Текст книги "Катаев. Погоня за вечной весной"

Автор книги: Сергей Шаргунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

ВЕЧНАЯ ВЕСНА

«Вечная весна в одиночной камере».

Припев Егора Летова подходит как эпитафия Валентину Катаеву, одиночке, сквозь XX век пронесшему постоянную память о камере смертников и называвшему свою жизнь «погоней за вечной весной»…

В 1960-м в Париже гадалка-турчанка (сказавшая и про осколочную рану бедра, и про будущую операцию, и про награждение «Золотой Звездой») воскликнула:

– Что же вы меня не предупредили? Это же необыкновенный человек. Это – Царь!

«Царь, разумеется, по их терминологии», – добавляла Эстер, снижая пафос.

Влюбленное повелевание жизнью…

Наследник великой литературы. В Катаеве всегда было сочетание властности и легкомыслия, как у человека, по его признанию, с самого начала понимавшего, что он особенный.

Он щедро называл свои произведения чужими полюбившимися строчками. А я назвал и эту книгу, и все восемь частей – его строчками.

Он написал, что «прожил свою жизнь в счастливом дыму».

Оглянувшись на петли длинной дороги, спросим себя: в счастливом ли?

Кадильный сладкий дым горестного отпевания матери, чад военных пожаров, зеленовато-желтый туман газовой атаки, дымчатые тифозные видения, бронепоезда и пароходы в угольном дыму, пороховой дым расстрелов, растаявшее облако несбывшейся любви, дым кирпичной трубы Магнитки и вересковой сталинской трубки, операционный мираж, пестрый дым литпроцесса с пламенными выпадами критика Дымшица…

Ничто с детства и до ухода не могло заслонить его необычайно зоркий и, конечно, вопреки трагизму – радостно-детский взгляд.

У Катаева была глубокая душа. И таинственная.

Свою тайну он унес с собой.

Обычно люди стараются не вспоминать травмирующие события. Он хотел осознать, осмыслить и прочувствовать все до конца. Не боялся прикасаться к ранам, не заживавшим никогда. Он с разных сторон и на все большей глубине вновь и вновь возвращался к главным, болевым точкам жизни.

Обостренно одинокий, закрытый, скрывавший важную часть себя даже от близких, он заглушал страдания бравадой, буффонадой, попойками, показной беспечностью. Но и настоящей литературой.

Поэтому все же дым счастливый.

Жизнь воспринималась им как произведение, а значит, и принималась.

Катаев – весь вызов. Он весь – слишком. Художник-маг, которому завидуют и сейчас и чей дар не могут оспорить. Баснословно успешный, но не через карьерные интриги, а благодаря дару.

В силу этого редкого дара он был сам по себе, свободный от групп, стаек, общественного мнения.

Спасатель судеб. Устроитель литературы, которая без него была бы другой. Бескорыстно открывавший и опекавший таланты.

Русский человек. Потомок славных родов. Герой войны. До конца дней сохранивший офицерский государственнический инстинкт.

Оболганный. Да, так. Слева и справа бормочут нелепые небылицы и однообразные байки, пытаясь представить бóльшим грешником, чем остальные…

Он был грешен, но в отличие от очень многих не разыгрывал святошу.

Отрицание Катаева – унылая стайность, которая передается во времени.

Наслаждение Катаевым – вечная весна.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1
Основные сочинения Валентина Катаева

1923 — «Сэр Генри и черт».

1924 — «Остров Эрендорф».

1924 — «Повелитель железа».

1926 — «Растратчики».

1927 — «Квадратура круга».

1928 — «Отец».

1932 — «Время, вперед!».

1936 — «Белеет парус одинокий».

1937 – «Я, сын трудового народа».

1940 — «Домик».

1944 — «Жена».

1945 — «Сын полка».

1949 — «За власть Советов».

1951 — «За власть Советов» (новая редакция).

1956 — «Хуторок в степи».

1960 — «Зимний ветер».

1964 — «Маленькая железная дверь в стене».

1965 — «Святой колодец».

1967 — «Трава забвенья».

1969 — «Кубик».

1972 — «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона».

