую, без особых споров, войну с домашними. Жена почему-то стала стыдиться кур, а дочь называла курятник зверинцем. Ему же казалось, что если убрать курятник, то двор сразу опустеет и будет выглядеть сиротски.

В то лето из всех кур в курятнике на яйцах сидела только белая с рыжим хохлатка. Она выпарила шесть цыплят. Чуть подросшие, но еще желтоватые, с яичной желтизной на точеных клювах, они потешно бегали за решеткой, наскакивали, храбрясь, друг на друга грудками и драчливо махали короткими куцыми крылышками.

Он смотрел на цыплят и гадал: «Пять петухов и одна курица. Или нет – четыре курицы и два петуха».

Его расстраивало, что он не может просто так, с первого взгляда, разобрать цыплят. Умел же раньше! Пристально вглядываясь в них сквозь решетку, он присел на корточки, почмокал губами: «Тю-тю-тю...» – и, выпрямившись, сердито топнул ногой.

«Петухи... Пять петухов».

Тотчас снова засомневался, потер ладонью лоб, потом махнул рукой и подумал: «Да ну их, ей-богу...»

Вышел за ворота и вдруг свернул с пути к дому с голубыми оконными занавесками, забарабанил пальцем по стеклу.

Калитку открыла молодая женщина.

– Скажи, Надежда, мать еще не уехала в деревню? – спросил он.

– У меня. Гостит пока.

– Попроси ее, пусть посмотрит, кто это у меня в курятнике вылупился.

Оставив калитку открытой, женщина вернулась в дом и скоро вышла с высокой худой старухой. Они заспешили за ним к его дому.

Возле курятника молодая женщина засмеялась:

– Да ну вас, право. Я уж думала – крокодил какой вылупился. А это же цыплятки.

– Сам вижу, что не страусы. А кто? Петухи, куры? Вот вопрос.

Старуха нагнулась, держась рукой за поясницу. Андрей Данилович настороженно застыл.

– Да вот думаю, – сказала она, – те вон, четыре-то, кочеты, а две – курочки.

– Точно это? – нахмурился он.

– Дык ведь стара уж я стала, плохо вижу...

– А-а! – обрадовался Андрей Данилович. – Так бы сразу и сказали. Пять петухов здесь.

Старуха обиженно поджала губы:

– Ой, нет. Две-то точно курочки. А остальные, выходит, петухи.

Ехать ему надо было не на завод, а в горисполком – на совещание. Машину он не вызывал, а ехал в трамвае. Всю дорогу не шла из головы эта досадная промашка с цыплятами. Он злился. Вот еще навязалась забота: что он, заведующий птицефермой, что ли? Хорошо старухе: живет в деревне, и куры для нее не забава, не декорация для двора, а жизненная необходимость. Вот и разглядела сразу, что к чему, хотя и подслеповата. Встает небось у себя дома рано, относит в курятник вареные картофельные очистки, размоченные корки хлеба, кормит кур, а потом возвращается в дом, берет подойник и идет доить корову; несмотря на старость, на боль в пояснице, днем еще и для колхоза поработает, позднее прополет в огороде грядки, а к вечеру затеет стирку, да не в стиральной машине, а в корыте – взобьет там пышным снежным сугробом мыльную пену, упрет в плоский живот стиральную доску и будет с силой жулькать белье по ее оцинкованным ребрам. И руки у ней, как у его матери, длинные, синеватые от набухших вен, с узловатыми пальцами.

В горисполкоме он сидел в душном зале и с напряжением вслушивался, о чем говорят люди. Кое-что слышал, но многое и пропускал: мысленно он возвращался то к этим дурацким цыплятам, то к старухе, почему-то все представляя, как она жулькает в корыте белье, то думал о сыне, который вернулся домой под утро, воровато пробрался в комнату и скоренько улегся под одеяло.

После совещания Василий Павлович Худобин спросил:

– Ты не заболел ли, случайно? Что-то вид у тебя не того...

– Здоров я, – отмахнулся он. – Здоров.

