Текст книги "Память о розовой лошади"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

Впервые за вечер Роберт Иванович посмотрел на Юрия с настоящим интересом.

– Это мне знакомо, – сказал он. – Еще как знакомо... Если случается мимо металлургического завода проезжать, то сердце до сих пор вздрагивает: землекопом, плотником, монтажником пришлось поработать, когда его строили. И вот – дымит завод, работает...

Они вновь ненадолго примолкли, теперь уже от воспоминаний.

– В войну почти сутками от станков не отходили, пока производство танков не наладили, – сказал Юрий. – Без вина становились пьяными: стоишь, работаешь – и вдруг поплыло все перед глазами, закачались стены, пол... У мастера, между прочим, водка не переводилась, всегда стояла в огромном молочном бидоне. Ослабеешь, закружится голова, он раз тебе – сто граммов. Хватишь их, закусишь бутербродом с селедкой и – вот парадокс – вмиг отрезвеешь... Стены уже не качаются, руки не дрожат.

– Под крышей работали, и то ладно, – вставил Роберт Иванович. – А мы на пустыре строительство начинали. Это теперь туда трамваи ходят, а раньше нас от города отделяли сплошные болота. Пока снабжение не наладили, ох и туго пришлось. Особенно в первую зиму... Не то что еды – рукавиц, чтобы лом держать, не хватало. Лом так и пристывал к рукам, с кожей его от ладоней отдирать приходилось. Обматывали, конечно, руки всяким тряпьем, так и тряпья этого достать было трудно. С едой тоже попозднее наладилось, стали выдавать сносный паек. А сначала...

– Всякое и у нас случалось... – нахмурился Юрий. – Случалось – да-а... Но что это в сравнении с той радостью, когда наши танки пошли по городу двумя бесконечными колоннами.

– Конечно, конечно, – покивал отчим. – Трудности постепенно забылись, зато все ярче вспоминается день, когда на заводе задули первую домну. Что было!.. Словами трудно и передать. Как настоящий праздник тот день вспоминается.

Мать посматривала на мужа и брата так, точно впервые их видела.

Роберт Иванович обратил на это внимание:

– Ты чего это на нас так смотришь?

– Обычно смотрю, ничего особенного. Просто немного задумалась... Сколько раз у меня случалось: встречусь с человеком, совсем незнакомым, чужим, но вдруг окажется, что он тоже строил тракторный завод – разговорам, воспоминаниям уже конца не будет. Жалко потом расставаться, близким тот человек становится, почти как родственник.

Юрий засмеялся:

– Пролетарская солидарность.

Но мать шутки не приняла, серьезно сказала:

– Да, солидарность. Участие в таких больших делах, делах всего народа, сближает людей и откладывает отпечаток на всю жизнь. На все потом смотришь, все оцениваешь словно с той высоты...

За разговором мать, отчим и Юрий сблизились, стали обращаться друг к другу доверительней, и Юрий загостился: ему явно понравилось сидеть вот так за столом с сестрой и ее мужем, как и положено родственнику, и разговаривать о разном...

После каких-то его слов мать встрепенулась:

– Да, Юрий... Все хочу рассказать – и чуть не забыла. Вот голова, – она хлопнула по лбу ладонью. – Представляешь, кого я недавно встретила? Соседа нашего, Яснопольского... Самсона Аверьяновича. Пришла по делам в облисполком и столкнулась с ним в коридоре. Оказывается, он в управлении торговли работает...

– Знаю. Встречал, – кивнул Юрий.

– А я и не знала, – удивилась мать. – Хотя вроде бы со многими в облисполкоме знакома.

– Ничего удивительного: в исполкоме он, наверно, почти и не бывает – всегда в хлопотах... И должность у него скромная, фигура он, можно сказать, незаметная. Но незаметная, – Юрий поднял указательный палец, – только внешне... Собственно, он совсем недавно там и работает, поэтому ты его и не встречала, а до этого руководил отделом снабжения одного завода. У них там произошла какая-то темная история – из его окружения почти всех посадили. А он вывернулся, отделался выговором и переводом на незаметную должность в управление торговли. Но должность эта, по-моему, всего лишь ширма... Еще раньше Самсон мне как-то хвастался, что по всей стране знает, где что лежит-хранится – все может достать. Город знаешь ведь как растет, вечно всего не хватает, и к Яснопольскому, соседу нашему, и раньше с просьбой достать того, другого обращались не только из управления торговли, но и металлурги, строители... Ездит он по командировкам, всегда при деньгах. Зато многих и выручает крепко. Прямо анекдот какой-то... Но ты же лучше меня должна знать такое явление.

