Текст книги "Память о розовой лошади"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Разглядела его и просто, как частому гостю, сказала:

– Идите сюда, в комнату.

Он пошел следом за ней, а она быстро заходила по комнате, убирая разбросанное на стульях и на диване белье, комкая его и заталкивая в шифоньер.

Все это она проделала так ловко, что Андрей даже и не успел заметить, что, собственно, она убирала.

Вообще-то, он старался и не смотреть, отводил глаза в сторону.

Стекла в двух окнах большой комнаты блестели от солнца, и из-за света даже с трудом просматривались дома напротив. Занавеска у открытой форточки висела плоско, не колеблясь.

– Ну вот, вроде бы все в порядке, – хмыкнула она, бегло оглядев комнату.

Посмотрела на Андрея и удивленно спросила:

– Чего же вы не проходите, так и застыли у порога. – И опять это прозвучало так, точно он бывал у них часто. – Садитесь.

Он направился было к стулу возле стола, но она запротестовала:

– Нет, нет... На диван садитесь. Вы же пока больной, а там мягче.

Андрей послушно сел, куда она показала. Пружины дивана тяжело вдавились, звякнули, и он машинально отметил: диван давно пора перетягивать.

Она повернула стул от стола так, чтобы сесть к нему лицом и спросила:

– Ну, как вы себя чувствуете? – Тут же и засмеялась: – Господи, нашла о чем спрашивать, когда пришли в гости. Как будто давно не виделись... Вот привычка, – она покачала головой, словно сама себя укоряла. – Чай пить будем? У мамы, кажется, осталась заварка.

В домашнем платье, а не в белом халате, она показалась ему немного другой – милее, менее строгой, и смущение его стало проходить.

– Можно и чаю, – кивнул он.

– Хорошо, что вы пораньше пришли, – сказала она, – а то бы могли не застать меня: я только-только собралась на базар за картошкой. В воскресенье привозят. Сейчас все сажают картошку, вот и мы с мамой решили посадить. Но ничего – схожу в следующее воскресенье.

Андрей покачал головой:

– О нет, надо сегодня купить. Неделя пройдет – и сажать будет уже поздновато.

– Вы так думаете? – недоверчиво спросила она.

Андрей посмотрел на нее с удивлением:

– Уверен.

– Так что же делать? Знаете что: я быстро схожу – базар близко. А вы не уйдете? Посидите пока, поговорите с мамой. Она у меня славная.

– А я с вами пойду. Разве нельзя? Правда, в форме не совсем удобно, патруль еще подвернется...

Она сразу откликнулась:

– Могу дать штатский плащ брата. Брат у меня, между прочим, тоже на фронте. Вы плащ застегнете на все пуговицы, и формы не будет видно.

Свободный от бинтов, от забот и обязанностей, он весело толкался на базаре меж подвод, среди длинных деревянных столов и фанерных киосков, словно нигде уже не шла война, не гибли люди, а было только слепящее солнце на чистом небе и эта женщина рядом, казавшаяся ему сейчас еще ниже ростом: голова ее едва доходила ему до плеча. Но походка у ней была быстрой, увертливой, движения неуловимо точными, и в толпе она то и дело его обгоняла. По базару шныряли спекулянты с лисьими лицами, у громадных весов громко ругались две толстые бабы, а у забора гадали женщинам по руке цыганки. В непросохшем полутемном проходе по тылам киосков одна такая цыганка прицепилась к Андрею:

– Купи, дорогой, своей милой духи, – повела она аспидно-черными глазами. – Довоенные. «Манон». Рада будет твоя милая, уверяю.

Обрадованный, что может сделать подарок, он расплатился новыми сотенными бумажками и спрятал флакон в карман. Догнал Веру Борисовну, когда она уже нацелилась покупать картофель. Поверх ее головы он увидел на прилавке крупные розовые клубни и тронул ее за локоть.

– Другую взять надо.

– Разве не все равно? – удивилась она.

– Совсем не все равно, – с удовольствием принялся объяснять он. – Надо взять мелкого, семенного, да и другого сорта. А это и не сортовая картошка. Вообще-то похожа на «красную розу»... Но посади такую – больше половины в зиму зазря пропадет.