1974 — «Фиалка».

1975 — «Кладбище в Скулянах».

1978 — «Алмазный мой венец».

1980 — «Уже написан Вертер».

1982 — «Юношеский роман».

1986 — «Сухой лиман».

В печати выходили очерки и юморески Валентина Катаева под псевдонимами: В. Къ., Вал. К., Валентин Петрович, Старик Саббакин, Оливер Твист, Митрофан Горчица и др.

Приложение 2
Письма из личного архива Людмилы Коваленко

Илья Ильф и Юрий Олеша – Анне Коваленко

Дружок!

Молодец, что решила ехать. Жду тебя. Я уже забыл какая ты точно. Говорят, ты подстриглась… Приезжай. Увидимся. Думаю, что здесь тебе будет хорошо… Жду.

Целую лапки с нежностью.

Поцелуй Тамару. Кланяйся маме и Сереже.

Юра.

Дорогая Муся,

я вновь призываю Вас к себе. Пребудьте с нами. Все написанное подтверждаю.

Целую.

Иля.

29.03.23 г.

Москва

Чистые Пруды

Мыльников 4 кв 2(a)

19 ч. 30 м.

[рисунок]

Этого зайца и эту собаку я подарил Вале. А Вам, если Вы приедете, я подарю лошадь большую и живую.

Рисунки принадлежат руке Вали.

Ваш И.

Юрий Олеша, Илья Ильф, Валентин Катаев – Анне Коваленко

Москва 6-04-23 г.

Дорогая Муся!

Мы только что получили твое первое письмо, датированное 23 марта.

Ввиду того, что сперва нами получено было письмо от 24 марта, в котором ты выразила согласие ехать, мы письму первому (от 23 марта) не придали никакого значения и сегодня выслали тебе полтора миллиарда.

На эти деньги обеспечь маму и, нисколько не заботясь о себе (потому что об этом позаботимся мы), немедленно выезжай. Если не теперь, то никогда – это ты понимаешь сама. Здесь тебе, полагаем, будет хорошо. Будешь учиться и жить на 100 % – каждого дня.

О дне отхода того поезда, с которым ты едешь, телеграфируй, встретим на вокзале.

Пишем это письмо на почтамте, времени нет, писать много нельзя.

В общем так:

выезжай немедленно, как только получишь деньги.

Олеша

Ильф

Катаев

Евгений Петров – Валентину Катаеву

Дорогой Валя!

Если ты еще не потерял способности удивляться, то был, наверно, очень удивлен моим отсутствием в Москве и молчанием в течение 6-ти месяцев. Получив еще в декабре 22 года твою телеграмму, я твердо решил ехать в Москву, а для того, чтобы это можно было бы легче сделать, я перевелся в Одессу на должность следователя в Губрозыск. Мне обещали дать отпуск, а для того, чтобы ехать, нужны были деньги, которых у меня не было. В Одессе я провел весь январь месяц в надежде получить жалование, продать кое-какое барахло и выехать; но вдруг неожиданно был переведен обратно в Мангейм, так как там снова возобновился бандитизм. Пойми сам, мог ли я бросить службу и без денег ехать в Москву, не зная, что меня там ожидает, тем более, что тогда была зима, а Москва, по имеющимся у меня сведениям, не очень любит в этом отношении вновь приезжающих южан, а одесситов тем более. Итак, до сегодняшнего дня я пробыл в Мангейме (вчера я сдал дела и это письмо пишу из Мангейма). Теперь мое положение до некоторой степени улучшается: у меня есть кое-какой посев, продав который, я смогу иметь необходимые на дорогу деньги. Завтра утром я еду в Одессу и буду там жить, ожидая от тебя ответного письма…

Видел в «Одесских известиях» от 3-го и 17-го июня твои стихи: «Прачка» и «Румянцев». Первое мне не совсем понравилось, второе же очень хорошее…

Передай от меня привет мастерам южно-русской школы Эд. Багрицкому и Юр. Олеше. Пока прощай! Надеюсь, что в случае благоприятных стечений обстоятельств, скоро увидимся. Если переменил адрес, не забудь сообщить. Зная тебя и твою нелюбовь к письмам, прошу писать сейчас же, не откладывая в долгий ящик.