Мать покачала головой и задумалась.

– Нет, я такое представляю плохо. Не сталкивалась, – сказала она, – хотя... если подумать... что-то такое и правда подмечала, но как-то это мимо сознания проходило...

– А в самом городе от него ничего не спрячешь, – засмеялся Юрий. – Только спроси, где можно достать чего-нибудь такого-этакого – так пальцем и укажет. Его, между прочим, и просят...

Мать иронически хмыкнула:

– Какой у нас, оказывается, талантливый был сосед, – и рассердилась: – Представляешь, узрел он меня в коридоре и с распростертыми объятиями бросился: ах, дорогая Ольга Андреевна, сколько лет, сколько зим, да как вы похорошели... И никак я не могу его обойти – такая туша передо мной возвышается. Усиленно в гости меня приглашал.

– Так в чем дело? – засмеялся Юрий. – Сходи.

– Адресок взять позабыла, – прищурилась мать.

– Могу подсказать, – предложил Юрий. – Сходив гости, не пожалеешь... Очень он забавный человек.

– Забавный, говоришь? А какой все-таки? Интересно. Ты его лучше знал, а ко мне он самой черной стороной повернулся...

– Сразу и не ответишь... Разным может представиться: далеко не жадным, даже добрым, особенно если подход знать. Помочь иногда мог, выручить. Но на хвост ему наступать – остерегись! Знаешь, я по старой памяти бывал у него в новой квартире. Кота он себе завел: красивый кот – крупный, пушистый, с желтоватой блестящей шерстью. Так вот, мне кажется, что кот этот лучше всех его знает. Едва Самсон приходит с работы, как кот выплывает из комнаты в коридор – встречать. Заметь, не выбегает, а именно выходит этакой плывущей походкой, по шерсти волны так и перекатываются. Выходит – солидный, вальяжный – и медленно валится хозяину в ноги, трется о них растолстевшей мордой, обнимает лапами и тихо мурлыкает. У Самсона сердце так и тает. Нальет в блюдечко сливок, а сам присядет на корточки, смотрит, как кот лакает, и поглаживает его по шерстке.

Мать пожала плечами, а Роберт Иванович хмыкнул:

– Действительно, какой-то чудак... Собаку бы лучше завел, – и поинтересовался. – Имя какое-то странное: Самсон Аверьянович... Из каких краев он, интересно, сюда прибыл?

– Какое это имеет значение, – поморщилась мать и засмеялась: – Такой он большой и наглый, что кажется мне сплавом из всех жуликов и пройдох.

Но тут же сердито нахмурилась:

– Вспомнила его сейчас, и так неприятно стало: вот ведь любитель плавать в мутной воде...

Роберт Иванович, заметив перемену в ее настроении, сказал:

– А ну его к богу в рай.

– Действительно, – засмеялся Юрий. – Портить еще из-за него настроение.

Мать задумчиво сказала:

– Если бы такие люди только настроение портили...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Стояла весна, вечера были наполнены шорохом оседавших сугробов, а днем в воздухе слышалось журчание быстрых ручьев, бегущих вдоль тротуаров к речке – сначала змейками с блестевшей на солнце кожей, затем потоками, дробившими в осколки яркий солнечный свет. Весной в город, выступать в концертном зале филармонии, приехал певец Виталий Сумский; филармонию открыли осенью прошлого года, и всю зиму к нам приезжали артисты из многих городов. Улицы часто украшали новые афиши, у касс филармонии постоянно толпился народ – люди с удовольствием ходили на концерты. Но особенно всем понравился Сумский, и афиши с его портретом висели в городе долго; из-за жирно лоснящейся, отпущенной щедро – от всего сердца – типографской краски вначале он выглядел на портрете этаким здоровяком с крутыми плечами, выпуклой грудью и тяжеловатым подбородком, но в мае над городом прошумели обильные грозы, краска на афишах размылась, они покоробились, съежились, потом их подсушило летнее солнце, и артист на портрете похудел, лицо его теперь проступало на пожелтевшей бумаге неясным белым пятном.