Вблизи ворот торговала с подводы женщина в кирзовых сапогах и, несмотря на тепло, в ватнике. Продавала она то, что и нужно: «лорх», но запрашивала страшно дорого, и он отчаянно, как не стал бы, конечно, делать, если бы покупал для себя, торговался. Уступив и приняв деньги, женщина сказала обиженно:

– А еще военный. Вижу вон – погон из-под плаща торчит.

Вера Борисовна засмеялась:

– Мастер вы торговаться, лучше некуда, – и стала осматриваться, нет ли кого поблизости с тележкой, чтобы довезти мешок картошки до дома.

– Я донесу, – сказал он. – Здесь же недалеко. Да и нести-то нечего – всего мешок.

– Нет, нет... Вам нельзя. Вы что, убить себя хотите?

– Да на правом плече понесу...

– Все равно нельзя. Что вы? Ни в коем случае.

Его немного обидела ее настойчивость. Чего там какой-то мешок? Он молча забрал в руку его верх и, присев, легко кинул мешок к а плечо. По телу огнем полыхнула боль, перед глазами поплыли оранжевые круги, а на лбу крупными каплями выступил пот.

Она все это сразу заметила и чуть не заплакала.

– Я же говорила... Говорила. Сейчас же бросайте. Слышите? Ну!

Но Андрей уже справился с болью и твердо пошел к выходу. Догнав его, она пристроилась сзади, подставила плечо под свисавший конец мешка. Так и шли: он – впереди, а она – за ним, касаясь его бока грудью.

Дома она сердито велела ему сесть на диван и расстегнуть мундир, а сама открыла в невысоком, округло-бокастом комоде верхний ящик, низко склонилась над ним и принялась там рыться. Сбоку он видел, как она озабоченно хмурится у комода, ломая, как в госпитале, углом брови, и ему стало неловко: он почувствовал себя виноватым перед ней, потому что и правда устал с непривычки, в глазах было темно, словно день померк, болел бок.

В комнату, приоткрыв дверь, заглянул наголо остриженный мальчик, и Андрей, чтобы хоть что-то сказать, спросил с придыханием:

– Ваш?

Она глянула на него поверх ящика.

– Кто? О чем вы? А-а... – Увидела мальчика, и глаза у нее заблестели. – Конечно, мой. Младшенький. Верно, похож? Весь в меня.

Андрей, конечно, понял, что сморозил глупость: она-то была не старше его самого, ну, года двадцать три, а мальчику – лет двенадцать.

– Хотел спросить – родственник? – поправился он.

– О господи! Не можете вы разве посидеть спокойно? Ясно же, что не сын. Племянник это мой. Миша. Сын брата.

И сразу попросила мальчика:

– Миша, принеси стакан воды. И побыстрее.

Она достала из ящика пакетик с порошком и две розоватые пилюльки. Развернула пакетик, положила пилюльки в порошок, а когда Миша принес воду, взяла у него стакан и подошла к Андрею:

– Выпейте вот это, – и покачала головой. – И надо же таким упрямым родиться.

– Да зачем? Ничего ведь и нет, – попытался отстранить он ее руку.

– Ну, капитан! – глаза ее гневно сверкнули.

Она мгновенно вновь превратилась для него во врача, он послушно все выпил и даже слегка расслабленно откинул голову на спинку дивана.

Вера Борисовна сидела напротив и внимательно всматривалась ему в лицо.

Боль утихла.

Взгляд Веры Борисовны стал спокойным, и она задумчиво проговорила:

– Неужели все-таки там остался осколок?

Один осколок и верно остался. Всю жизнь носил его с собой Андрей Данилович: позже это определили рентгеном – он засел глубоко в мягких тканях у крупных сосудов, и поэтому трогать его не решались. Опасности для здоровья осколок не представлял, но нет-нет да и напоминал о себе, особенно почему-то при сильном волнении.