Твой Женя

22.06.1923 г.

Дорогой Валя!

К сожалению до сих пор о тебе ничего не слышно. Конечно, я не предполагаю, что с тобой что-либо случилось, а уверен, что писать ты или не имеешь времени, или просто не хочешь. Сейчас у меня положение во всех отношениях странное и неопределенное… Если бы я был вполне уверен в своей службе и знал бы, что меня никуда не переведут – я бы совершенно не беспокоился и знал бы, что, живя с тетей, я с одной стороны, исполняю то, что я должен исполнить, а с другой стороны, буду жить оседло…

Валя, очень прошу тебя написать мне о твоих соображениях относительно тети и относительно меня. Мне кажется, что ты, здраво рассудив, можешь дать мне полезный совет… Ты делаешь ошибку, что сам нигде не служишь, т. к. служба хоть и поганое дело, но все же дает регулярные средства к жизни.

У Зины родилась дочь, которую назвали Верой, и я полагаю, что тебе следовало бы поздравить Зину и Павла Федоровича, т. к. это доставит им удовольствие. Ну пока все. Прощай. Жду письма с обстоятельным изложением твоих соображений. Жму руку.

Твой Женя

Посылаю 2 тетиных письма для ознакомления.

6.08.23.

Валентин Катаев – Анне Коваленко

30 июня 24 г.

Москва

Дорогая Муха, маленькая моя жена, Киця, кося, цуца и т. д.!

Мы уже было собирались посылать телеграмму насчет твоего молчания, но приехал Юрка и рассеял наше волнение, а потом пришло твое письмо. Мы страшно бедные и не знаем когда разбогатеем. «Земля и фабрика» взяла «Роман паровоза»!!! Можешь себе представить… Но у них формальности. Сначала надо в цензуру, а потом они платят. Вероятно это дело затянется. «Роман паровоза» отшиб «Эрендорфа». Две вещи одного жанра они не могут купить у одного автора, а «Роман паровоза» им больше нравится Эрендорфа продаю одному богатому еврею – но все это пока очень неопределенно. Для Ингулова не написал ни одной строчки. Вышла «Жизнь» с моими записками[166]166
  «Записки о гражданской войне» впервые опубликованы в журнале «Жизнь» (1924, № 1).


[Закрыть]. Скоро дополучу червонцев 6–7. В лавку мы до сих пор должны черв. 7–8. При первых же деньгах вышлю тебе. Ты должна ездить на лиман. Если не будет денег – будешь ездить реже, только и всего. Это мое категорическое требование. Я приеду не скоро. Наверное к августу и вместе с Юрой (если вообще приеду). Видеть тебя страшно хочу, но это еще рано.

Видишь, как плохо быть замужем: муж пишет о делах, о деньгах, об издателях и ничего лирического…

Я совершенно потерял способность халтурить. Не могу. Жалко. И с какой стати? Получил от Толстого письмо, он целует тебе ручки. Тамара ведет себя крайне загадочно. Т. к. я видел ее случайно на Мясницкой с каким-то молодым человеком в рыжем френче. Они явно флиртовали. Раза два к нам заходил некий «певец-сатирик», он же «автор-куплетист» В. Коралли[167]167
  Владимир Филиппович Коралли (1906–1995) – эстрадный певец, куплетист, конферансье.


[Закрыть]. Впрочем, дома меня не было – не видел. Женя остался в восторге. Певец-сатирик выбивал чечетку и вообще развлекал мое семейство.

И вообще я тебя очень люблю. Ты у меня хорошая девочка. Нарисуй пожалуйста какая ты в полосатом платьице. Напиши что носят одесситки и вообще.

Если вздумаешь мне изменить с Соболем – срочно телеграфируй, а то у меня тут наклевывается один романчик, так мне бы не хотелось пропускать удобного случая.