На концерты Сумского я не ходил, а с певцом и его необычной – с двумя деками – гитарой познакомился у нас дома. На того здоровяка, что глядел со свежих афиш, он совсем не походил: был худощавым, с длинными гибкими пальцами, ходил прямо, даже несколько кокетливо прямо, высоко держал голову и часто ею потряхивал, поправляя волосы, распадавшиеся на прямой пробор и сползавшие на уши; зато к концу вечера в нашей квартире он стал очень напоминать свой неясный портрет на пожелтевшей бумаге – побледнел, бедняга, на лице его появилось крайне кислое выражение.

Попал он к нам домой совсем не случайно: этому предшествовал целый ряд событий.

Но с чего колесо закрутилось, когда ему был дан первый толчок? Пожалуй, после скандала дома по поводу необычной зарплаты отчима... Роберт Иванович заканчивал музыкальное училище, а вечерами подрабатывал – пел то в одном кинотеатре, то в другом. Еще он вел кружок пения в каком-то клубе. Иногда сам над собой посмеивался, шутливо говорил, что частенько путает, куда надо идти вечером. Зарплату он приносил малыми дозами, но часто, шесть раз в месяц, а однажды принес и в неурочный, седьмой раз, к тому же довольно крупную сумму, но всю помятыми трешками, потертыми рублями и даже мелочью в увесистом мешочке – его он с веселым видом брякнул об стол. Мать диву далась, развела руками:

– Ты эти деньги на паперти, что ли, собирал?

Отчим окончательно развеселился:

– Угадала. Конечно, на паперти. Стоял там с протянутой рукой – вот и накидали...

– Сам по магазинам и ходи с этим мешком, – посмеялась мать.

А вскоре разразился скандал. Оказалось, Роберт Иванович подрядился петь в церкви, а мать – она уже работала заведующей городским отделом культуры, – конечно, узнала об этом. Домой она пришла рассерженной: из своей комнаты я услышал, как она резко сунула в замочную скважину ключ, два раза крутанула его, рывком открыла входную дверь и так же – резким рывком – захлопнула за собой; отчим вышел в коридор встретить мать, и она с порога, по-моему, даже еще и не сняв пальто, возмущенно отчитала его.

Похоже, он удивился:

– А что в этом особенного? Все великие певцы пели в церкви.

У матери даже голос осел – она заговорила с придыханием:

– Да ты отдаешь отчет своим словам? У нас в управлении культуры атеистическая работа с повестки дня не сходит, сама я сколько с лекциями выступаю... А муж в это время поет в церкви...

Отчим довольно легкомысленно прервал ее:

– Так это же хорошо... Выходит, мы с тобой на одном деле дважды зарабатываем, так что с долгами быстрее расплатимся, которые из-за мебели появились.

Видимо, мать не сразу и поняла его: сначала я услышал удивленный возглас:

– Как это – на одном деле дважды зарабатываем?! – И лишь потом она возмутилась: – Что?! Ты, ты... – и вдруг торопливо застучала каблуками по направлению к комнате, словно ей разговаривать с ним уже стало не о чем.

Отчим кинулся следом:

– Шуток не понимаешь? Нельзя же все на полном серьезе...

Из второй комнаты доходил только слитный звук голосов; в основном слышался нервный, высокий голос матери, а если пытался вставить слово отчим, то его голос совсем терялся – он бубнил что-то совсем невразумительное; потом дверь громко стукнула, и вскоре в кухне с напором ударила по раковине тугая струя воды из крана. Я вышел из комнаты и увидел, что Роберт Иванович собрался бриться. Он всегда до конца открывал кран с горячей водой и ждал, пока она не потечет кипятком. Поставив круглое зеркальце на подоконник, отчим принялся намыливать щеки, неудобно сидя на стуле – сильно горбился, тянул шею и широко раздвигал колени, чтобы они не упирались в острые ребра отопительной батареи. Брился он опасной бритвой, обычно умело брился, ловко, делая бритвой быстрые широкие взмахи, так что ее почти и не было видно в его руках, а только блики от нее отлетали, но в тот раз он порезался – рука подрагивала, что ли? – правда, порезался легко: просто по щеке протянулась красная полоса, а по ее следу кое-где выступили капельки крови; отложив бритву, отчим повернул щеку с царапиной к свету, надул ее, рассматривал какое-то время и неожиданно разозлился – так сжал в кулаке алюминиевую чашечку с мыльной пеной, что она погнулась, а пена выплеснулась и потекла по руке.