В городе с утра стояла жара, улицы, машины на них, троллейбусы – все было белым от зноя. Солнца в слюдянисто слоящемся, затянутом маревом небе разглядеть было трудно: оно проглядывалось размытой магмой или расплавленным в мартеновской печи металлом. Дома нагрелись, от них так и веяло жарой... Потоптавшись у горисполкома, Андрей Данилович решил на завод не ехать, срочных дел там не предвиделось, а сходить и посмотреть, как строится тот экспериментальный дом. Зачем – он и сам не знал. Никто дома, разве что вот сын в саду, о переезде больше не заговаривал, никаких заявлений они никуда не подавали, но почему-то потянуло его на стройку, и все.

Кран на строительной площадке, позванивая, легко поднимал с земли штабеля белых кирпичей уже на уровень пятого этажа; каменщики поспешно, словно боясь обжечь пальцы, хватали кирпичи, бросали на слой раствора, ловко выравнивали их и постукивали по кирпичам рукоятками мастерков.

Не останавливаясь у забора, Андрей Данилович обогнул дом по твердой изрытой земле. Возле проема будущего подъезда стоял молодой рабочий в спецовке и с серыми засохшими каплями раствора на носу и щеках; подойдя к нему, Андрей Данилович спросил:

– Здесь работаешь?

Тот внимательно посмотрел на него, затем оглянулся по сторонам, покосился на кран и только после этого ответил:

– Допустим – здесь. А что?

– Так... Квартиру в этом доме дают, вот и пришел посмотреть.

– А-а... Глядите, глядите, – снисходительно ответил рабочий, снял с руки большие рукавицы и похлопал ими, вздымая пыль. – Закурить не найдется? Бежать в магазин некогда, машина тут одна должна подойти...

Андрей Данилович ответил:

– Не курю.

Рабочий посмотрел на него почему-то с большей заинтересованностью.

– Бросили?

– Никогда не курил.

– А-а... Вам легче. На каком этаже квартиру дают? Покажите. Отделаем, как конфетку.

– Точно еще не знаю, – отговорился Андрей Данилович.

– Ничего. Здесь все квартиры будут хорошие.

– Интересно, а с материалами у вас как? – спросил он рабочего.

– Всяко. Но в общем – не жалуемся. Хватает.

– А горячую воду сразу подведут? Газ? Или наканителишься?

– Все сразу, понятно, – и газ и ванна тебе... Грей кости хоть каждый день.

– Значит, сразу? Но в срок-то, поди, не уложитесь?

– Почему это не уложимся? Будь спок, папаша, не волнуйся: все будет в норме. – И с гордостью добавил: – Пока идем с опережением графика.

Андрей Данилович кивнул:

– Раз так, то ладно.

Он ушел со строительной площадки и побрел по улицам куда глаза глядят, но сознательно в другую сторону от сада, от школы, где во время войны находился госпиталь. Перегретый асфальт тротуаров мягко утопал под подошвами туфель.

Здесь, в этой части города, он тоже бывал редко и удивлялся, как много всего понастроили. За дорогой, на свободной от домов площадке с высокими тополями, он увидел одноэтажное здание из легких пластиковых плит и прочел надпись из больших красных букв, паривших над крышей: «Пивной бар». Сразу захотелось пить, он почувствовал, что во рту у него сухо.

Вблизи дверей пивного бара курила группа мужчин в помятых брюках и в рубашках с рыжими пятнами. Все заинтересованно посмотрели на него и проводили его взглядами до самых дверей.

Едва он шагнул за порог, как сразу почувствовал кисловатый пивной запах. Внутри, как в пчелином улье, гудело от неразборчивых голосов. Вытянутый, довольно просторный зал был тесно заставлен столиками на ножках из гнутых железных трубок, за столиками везде сидели люди. Он невольно посмотрел на часы: странно, сегодня понедельник, времени еще нет и двенадцати, а народу здесь полным-полно.

За стойкой торговала молодая румяная женщина: она быстро подставляла под струю пива из крана кружки и с обезьяньей ловкостью двигала их по гладкой стойке.

Отстояв очередь, Андрей Данилович с трудом отыскал глазами свободное место за столом и пошел туда с двумя полными кружками в руках.