Ну, Мух, дай свою шейку, я ее подлижу и поцелую. Дай поцелую в лобик, в бровки, в глазки, в носик, в щечки, в ушки (изнанку ушек), потом куда? Забыл… Да, потом в носик, в губки, в шейку. Все. Если хочешь могу тебя подразнить:

– Какие были мыши? И сколько их было? И кто у них родился? Ну?

Пиши, бездельница.

Твой Валя

8 июля 924 г.

Москва

Дорогой Мух!

Как поживаешь? Получил твое письмо и был страшно тронут и обрадован и огорчен. Все вместе. Но что же делать, если у меня почти нет совершенно денег. Авось выкручусь. Крепись, детка. Я тебя люблю и ты меня любишь. Это самое главное…

Юркиному письму, конечно, не верь. А то я знаю, ты такая. Ты можешь вдруг взять да и поверить. А вот плохо то, что нам всем сейчас надо идти прививать оспу. Нехорошо. Потом будет болеть и жар. Не хочу. Ну, детка, целую тебя нежно-нежно. Люби меня.

Твой муж Вопя

1 авг 929 г.

Москва

Здравствуй, обезьяна!

Получил только что твое письмо неизвестно когда отправленное, узкое на лиловой подкладке с московским штемпелем. Очевидно кто-то бросил тут. Денежные дела наши плао-хао. Сейчас я лезу вон из кожи, чтобы скопить денег для поездки в Крым хотя бы на 2 недели. Модпик[168]168
  Московское общество драматических писателей и композиторов.


[Закрыть] ничего не дает, т. к. лето, а моя пьеса не дойная корова. Все что можно было у Модпика взято. Так что я ориентируюсь на журналы. Подумываю о Гудке. Во всяком случае на этих днях вышлю тебе 100 рублей, а через некоторое время еще рублей 300. Это все что я могу. Относительно отъезда Ан. Ник. на Кавказ, конечно что-нибудь устроим…

Недавно мы с Юрой читали «Бориса Годунова». Вот это – шедевр.

В Тарусу может быть загляну на 1–2 дня. Посмотрю мою загорелую зверюшку. Ты, главное, не скучай, собачка. Я же тебя люблю все-таки!

Плао-хао. Плао-хао. Плао-хао.

Ну, будь здорова, не капризничай, все будет хорошо.

Твой султан и повелитель и вообще хозяин, глава дома и пр. и пр.

Валя

P. S. Опять же – целую!

Из писем Елизаветы Бачей

17 марта 1923

Дорогой Женя!

Твое письмо меня очень обрадовало тем, что ты вполне благополучен и здоров. Возьми себе за обыкновение не опаздывать надолго со своими письмами ко мне, т. к. это приносит мне немало беспокойства и тревоги. Ведь с Пасхи я не имела от тебя писем и не знала, что с тобой и где ты… Мне очень нравится твой перевод в Одессу – уже потому, что тебе не придется делать бесконечные разъезды, а м. б. и личные дознания. Эта сторона твоей службы всегда меня очень тревожила как непосредственное общение с преступниками и возможность всяких неожиданных неприятностей от этого… По-моему, тебе незачем переезжать теперь в Полтаву. Одесса устраивает тебя в том отношении, что там можно служить и хотя бы урывками учиться и жить в большом городе. Если бы ты получал содержание достаточное для нас двоих, то я к осени переехала бы к тебе. Не знаю только возможно ли будет прожить нам вдвоем на твой единственный заработок?

Когда будешь писать мне, то возьми это письмо и ответь мне на все мои вопросы, чего ты никогда не делаешь. Начеркай мне карандашом свой автопортрет, очень хочу видеть тебя, хотя бы в таком изображении. Пиши и не забывай всегда твою любящую и тревожную тетю.

28 сентября 1923

Дорогой мой Женя!

