Текст книги "Память о розовой лошади"
Автор книги: Сергей Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
Бокарев потряс головой:
– Каких нейтронов?
Старик поднял руки и приставил растопыренные ладони к голове; получилось – у него лопухами выросли огромные уши. Но вот он зашевелил пальцами и задвигал руками так, что стало походить, будто из головы его волнисто вырастают рога.
Чуть не ткнув Бокарева, отпрянувшего затылком к окну, пальцами в глаза, он шепотом спросил:
– Понял?
– Надысь, понял, – хмыкнул Бокарев.
– То-то и оно... Но ты вот, Серега, так и не ответил мне, почем за такую, к примеру, книгу, как я показывал, плотят?
– Репей ты, дед, честное слово. И любишь, заметил я, голову людям морочить. Ну, тысяч двадцать – двадцать пять, а может быть, и побольше...
– О-о! То дело!
Старик суетливо заегозил на лавке и вскоре плюхнулся на четвереньки, полез за палкой под лестницу, приговаривая:
– Заметил я, друг Серега, ты чтой-то плохо слушал меня сегодня. А я меж тем очень красиво, образно настучал за ночь на ундервуде. Все о Митьке, как ты и просил. Пойдем, опять почитаю.
– Лепить же мне надо, – попытался увильнуть Бокарев.
– Опосля полепишь. Работа у тебя пока не спешная. До лета надыть еще дожить. Ну, ты и в образ, по правде сказать, совсем даже еще не вошел. Подскажу я тебе потом кой-чего, тогда и войдешь – раз навсегда и совсем.
Палка очень резко затарахтела за ним по ступенькам.
Усевшись на стул у машинки, старик взволнованно произнес:
– Послушай вот, послушай...
Торопливо зашелестел страницами, отыскал нужные.
«Эгей, братцы, по коням!» Конь с розовой гривой, громко екая селезенкой, вымахал на вершину горы и встал там со всадником под разлапистые ели да сосны... Вон он скакует, казак-жандарм с толстой харей. Евоный конь по ветру хвост распустил. Рубать его, братцы, надоть».
Старик с трудом отлепил зачарованный взгляд от бумаги и пояснил:
– Это Митька на коне с розовой гривой так шустро на гору вымахал. Красиво, правда? Дальше все про него пойдет. Послушай дальнейшее...
«Не надо, Митька, – предостерегал я брата любимого, – счас за казаками гнаться. Наугад попадем в ихнюю стаю-засаду». Не послушал меня Митька. Попали конники в хитроумную ловушку казачью. Сами рубились лихо, да силы неравные, многие зазря полегли...»
– Ты на горе тогда с ним был? – спросил Бокарев.
Старик неопределенно мотнул головой:
– Близко к тому, но нет... Художественный это вымысел, для большей правды. Но я ему говорил. Вот здеся. Митька согласен со мной был.
– Где – здеся? У горы, в селе?
– Вот ты, Серега, к примеру, какой непонятливый. Да здеся. Вот здесь, – старик ткнул указательным пальцем себе под ноги, потом показал на аккуратно застланную кровать. – Сказано – здесь.
Голова у Бокарева пошла кругом.
– Как здесь? Когда? Ты что темнишь?
– Вот, Серега. Ну и Серега... Неужто воображаешь, что я глупее тебя – ничего совсем ужо и не помню. Я все помню. Когда Митька больной лежал на этой кровати, то мы с ним дни и ночи напролет беседы длинные вели. Он со мной тут почти завсегда соглашался, от моих речей в евоной голове шла переоценка неких событий всенародно-исторического значения...
– Как вы могли беседы вести, когда он лежал парализованный и совсем не говорил?
– А разве это помеха? Я говорил, а он моргал. Раз моргнет – значит, да. Два моргнет – значит, нет. Последние годы он все по разу моргал. А опосля и совсем не моргал, выходит, значит, глубоко задумывался над моими словами, – старик скорбно покачал головой. – Надоть честно признаться, у нас с Митькой некие разногласия существовали. На идейной почве. По вопросу народнохозяйственному. Митька, видишь ли, в молодости наганом все больше помахивать любил, чем головой работать. Это он здеся вот ужо остепенился. А когда вся заварушка пошла, комбеды, опять-таки ж беды, отдай коня или другого какого живота, к примеру вола работящего, так у него в голове от успехов образовалось некое головокружение...