Но тогда боль скоро совсем прошла. Мама Веры Борисовны принесла только что вскипевший чайник с еще подрагивающей от пара крышкой, достала из буфета матового стекла вазочку с вишневым вареньем, фарфоровые чашки и тонкими ломтиками нарезала хлеба. Она усиленно угощала его, и он, смущаясь, пил чай и даже ел варенье, хотя сразу заметил, что на варенье уже образовалась тонкая корочка, и, значит, стоит оно в буфете давно – видимо, предназначено специально для гостей. Мама Веры Борисовны, как-то по-птичьи клоня небольшую голову с аккуратной прической то к левому боку, то к правому, все время очень внимательно разглядывала его. Он даже стал нервничать, но тут она сказала:

– Смотрю на вас, смотрю... Такой молодой, и столько уже орденов. – Неожиданно она потянулась к нему и погладила его ладонью по руке. – Сколько же тебе, мальчик, пришлось выдержать?

У Веры Борисовны так дрогнули ресницы, что показалось – вот-вот с них скатится слеза. Но голос ее прозвучал властно:

– Не трогай, мама, эту тему. Не забывай, что я лучше всех это знаю.

В тот день, перед тем как уйти от них, он незаметно поставил на комод флакон с духами.

На другое утро обхода врача он ждал с особым напряжением. Но она зашла к ним в палату всего на минуту, очень строгая, с поджатыми губами, и больше разговаривала с соседом по палате, а его даже не заставила раздеваться, суховато спросила: «Как себя чувствуете?» – и быстро пошла дальше, кажется, и недослышала его ответа.

Пожилой сапер засопел, потом захмыкал, зачем-то стал крутить усы и вдруг сказал:

– Э-э, капитан, парень ты мой, золотая душа, похоже – вскружил ты нашей врачихе голову.

У Андрея бешено мелькнула мысль: «А костылем не хочешь?..» Но он сдержался, выскочил в коридор и пошел меж коек в библиотеку госпиталя. Ее сегодняшнее поведение, такой поспешный уход он воспринял как трагедию. А этот дядька-сапер еще подсмеивается над ним! Книги он любил читать, но больше толстые, чтобы надолго, но в этот раз почему-то взял томик стихов. Полистал его, прочел: «Под березою был похоронен комбат. Мы могилу травою укрыли. В ствол березы ударил снаряд, и береза упала к могиле». И хоть раньше он не очень любил стихи, не совсем понимал их и читал редко, сейчас от жалости к книжному комбату у него на глазах вдруг проступили слезы. Он даже вздрогнул и осмотрелся с испугом: не видит ли кто?

Всю неделю она не задерживалась у них в палате и на секунду лишнего времени. Он страдал, мечтал скорее попасть на фронт, но в следующее воскресенье набрался храбрости и опять пошел к ней в гости.

Ее мамы дома не было. Миша тоже где-то гулял. Вера Борисовна встретила его как-то дежурно-приветливо, сказала: «Заходите», но когда он прошел в комнату и сел на старый диван, то она заходила туда-сюда по комнате и стала часто, сосредоточенно выглядывать в открытое окно, словно кого-то ждала или у нее были неотложные дела, которым мешал его приход. Он уже собирался с силами встать и попрощаться, как она предложила:

– А не погулять ли нам?

На улице, сразу за дверью подъезда, Вера Борисовна заулыбалась и вдруг стала такой, как в то, первое, воскресенье. Они долго ходили по улицам, она рассказывала ему о городе, потом об отце, художнике, умершем рано, о брате, командире танковой роты... Незаметно вышли они к кинотеатру, и он, боясь, что она уже устала гулять и скоро захочет домой, сказал:

– Посмотрим, может, кино?

Она ответила:

– Вряд ли мы сможем купить билеты – в выходной день всегда много народа.

– Попробую, – сказал он.

Усадив ее на скамейку в небольшом сквере с желтыми дорожками и подстриженными кустами акации, он отправился за билетами. В зале от касс до самых дверей тянулась очередь. Он пристроился в конце и тут услышал:

– Товарищ военный, берите билет.

Говорила красивая женщина, вторая в очереди. Высокая, она стояла, чуть прогнув спину и подняв грудь, словно голову ее тяжеловато оттягивали уложенные на затылке темные волосы.

Он шагнул к кассе.

– Берите, берите, – повторила женщина.