Посмеявшись про себя над его неловкостью, я вернулся в комнату и открыл книгу. Но почитать не пришлось – ко мне пришел отчим. Все еще с полотенцем, перекинутым через плечо, возбужденный, он спросил:

– Не помешаю? – и тяжело сел на новый, недавно купленный диван, даже не сел, а упал, да так тяжело, что пружины застонали.

Посидел, повздыхал, поерошил волосы и сказал:

– В кинотеатр скоро надо идти, а я не могу. Попутал же меня черт с этой церковью. Действительно некрасиво вышло. Стыдно, да?

Что я мог на это ответить? Ничего. И я промолчал.

– Да, стыдно, стыдно. Попутал черт, – отчим растерянно посмотрел на меня. – Понимаешь, Володя, ведь у меня никого нет, кроме твоей матери, ну, и тебя, естественно. Отец погиб в Поволжье: кулаки его убили – он был продкомиссаром. А мама умерла в эту войну. И в жизни моей как-то нескладно все получилось... Когда отца убили – мы с мамой сразу в Баку переехали. Там я десятилетку окончил и решил поступить в консерваторию. Нет, не сразу, а после действительной службы в армии. На прослушивании в консерватории, ты только не подумай, что я хвастаюсь, мой голос оценили выше, чем голос Рашида Бейбутова. Честное слово, не думай, что хвастаюсь. А тут как раз немцы... ну, фашисты, в общем, на Польшу напали. Наши решили взять под защиту западных украинцев и белорусов. Меня в военкомат, как резервиста, вызвали... Ты знаешь, консерватория запросто могла меня отстоять от призыва, но я не захотел. А потом меня сильно контузило, с год я, что называется, чуть ли не дураком ходил – голова сильно болела, в ней все что-то позванивало... Только-только оклемался, стал приходит в себя, как началась эта война...

Отчим откинулся затылком на спинку дивана и закрыл глаза. Посидел так, словно отдыхая, и продолжил:

– Умерла мама, и никого у меня не осталось. Теперь вот вы есть. Но знаешь ли, Володя... Ты, Володя, большой уже парень, должен понять, что разговор этот только между нами. Так вот, я боюсь потерять Олю. Она меня любит, конечно, если бы не любила, то мы не были бы вместе – не такая она женщина. Но вот вопрос: насколько глубоко ее чувство? Не надо, может быть, тебе это говорить, но уж раз завязался разговор... Ночью я как-то повернулся неловко и потянул на себя одеяло. А твоя мама вдруг во сне и говорит: «Коля, не стягивай с меня одеяло. Холодно». Я прямо-таки замер и уже до утра не мог глаз сомкнуть, – Роберт Иванович поежился. – Тогда я и понял, что мне еще завоевывать и завоевывать придется Ольгу. А что я могу? Пока почти ничего. Вот и хочется ей, ну и всем нам, понятно, хотя бы сносную жизнь устроить. Поэтому и в церковь пошел петь – заработать побольше. А теперь вот стыдно.

Смутное чувство осталось от его рассказа, двойственное какое-то, непонятное: я и неловкость испытал, что он так откровенно передо мной открылся, даже досаду, особенно когда отчим рассказал, как мать во сне назвала его именем отца, но и ближе как-то он мне стал...

После этого разговора с отчимом жар стыда так и заливал мне щеки, если вдруг вспоминались прежние мои мысли о нем, моя подозрительность.

Естественно, матери я о нашем разговоре не обмолвился. Но как-то пошли мы в кино, а отчим в кинотеатре пел перед началом сеанса. Сидя рядом, мы слушали его, а потом мать наклонилась ко мне и шепнула в ухо:

– Хороший у него голос, верно? Жаль, что вот так все это растрачивается...