Бокарев усмехнулся:
– Признайся-ка, дед, ты небось кулаком был?
Старик от нелепости его слов даже засмеялся:
– Окстись, Серега. Ни в жисть я никаким кулаком не бывал, завсегда у меня душа нараспашку. Бери наоборот – любил я очень раскулачивать. Точно что да, – он набычился и зачем-то крепко потер лысину. – Мое – твое, твое, между прочим, тоже мое. Об этом я и Митьке завсегда толковал. Отдай твое – все и будет мое... Он не сразу поверил, а только когда у него головокружение проходить начало...
На щеки, потом на лоб старика наползла бледность. Только нос его какое-то время краснел. Согнув спину, старик стал клониться к полу, опустил меж колен руки и забормотал:
– Однако же, Митя, если обмозговать как и есть исторически, то во многом сейчас жизнь вошла в мое русло. И где мясо в городе взять? Опять-таки и почем оно на базаре? То-то и оно... Ценят, Митя, труд подвижников... Опосля ты и сам, надыть, все понял, потому, выходит, совсем и не моргал последние свои годочки...
Бокарев ощутил в висках сильные толчки крови.
«Опять на него накатилось», – подумал он.
Решив отвлечь старика, он громко сказал:
– Перестань, дед, шептаться.
Старик вяло приподнял голову и посмотрел на него затуманенным, совсем каким-то потусторонним взглядом, потом вздохнул:
– Ох-ха-ха, хахашеньки...
И вдруг неожиданно четко провозгласил:
– Сначала были деньги!
– Что такое? – оторопел Бокарев.
– А то, Серега, что читал я сагу в стихах лесенкой вниз, так черт там один с рожками говорил вполне справедливо: сначала были деньги. На их и построили всю вселенную, – он распростер ввысь руки и стал сжимать и разжимать пальцы так быстро, будто хватал, щупал звезды. – Не так, что ли, скажешь? Да без денег не то что вселенную, худой сарай не построишь. – Он уставился на Бокарева остановившимся взглядом: – Уразумел?
Бокарева окончательно поразила какая-то всеядная нахватанность старика, он зябко повел плечами и подумал: «И правда, живем мы в век сплошного потока информации».
– Но вот вопросик: а может, вначале огород был? А то откуда же деньги взялись? – бодро продолжал между тем старик. – Но и встречный вопросик: ежели нет денег, то где взять семена на огород? За-да-чка... Но выход есть: в колхозе-совхозе ихнем экспроприировать надоть.
Бокарев слегка повеселел:
– Украсть, да?
– Лучше так сделать, как учил председатель присяжных поверенных – чтобы сами тебе привезли на блюдечке семена эти, увязанные в голубую косыночку. – Он задумался и долго сидел молча. – Вопросик этот, конечно, сложный. Нелегко задачку решить, – наконец вздохнул он. – Завсегда риск имеется, что тебя не поймут. Случай у меня, Серега, в жизни был. Стал я как-то в су... ну, единым словом, в одном общественном месте объяснять про спиральку одну, про веревочку и про острый дефицит, а мне человек там один говорил: ты де-ма-гог. «И что же тут плохого?» – это я спросил. Ужель не знаю, кто такой Демагог. Философ древний. А разве за то, что ты философ, в тюрьму сажать можно? Думал, поймет тот человек, кто прав. А он мне, гад ползучий, на всю катушку вкатил...
– Ой, де-ед... – изумился Бокарев. – Открытие для меня...
– Не встревай. Открытие потом будет. Но сначала я тебе еще подкину вопросик: у буржуев да богатеев мы богатства для кого отбирали?
Бокарев махнул рукой:
– Пошел ты, дед, к лешему.
– Ты, Серега, по существу отвечай, а не ругайся. Ругаться и я могу, так загну, что тебя как ветром из мезонина выметет. Так для кого? Для народа. Верно?
– Верно, дед. Верно.
– Во-о... Понял? Для на-ро-да. Когда я Митьке так сказал, он всего раз и моргнул: выходит – согласился. Значит, Митя, все, что у нас есть, принадлежит народу. Он опять раз моргнул. Значит, что да сказал.
– А я бы и глазом не моргнул на твои вопросы дурацкие. Лучше подробней расскажи про тот случай в жизни, очень, знаешь ли, любопытно...