Люди в очереди потеснились и освободили проход к квадратному окошечку, глубоко запавшему в толстую стену. Покупая билеты, он увидел, как женщина стрельнула искоса на него глазами, заметил внимание окружающих и внезапно будто заново обрел свой высокий рост, услышал на груди легкий звон орденов, ощутил на плечах капитанские погоны; радостно сказал: «Спасибо!» – весело зацокал подковками сапог по кафельным плиткам пола.

Вера Борисовна поднялась навстречу:

– Не получилось?

– Вот, – показал он билеты.

В фойе кинотеатра перед началом сеанса она тихо стояла рядом, но вдруг весело рассмеялась негромким, но звонко, словно бы с вызовом, рассыпавшимся смехом; приподнялась на носках и шепнула ему на ухо:

– А на тебя женщины смотрят.

И легко, почти незаметно взяла его под руку, но получилось это так, что у него на руке окаменели мускулы.

4

К осени его выписали из госпиталя и направили командиром батальона в запасной полк, формировавшийся в лесу недалеко от города. Дни стояли ясными, небо было стеклянно-прозрачным, а воздух свеж и сух. Жил он в землянке. Багровые листья, опадая с деревьев, заваливали ее сверху, и землянка выпирала из пожухлой травы пламенно-красным бугром.

В гости к ней ему удавалось выбираться часто, но они почти не встречались: на фронте шло наступление, и она сутками пропадала в госпитале. Зато с ее мамой и с Мишей он наговорился вдосталь и как-то незаметно, между прочим, перетянул старый диван, заново обил входную дверь, чтобы из нее не торчала вата, и даже подправил кухонную печь, которая у них стала чадить.

Ближе к зиме, когда лужи у солдатского умывальника на вытоптанной до голой земли поляне по утрам стало затягивать паутинно-тонким льдом, в штабе Андрею Даниловичу сказали, что полк завтра уходит на фронт. Он вымолил у командира полка отпуск до вечера и кинулся в город прощаться. Погода давно уже испортилась: дул ветер, и падал сырой, с дождем снег. В знакомом подъезде почему-то было грязно и сумеречно, каменные ступеньки источали мозглость.

К счастью, Вера была дома – не надо было торопиться в госпиталь. Она открыла дверь, впустила его в комнату, а сама забралась с ногами на диван и закутала плечи старой шерстяной шалью.

– Холодно очень, – пошвыркивая носом, сказала она. – До вечера мне отдохнуть дали, а дома ужасно холодно.

Комната действительно выстыла: поставленная на зиму круглая чугунная печка с длинной, углом изогнутой трубой, выходящей на улицу через забранную листом железа форточку, чадила, но грела плохо.

– Чего она у тебя так вяло горит? – кивнул он на печку. – Растопить бы надо.

– Ах, да топила я ее, топила... Так ведь не горит.

У печки стояло ведро с углем. Уголь мелкий, почти порошок, такой может разгореться разве что на сильном огне. Открыв дверку, Андрей заглянул в беловатое от дыма нутро печки и усмехнулся: она накомкала туда бумаги, подожгла ее, сверху насыпала уголь; вот и чадит печка, не греет.

– Дрова у тебя есть? – спросил он.

– Есть немного. Там... В ванной... Поленья какие-то сучковатые, и топором их не расколоть, и в печку они целиком не влазят.

Он засмеялся.

– Чего ты хохочешь? – обиделась она. – Правду же говорю.

– Так какое же полено сюда целиком влезть может, – вновь засмеялся он.

– Да колола же я, колола... – она опять шмыгнула носом.

Ему стало жалко ее, он сказал:

– Посиди. Я сейчас, – и пошел в ванную комнату.

Тонко настругав щепы, он положил ее шалашиком над горящей бумагой. Слегка обрызгав водой из кружки уголь, он подбрасывал его на огонь мелкими порциями, и скоро в печке загудело, круглые бока ее сначала зарумянились, потом зарделись и стали словно прозрачными. Скоро зарумянилась и труба. Он открыл дверцу печки. Стены комнаты и комод осветились, зато краснота с боков печки и с трубы опала.

В комнате скоро стало теплей и суше.

Вера повеселела:

– Приезжай почаще – печки топить.

Сидя на корточках, он смотрел не мигая на огонь и долго не отвечал; наконец сказал:

– Больше я не приду.

