Текст книги "Память о розовой лошади"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

2

Обидой, недоумением был переполнен голос матери, когда в понедельник, вернувшись с работы, она рассказывала Але; «Заведующая наша, подумай-ка, подошла сегодня ко мне, попыхтела папиросиной, окуталась вся сизым дымом и давай из этого дыма вещать замогильным голосом: наслышалась, мол, наслышалась о твоем подвиге... У тебя кровь, оказывается, застоялась? Взыграла, да? Не терпится? Мужу твоему надо написать, чтобы скорее приезжал, а то как бы чего не вышло... И дальше – все в том же духе... Зло меня разобрало! Я ей и выдала: вы что же, говорю, и не представляете, что женщина может и другие чувства испытывать, а не только то самое сучье, о котором вы думаете? Она, знаешь, аж поперхнулась своим дымом и говорит: для того я это сказала, чтобы тебя предостеречь, а то ведь сама себе навредишь, и так, дескать, – тут заведующая ухмыльнулась, показывая свои насквозь прокуренные черные зубы, – на тебе, мое солнышко, пятна есть... Уж тут я окончательно взъярилась: нечего, сказала, меня предупреждать, сама взрослая и знакомых по своему вкусу выбираю, а если любовника завести захочется, так тоже не приду к вам за советом... Она от злости чуть не защелкала своими черными зубами: ну, смотри, смотри... – от возмущения у матери прерывался голос.

Аля поежилась:

– Гм, оборотец... Вот ведь как все воспринялось...

– Ей, думаю, все в таком свете и передали, как это у нас водится, по беспроволочному телеграфу, – мать махнула рукой. – А-а, наплевать и забыть: нельзя же все время жить с оглядкой.

Сразу словно и забыла о разговоре с заведующей, весь вечер спокойно занималась домашними делами, пересмеивалась со мной о всяких пустяках, читала перед сном, но, разобрав постель и выключив свет, вдруг тихо проговорила:

– Кому он что сделал плохого? Вобьют себе в голову...

Именно вскоре после того разговора мать и привела с собой незнакомого мужчину. В этом, конечно, не было ничего удивительного: мало ли кого из старых сослуживцев она могла встретить на улице и затащить в гости – Расспросить о работе, о жизни... Сначала я все так и воспринял, услышав, как мать сказала кому-то в прихожей: «Сюда, пожалуйста, проходите, – и со смешком: – Да не вытирайте вы, не вытирайте так усердно ноги, а то протрете еще на подошвах дырки – на улице ведь не грязно», – но едва мужчина шагнул за порог комнаты, как я, сам удивляясь непонятно из-за чего возникшему чувству, вдруг ощутил острую враждебность.

Даже стало на миг неловко перед самим собой.

Из своей комнаты вышла Аля и замешкалась у порога, похоже, слегка удивленная, растерянная и напуганная. Ее поведение еще сильнее насторожило меня.

Все, или мне это показалось, как-то притихли на мгновение, но вот мать сказала:

– Это мой сын, Володя. Видите, какой большой... – она вздохнула. – Из-за войны я и не заметила, как он вырос. А это сестра. С ней вы знакомы.

Аля твердо подошла к мужчине:

– Здравствуйте, Роберт Иванович, – и протянула руку.

Окончательно прозревая, я похолодел: немец в нашем доме!

Сами краски того вечера так сгустились в комнате, неестественно осветили ее, что все стало казаться чужим и тревожным. Но вполне возможно – все это лишь игра моего воображения... Улицу заливало густым светом заката, в комнату словно падал отблеск большого костра, багровели резные стекла буфета и зеркало, краснели стены и потолок, красноватый отсвет падал и на мужчину у порога, и там, в сумраке у двери, у него вспыхивали, загорались глаза – аж жуть брала от этих краснеющих глаз.

– Пожалуй, уже темновато, – сказала мать и потянулась к выключателю.

Отблеск заката растаял в электрическом свете.

Весь вечер от соседства с Робертом Ивановичем – протяни руку и можно дотронуться – в голове мутилось, и я сторожил, буквально караулил каждое его движение, особенно когда он, попросив разрешения, закурил: росла уверенность, что вот сейчас, сию минуту, а если и не сейчас, то секундой позже этот немец обязательно нацелится в меня папиросой и выдохнет в лицо струйку дыма – пуф-ф!.. Настороженно посматривая на папиросу, я видел, как при затяжках на ее тлеющем, курящимся синеватым дымком конце вспыхивают, загораются искорки, и лихорадочно соображал: как я отвечу на его выходку? Пытка закончилась после того, как докуренная папироса была примята в пепельнице.