– Опосля Митька тоже моргать перестал. Но по другому поводу. А я есть кто, Митя? Я тоже народ, да? Он раз моргнул. А коль я народ, – старик быстро выкинул вперед руки, что-то цепко ухватил в воздухе и громко заржал, как ломовой конь, увидевший овес в кормушке, – то все окрест мое!
– О-о, вывернул... – восхитился Бокарев.
– И решена задачка. Дважды два, выходит, пять. Как я доказал это Митьке, так он, как и ты, только глаза широко открыл и уже не моргал совсем до конца.
Они посидели, молча уставившись друг на друга, потом Бокарев осторожно напомнил:
– Про случай-то в жизни не забывай. Расскажи.
Но старик опять совсем ушел в себя. Старым, жалким, совсем усохшим сидел он на стуле, тер лоб ладонью и так его морщил, будто что-то мучительно пытался вспомнить и не мог.
Старик вдруг повалился боком со стула, плюхнулся на пол, на четвереньки и пополз к выходу, жалуясь по пути угасающим голосом вконец немощного человека:
– Ой, Серега, ты Серега, пристал ты сегодня ко мне с вопросами. А об чем спрашивал, совсем и не помню. Кто что говорил? Что Митька? Что я? Что тот судья? А главное: где, когда, откель и сколько?
Ночью Бокареву приснилось, будто возле кровати скулит, тихо повизгивает пес Джойс и пытается стащить зубами с него одеяло. Вроде бы уже совсем проснувшись, Бокарев никак не мог разлепить глаза после тяжелого похмельного сна, а пес все тянул и тянул одеяло.
Сев на кровати, Бокарев дрыгнул ногой в ту сторону.
– Брысь, ты, – сказал он псу, как кошке.
Пса в комнате не было. Но вблизи дома, похоже у ворот, и правда слышался его осторожный скулеж, сквозь который иногда прорывалось какое-то вороватое гавканье.
«Чего ему тут среди ночи надо? Племяша небось потерял?»
Из кухни глухо дошло тарахтение палки по лестнице: значит, старик тоже услышал пса и спускается вниз.
Бокарев слегка приоткрыл дверь в кухню. Там уже горел свет, а старик Белоусов, потирая лысину и пытаясь взъерошить остатки волос на голове, шел к сеням и бормотал:
– Сичас. Сичас. Полуночники, мать вашу так... Фени-бени-разнотени...
По пути старик громыхнул в сенях ведром, выругался: «Мать его – перекати-поле» – и вышел во двор.
Вскоре он стал, судя по звуку, отваливать ворота.
Окно комнаты на миг ярко осветилось от включенных фар машины: видимо, их зажгли на короткое время только для того, чтобы без приключений въехать во двор.
Сквозь окно доносились глухие голоса людей и легкий вой пса Джойса.
«Что это там происходит такое?» – заинтересовался Бокарев.
Он подался к окну. Стекла обросли толстой наледью – ничего нельзя было разглядеть. Но наверху наледь сходила на нет тонким льдом, там виднелась чистая полоска стекла, и Бокарев, взобравшись на подоконник, принялся, щурясь, разглядывать сквозь эту полоску двор.
Дверь в сени старик оставил открытой, а в сенях была ввинчена сильная лампочка. Оттуда, из сеней, во двор падал сноп электрического света и хорошо освещал старика, который топтался в носках возле крыльца, потряхивал в воздухе палкой и предостерегающе покрикивал:
– Тишь вы... Тишь...
От старика в глубину двора, на стайки и на крышу навеса, падала изломанная, всклокоченная тень.
В сторонке, но тоже хорошо освещенный, сидел пес Джойс и, подняв морду вверх, тихо, как по мертвецу, выл.
Дальше все виделось смутно, и, только вглядевшись, Бокарев увидел борт машины с брезентовым верхом. Возле нее суетились племяш и незнакомый мужчина. Они открыли борт кузова и принялись тяжело выволакивать оттуда кого-то за ноги.
Старик стал им помогать, но брезгливо, только палкой, словно боялся дотронуться до тела.
Наконец племяш и мужчина выволокли того из кузова, но не удержали, и он тяжело шмякнулся головой об землю.
Растерянный Бокарев зашлепал босыми ногами по полу к кровати досыпать. Устраиваясь поудобнее, он взбил подушку, чтобы она была мягче, потом улегся на постель животом, зарылся лицом в подушку, а одеяло натянул на голову.