Тогда я и рассказал ей о том, как отчим поступал до войны в консерваторию. Вспомнил, конечно, и Бейбутова.

Она удивилась:

– А мне он не говорил. – И, молча посидев, неожиданно оживилась: – Знаешь что – идея! А я-то думала, чем бы его занять, чтобы он ненароком опять в какую-нибудь церковь не забрел. В консерваторию ему надо ехать учиться. В Свердловск.

Тем же вечером она высказала свои соображения отчиму. Он от ее слов чуть ли не в угол шарахнулся, честное слово – почти не преувеличиваю.

– Во-о, выдумала. Надо же... И как такое тебе в голову пришло?

– Ничего особенного в этом не вижу, – сказала она. – Для тебя же это очень полезно. Для всей дальнейшей жизни хорошо.

Поостыв немного, Роберт Иванович стал отговариваться:

– Не примут. Почти уверен, – и пояснил: – Биографией не вышел.

– Ерунда. Все у нас имеют право учиться.

– Ну-у, это в теории, – протянул он.

Мать шутливо погрозила пальцем:

– Надо верить в теории, они нас пока не подводили.

– Возраст у меня уже не молодой, учиться трудно, – сказал тогда отчим. – Голос теперь не тот... Еще оскандалюсь. А потом, не забывай, что необходимо разрешение, а его сама знаешь как трудно добиться.

Напрасно он отговаривался: понятно было – мать не отстанет.

Особенно упорно стала она его уговаривать, чтобы он собрал документы и отправил их в консерваторию, к концу весны, когда солнце припекало уже сильно и подсушило последние лужи. В те дни в сторону вокзала чуть ли не каждый день проходили колонны военнопленных немцев; одетые в новые костюмы из толстого сукна, в новых сапогах или ботинках, с тугими котомками и рюкзаками за плечами, с самодельными деревянными чемоданами в руках, возвращавшиеся домой пленные шли по улицам свободным, ломаным строем, почти гурьбой, и прохожие, останавливаясь, со скрытым злорадством смотрели на то, как они здесь, у нас, утратили свою военную выправку.

– Даже многие из них найдут в себе силы новую жизнь начать, – показывала мать из окна на пленных. – А ты чего-то робеешь. Вбил себе в голову...

Отчим в ответ морщился, отговаривался:

– Не я это себе вбивал в голову...

– Зачем все так драматизировать? – убеждала мать. – Если с этим носиться – можно всю жизнь проглядеть.

Но отчим, похоже, все чего-то боялся и отнекивался.

Тогда-то мать и устроила дома вечер встречи Виталия Сумского с работниками обкома и горкома партии. Сделала она это для того, как я теперь понимаю, чтобы поддержать дух отчима, прибавить ему уверенности в себе, в своих силах, и обставила все с удивительной ловкостью... Гостей пришло не так много, человек десять – двенадцать, но в большой комнате стало тесно. Новый обеденный стол раздвинули до отказа, использовав все запасные доски, и поставили по диагонали – от угла к углу. Пока на улице не стемнело, тот конец стола, что находился у открытой двери балкона, так обильно заливало светом, что стол там терял очертания, словно таял в пронизанном солнцем воздухе; с балкона в комнату задувал ветерок, точнее даже – в открытую дверь просто входило легкое дуновение, свет вместе с ним тек, струился над белой накрахмаленной скатертью, еще с упругими, непокорными, складками, искрами отскакивал от бокалов, насквозь просвечивал бутылки с шампанским и коньяком: шампанское за толстыми стеклами бутылок зеленовато мерцало, а от коньяка исходило золотистое свечение.

Гости собирались по одному, прямо с работы: сначала на улице хлопала дверца машины, затем, спустя две-три минуты, в коридоре веселым щенком заливался звонок.

Из собравшихся я знал только Иннокентия Петровича, бывшего секретаря райкома, где работала мать, и Клавдию Васильевну. После того разговора с матерью о Роберте Ивановиче она впервые пришла к нам. В комнату вошла с отчужденным видом, как бы подчеркивая, что посетила нас наравне с остальными, только чтобы встретиться с певцом, на концерты которого ходит весь город, и к нашей семье имеет такое же отношение, как и другие – не более. К матери поначалу обращалась холодно и официально: «Ольга Андреевна». Но я заметил, что она с большим любопытством, хотя и чисто по-женски – напустив на лицо выражение полнейшего безразличия, – осмотрела незаметно комнату, потом внимательно, но ни разу прямо не поглядев на него, поизучала Роберта Ивановича – одни веки напряженно подрагивали на ее вроде бы безразличном лице.