Напротив за столиком пил пиво дня три уже, похоже, не бритый мужчина. Сначала Андрею Даниловичу показалось, что ему лет сорок, но, присмотревшись внимательнее, он понял: нет, мужчине нет и тридцати, просто он зарос щетиной, глаза у него воспаленные, покрасневшие, а кожа серая, словно он все дни и ночи проводит в помещении.

Тот перехватил его взгляд и спросил:

– Что, отец, тоже голова с похмелья болит?

Андрей Данилович сердито ответил:

– Я с похмелья не бываю.

Сосед слева сказал:

– А зачем тогда с утра пиво лакать?

– То есть как зачем... Пить хочется.

Те двое и третий, сидевший справа, посмотрели на него с изумлением, словно им непонятно было, как можно просто так, захотев пить, зайти в пивную.

Сплошной гул голосов раздражал. Ничего нельзя было разобрать, и Андрей Данилович морщился, хмурился, и тут неожиданно отчетливо услышал два голоса:

– А надо на них атомную бомбу бросить: пусть не лезут.

– Если хотят, чтобы я с похмелья не прогуливал, то пускай вместо газированной воды в цех проведут шланг с пивом, как это уже давно за границей делается.

Позади кто-то обиженно говорил:

– Все законы на стороне баб... Что я ей сделал? Ну, пришел выпимши. Так не лезь. А то лезет, глаза норовит выцарапать и вопит на всю улицу: жизнь-де ее заел. Оттолкнул, а она головой об косяк, семь суток отсидел. Надо правительству подсказать, чтобы закон специальный выпустили, оградительный мужиков от баб.

Соседи его засмеялись:

– Неплохо бы... Но лучше всех баб на ударные стройки отправить.

Андрей Данилович изумился: вот политики, вот стратеги!.. Пивные мыслители – все лучше всех знают.

Он внимательно осмотрелся и еще раз подивился тому, как много в зале здоровенных мужиков с очень помятыми лицами; почти все, похоже, сидят здесь не первый день, дуют пиво и рассуждают о том, какие бы законы выпустили, будь на месте правительства, или куда бы бросили бомбу...

В голове мелькнула странная мысль:

«В космос кто-то летает. Дома строят. Урожай собирают... А они сидят, пьют пиво и треплют себе языками. Вот оно – высшее проявление демагогии. А что я?»

Он встал, даже не пригубив из второй кружки, вышел на улицу, остановил такси и поехал на завод.

Высоко над заводом поднялось солнце и заливало кабинет тяжелым потоком лучей, до белизны высвечивая стену. Совсем огрубевшим, жестким стало солнце. Скоро и лету конец, а он еще не брал отпуска. А если возьмет – куда поедет? Все же безобразно давно не был он у своих в селе.

День прошел без особых хлопот. Редким по спокойствию он выдался, отдыхать только от работы в такие дни. Но домой он все равно вернулся вялым, разбитым, молча, без аппетита съел то, что поставила на стол теща, и ушел отдыхать в сад.

Слышал из сада, как хлопнула калиткой жена, но встречать ее не вышел, а чуть позднее из открытого кухонного окна донесся ее разговор с матерью.

– Андрей хоть поел? – спросила жена.

– Поел, но так, точно я в тарелку отраву положила. Не пойму, что с ним делается?

– Это он, мама, такой с того дня, когда мы насчет дома немножко поссорились. Дура я дура... Это называется семейным эгоизмом. Дом и сад для него, кроме всего, еще и окошко в детство. Думаю, это помогает ему жить в городе, адаптироваться, что ли, в непривычной среде... Всю жизнь он душой к саду тянулся. Не будь дома, сада, так он, наверное, давно бы к своим в деревню удрал. А я, дурочка, хотела его этого лишить. Не будем, мама, ладно, больше говорить о переезде?

– Так я-то что... Мне здесь нравится. На работу мне не ездить, а жить здесь хорошо.

Походив по саду, Андрей Данилович умылся и лег с книгой на тахту. Подошла жена и села рядом.

– Лицо у тебя серое. Не заболел ли?

– Пустяки. Устал что-то.

Она погладила его руку.