Но тут его аж подбросило. «Нет, что же получается?! Может, там кого-то убили, а он спокойно улегся спать?..» Лихорадочно одеваясь, он решительно толкнул дверь в кухню и быстро, почти бегом, подался к сеням.
В сенях, в углу, он углядел тяжелую лопату и схватил ее, чтобы было чем разгонять ту банду во дворе.
Первое, что бросилось ему в глаза, когда он выскочил на крыльцо, так это невесть откуда взявшаяся плаха посреди двора; на плахе лежал и тускло поблескивал огромный топор.
Бокареву стало дурно, и он медленно осел на верхнюю ступеньку крыльца. Посидев так мгновение, он огромным усилием воли заставил себя открыть глаза.
Возле плахи, на расстеленном брезенте, племяш ловко свежевал тушу большого горного козла, мурлыкая себе под нос:
А степная трава
Пахнет горечью...
Запрокинутая голова козла теперь хорошо освещалась из сеней, крупный глаз его аспидно поблескивал, а ветвистые рога откинулись в тень.
Рядом с племяшом приплясывал старик, сопел и восторженно хлопал себя по бедрам ладонями.
Заметив Бокарева, старик сказал:
– Во-о, Серега, смотри, как нас племяш уважает – козлика нам с тобой приволок.
Племяш пробасил, не отрываясь от работы:
– А рога-то... Рога! Погляди. Номер уж двадцать пять, – и съязвил, передразнивая старика: – Возьми рога в подарок. С такими рогами любая краля за тебя замуж пойдет.
Бокарев чувствовал себя так, будто из его тела с гудением уходил в землю сильный разряд электричества; даже как будто и ощущая, как подрагивает под ногами земля.
– Н-да, – наконец вымолвил он. – Без родименькой явно не обойтись.
Старик живо обернулся:
– Подожди ты, Серега, с родименькой. Ишь, повадился... Разделаем козлика, нажарим котлет, пельменей настряпаем. Под такую-то закусь весь бочонок запросто вылакать можно.
Бокарев спросил племяша:
– Где ты этого козла угрохал?
– Да где... В горах же, по лицензии.
Бокарев прищурился:
– По лицензии... А что ж так тихо да воровато въезжали?
– Вот, Серега, ты и даешь, Серега, – быстро заговорил старик. – А как иначе? Соседи узнают, все разом за лицензиями побегут, а их, козликов-то, раз-два, и обчелся в горах прыгает.
Весь следующий день начисто выпал из памяти Бокарева.
Смутно припомнилось, что под утро, когда племяш разделал козла, они все вместе сидели в кухне за столом, пили и закусывали солеными помидорами и квашеной капустой с луком. Тот, незнакомый, мужчина сильно морщился от самогона и, сложив губы трубочкой, высасывал из помидора мякоть, как содержимое яйца из скорлупы.
Печь гудела, а на плите фырчали, тесно уложенные на огромную сковороду, котлеты из козлятины, густо источали сочный чесночный запах.
Племяш все тараторил:
– Гора о-о какая высокая, а он о-о какой маленький... Вот тебе и раз, думаю я: номер уж двести тридцать. Включай фары, кричу. А он – прыг, прыг, прыг... Ну, и я тоже шустрый, не глупее козла этого: прямо из машины как шар-pax дуплетом... О-о! Видал! Бери, скульптор, рога в подарок.
Потом, вспомнилось Бокареву, вроде бы сидел он рядом со стариком на лавке спиной к пышущей жаром печке и ел, обжигаясь, горячие котлеты со сковородки. А племяш спал с другой стороны стола на скамейке, что стояла у окна. Под голову он подложил два старых валенка, а укрывался почему-то кавалерийской шинелью, непонятно когда стащенной из мезонина.
Тот мужчина куда-то исчез вместе с машиной.
Исчез и пес Джойс.
Впрочем, нет, пес-то Джойс сидел во дворе на неубранной плахе.
Старик все привскакивал на лавке, толкал его плечом и приговаривал:
– Эх, Серега! Ух, Серега!
В какой-то момент, это хорошо помнилось, он с ликованием в голосе произнес:
– Сегодня ночью, Серега, вдохновение меня посетило. Придумал я к саге эпиграф. Послушай вот: «Что-то с памятью моей стало – все, что было не со мной, помню». Здорово!
– Врешь все, о себе ты сочиняешь, – Бокарев поводил у его носа пальцем.