Скоро я догадался, что Вольф и сам нервничал в незнакомом доме, слегка стеснялся и от этого был неловок... Мать налила всем чаю в маленькие чашечки на цветных блюдцах, и я подметил: он долго присматривался к своей чашке, не сразу решился взять ее, точно опасался, что маленькая ручка сломается, а решившись наконец, взял неуклюже – горячий чай выплеснулся ему на руку; окончательно смутившись, он поставил чашку на блюдце, потряс рукой, подул на нее и, краснея, деланно рассмеялся:

– Привык там, у себя, к большим алюминиевым кружкам, вот пальцы и огрубели, не слушаются.

Еще я заметил, что он в тот вечер часто посматривал на часы, то на свои, ручные, с поблекшим, выцветшим циферблатом, то на старые бабушкины, висевшие в дубовом футляре на стене и с глухим звоном отбивавшие каждые полчаса: как будто сверял – одинаковое ли они показывают время.

Заметила это и мать, спросила – не просто так, а с лукавым кокетством:

– Вы куда-то торопитесь? Или вам скучно?

– Что вы? Нет, нет... – Роберт Иванович вроде бы даже испугался. – Никуда не тороплюсь. А почему вы спросили?

– А на часы зачем все посматриваете?

Он с веселым недоумением округлил глаза:

– Да что вы? Я и не замечаю. Вот что значит привычка.

Бабушкины часы, заржавленно проскрежетав, глухо ударили в очередной раз; Роберт Иванович быстро глянул на свои – словно вновь сверяя время.

– Опять, опять! – торжествующе засмеялась мать.

– Действительно. Теперь и я поймал себя на этом, – улыбнулся Роберт Иванович.

Он опустил руки на колени и сцепил пальцы, как будто твердо решил побороть привычку. Лишь еще раз – искоса и быстро – глянул на бабушкины часы. Они пробили десять. Внимательно прослушав их пружинный скрежет, звон, Роберт Иванович неожиданно повеселел. Куда девалась его нервозность? Удивительно! Глаза заблестели, лицо стало мягким, выражение некоторой напряженности сошло с него, и он даже на стуле уселся основательно, по-домашнему, точно окончательно решил не торопиться, а посидеть здесь, в тепле и уюте комнаты, еще часок-другой. Повеселев, принялся шутить, рассказывал такие смешные истории, что Аля и мать покатывались со смеху. В какой-то момент мать, простонав, ухватилась рукой за скулу: «Ой, все мышцы на лице стянуло...» – а глаза ее светились, искрились.

Но я не запомнил его рассказов, от которых им так было смешно.

Позднее мать с Алей вышли в прихожую проводить Роберта Ивановича, и пока он надевал шинель – кавалерийскую: с полами, сметавшими пыль с головок сапог, – то и там смеялись и приглашали его заходить к нам почаще.

Но едва они вернулись в комнату, как Аля спросила:

– Признайся, ты его специально к нам затащила?

Мать с небрежностью отмахнулась:

– Вот еще выдумала... Просто встретила и пригласила... Я люблю с приятными людьми знакомиться, а он приятный ведь, правда?

– Приятный, конечно... – с некоторой уклончивостью, словно чего-то не договаривая, сказала Аля.

А через несколько дней я застал мать в комнате такой взбудораженной, такой огорченной, какой, наверное, никогда больше не видел; по крайней мере, привычки ломать на руках пальцы я у нее не замечал, а тогда ломала: ходила по комнате мелкими, но быстрыми шажками, неприкаянно тычась то в один угол, то в другой, бормотала: «Ох, и дура же я... Видел, интересно, свет еще такую вот дуру?» – и мяла пальцы так, что суставы неприятно пощелкивали.

У стены стояла Аля, во все глаза смотрела на нее и допытывалась:

– В чем дело? Ты можешь сказать?

Сидя ночью в кресле, я – давно уже взрослый человек – отчетливо вспомнил ту сцену, и меня поразила одна мысль. Любопытная, в общем-то, мысль... Мать не любила особенно распространяться о своих душевных переживаниях. В доме узнавали об этом косвенно, по ее настроению, и с вопросами не приставали, зная, что она лишь сильнее замкнется. А вот после вечера в музыкальном училище мать всем-всем делилась с Алей, словно ее стали переполнять, выплескиваясь через край, какие-то чувства и позарез понадобился поверенный – им и стала сестра. Аля при этом вела себя так, точно была старшей: говорила более спокойно, рассудительно, а если задавала вопросы, то таким тоном, будто наперед знала, что сестра от ответа не увильнет.