Она удивилась:

– Почему? – и голос ее дрогнул. – Или...

– Да, – кивнул он.

Она мгновенно спрыгнула с дивана и присела рядом:

– Когда?

Он молча пожал плечами: говорить-то было не положено.

Один только раз в жизни Андрей Данилович видел свою жену плачущей. Даже на похоронах своей матери она не ревела, держалась стойко. А вот тогда разревелась – слезы так и залили ее щеки. А ведь до этого между ними, собственно, ничего и не было.

– Милый ты мой, милый... – она подалась к нему и сжала его голову ладонями. – Не приведи господь, чтобы все повторилось.

Что было потом – помнилось смутно. Очнулся он к вечеру. Весь остаток войны, до победы, пронес он в душе тепло ее рук, ее тела, нет, не рук и тела, тепло ее человеческого существа.

С фронта он ей писал при каждом удобном случае, подробно, обстоятельно рассказывая в письмах про всю свою жизнь, о чем можно было писать, подчеркивая чернилами наиболее главные, по его мнению, моменты. Она отвечала беглыми записками на сложенном вдвое листке бумаги; трудно было понять по ее ответам, как она там, и в следующем письме он дотошно выспрашивал обо всем, задавая множество вопросов, а после огорчался, получая торопливую записку.

Войну Андрей Данилович закончил недалеко от Берлина: не смог до него дойти опять из-за мины; ранило его на этот раз сравнительно легко – в мягкие ткани левой ноги. Но к тем шестнадцати осколкам в коробочке прибавилось еще три. А двадцатый вот так и остался в теле.

О ранении ей он ничего не писал, просто сообщил, что изменился адрес полевой почты, поэтому ее, опять-таки торопливая, но самая важная из всех записок, какие он от нее получал, дошла до него с небольшим опозданием: она небрежно, будто речь шла не о ней, а о соседке, сообщила, что ждет ребенка, и приписала: «Но не тревожься, и пусть это тебя не связывает. Не считай, пожалуйста, себя чем-то обязанным – я и сама не маленькая». Он долго не мог прийти в себя от негодования. Как же так? Родится ребенок, а он вроде бы не должен иметь никаких обязанностей? Весь день, обложившись книгами в скудной библиотеке полевого госпиталя, он сочинял по этому поводу нравоучительное письмо, пытаясь выбрать из книг к месту цитаты, но к вечеру ему стало смешно от собственной глупости, и вместо письма он вскоре оформил на ее имя денежный аттестат.

Вскоре после войны Андрей Данилович демобилизовался: ранения не позволяли оставаться в армии.

Провожали его торжественно – при полковом знамени. В тот день вручили ему последний орден, а в армейской газете поместили сильно подретушированный портрет. Он не сразу и узнал себя на газетном листе: глаза колючие, поперек лба спускается к бровям глубокая складка, а плечи в мундире развернуты, и грудь выпирает колесом. Таким вот, ветераном, боевым командиром, и видел его офицер из газеты, сфотографировавший его и написавший о нем статью; названия мест, где он воевал, в статье были выделены темным шрифтом, а воевал-то он с начала войны, так что при чтении от пестроты набора уставали глаза.

В полк приехал начальник политотдела дивизии, пожилой, но бодрящийся, подтянутый полковник. На банкете, устроенном офицерами в честь Андрея Даниловича в кафе маленького немецкого городка, полковник, слегка подвыпив,сказал:

– Отвоевались к чертовой бабушке... Скоро я тоже уйду из армии. Ох и надоела мне эта заваруха. Я ведь крестьянский сын, привык к тишине, к полям, к грачиным стаям... А тут, у-у, сволочи... – он почему-то погрозил кулаком в потолок. Полковник задумчиво посидел и добавил:

– Поехали со мной, ох и красавицы в нашем селе живут – нигде таких не найдешь.

Андрей Данилович засмеялся:

– У меня на Урале жена и дочь.

– О-о! – обрадовался полковник. – Хорошо. Значит, ждут. Меня тоже ждут – есть у меня сторона родимая.

Он что-то очень повеселел, обвел всех за столом светлым взглядом и разухабисто повел рукой:

– Всех нас давно ждут. У каждого есть сторона родимая... – И опять погрозил кулаком, теперь в сторону стены: – У-у...