Дальнейшее словно окуталось густым туманом. В тумане, казалось, плавала сковородка с котлетами, зыбко двоилась печка, но вот отчетливый голос старика из тумана так и завяз в ушах:
– О себе, и что, ну какая тут разница. Если хочешь знать, я получше Митьки разбирался в теории и практике. Учил его, идейность в ем воспитывал. Митька понимал, что я лучше его все наперед знаю, почему он и не моргал все последние годы...
Проснулся Бокарев под утро в своей комнате. Лежал он на кровати одетый, даже в меховых полусапожках, а укрывался почему-то кавалерийской шинелью, опять-таки непонятно каким образом стянутой с племяша. Такое, чтобы он лег в постель одетым, случилось впервые.
«Совсем опустился. Прямо номер уж триста».
Отчетливо представлялось: только что, минуту, может, назад, сидел на стуле возле кровати старик с орденом брата на груди, пристально, как гипнотизер, смотрел на него и очень значительно, веско говорил:
– Митька, Митька... А что – Митька? Рядовой командарм. Не более того. А я всю теорию и практику наперед знаю...
Прячась от этой жути, Бокарев натянул шинель на глаза.
Сразу тихо, без скрипа, открылась дверь, и в комнату вошел старик. Он направился к кровати и вытянул вперед руку, рогулькой растопырив два пальца; у кровати старик сказал, успокаивая Бокарева:
– Не боись. Я только глаза тебе выткну, чтобы ты уже никогда не повторялся.
– Совсем ты с ума сошел, дед! – крикнул Бокарев и, извернувшись на кровати, сильно пнул старика в грудь ногами.
Ноги выстрелили в пустоту, и он свалился на пол.
Сверху, из мезонина, отчетливо донеслось:
Тук-тук... тук-тук-тук... тук, – старик, похоже, и сейчас стучал пальцем по клавишам пишущей машинки.
«Или это, – засомневался Бокарев, – у меня в голове стучит?»
Страшно стало сидеть в темноте на полу. Ощущая, как сердце больно колотит в груди по ребрам, он поднялся и пошел на слабых ногах к стене, где был выключатель, испуганно втягивая голову в приподнятые плечи: явственно появилось предчувствие, что ему обязательно загвоздят из темноты по затылку тяжелой палкой.
Нашарив на стене выключатель, он поскорее им щелкнул. Лампочка под потолком, обычно горевшая ярко, на этот раз почему-то осветила комнату тускловато-грязным светом.
Держа руку на выключателе, Бокарев стоял лицом к стене, тяжело дышал и боялся оглянуться: ему чудилось, что за спиной, и не где-нибудь, а именно на столе, кто-то шевелится, возится, барахтается, потрескивая целлофаном.
Наконец он затравленно глянул через плечо в ту сторону и дико вскрикнул:
– Ой, мама!
На заляпанном столе хлопал и надувался пузырем, как на ветру, целлофановый мешок, а тряпки под ним шевелились, медленно расползались – изнутри кто-то пытался выбраться на волю.
Бокарев походил по комнате, дико посматривая на вздувшийся мешок, потом решился – подбежал к столу и сорвал мешок и тряпки.
Швырнул все это на пол и отскочил от стола шага на три.
Лампочка под потолком так и брызнула веселым светом, загорелась по-прежнему ярко, а со стола на Бокарева, ухмыляясь, умильно смотрел, как меняла с восточного базара, старик Петр Белоусов со всеми своими морщинами, с венчиком седой щетины волос вокруг лысины, с левой бровью крылом вверх... Только бельма еще не хватало.
Старик из глины подмигнул ему и весело засмеялся!
– А я тебя вижу.
Покрывшись холодным потом, Бокарев выскочил в кухню и сразу зажег там свет.
Племяш все еще сладко спал на лавке, сопел, уткнувшись носом в старый валенок, а укрыт он теперь был бокаревским пальто.
У двери в сени на спине лежал старик и правда с орденом на груди, а мозолистый палец его правой руки и во сне тихо стучал по полу: «Тук-тук... тук-тук-тук... тук...»
Они и не пошевелились, когда он зажег свет. Только пес Джойс выбрался на его шаги из-под стола, зевнул, тряхнул ушами и, быстро взобравшись на лестницу, сел на ступеньке, поднял морду к кранику бочонка и два раза требовательно гавкнул.
– И ты, Джойс. – покачал головой Бокарев.