Матери, может быть, и не хотелось увиливать, наоборот – не терпелось высказаться... Пометавшись по комнате, она присела к столу и зябко поежилась:

– Нет, такой дуры не найти. Понимаешь, этот Роберт Иванович... Все они пока находятся на режиме, живут почти как солдаты в казарме. Ему, правда, разрешили учиться в музыкальном училище, но каждый раз выписывали что-то вроде увольнительной записки. К десяти вечера он должен был быть у себя... А я-то, ой, дура, дура, – она сокрушенно покачала головой, – удивлялась, чего это он на часы все поглядывает и поглядывает... Посмеяться даже над этим хотела, вышутить его. А он у нас засиделся и пришел в час. Его и наказали – и за проходную не выпускают.'

Аля болезненно прижмурилась у стены:

– Доигрались... Что же теперь делать?

– А сам-то он что?.. Маленький?! – неожиданно рассердилась мать. – Не мог сказать, что пора идти? Знал же, что неприятности будут.

– Ну-у, знаешь, это ты, вижу, маленькая, в игрушки тебе поиграть захотелось... А его как не понять: влюбился по уши. Все остальное – трын-трава...

Лицо матери покраснело:

– Опять выдумываешь чепуху, чего нет на самом деле, – она смутилась.

– Ладно. Пусть чепуха, – поморщилась Аля. – Но все равно – втянули человека в историю...

– Завтра же поеду к его начальству, – решительно сказала мать. – Ему надо учиться, у него хороший голос. Талант!

Аля даже повеселела от этих слов, засмеялась:

– Съезди, съезди – разъясни... Так они и развесят уши...

– Не поймут, я до начальника областного управления доберусь. Устрою всем веселую жизнь... Не нарадуются!

Теперь Аля посмотрела на нее очень серьезно:

– Ой, Ольга, что-то мне страшно за тебя становится...

– А что делать? Нельзя же друзей оставлять в беде.

– Так он тебе уже другом стал? – изумилась Аля. Совсем тихим голосом, словно на нее вдруг навалилась усталость, мать ответила:

– Не цепляйся, пожалуйста, к словам. Ну, не цепляйся – не надо.

Потянулись тоскливые вечера. Домой мать приходила такой усталой, разбитой, как если бы весь день носила тяжести, и ужинала без аппетита, вяло, порой вдруг часто задумываясь: с раздражением, резко, бросит вилку в тарелку, отодвинет ее подальше, опустит руки на стол и засмотрится куда-то вдаль – сквозь стены; так, в неподвижности, она могла просидеть долго – посторонний человек, наверное, подумал бы: отдыхает, – но я-то видел, как у матери то напряженно обозначится легкая морщина поперек лба, то в туманной отрешенности глаз запрыгают злые огоньки, то замысловато, точно она завязывает и развязывает хитроумные узелки, зашевелятся пальцы рук...

Рассказывала она теперь Але почти все шепотом, даже стала уединяться с ней во второй комнате или в кухне – где посвободнее, – так что я не слышал, о чем они там шептались. Зато мать часто повторяла, непроизвольно повышая голос, как бы оттеняя начало фразы: «Я ему... А он мне...» – и эти постоянные восклицания будили во мне неприятные воспоминания о днях и месяцах, проведенных в сплошной драке с зареченскими ребятами; конечно, я понимал: мать ходит к каким-то людям, что-то им говорит, объясняет, они тоже что-то ей говорят, но все равно уже не мог отделаться от впечатления, что мать ввязалась в опасную драку, и в этой сплошной драке – «я ему... а он мне...» – сила пока явно не на стороне матери.

Сочувствуя ей, я настолько дал волю воображению, что однажды поймал себя на таком: пристально смотрю на лицо матери, отыскивая на нем следы драки. Но следов не было, только все более хмурой приходила она домой, и вот как-то, пошептавшись с Алей, не выдержала тихого разговора и вспылила: «Ну да, они меня просто не знают. Завтра же запишусь на прием к секретарю обкома!»

После этого несколько вечеров они не шептались: должно быть – не о чем было и говорить. А затем настроение матери резко изменилось. И я это уловил сразу, еще до того, как она вошла в комнату: по легкому стуку каблуков на крыльце, по тому, как мать беззаботно хлопнула входной дверью, по ее возгласу в прихожей, обращенному к бабушке: «Есть так хочется!.. Ужасно проголодалась». Ужинала она с аппетитом, а когда поела, то устало откинулась на спинку стула и положила руки ладонями на стол – они спокойно, расслабленно лежали на клеенке, как будто отдыхали после хорошо сделанной работы.

