Текст книги "Память о розовой лошади"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

Бокарев покрутил головой:

– Ловок дед, ничего не скажешь.

– Препротивный старик, – зло отозвалась женщина. – До чего дело дошло... Ходил по селу и во все вмешивался. Указующе палкой тыкал. А чуть что не так по его мнению, сразу кляузные письма писал. Разбирайся потом, кто прав, а кто виноват.

– А вы сами, наверное, учительница? – спросил Бокарев. – Или нет, – его осенила догадка, – вы врач. Верно?

– С чего это вы взяли? – удивилась она. – Нет. Я дояркой на ферме работаю.

– Как это дояркой?! – воскликнул он.

– Просто. Работаю дояркой, – она посмотрела на него с изумлением. – Чему это вы так удивляетесь?

Бокарев понял, что опять он попал впросак, и забормотал:

– Так это я. Так. Ну, речь ваша...

Щеки ее так и запылали.

– Как вам не стыдно? По-вашему, раз я доярка, то и должна говорить как-то так: анадысь, чегой-то и намедни... А у меня, между прочим, десять классов образования.

Бокареву стало совсем неловко:

– Не то совсем я хотел сказать. Просто, знаете, доярки мне представляются этакими здоровущими ба... ну, женщинами, которые и воду в ведрах могут таскать без устали, и вилами шурудить, и эти, ну, как их, одним словом, согласитесь, и вымя это дергать все время – дело нелегкое.

Она даже головой замотала – в такой пришла восторг:

– Ой... Вот чудо! Честное слово, вы словно с Луны свалились. Надо думать, современной молочной фермы вы никогда и в глаза не видали.

С сельским хозяйством Бокарева связывала только скульптурная группа «Межи перепаханы», и он, вспомнив ее, помрачнел.

– Доярками нас теперь только в народе еще называют, – добавила женщина. – А так мы операторы машинного доения.

Дальше Бокарев долго шел на лыжах с хмурым видом и молчал.

С любопытством поглядывая на него, женщина тоже молчала, хотя, похоже, все как-то хмыкала про себя.

Но вскоре она приостановилась и подняла лыжную палку:

– Посмотрите на ту скалу.

– Я ее уже заметил. И раньше я ее видел, – отозвался Бокарев. – Интересная очень скала, стоит, прямо как природный постамент.

– Прошлым летом у деда Петра Белоусова очень забавная история вышла с этой скалой. Все село до слез смеялось. Не совсем, правда, приличная история, но я вам ее расскажу, чтобы вы так не куксились, а повеселели. Представляете, он заставил Витьку взобраться на эту скалу и в нише выбить крупными буквами «Петр Михайлович Белоусов». А пониже – год своего рождения и тире... Рассказывают, что он написал завещание, по которому половина его хозяйства отойдет Витьке, если он после его кончины выбьет за тире дату его смерти...

Бокарев вскинулся:

– Как?..

– Просто. Вот так: год рождения и год смерти. Но ребята, они его очень не любят, потому что он их палкой любит наставлять, взяли и схулиганили: выбили на пустом месте за тире очень нехорошее слово. Так Витька, по указке старика Белоусова, то слово на двадцатый век переправил.

У Бокарева сильно забилось сердце, он так и рванулся к селу.

– Простите меня, но мне нужно туда, в дом, – торопливо сказал он. – Я там одно дело до конца не довел. А потом я вас смогу найти? Я вам все, все расскажу...

– Спросите, где живет Маша Волошина, – улыбнулась она, – вам любой покажет.

– Спасибо ваш, спасибо! – ликующе крикнул Бокарев и быстро пошел на лыжах к селу.

Старик и племяш, побритые, свеженькие, сидели за столом возле большой миски с пельменями и маленькими стопками аккуратно пили водку, вытащенную из какой-то заначки.

Старик привстал с лавки навстречу Бокареву:

– Серега явился. Прокатился-проветрился? Замерз небось бродяга. На-ка водочки выпей, – и забулькал из бутылки в стакан. – А родименькой больше нет, вчерась всю под козлика выхлестали.