В сенях он опустил в бочку с водой ковш и напился, но сразу назад не пошел, а долго стоял в стылых сенях, надеясь, что на холоде голове хоть немного станет легче.
Скоро его стал пробирать озноб, он поежился и вернулся в кухню.
Пес Джойс теперь зачарованно смотрел в морозное окно и повизгивал.
– Ясно, – сказал ему Бокарев. – Козлик тебе там мерещится.
Уже в кухне Бокарева замутило от застоявшегося сивушного запаха, а в комнате показалось так душно, что нестерпимо захотелось на волю. Постояв в растерянной задумчивости посреди комнаты, он тряхнул головой, решительно подошел к кровати, нагнулся и злым рывком вытащил из-под нее чемодан, достал нижнее белье с начесом, лыжный костюм, шерстяную шапочку и шерстяные носки; оделся, снял с лыж, стоявших в углу за старым шкафом, ботинки, натянул их на ноги и еле завязал трясущимися пальцами шнурки.
Взяв лыжи, Бокарев вышел на улицу.
Далеко за горами просыпалось утро.
Повозившись у ворот с креплениями, он встал на лыжи и пошел вдоль темной еще улицы по хрустящему настилу дороги туда, выше в горы, откуда, словно гонимый легким дуновением ветерка, медленно втекал в темноту рассвет, гася по пути на небе одну за другой последние звезды.
Чувствовал себя Бокарев как после тяжелой болезни: все тело, ноги и руки подрагивали от непосильного напряжения, лыжи плохо слушались и разъезжались в стороны, кружилась голова; тяжело дыша, хватая широко открытым ртом морозный воздух, он еле заставлял себя идти по дороге.
Вскоре он свернул на обочину, где снег был не таким подмерзше-зернистым, а порыхлее. На лыжах он не скользил, а вышагивал, словно впервые в жизни на них встал. А у него имелся первый спортивный разряд по лыжам. Но лыжи больше года бессмысленно сохли, пылились дома в стенном шкафу.
Дорога петлей пошла у подножия горы. Решив оставить ее, Бокарев выбрал место, где сосны росли редко, и принялся медленно, старательно протаптывать лыжами в сухо осыпавшемся снегу на склоне горы ступеньки.
Телу стало жарко, душно в лыжном костюме, спину заливал липкий пот, но вместе с тем изнутри нервным ознобом поднимался ледяной холод.
Странное появилось ощущение: сверху его обдавало жаром, а внутри будто застыла крепкая глыба льда.
Бокарев подолгу отдыхал на склоне, ожидая, когда успокоится сердце, поднимался еще немного вверх и опять останавливался. От слабости сильно слезились глаза, холодные крупные слезы скатывались по щекам к уголкам рта, он слизывал их языком и, ощутив во рту соленый привкус, сплевывал на снег.
На вершине горы росла одинокая сосна. Взобравшись наконец туда, Бокарев встал под сосной, воткнул в снег лыжные палки, свел их рукоятками вместе и устало на них оперся.
Взобрался он, оказывается, высоко: другие горы рядом с этой были поменьше, поднимались справа и слева от нее аккуратными кочками, сплошь поросшими соснами, – только изредка меж сосен проглядывались снежные плешины. Впереди простиралась заснеженная равнина, а за ней верблюжьими горбами поднимались еще две горы, стоявшие близко друг к другу; воздух в седловине меж тех гор слюдянисто отливал желтизной, а повыше этой желтизны даже проглядывалась пронзительно синяя полоска неба.
Бокарев догадался: именно из-за этих верблюжьих горбов наплывает утро.
Внезапно издали словно донесся какой-то торжественный звук, и сразу все непонятным образом изменилось: ожили, отчетливо высветились отдельные сосны на далеких горах, по снежному насту равнины стремительной волной пошел свет... В седловине поднялось солнце, повисело секунду слепым огненным шаром и распустилось, брызнуло таким светом, что верблюжьи горбы гор за равниной потерялись в нем.
Бокарев постоял, подняв голову, словно ощущая лицом теплый свет дальнего солнца, а потом с мальчишеским легкомыслием шагнул на лыжах вперед, к спуску, и оттолкнулся палками.
Мелькнула шальная мысль:
«Сверну шею, значит, так мне, дураку, и надо».
Лыжи завихрили за собой снежную вьюгу. Тугой воздух ударил в лицо и плотно заложил уши.