Чуть позднее мать рассказывала Але:

– Смешно теперь вспоминать, но в кабинет секретаря обкома я вошла ужасно напряженной, ну прямо как сжатая пружина: очень боялась, что он неправильно поймет. Что, думала, тогда делать? Уже, знаешь, так и этак прикидывала в голове, как с ним буду спорить. Забавный у меня, наверное, был вид, честное слово, потому что он даже руками развел и засмеялся: «Уж не ругаться ли вы со мной пришли, Ольга Андреевна? Не готов, не готов... Записано, что вы по личному делу». Почему-то мне немножко легче на душе стало, я тоже улыбнулась, правда, похоже – какой-то кривой вышла улыбка... Присела к столу и говорю, что, честно сказать, сама не знаю, лично ли это мое дело или не только мое личное... – мать замолчала и задумалась.

– Не тяни. Рассказывай, – потребовала Аля.

– Все заготовленные слова у меня, конечно, из головы вылетели. Он это уловил и говорит: «Успокойтесь, Ольга Андреевна. Не на пожар торопимся». Нажал кнопку на стене за стулом, попросил, чтобы нам принесли чаю, и стал меня угощать. Пили мы крепкий чай, сидели друг против друга, я и разговорилась – все ему по порядочку рассказала.

– А он? А он? – с любопытством поторопила Аля.

– Все с самого начала рассказала. Секретарь обкома слушал очень серьезно, ни разу не перебил и не поторопил. Задумался и долго молчал. А потом: вот вам, Ольга Андреевна, еще один оскал войны, как любят у нас говорить. Спрашивается: при чем здесь ваш знакомый? У нас родился, жил – советский человек, одним словом. В тяжелейших условиях завод строил. Это ли не героизм?! С другой стороны, война столько горя принесла народу, что при одном упоминании о немцах всякие кровавые свастики в глазах возникают. На всю нацию фашисты свою черную тень бросили. Так что выходит, Ольга Андреевна, далеко это не ваше личное дело, а наше общее – партийное.

Мать посмотрела на сестру и повторила:

– Так и сказал: это наше партийное дело.

Аля с нетерпением спросила:

– А помочь он обещал?

– Помочь? Сказал: хорошо, что вы приняли участие в судьбе этого человека, – он еще много полезного может в жизни сделать. Идите и не беспокойтесь: я помогу. Вышла я из кабинета секретаря обкома, глянула на часы и аж обомлела – больше трех часов у него просидела. В такое-то напряженное время!

Приподнятое настроение не покидало мать всю неделю, а в выходной день она после завтрака встала посреди комнаты, огляделась и сказала: «Мебель, что ли, переставить? Чтобы просторнее стало в комнате, светлее...» – тут же загорелась этой идеей и меня заставила помогать. С шумом, с грохотом двигали мы мебель... В какой-то момент все вещи бестолково сбежались на середину комнаты, сгрудились там – нам даже стало тесно, к тому же с тыльной стенки буфета посыпалась пыль, и я расчихался, а мать сердилась и покрикивала, что так мы и до вечера не управимся... Кто-то постучал в дверь, а когда мать несколько взвинченно отозвалась: «Входите же, входите! Кто там? Не заперто ведь...» – то в комнату вошел Роберт Иванович.

Нет, не сразу вошел: шагнул было за порог, но нога в начищенном сапоге повисла в воздухе, он зашевелил носком, точно выбирал место, куда бы ступить, и разулыбался:

– Баррикаду решили воздвигнуть?

Чуть-чуть растерявшись, мать быстро отряхнула пыль с подола платья и так же быстро, одним движением, провела согнутой в локте рукой по лбу и прическе, вытирая лицо и поправляя растрепавшиеся волосы.

– Проходите, Роберт Иванович. Куда бы вас усадить? Разгром у нас полнейший. – Посмотрела, как он топчется у порога, и нетерпеливо потребовала: – Ну же! Рассказывайте. Как дела?

– Если бы они были плохими, разве бы я здесь стоял? – он так значительно показал пальцем под ноги, словно на этом месте ему собирались поставить памятник.

Лицо матери посвежело:

– Правда ведь... Вот глупая – сразу и не сообразила, – она рассмеялась.

– Вообще теперь жить можно в городе. Совсем свободно... Только ходить отмечаться, – он усмехнулся, – что я здесь, а не уехал.