Он погрозил пальцем еще дымящимся пельменям.

– Ой, козлик, не знал я, что ты такой алкоголик. Как еще рога не пропил, нам оставил.

– Иди, дед, со своей водкой знаешь куда... – сказал Бокарев и жизнерадостно засмеялся. – На скалу в нишу... На свой двадцатый век.

Племяш за столом всхрапнул от смеха:

– Номер так номер. Уж триста.

– Нишкни ты, уголовная морда, – сказал племяшу старик.

– Но-о, папаша, потише, – обиделся племяш. – На себя лучше посмотри. Я-то в тюрьме не сидел.

Старик схватился за палку:

– Помалкивай, харя. А то и номер раз сказать не успеешь.

– Во-о, гляди-кось, как он раздухарился, – словно прося у Бокарева защиты, указал племяш на старика.

Тут из-под стола вылез пес Джойс, гавкнул пару раз и, нимало не стесняясь, вспрыгнул на лавку и сунул морду к миске с дымящимися пельменями.

– Но, ты, вислоухая морда, кышь отседова, – старик ткнул пса локтем в бок. – А то и выпить запросишь.

– Ты его, папаша, и так уже напоил. Вон он сколько дрых под столом, – укоризненно сказал племяш. – Нельзя так, папаша. А то у сеттера нюх потеряется.

Старик завопил:

– Серега, скажи ужо, чтой это в доме делается?!

Но Бокарев совсем потерял к ним интерес и пошел в свою комнату.

На самом дне его чемодана, под одеждой, лежали нарезанные листы ватмана и японский фломастер. Иногда Бокарев любил рисовать, набрасывая на ватмане эскизы будущей скульптуры... Друзья говорили, что он был неплохим рисовальщиком.

Расчистив на столе от кусочков глины место, он положил туда лист ватмана, а на него – фломастер.

Окинул взглядом стены комнаты, усмехнулся и вновь вышел в кухню.

Старик и племяш все еще препирались. Пес Джойс сидел теперь на столе у миски с пельменями, но не ел, а слушал, посматривая то на одного, то на другого большими грустными глазами.

– Сеттер, сеттер, – ворчал старик. – А я тебе говорю, что Джойс был писатель такой, который выдумал поток нейтронов.

Он опять изобразил ладонями возле своей головы лопухи-уши, заводил пальцами, а потом так двинул волнистыми руками, вперед, норовя обязательно угодить племяшу в глаза, что тот, отпрянув, сильно брякнулся затылком об оконную раму.

Потерев ушибленное место, племяш зло сказал:

– Писатель там, не писатель, но если ты, папаша, пса будешь спаивать, то я тебе самому так нюх разделаю, что воду из бочки не сможешь отличить от своей родименькой.

Старик живо откликнулся:

– Попробуй только, так я тебя сразу в утро сдам.

– Интересно девки пляшут... – изумился племяш. – А кто рога на продажу уже приготовил? Кто пельменей настряпал?

– Рога на дороге нашел, – быстро ответил старик. – А что внутри у меня, пусть рентгеном светят – козлятина там или кашка манная. Выкусил, да?

– Ой, дед, не зли меня А то я враз двадцатый век в обратную сторону переправлю.

– Полезь только. Бердань раз в году и незаряженной стреляет.

– Эй, вы, – спросил Бокарев, – есть в доме молоток и гвозди?

Старик недовольно глянул на него, буркнул:

– Надыть, в сенях, в ларе, все имеется, – и вновь повернулся к племяшу. – Еще в патроны соли подсыплю, так вмиг на вершину скалы взметнешься. А как слезать будешь – не знаю.

Отыскав молоток и гвозди, Бокарев вернулся в комнату, положил все это на стол и окинул взглядом рассыпанные по столу фотографии. Смотрел на снимки, забыв об окружающем, до тех пор, пока не услышал звук трубы,, боевого горна: «та-та-та-та-та...» Отчетливым ведением поднялась перед глазами скала у въезда в село, а на вершине ее – человек в буденовке и кавалерийской шинели; вытянувшись, даже чуть привстав на носки, человек с чертами лица молодого Дмитрия Белоусова запрокинул голову и трубил в горн.