Совершая на опасном, незнакомом спуске головокружительный слалом меж сосен, объезжая на стремительных виражах деревья, Бокарев забыл о всем постороннем – внимание полностью поглотил спуск.
Лыжи вынесли его на равнину, и он, поняв, что остался целым и невредимым, громко, радостно засмеялся.
Долго еще подрагивая от возбуждения, он постоял, осматриваясь, потом с удивлением сообразил, что глыба льда внутри сильно подтаяла.
Словно испытывая себя на прочность или, скорее, казня за долгое пьянство, Бокарев затеял рискованную игру: взбирался на приглянувшуюся гору и падал на лыжах с ее склона.
Голова скоро стала ясной, чистой, будто и не было тяжелого утреннего похмелья, а холод в груди растаял.
Солнце поднялось уже высоко, когда он, оттолкнувшись с вершины одной горы и вновь завихрив лыжами снег, вдруг услышал взметнувшийся откуда-то снизу высокий голос:
– Эй! Там пропасть!.. Правее берите! Правее!
Бокарев круто взял вправо, но голос подстегивал:
– Еще правее! Еще!
Он резко завернул еще вправо, мельком увидел недалеко от себя обрыв, промчался почти по его краю, скатился с горы по пологому спуску и повернул на голос.
Обрыв и правда был высоким, над ним обманчивым козырьком нависал плотно убитый ветром снег, а внизу, у подножья горы под обрывом, из снега торчали острые камни.
Голос принадлежал хрупкой, худенькой девушке, тоже стоявшей на лыжах. Скорее не девушке, нет, определил, подъезжая, Бокарев, а молодой женщине с очень свежим лицом и синими глазами. Она нервно прикусила нижнюю губу:
– Вам что, жить надоело? Совсем и не смотрите, куда несетесь.
Поглядывая на обрыв и радуясь в душе удачному избавлению от многих неприятностей, он ответил.
– Как-нибудь бы спланировал. Все же не пропасть.
– Камни-то какие... Руки и ноги точно бы переломали.
– Похоже, – согласился он.
Она кивнула и улыбнулась:
– Ну, ничего – все обошлось. А на лыжах вы хорошо ходите, это я заметила.
– Ходил когда-то, – вздохнул Бокарев, – а сегодня лишь вспомнил, как это делается.
Внезапно глаза ее потемнели. Она пристально посмотрела на Бокарева и сказала:
– Постойте-ка... А ведь вы, наверное, тот художник, который гостит у деда Петра Белоусова? Правда ведь?
– Правда, – удивился Бокарев. – Как вы догадались?
– Да уж догадалась, – она как-то невесело усмехнулась и оттолкнулась от снега палками, заскользила на лыжах.
Бокарев догнал ее и пошел рядом.
Искоса поглядывая на него, она долго молчала, потом вдруг заговорила, глядя перед собой – в пространство:
– Знаете, вспомнилось что-то, несколько лет назад к нам приезжал молодой журналист, – спокойный голос ее звучал безучастно, буднично. – Тоже вот зимой. Побыл он у нас с неделю, а потом пошел знакомиться с Дмитрием Михайловичем, братом деда Петра. Очерк о нем, говорил, напишу. Вошел в дом и канул там, как в прорубь нырнул. Выскочил из ворот дней через десять – в одних трусах. Даже босиком. Бегал по селу и кричал; «Увезите меня домой, к маме».
Бокарев засмеялся:
– Увезли?
– Конечно, увезли, – голос ее стал совсем скучным. – Только не к маме, а в психбольницу.
Поскучнел и Бокарев. Он догадался, зачем она рассказала ему эту притчу: ясно же, как ни мотался он сегодня с горы на гору, но следы запойного пьянства наверняка стереть с лица не смог – лицо, наверное, синюшное, все сморщенное, а губы бескровно-бледные.
Вздохнув, он подумал: «Видок у меня, ясно, дай боже».
Они молча поднялись на взгорок, и тут опять внезапно открылось село. Бокарев засмотрелся на дым из труб, прямыми столбиками поднимавшийся в неподвижный слюдянисто-прозрачный воздух, на синее обрамление гор вокруг села и сказал просто так, чтобы разорвать молчание:
– Красивая у вас деревня. А как уютно пристроилась – закрылась горами. Похоже, и сквозняков у вас никогда не бывает, – усмехнулся он. – А вот что в ней есть, я и не знаю. Ну, МТС, может, какая или ферма...