Поезд уходил поздно ночью, провожали Андрея Даниловича шумной компанией, в вагон его внесли почти на руках, а когда состав тронулся, то провожавшие офицеры стали стрелять в небо по звездам.

На вокзале города, ставшего уже своим, близким, Андрей Данилович первым увидел Веру. Она проталкивалась в толпе к поезду, высоко подняв руку с букетом цветов, и, похудевшая, с чуть запавшими щеками и резче проступившими скулами, выглядела взрослой, а от каблуков – и выше ростом.

Он стремительно шагнул к ней, и они почти столкнулись.

Вера побледнела, ойкнула и прижала букет к груди.

Впервые целуя его при людях, она невольно косила глаза, точно проверяла – не подглядывают ли за ними; потом сказала:

– Пойдем домой, нас ждут, – и добавила с нервным смехом: – Ждут меня... с мужем.

Знакомая комната очень преобразилась, хотя все вроде бы стояло на своих местах – не было только круглой печки. На мгновение он застыл в дверях, охваченный каким-то сладостно-тревожным, мучительным чувством. В чем дело? И тут словно из тумана проступила железная детская кроватка с сеткой и уже стоявшая на ногах, придерживаясь руками за спинку кровати, его дочь.

Возможно, это и смешно, но в тот момент Андрей Данилович почувствовал себя очень важным, значительным человеком.

Он шагнул к дочери, хотел обнять ее, взять на руки, но она громко, испуганно заплакала и беспомощно потянулась к матери.

Видя, как расстроился Андрей Данилович, жена засмеялась:

– Ну что ты? Не огорчайся. Скоро она к тебе привыкнет.

Конечно, все так и было. Не прошло и недели, как Соня с удовольствием сидела у него на коленях, прыгала, если он ставил ее на ноги. Но всю жизнь потом он понимал, чувствовал, что душой она тянется к матери. И характер она унаследовала ее, поэтому и хлопот с ней, собственно, никаких не было: аккуратная, собранная, Соня успевала и отлично учиться, и заниматься в биологическом кружке. С детства она мечтала стать, как и мать, врачом, а в те годы в институты принимали в основном тех, кто имел трудовой стаж, и Соня после восьмого класса пошла учиться в вечернюю школу и два года проработала санитаркой в больнице. Как ее на это хватило – Андрею Даниловичу было трудно понять. Но школу она закончила с медалью и в институт поступила без всяких волнений.

С месяц после приезда Андрею Даниловичу каждую ночь снилась война, он неспокойно спал, метался во сне, сдвигал брови, командовал, но утром находил рядом жену, ощущал ее тепло, дотрагивался до кроватки дочери – и на весь день глупел от покоя и счастья.

Скоро наступила пора подыскивать работу, и он решил сходить в райком партии.

Секретарь райкома с тремя золотыми нашивками за ранения на пиджаке и с двумя рядами орденских колодок показался ему очень усталым человеком; от недосыпания у него было серое лицо и воспаленные веки.

Секретарь сразу признал в нем своего, фронтовика, поднялся навстречу, подал руку и представился:

– Худобин Василий Павлович, – и показал на стул: – Садись. – Сел за стол напротив, долго рассматривал его, потом задумчиво проговорил: – Люди везде позарез нужны, особенно вот такие, как ты, крепкие. Но вот скажи: специальность у тебя хоть какая-нибудь есть, что ты умеешь делать?

Андрей Данилович пожал плечами:

– Воевать. Что ж еще?

– Воевать мы научились, это точно, – мрачновато сказал секретарь райкома. – А как дальше быть? За год мы трех начальников ЖКО на металлургическом заводе турнули. Все нечистыми на руку оказались. Пойдешь начальником ЖКО.

– А что такое ЖКО? – спросил Андрей Данилович. – Дот знаю. Дзот знаю. А вот ЖКО первый раз слышу.

Секретарь райкома захохотал и смеялся долго – даже щеки у него порозовели.