Сосредоточенно посмотрев на мать, Роберт Иванович слегка подался в нашу сторону и так повел впереди себя рукой, как если бы собрался спросить о чем-то важном, но мать опередила его:

– Ох, окончательно потеряла я голову в этой толчее... Не могу сообразить, куда что лучше поставить, – она сказала это таким током, каким умеют говорить женщины, когда хотят представиться более слабыми и беспомощными, чем есть на самом деле. – Честное слово, с ума можно сойти. Помогите же нам, посоветуйте, а то совсем безучастно стоите – как монумент мужской силе...

Жалобный голос матери явно сбил его с толку. Так и не спросив, о чем хотел, он прошел в дальний, пустой угол, встал там и, приложив ладонь козырьком к бровям, дурашливо, с шутливой напыщенностью принялся обозревать комнату, как полководец, следивший с холма за передвижением войск, – такая забавная мысль у меня мелькнула, и вроде бы подумал я так ради смеха, поскольку он сам настраивал своим шутовством на подобный лад, но сразу представил на его голове каску – почему-то черную, с двумя небольшими рожками по бокам, – и во мне опять колыхнулась враждебность; собственно, сообразил я, она появилась, едва он вошел в комнату, но в памяти застрял рассказ матери о разговоре с секретарем обкома, и я пытался подавить это чувство, но не удалось – оно таки прорвало душевный заслон.

– Буфет надо передвинуть к стене у двери, – посоветовал он из угла. – Комната тогда раздвинется, станет просторнее.

– Стекла у буфета толстые да еще и резные, – засомневалась мать. – Солнце прямо на них будет светить, так что представляете, как они заблестят?

– И пускай блестят. Зато ту вон кровать можно передвинуть к дальней стене, и она не будет бросаться в глаза.

– Но и портрет папы оттуда придется убрать: не будет же он висеть над пустым местом. А портрет мне там нравится.

– Вы туда комод передвиньте.

– Выдумали, – засмеялась мать. – Света же там мало, а на комоде у меня зеркало.

Мебель мы, конечно же, переставили туда, куда наметила мать. Тяжелый буфет передвигали втроем и все время кружились вокруг него: Роберту Ивановичу хотелось встать поближе к матери, а мне вот – нет, совсем не хотелось, чтобы он стоял с ней рядом, и я встревал между ними; в конце концов он это заметил и, посмотрев на меня долгим, грустным взглядом, поскучнел – даже лицо осунулось.

Сильно запыленный бок буфета, раньше вплотную прижатый к стене, теперь, наоборот, полностью открылся; решив его протереть, мать намочила в кухне тряпку, обтерла буфет, а затем придвинула стул, взобралась на него, привстала на носки и вытерла пыль наверху, но когда стала спускаться на пол, то старая разношенная туфля слетела с ноги, и мать оступилась, запрыгала на одной ноге по полу, замахала в воздухе зажатой в кулаке тряпкой... Вот-вот упадет, испугался я и подался в ее сторону. Но Роберт Иванович опередил – быстро шагнул к ней, протягивая руки.

Теряя равновесие, мать, ойкнув, с разгона столкнулась с ним грудью и вдруг притихла. Роберт Иванович слегка обнял ее и наклонил голову, лицо его окунулось в растрепавшиеся волосы матери, и мне показалось – он аж прижмурился, а ноздри у него задрожали; лица матери я не видел, и вся она потерялась под его руками.

На долгое мгновение они замерли, застыли рядом, но вот мать, слабо поведя плечами, выпрямилась.

Роберт Иванович медленно опустил руки.

Нашарив ногой туфлю, мать надела ее и молча прошла к окну. Там, стоя спиной к комнате, она глубоко, но беззвучно вздохнула – и раз и другой...

– Устала. я что-то с этой перестановкой, – вяло проговорила она.

Протянув руку, придвинула стул и села, посматривая на пол, на поцарапанные половицы.

– Вымыть надо как следует пол. Отдохну вот немного – и вымою.

Все я подмечал остро и заметил: мать не смотрит прямо на Роберта Ивановича – отводит взгляд в сторону.

Тот сидел у стола, положив на него руку, и посматривал то на буфет, то на портрет деда, висевший на стене, то вдруг пристально рассматривал узоры на клеенке.

Вскоре он засобирался уходить, но собирался очень долго: мямлил про какие-то дела, а от стола отойти никак не решался. Стоял у стола и водил пальцем по узорам клеенки.

Приподняв голову, мать посмотрела на него и сказала:

– Заходите, Роберт Иванович, – покосилась в мою сторону. – Всегда будем рады.

Неожиданно засмеялась – весело так, озорно – и быстро, упруго поднялась со стула:

– Знаете что?.. А я вас провожу немного. Погода хорошая – грех не пройтись по свежему воздуху. Пол вымою потом. Сейчас вот приведу себя в порядок – и провожу.