Женщина посмотрела на него, как на ненормального:
– Какая еще МТС? Давно никаких МТС вообще нигде нет. И не деревня это, кстати, а большое село. Здесь находится центральная усадьба нашего совхоза.
Бокарев вконец смутился:
– Ах да... конечно. Забыл я, что МТС давно ликвидированы.
Она подлила масла в огонь:
– И вообще, как можно? Два месяца в селе живете и не знаете, что здесь есть.
Бокарев искренне изумился:
– Разве уже два месяца?
Она посмотрела на него с жалостью:
– Так вы и не выберетесь отсюда. Или вот как тот журналист. Ну, ну, не хмурьтесь. Про журналиста я, может быть, и выдумала, вам для острастки, – она мягко улыбнулась, стараясь смягчить свои слова. – Но ведь, как говорится, в сказке ложь, да в ней намек... По крайней мере, плохого я вам не желаю.
Сердечный тон женщины подействовал на Бокарева странным образом: он и смутился, и в то же время по-детски обиженно надулся:
– Старик ваш Белоусов, конечно, того... ну, хочу я сказать, очень он активный дедушка, – пробормотал Бокарев. – Но вы-то сами, здешние люди, что смотрите? По-моему, старик именем брата вовсю спекулирует, а вы его остановить не можете.
Показалось, женщина посмотрела на него с одобрением, но тут же слегка поморщилась:
– Знаете, я и сама об этом много думала, и кажется мне, что с дедом Петром Михайловичем все наши крепко увязли.
– Как это увязли?
– О-о, тут длинная история... Давно все началось. По рассказам я знаю, что Дмитрий Михайлович с братом своим был в ссоре. Они почти и не встречались. Да Дмитрий Михайлович и не жил в селе, он служил в армии. Это он после войны сюда, тяжело раненный, приехал на отдых. А у нас его избрали председателем райисполкома. Тут дед Петр из тюрьмы вернулся: проворовался он, говорят, сильно – его и посадили. Вернулся он – и надо же, нахал какой, сразу в райисполком: требую, сказал, компенсацию за незаслуженное суровое наказание. Представил дело так, будто он с каким-то острым дефицитом в районе боролся и его зря посадили. Дмитрий Михайлович, рассказывают, его выгнал. Так дед Петр, уходя, сказал: у тебя, Митька, хоть и грудь в орденах, а лицо желтое и плечи совсем усохли. А у меня хоть и бельмо на глазу выросло, но плечи еще – о-о... Посмотрим в дальнейшем, кто в жизни умнее окажется.
– Верно, вот нахал, – изумился Бокарев.
– Вскоре к деду Петру Витька еще этот прибился. Совсем мальчишкой тогда был, чистенький такой, помню, ходил...
– Племянник?
– Какой он ему племянник. Он из других мест совсем. Так они просто – головы всем дурят.
Бокарев удивленно присвистнул:
– Номер – уж да-а! Племяш-то, оказывается, и не племяш вовсе.
– Зато спелись они, как родные. Стали они жить-поживать и всякими темными делами заниматься. По Витьке этому тюрьма плачет – браконьерничает, капканы ставит... А Дмитрия Михайловича у нас очень любили. И все знали, что он сильно болен. Еще пуля у него фашистская где-то глубоко под позвоночником сидела, врачи даже операцию боялись делать. Вот и смотрели на их художества сквозь пальцы: только бы Дмитрий Михайлович не узнал. Только бы его не расстроить. Когда же Дмитрия Михайловича разбил паралич, то дед Петр настрочил во все инстанции бумаги, что хочет он, чтобы братик в его доме лежал, в тишине и покое. В этой затее у нас сначала сильно сомневались и очень часто стали заходить к нему в дом – посмотреть, что там делается. А Петр Михайлович и верно ведь окружил брата заботой: он всегда лежал побритым, умытым, в чистой постели, в свежей рубашке... После этого у нас на все просьбы старика с удовольствием стали откликаться. Он и отгрохал такой домина. В гости к нему, навестить Дмитрия Михайловича, даже из области приезжали. Он всех привечал, как родных: накормит, баньку истопит... Устроил, короче, он нечто вроде дома-музея. Внизу отдохнуть можно. А наверху, в стеклянном мезонине, в тепле и уюте лежал заслуженный человек... Всех это как-то, знаете, очень устраивало.