– Скажу тебе честно, друг: ЖКО – это похуже всякого дзота и дота. Эта штука гораздо страшнее. В общем, это жилищно-коммунальный отдел... – Глаза его зажглись надеждой, он проворно встал из-за стола, обогнул его и обнял Андрея Даниловича за плечи. – Послушай, иди на это место, прошу тебя. Навоюешься дай бог. И нам поможешь. Вместе воевать будем. А?

Отказываться после такого не повернулся язык.

В свой первый кабинет Андрей Данилович вошел в военной шинели и в офицерской фуражке. На полу под вешалкой лежало несколько запыленных коричнево-глянцевых табличек, на верхней он разобрал красивую надпись, нанесенную рукой художника-гравера: «Начальник жилищно-коммунального отдела И. И. Патрушев». Он шевельнул таблички носком сапога, они рассыпались, и он удивился их схожести – только разные фамилии значились на табличках.

Он вышел из кабинета и посмотрел снаружи на дверь: ее когда-то оббили черной кожей, которая уже слегка выцвела, и пустое место от последней таблички бросалось в глаза, как заплата.

Андрей Данилович покачал головой, дивясь людскому тщеславию, задумчиво поморгал на дверь и сказал своему заместителю:

– Сделаем вот что... Закажем стеклянную табличку вроде пенала, а фамилию будем писать на бумажке. Как кто проворуется, то стоит только вынуть бумажку, а потом затолкать туда новую.

Впоследствии друзья шутили, что так он заговорил судьбу: четыре года успешно проработал в этой должности, и его повысили по службе.

Непривычное дело необычно сильно утомляло его, даже больше – порой угнетало. Воевать действительно приходилось. Раньше, на фронте, он снисходительно, свысока поглядывал на офицеров-интендантов, точно они совсем и не военные, а теперь понял все их тяжелые заботы: спешно надо что-то достать, а этого нет ни под руками, ни вблизи, ни где-либо вообще окрест... Иногда он ловил себя на таком: вернется домой еле-еле, упадет на кровать лицом в подушку, уснет мгновенно, а когда начнет просыпаться, то сразу ощутит щекочущий холодок в груди, словно сейчас, сию минуту, надо выскакивать из окопа под огонь.

«Когда же все это кончится?» – порой мелькала унылая мысль.

Еще и дома началась своя толкотня. Вернулся из армии брат жены, и хотя они быстро подружились, но в двухкомнатной квартире двум семьям жилось тесно. Если ночью просыпалась Соня и поднимала крик, то Андрей Данилович слышал, как во второй комнате просыпался брат жены и, закуривая, гремел спичечным коробком; неудобно чувствовал он себя тогда – жил ведь на подселении у жены.

Утрами все торопились на работу, в одно время собирались возле ванной комнаты и поторапливали друг друга, а он привык мыться долго, до пояса.

У Веры от переутомления, от постоянных занятий стал портиться характер. После войны она оставила хирургию и занялась гинекологией: сначала ей надо было много заниматься, чтобы хорошо освоить новую врачебную специальность, затем у ней появились какие-то свои мысли, и она стала писать статьи в медицинский журнал, потом готовилась к сдаче кандидатского минимума, подумывала о диссертации...

А Соня подрастала, требовала внимания. Случалось, если она расшалится, то Вера вспыхивала:

– Мама! Андрей! Займитесь же кто-нибудь ребенком! Ну, мне же заниматься надо.

Андрей Данилович сажал Соню на колени, что-нибудь рассказывал ей вполголоса, но и это отвлекало жену.

На третий год совместной жизни Вера неожиданно обнаружила, что ждет второго ребенка.

Самым тяжелым для Андрея Даниловича было то, что восприняла она это не как радость, а как трагедию.

– Как же это мы допустили? Как допустили?.. – твердила она, и в глазах ее тлело отчаянье. – Как мы все уместимся здесь? Где мне заниматься – на кухне, что ли?

Слушая ее, Андрей Данилович чувствовал, что у него свинцовой тяжестью наливается затылок: он и обиделся, и ощущал себя виноватым, и не знал, что предпринять, – с квартирами пока на заводе было плохо.

Внезапно его озарило:

– Знаешь что? А давай-ка я дом построю!