Гости рассаживались за столом, разговаривали, шутили, смеялись, голоса их сливались со звоном посуды, с погромыхиванием стульев, и комната наполнилась праздником.

Но приехали еще не все, и мать, кого-то поджидая, часто выходила на балкон: между углом стола и стеной проход был узким, она прямо-таки проскальзывала в него, вытягиваясь на носках во весь рост и высоко подымая грудь; она попадала в самый поток света и тоже словно таяла в нем, казалась совсем хрупкой девушкой.

Наконец там, под балконом, хлопнула дверца машины, и мать заторопилась в комнату:

– Аркадий Дмитриевич приехал...

И странное дело: сказала она это почти шепотом, а в комнате стоял гул, но остальные сразу услышали и примолкли, как школьники, когда в класс входит учитель.

Сняв телефонную трубку, мать лихорадочно набрала номер и заторопила кого-то, чтобы немедленно, тотчас же, вот прямо сейчас ехали за певцом.

Теперь все были в сборе. Аркадий Дмитриевич, высокий пожилой мужчина с белыми блестящими волосами – именно белыми, какими-то серебряно-белыми, а не седыми, – вошел в комнату на шаг впереди матери, открывшей ему дверь, со спокойной вежливостью поздоровался со всеми и прошел на отведенное для него место, проделав тот же путь, что и мать, когда выходила на балкон – протиснулся в узкий проход.

Свободным остался один стул, во главе стола – для Виталия Сумского.

Певец появился скоро, так что никто заскучать не успел. Шагнув за порог, он приостановился, единым взглядом охватил всю комнату, затем, как по сцене, сделал вперед несколько быстрых коротких шажков, кивнул направо и налево, резко встряхнул головой, закидывая на затылок распавшиеся волосы, и сел за стол спиной к открытой двери балкона; дуновение воздуха чуть шевелило его длинные легкие волосы, а свет в них, казалось, слегка запутывался.

Разговор за столом уже завязался и развивался какое-то время точно по заранее набросанной схеме... Когда все выпили по первой рюмке и закусили, успев за это время рассмотреть певца, сидевшего совсем близко, а не стоявшего где-то там, высоко на сцене, то Аркадий Дмитриевич спросил Сумского, случалось ли ему раньше бывать на Урале. Тот быстро и будто заученно ответил: «К сожалению, не случалось, только по книгам знал о вашем замечательном крае и всегда мечтал побывать». – «И как вам у нас показалось?» – «О-о, знаете, – певец словно бы в изумлении широко развел руками, – действительность превзошла все ожидания!» Ясное дело, он знал, кто в тот вечер собрался, поэтому и на следующий вопрос: а что больше всего понравилось в городе? – ответил без запиночки, как надо: «Народ ваш, честные труженики. Рабочие, интеллигенция... Оказывается, они не только по-настоящему работают, но и умеют наслаждаться искусством». От удовольствия гости даже заерзали, и по комнате прокатился дробный стук стульев.

Тогда и растаяла некоторая скованность, певец всем понравился, а Аркадий Дмитриевич попросил:

– Может быть, вы нам что-нибудь споете? Если, конечно, не устали от бесконечных концертов... Все мы тоже любим искусство, хотя и не часто выпадает время ходить на концерты.

Остальные загалдели, захлопали:

– Просим, просим, – и отставили недопитые рюмки, притихли в ожидании.