– Я тоже устала. В отпуск нам с тобой пора. Надо отдохнуть. Куда поедем?

Андрей Данилович протянул:

– Видишь ли, какое дело... В общем, в село я к своим хочу съездить. – Он ожидал, что жена расстроится, начнет уговаривать его поехать куда-нибудь на юг вместе, и добавил: – Ты только не сердись.

Она внимательно на него посмотрела и сказала:

– Я и не думаю сердиться. С чего это ты взял? Давай так: я беру путевку и еду в дом отдыха, а потом, оттуда, залечу к вам в село, к твоим родителям. Мы еще поживем там немного и поедем домой вместе.

Позднее, уже проводив жену, он оформил отпуск и купил билет в купированный вагон скорого поезда. Правда, стоя в очереди у окошка железнодорожной кассы, он с беспокойством думал: а не напрасно ли затевает эту поездку? Не лучше ли было полететь вместе с женой? Но вот внес он в купе вещи, пахнуло на него запахом вагона, и у него сильно заколотилось сердце. Он прижал руку к груди и привалился спиной к дверному косяку; секунду стоял так, широко, взволнованно открыв глаза, – захотелось, чтобы поезд скорее вынес его за городскую черту; он уже предвкушал, как прильнет к окну и будет смотреть на поля, леса, зеркальные озера, часто встречавшиеся на этом пути.

В купе вместе с ним ехал летчик-подполковник. Ехал он в отпуск, был взбудораженно-весел и сразу же, как только поезд отстучал колесами мимо домов пригорода, вынул из плотно забитого чемодана бутылку легкого вина, поставил на столик и сказал:

– Давайте знакомиться, – и протянул руку. – Васильев.

Андрей Данилович привстал с полки:

– Лысков.

Выпив, они разговорились, и тут Андрей Данилович (потом он это вспоминал то со смехом, то со стыдом) на вопрос летчика, где он работает, неожиданно соврал:

– Агроном я.

Рано утром он вышел из вагона на маленькой станции. Едва успел поставить чемодан на землю, как поезд лязгнул колесами. В открытое окно высунулся летчик и помахал рукой:

– Хорошего урожая.

Андрей Данилович тоже помахал рукой и пошел по обочине дороги за станцию, мягко ступая ногами в пыль: ему не хотелось ждать автобуса, трястись по жаре в душной машине, и он решил пойти пешком.

Высокое утреннее небо сначала было родниково-прозрачным, бодрило шаг своей свежестью, но чуть погодя на блестяще-синем фоне его проступили сквозные перистые облака, и небо словно бы запотело; на горизонте его все сильнее нагревало солнце, и там, далеко за полями, волновалось и ширилось марево.

Воздух у дороги густел, тяжелел, стал неспокойным и до звона давил на уши.

На полпути, обдав затылок горячим воздухом, нагнал его шальной ветерок. И сразу по хлебам упруго пошли от дороги широкие волны. Андрей Данилович почувствовал – чемодан оттягивает руку, опустил его на землю и шагнул в эти волны, в высокую, ему по грудь, пшеницу.

Колосья тяжело клонились, а когда он сорвал один колос, то из него легко высыпались на ладонь тяжеловатые зерна.

«Убирать вроде пора», – подумалось ему.

Поискал глазами в поле – не убирают ли? – и увидел впереди одинокий дуб. Он обрадованно подхватил чемодан за ручку и пошел к дереву. Сколько помнил себя в детстве, столько помнил и этот дуб. За годы он почти и не изменился – такой же кряжистый, в броне нетленной коры; в широких листьях вызревают желуди.

За дубом стоял на выкошенном участке поля комбайн, а из-под комбайна торчали ноги.

Подминая стерню, Андрей Данилович подошел к машине, тряхнул головой, брызгами разбрасывая с лица застилавший глаза пот, и присел на корточки, хрипло спросил:

– Эй, друг, воды не найдется?

– Там... На сиденье, – глухо ответили ему, – Пей на здоровье. Должны скоро свежей подвезти.

На сиденье комбайна лежала литровая баклага. Он отвинтил крышку, взял баклагу двумя руками и жадно пил, проливая воду.