Она даже как-то мгновенно успокоилась, посмотрела на него широко открытыми глазами, как на невесть что выкинувшего ребенка или ненормального, с безмерным удивлением проговорила:

– То есть как это – дом построишь? Взял вот так просто и построил, как из песка, – она засмеялась. – Ерунда какая-то, честное слово. Прости, Андрюша, это я тебе, дурочка, зря нервы трепать стала... Вывернемся как-нибудь, не горюй.

– Да я серьезно. Дадут ссуду. Фронтовикам дают ее на льготных условиях, я это знаю. Срублю дом, а рядом разобью сад. Здесь, на Урале, садов настоящих, считай, ни у кого и нет. А земля, между прочим, у города для сада хорошая. Появятся у нас яблоки, груши, вишня... А в саду – тишина. Трава растет. В тени трава мягкая, сочная... Красота!

У него даже затеснило дыхание от этой мысли: он понял, что давно мечтает о собственном доме, что жить в этой пятиэтажной громадине просто не может, что его давят каменные стены, а широкий и плоский, без единого кустика двор опостылел.

Слушая его, жена покачивала головой, как на лепет ребенка, и в тот вечер была с ним очень ласковой, нежной, все гладила его по щеке ладонью и приговаривала:

– Строитель ты мой, строитель...

Уже засыпая, тихо засмеялась в подушку:

– Дом построю. Надо же... Тысяча и одна ночь.

Дом Андрей Данилович поставил на окраине города, в местности, называвшейся Николаевской рощей. Поодаль от дома, за бугристым пустырем, росли березы: серебристо-туманные по утрам, днем белые березовые стволы отсвечивали чернью, а к вечеру от заходящего солнца становились чеканно-золотистыми... По-деревенски тихо было вокруг, спокойно. Но город уже и тогда одним краем подбирался к роще, потом из нее сделали парк и обнесли березы чугунной оградой; в березах светились фонари, а с танцплощадки доносилась музыка.

Быстрота, с которой ему удалось построить дом, всех поразила, в том числе и его. Днем он неутомимо крутился на службе: выколачивал, где только мог, материал для ремонта запущенных в военные годы квартир, принимал от подрядчиков новое жилье и медленно, в ругани и тяжелых спорах, расселял туда семьи рабочих; тем более весело к вечеру ему было идти на стройку своего дома, у него словно появлялся новый приток сил, и он до поздней темноты, до тех пор, пока в густых сумерках не переставала различаться белизна рук, катал с тремя помощниками-плотниками, работавшими с ним по договору, бревна на своем участке.

В выходные дни он вставал, едва рассветало, и, пока плотники не пришли, он уже многое успевал сделать один. От загара и от работы лицо его почернело, он похудел, стал совсем поджарым, тонким в поясе, но ходил стремительно, весело. Своей веселостью, ловкостью, силой, умением во время короткого отдыха смешно рассказывать забавные эпизоды из времен войны, он заразил и плотников, и те делали для него невозможное.

В конце лета Андрей Данилович взял отпуск, за один день сколотил на участке будку-времянку, и на весь месяц в ней поселился.

В то лето, можно сказать, семьи он совсем и не видел.

В новый дом переехали в конце сентября. Он сразу понравился всем: бревна его, круглые, гладкие, одно к одному, долго сочились смолой, и во дворе пахло сосновым бором.

– Как в деревне или на даче, – радовалась жена.

Осенью же Андрей Данилович стал бродить с мерным шнуром по участку земли за домом, разбивая участок под сад.

Вера хмурилась, пыталась его урезонить:

– Отдохнул бы ты лучше, сад же не к спеху.

Заботливо ворчала и теща, пыталась все по дому взять на себя.

Андрея Даниловича удивляло: как не могут его понять? Не нуждался он в отдыхе. Не нужен он был ему. Наоборот: спал он крепко, просыпался теперь хорошо отдохнувшим, с ясной головой, с пружинистой легкостью в ногах и мог волчком крутиться весь день на работе: сознание, что вечером он займется приятным для души делом, помогало и на службе воротить горы. Он загодя, осенью, завез для сада саженцы, уложил их в прикопочную канаву, засыпал корни землей, до цементной плотности полив водой эту землю; потом отрыл и ямы, чтобы сразу, как оттает весной земля, приступить к посадкам.