Твое письмо от 19 IX – меня крайне удивило: как после такой заботливой переписки, настоятельной подготовки к моему переезду в Одессу, сознательной необходимости в нашей совместной жизни, ты при первом представившемся случае забыл все и отмоторил в Москву! Если бы ты не был такой длинной жердью – я сказала бы, что ты большой поросенок. Но я на тебя не сержусь, откладываю в сторону свои личные чувства, и буду спокойна и довольна твоим благополучием, которого желаю тебе всегда и во всем. Напиши мне непременно, как ты устроишься с квартирой. Неужели же живете втроем в одной комнате? Для меня лично такое трио с молодой женщиной кажется довольно неудобным. Почему ты ничего не пишешь мне о Валиной жене? Или он уже получил свободу? Да вообще, что это за брак: гражданский или церковный и который по счету? Мне очень хотелось бы видеть Валентина в семейной обстановке, но конечно я в Москву для этого не поеду. Приводится ли в порядок когда-ниб. ваша комната или этот пережиток старины остается предрассудком нашего возраста?

Был ли ты у Зины перед отъездом, простился ли с нею и как она отнеслась к твоему решению вверить Вале свое существование. Дорогой Валентин, пусть это замечание тебя не царапает, это не осуждение, а рассуждение. В тебе все легкомысленно, порывисто и неугомонно. М. б. мадам Катаева тебя и укатала уже, за это ей только спасибо. Вообще, дети мои, живите легко и приятно, но безвредно для других. На всякий случай, пусть это будет моим маленьким завещанием для вас, т. к. лично увидеться нам видно уже не придется. Опасаюсь я, что события опять призовут вас на фронт и на все ужасы войны.

Сама я живу довольно бесцветно и скромно. Пока остаюсь в Дет. больнице, где пользуюсь гостеприимством моей хорошей знакомой, служащей здесь же. Комнату и обед мы оплачиваем пополам. При своей безработности дела у меня всегда много, т. к. я исполняю всю домашнюю работу, почти ежедневно стираю (не могу отвыкнуть от чистого белья, а на прачку не могу тратиться), хожу на базар за хлебом и для продажи вещей, имею один ежедневный урок, безрезультатно топчусь на Бирже труда и бесконечно занята всякими починками и штопками… Да еще затруднение с жильцом (коммунистом), который никак не может освободить нам комнату. Мне уже очень хочется жить у себя, не считаясь с удобствами и привычками постороннего человека в комнате.

4 мая 1930

Дорогая моя Муся!

Наконец-то и вы написали мне! Очень рада была получить ваше милое сердечное письмо. Мне нисколько не жалко было заплатить за него 20 к. (даже 1 р. 20), но или вы забыли наклеить марку, или она потерялась с конверта. У нас только что сделали то же самое: бросили в ящик письмо без марки, а потом пошли на почту, ее покупать.

С наступлением хороших дней меня неудержимо тянет вон из города. Хочется куда-нибудь на природу. В наших местах есть прекрасные окрестности: и лес, и река, и солнце… Раньше это делалось очень просто: нагружали на подводу свое барахло и отправлялись, не заботясь о вопросах продовольствия. А теперь за чертою города ничего достать нельзя, прежде всего нет хлеба, все крестьяне прикреплены к колхозам и сами выкачивают из города все продукты. В магазинах не протолпиться, хуже чем в Москве, и покупатели озверелые, очумелые. Женя аккуратно посылает мне 60 р. в месяц. При моих скромных потребностях мне достаточно.

После Москвы вам безусловно необходимо наше южное приволье, море, наш воздух. Но куда? Куда деваться? Все распяты и пригвождены.

У нас устроили тоже книжный базар на бульваре, и по правде сказать, гораздо красивее и искуснее московского. Меня приятно удивляет обилие здесь книжных магазинов, киосков и ларьков. Новая жизнь и быт опрокидывают все старое и уничтожают его.

8 ноября 1931

Дорогая моя, прелестная Анна Николаевна!

Не знаем, что делается на белом (вернее, черном) свете. Так ли и в Москве? Я прошу Женю выписать мне какую-ниб. газету. Но едва ли он это сделает. Трудно ему жить. И работать надо, да и дома гоняют. Это между нами. Я сильно грущу о нем, и, конечно, бесполезно. Все непоправимое зло. Какой счастливец Валентин, что попал в вашу семью! Такие вы все уютные, что всем при вас хорошо… Живу я здесь с 1-го сентября вместе со своим двоюродным братом – старым Евг. Петр. Ганько. С питанием слабо. Обед берем в столовой. Евг. П. лишенец[169]169
  Лишенцы – лица, ограниченные в правах в СССР до 1936 года.