Отложил баклагу и вновь наклонился над комбайном.

– Что стряслось?

Ноги заерзали, заострились в коленях, Вылез комбайнер с чумазым и потным лицом.

– Вал покривился. Наши вовсю работают, – он махнул рукой в поле, – а тут вот стой.

По дальнему концу поля действительно ходили машины. Раньше он их не замечал из-за солнца, вставшего с той стороны.

– А вы кто будете? – спросил комбайнер и, углядев чемодан, решил: – Наверное, в командировку?

– Нет, – весело ответил Андрей Данилович. – Я не в командировку. Я домой приехал. Стариков приехал своих повидать.

Комбайнер сощурился:

– Каких стариков, если не секрет?

– Почему секрет? Данилу Васильевича Лыскова знаешь?

– Знаю, понятно. Кто деда Данилу не знает? Все знают. Так вы, выходит, его сын... Люди говорили, будто вы большим начальником в городе работаете.

По дороге медленно приближалась к ним высокая гладкая лошадь, запряженная в бричку. На козлах, пошевеливая вожжами, сидел плотный мужчина.

– Да не очень чтоб шибко большим... – отвечая, Андрей Данилович приложил к бровям ладонь и посмотрел на бричку. – Знакомое что-то лицо... Постой, постой... Кто же это? Да это, никак, Витька Голубев?

Комбайнер глянул в ту сторону и сказал:

– Для кого, может, и Витька, а для нас Виктор Ильич Голубев. Председатель колхоза, депутат областного совета. На весь Союз, между прочим, прославил наше село: новый сорт пшеницы он вывел.

– Вот как... – удивленно вырвалось у Андрея Даниловича.

Слышал он о таком сорте пшеницы, но никогда не связывал его название с родными местами.

– Вот как... – повторил он тише.

Растерянно ждал Андрей Данилович приближения лошади. Да, не Витька, а Виктор Ильич сидел на козлах. Хозяин. Круглое, широкое во лбу и скулах лицо спокойно, но брови сошлись на переносице, и под ними угадывается все подмечающая цепкость взгляда; к пропыленному пиджаку, на помятый, жгутом закрутившийся лацкан прицепился колосок пшеницы: видно, лазил уже председатель по полям, должно быть, и лошадь пустил тихим шагом, чтобы ничего не пропустить, все увидеть. Андрей Данилович взволнованно вышагнул на дорогу и схватил под узды лошадь.

– Постой-ка...

– Что такое? – перегнулся с козел Голубев.

– Своих не признаешь?

– Вроде да – знакомы... – неуверенно сказал Голубев и тут узнал. – Вот так встреча на дороге! Откуда? Каким ветром?

От председателя пахло солнцем, теплой пшеницей, а из плетеного кузовка брички, от устилавшего дно свежего сена поднимался тонкий медовый запах, такой волнующий, что Андрей Данилович задохнулся.

Вот они – запахи деревни! Закружилась голова, и он уцепился рукой за бричку.

– Довезешь до села?

– Садись. Место есть.

Он полез на козлы, легонько подталкивая плечо Голубева; тот изумился:

– Куда? В бричку садись.

– Тихо ездишь, – нервно рассмеялся Андрей Данилович и, ощущая необычный прилив сил, сильнее подтолкнул его.

Голубев повалился спиной в кузовок, я упругое сено.

Щелкнув вожжами по бокам лошади, Андрей Данилович прикрикнул: – «Но-о!»

Лошадь мотнула головой и надбавила ходу. Тогда он привстал, свистнул и закрутил вожжами по воздуху.

– Пошла! Эге-ей!.. Пошла!

Всхрапнув, она напряглась. Мышцы у ней вздрогнули, и под гладкой кожей лошади прокатилась легкая волна.

– Рехнулся! В такую жару!.. – крикнул Голубев, хватая его за пиджак.

Андрей Данилович оттолкнул его локтем:

– Сиди! Э-ей! А ну – надбавь! Ходу! Ходу! Ходу!