Бокарев так увлекся рисунком, что и не услышал, как в комнату вошел старик.

Старик посопел за его спиной и спросил:

– Ты чтой это, Серега, здесь делаешь?

– Рисую.

– Так. Вижу, устроился. Рисуешь, а дело стоит.

Обошел стол и встал справа от Бокарева.

– Затянули мы с тобой, Серега, это кино. А мясо в городе на базаре почем, знаешь? То-то и оно... Все остальное тоже кой-чего стоит. Опять-таки ж, вижу я, что никак ты не можешь вжиться в образ.

Он взял у кровати стул и так сильно грохнул его ножками об пол, что Бокарев невольно посмотрел.

Старик мигом уселся на стул, закинув нога на ногу и развернул грудь.

– Лепи с меня, – потребовал он. – Мы с Митькой как близнецы были.

Бокарев засмеялся и сказал:

– Подожди немного. Сейчас я...

– Что – сичас? – нервно переспросил старик.

– Лепить тебя, дед, будем.

– О-о! То дело.

Закончив рисовать, Бокарев сделал из бумаги четыре квадратика и прибил рисунок гвоздями к стене на самое видное, хорошо освещенное место. Отошел на несколько шагов и критически глянул на свою работу. Хорошо получилось! Ветер углом вытягивал вперед полы длинной шинели, обтекал скалу, она словно плыла под ветром, а человек с горном, казалось, вот-вот оторвется от скалы и взлетит ввысь.

Старик недовольно засопел, но принятую на стуле позу не изменил.

Бокарев посмотрел на него и спросил тоном фотографа на пляже:

– Лепить как будем, с бельмом или без бельма?

– Ну, Серега. Ты и даешь, Серега. Чему тебя только учили? Натурализм-то в чистом виде зачем в искусство протаскивать? А если совета просишь, то скажу: лепи меня с одними бельмами.

От изумления Бокарев даже весь вскинулся.

– Как это так? – ошалело спросил он.

– Как, как... Раз такое дело... Раз ты, Серега, понял деда-старика Белоусова... То сичас, сичас...

Он засеменил к старому шкафу, открыл заскрипевшую дверцу, порылся внутри и вынул большую коробку. Понес ее к столу, бережно прижимая к груди, поставил и открыл крышку. В коробке что-то лежало, завернутое в тряпки, которые сверху были засыпаны нафталином.

Старик поспешно сгреб нафталин в одну сторону, осторожно развернул тряпки и поставил на стол гипсовую отливку головы какого-то древнеримского императора или поэта, увенчанного лавровым венком.

– Кий Юлиан Цезарь, – торжественно сказал он. – Древний философ. На толчке у глупой старухи посчастливилось по случаю по дешевке приобрести. Почти за рупь двадцать. Шедевр, а?!

– Шедевр, точно, – кивнул Бокарев.

– Вот, Серега... Что бы ты, Серега, без старика Белоусова делал? Это тебе руководство к действию.

И снова сел на стул, так приосанившись, словно всенародно взгромоздился на высокую трибуну.

Сняв целлофан и тряпки, Бокарев принялся за работу.

Пальцы, казалось, сами собой мяли податливую глину, то сильно сжимая ее всей пятерней, то растягивая, то осторожно разбегаясь по бюсту, мягко что-то оглаживали, притирали... Бокарев потерял ощущение времени и не запомнил, сколько работал. Наверное, долго, потому что солнце уже садилось за высокий забор – только макушка его еще цеплялась за зубья бревен.

Помассировав занемевшие пальцы, скульптор отошел от стола, взглянул на бюст и восторженно замер от чувства несомненной удачи.