Виталий Сумский упрашивать себя не заставил, с готовностью потянулся за гитарой с двумя деками, поставил ее на колени и впервые за вечер ссутулил прямую спину. Осторожно перебрал струны, пробежал по ним гибкими пальцами, словно пробуя – не расстроилась ли гитара, слушается ли его? Ожидая чуда от необычного инструмента, я испытал легкое разочарование: ничего особенного, показалось даже, что простая, с семью струнами, гитара Роберта Ивановича звучнее. Перегнувшись через спинку стула, я посмотрел в уголок за буфетом, где она висела, но ее там не оказалось – лишь гвоздь торчал из стены. С удивлением оглядев комнату, я вдруг увидел гитару на новом месте, на открытой стене – как раз напротив певца. Когда ее туда перевесили? Зачем? Похоже, сделали это недавно, перед самым приходом гостей: гвоздь был вбит новый, он блестел в ярком свете, а на полу у стены угадывался беловатый след осыпавшейся штукатурки. Гитара в руках певца между тем зазвучала определеннее, звуки ее стали складываться в нехитрый мотивчик популярной песни, распространившейся той весной по городу с силой лесного пожара: «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел тебе в дочки, тебя не спросив...» Песню эту постоянно пели в садах и скверах, на улицах, мурлыкали в троллейбусах и трамваях, она забила всем уши, навязла в зубах, и если бы Сумский стал ее петь, то явно бы дал осечку. Но он не стал, вовремя заметив набежавшую на лица гостей тень, всего лишь проиграл мотивчик и с силой ударил по струнам всеми пятью пальцами, будто поставил точку, похоронил песню под каскадом беспорядочных звуков. Уселся удобнее, как бы встряхнулся, и тогда одну за другой стал исполнять давно полюбившиеся всем песни: «Бьется в тесной печурке огонь...», «Жди меня, и я вернусь...», «Синенький скромный платочек...» Голос у него был слабый, с какой-то еле заметной хрипотцой – когда певец его напрягал, то на шее обозначалась вена, набухала все сильнее, синё тянулась из-под скулы за воротник рубашки, потом опадала, бледнела, исчезала под кожей, – и на гитаре Сумский играл так, что она звучала слегка расхлябанно, но все равно он был, конечно, настоящим артистом, и первое, не совсем лестное для него, впечатление быстро сгладилось. Тогда я только смутно догадывался, в чем секрет его обаяния, почему так много народу ходит на его концерты, теперь же представляю это отчетливее: несильный голос звучал интимно, создавалась иллюзия, что Сумский даже и не поет, а разговаривает о сокровенном со всеми вместе и с каждым в отдельности; к тому же песнями военных лет он умело пробуждал дорогую память о трудном времени, вызывал к жизни давно утихшую, осевшую в самую глубину души тревогу, но тревогу-то прошлую, а она вызывала только воспоминания и воспринималась как светлое, сладковато-щемящее чувство с легким налетом грусти... Сидевшие за столом умиленно размякли. Ближайший мой сосед, худощавый мужчина, подстриженный очень коротко, под бобрик, наваливался на спинку стула и, придерживаясь за край стола, тихо раскачивался: Иннокентий Петрович уперся локтями в стол, обхватил ладонями полные щеки и застыл в такой позе, а Аркадий Дмитриевич сидел на стуле боком и клонил голову к плечу... Глаза у всех туманились, выражение лиц было отсутствующим; казалось, что каждый вглядывается туда, в прошедшую тяжелую войну, видит прожитые годы и что-то пристально рассматривает в прошлом.

За балконом незаметно стемнело, свет потек в обратном направлении – из комнаты в темень позднего вечера, желтовато окрасил у балконной двери воздух, и тогда проявилось еще одно умение певца: гитара вдруг зазвучала чище, не так расхлябанно, точно струны сами собой натянулись туже, хрипотца в голосе Сумского пропала, голос стал бодрее, пробудил всех, и постепенно, исподволь нарастало желание запеть с ним вместе; кто-то не выдержал, принялся отбивать по столу такты, а Виталий Сумский – как раз в самое подходящее время – широко, поощрительно улыбнулся и запел песню, так часто звучавшую по радио, что ее знали все, и едва он вывел: «Споемте, друзья, ведь завтра в поход...» – как послышался чистый, звонкий голос Клавдии Васильевны:

 
...Уйдем в предрассветный туман.
Споем веселей, пусть нам подпоет
Седой боевой капитан.
 

Гости сразу же нестройным хором подхватили припев:

 
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море,
И ранней порой мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.
 

Такое, видимо, значилось в программе певца: лицо его осветилось торжествующим выражением глаз, он облегченно вздохнул, как после тяжелой, но сделанной хорошо работы, убрал с коленей гитару и поставил подальше – к стене у двери балкона.