Тугой воздух толкнул в грудь. Сухая, твердая от долгого лета дорога загудела под копытами лошади; дрогнуло по сторонам поле с пшеницей – не понять, бричку ли это бросает на ухабах, или поле волнуется, качает своими краями. Стучат копыта, стремительно крутятся, катятся колеса, звенят внизу об тарелки осей.

Звон и солнце вокруг.

– Давай еще! Хо-ду!

В волосах, раздувая их, шумит ветер. Упало на поле небо, гудящей струей натянулась дорога. Ну и простор вокруг! Словно сон из далекого детства... Дорога, поле, небо, бричка и он сам – все смешалось в сплошной вихрь.

– Хо-ду!

Опьяненный ездой, а еще больше ощущением свободы – безгранично огромной, он не сразу почувствовал, что у него из рук вырывают вожжи.

– Рехнулся. Ей-богу, рехнулся. В такую жару... – Голубев крепче забирал в кулак вожжи, натягивая их, и лошадь послушно сбавляла шаг. Разбросав ноги по бричке, он оперся локтями о козлы, совсем отобрал у Андрея Даниловича вожжи и сказал, уже не так сердито, но веско: – Загнать захотел лошадь, да? Такая жарища... Ни пить ей не дать. Ничего. Ты ее, что ли, прогуливать будешь? У меня некому ее обхаживать – уборка же идет. Сам понимать должен.

Он окончательно перебрался на козлы.

С невысокого подъема открылось село.

Лошадь ступала мерно, бричка катила тихо, а Голубев равнодушно напевал вполголоса:

 
На горе крутой
Рос зеленый дуб...
 

Из подворотни первого дома выкатилась мохнатая собака, подбежала к лошади, завиляла хвостом, но потом затявкала на Андрея Даниловича. Он сидел в кузовке, бросив руки в колени, плохо узнавал село и сердито косился на собаку. А собака все лаяла, трусила рядом с бричкой, подпрыгивала и щерилась, углом подымая верхнюю губу.

Сын приехал к обеду. Прикатил на такси и так крутанул чугунное кольцо, что затряслись ворота. Вот он – наследник. Выше его ростом и шире в плечах. Такого не пришибешь дубиной: любую дубину на лету перехватит и разломит пополам об колено.

– Здорово, батя, – сказал сын. – Ты жив еще? А я думал – в дупле сидишь.

– Что за шутки такие? – обиделся Андрей Данилович.

– Извини. Иногда сам не знаю, что язык мелет, – засмеялся сын. – А вчера я не приехал к тебе, потому что в мартеновском цехе показательную плавку выдавали. Ох и сталь, папа, сварили – в космос пойдет. Потом, как водится, слегка отметили.

– А ты-то что там болтался? – Андрей Данилович еще не совсем простил сыну его нелепую шутку. – Ты же счетовод.

– Экономист, батя. Экономист, – сын погрозил ему пальцем. – А экономист сейчас – одна из главных фигур на производстве. Отличная, в общем, специальность. Но люблю я иногда постоять в мартеновском цехе. Посмотрю на огонь, на пушистые искры из ковша, и у меня голова свежее становится... А знаешь, когда я в первый раз посмотрел в глазок мартеновской печи, то страшно удивился: чего это там сталевары рассматривают? Металл кипит, бурлит, тяжелые брызги взлетают. Но когда присмотрелся, то понял: в огне столько разных оттенков, что по ним очень просто можно судить, в какой стадии находится плавка.

Андрей Данилович остро посмотрел на сына:

– Что? Как ты сказал?

– По оттенкам огня в печи можно судить о плавке...

Махнул рукой:

– Пойдем туда. – Андрей Данилович шагнул в тень груши и сел на сосновый комель. Он расстегнул на рубашке пуговицы, потер заболевшее плечо и тихо сказал: – Хотел я тебе сегодня шею намылить. Даже директору завода обещал, что это сделаю. Но знаешь, не буду. Сам взрослый. Подумай о себе сам. Пока не поздно. Пока на тебя собака не залаяла.

– Какая еще собака? – удивился сын.

– Обычная. С большими ушами и очень мордастая, – он показал рукой, какая большая у собаки морда. – Добродушный, знаешь ли, добрый пес, но если залает, такая тебя тоска возьмет...