Старик смотрел со стола с наглой ласковостью хитрого менялы с восточного базара, выкатив пустые, без зрачков, глазные яблоки. Бельма как такового на глазу не было, но оно отчетливо и угадывалось. Вместо лаврового венка голову увенчивала, змеей обвиваясь вокруг, суковатая палка, загнутая на лбу фигушкой – резиновый наконечник торчал наподобие шахтерской лампочки. А руки старика, приставленные к вискам растопыренными ладонями, хищно согнули когтистые пальцы: представлялось – они вытянутся и начнут хватать все подряд.

Бокарев радостно засмеялся:

– Вот шедевр так шедевр. Дарю на память. Смотри, дед, и радуйся.

Старик, даже как-то замурлыкав, заспешил обогнуть стол. Но только глянул на бюст, так и завопил:

– О-о, Серега!.. Подлец! Митьку, значит, так, а меня вот этак... Разве я такой?

Взмахнул палкой, приноравливаясь грохнуть ею по бюсту, но не смог, застонал:

– О-о...

Бросил палку на пол и засеменил к картине на стене, делая по пути такие движения руками, точно хотел разорвать рисунок в клочья. Но отпрянул от стены, рванул на груди рубаху:

– О-о, подлец, Серега.

Заметался по комнате туда-сюда – от стола к стене и обратно.

Бокарев умилился: точным оказался его расчет. Теперь старик будет исходить злостью, но не разобьет бюст и не порвет рисунок: за все это уже с лихвой заплачено.

– Убери, Серега, палку и теи грабли от головы.

– Без них правды жизни не будет.

Тогда старик поднял палку и нацелил ее на Бокарева, как бердань.

– Главному вашему художнику напишу. Оклеветал ты, Серега, действительность. Натуралист ты ползучий, фурулист и этот, как его, экзистон... Убери грабли...

Пока он так кричал, Бокарев успел собраться в дорогу. Подхватив чемодан и лыжи, он пошел к выходу и у порога сказал:

– Пиши себе, дед. Ундервинт все выдержит.

В кухне пьяненький племяш грустно сидел на лавке, обнимал пса Джойса за шею, ласково теребил его густую шерсть и укоризненно покачивал головой:

– Пить будешь, так и знай, сдам тебя в угро. Пусть рентгеном посветит, что ты пил: ситро или самогон.

Бокарев спросил племяша:

– Ты знаешь, где живет Маша Волошина?

– Интересно девки пляшут... – изумился племяш. – В одно утро только из дома выскочил, как сразу и снюхался, что мой сеттер.

– Ну ты, без грубостей, – оборвал его Бокарев. – Говори, знаешь или нет.

– А близко живет. Через три дома от дедова.

– О-о! То дело, – вырвалось у Бокарева, и он плюнул на пол. – Тьфу... Хорошо, хотел я сказать.

Следом за Бокаревым на мороз за ворота выскочил и старик. Стоял на улице, потрясал палкой и кричал:

– Вернись, Серега, я все прощу! Никуда писать не стану! Родименькой еще наварим!.. Рога тебе подарю!.. Кия Юлиана отдам, убери только теи грабли!

Бокарев шел, не оглядываясь, уже отыскав нужный дом.

Но старик все же догнал его, забежал вперед.

– И чего ты, Серега, доказал своей выходкой? Не пойму... Учить вас все, молодежь, надо. Наставлять, – он погрозил ему палкой. – Ужель умнее меня хочешь стать? Не выйдет! Идола этого глиняного с граблями заместо ушей и Митьку твоего я на толчке знаешь как выгодно продам... То-то и оно! А на теи деньги кого-нибудь выпишу... Он меня настоящим орлом вылепит.

От удивления Бокарев приоткрыл рот:

– Ой, дедушка... Да ты, я вижу, неистребимый...

– Он самый и есть! – старик выпятил грудь. – А ты как хотел? – и покачал головой. – Эх, Серега, Серега... А я думал тебя в соавторы взять, всю цельную половину гонорара отдать, если бы ты, конечно, взялся в саге ошибки исправить, ну, и стиль подновить. Теперь вот накось... – он показал ему здоровенную фигу. – Выкусил?! Смотри только, не глотай. А то, надыть, враз подавишься.