[Закрыть] ему хлеба не полагается – устраивается через знакомых… Когда я ложусь спать, то начинаю представлять себе всякие вкусные вещи: пироги, голубцы, цыплят, рыбу, икру, шоколад, пломбир и т. д. От этого вероятно худею. Все висит на мне, как на вешалке, не хочется в зеркало смотреть. И все так. Прежде думали о том, что надеть, куда пойти – теперь, что съесть, чем обогреться.

14 июня 1932

Дорогая моя Анна Николаевна!

Время невеселое. Надоедает эта вечная тревога и погоня за куском хлеба. При этом обещают, что в скором времени его вовсе не будет. На этом фронте не только прорыв, а бездонная и безнадежная пропасть. В Торгсине сейчас муки и сахару – завались! Да не на что взять. Хорошо тем, у кого есть какая-нибудь иностранная валюта или золото. Те гребут этот дефицит пудами.

Керосину нет. Чтобы получить литр керосину – надо сдать две пары старых калош. А калош тоже нет! Еще новое дело. Все сидят без денег. Второй месяц никому не платят ни жалованья, ни пенсии. Отпуска дают, а денег на дорогу нет. Почта и телеграф по переводам не платят. Мне как-то повезло получить от Жени 100 р. за этот месяц. А то была бы большая беда. Я очень рада за Женю, что ему удалось вырваться в Крым. Но какие надо иметь суммы, чтобы жить в Ялте в гостинице! А я все беспокоюсь, что он так много мне посылает. Надо думать, что я уж не так сильно его разоряю! Неизвестно, где придется зимовать. Ищу другую комнату. В этой только два больших плюса: сухая и теплая. Но зато очень мало свету, керосину же и электричества нет, культурных удобств и воды нет. Водопровод во дворе, но трубы текут, ремонтировать нечем, и скоро останемся без воды. Так и во всех домах – все рушится, а починять нечем. А Комунхоз требует ремонта, штрафует или отбирает имущество за бесхозяйственность.

Бедный Петька[170]170
  Петр Евгеньевич Катаев (1930–1986) – кинооператор.


[Закрыть] верно мерзнет на даче. Почему-то мне всегда грустно, когда большие уезжают на курорт, а маленькие остаются дома. Ну на будущий год его тогда возьмут с собой в Крым. Хотелось бы видеть этого мальчишечку. Не думаю, чтобы его бабушка сумела дать ему что-либо кроме толстых щек. А ведь Женя мечтал дать ему хорошее правильное воспитание и образование, даже уже собирает для него солидную библиотеку. Нужны ли будут к тому времени, когда он вырастет, такие книги? И люди будут совсем другие, и идеология не та, и вкусы, и искусство другие.

Олимпия Олеша – Юрию Олеше

Дорогой Юрочка!

Четыре месяца окончилось, как мы живем в Польше и только теперь собрались написать тебе – плохие дела были и скитались, как собаки бездомные, потому и не было желания писать; хотя и в настоящее время звезд с неба не снимаем, но все-таки живем не голодая – папа обо всем тебе пишет сам. Благодаря чужим, мало знакомым людям (давнишним знакомым Губаревой из Белостока) мы не умерли от голода, так как сами давали без нашей просьбы деньги взаймы – и у них я прожила с Губаревой, а после и с папой, на даче около Варшавы пять недель и в конце их брат ксендз из Гродненской губ. пригласил нас к себе, где мы пробыли 10 дней, в течение которых он нашел папе место, где мы сейчас находимся. Кто его знает, долго ли пробудем, но уже скоро два месяца, как здесь мучаемся! Здесь, как и в каждом имении или деревне, тоска смертная, а отец занят целый день, иногда дольше 12 ч. в сутки работает, а я несчастная все время одна, без всякой работы (так как мы на полном пансионе) и без книг, так что серьезно тебе говорю, боюсь сойти с ума, со мной что-то неладное творится, я начинаю бояться себя и тоска по Ванде и бабушке окончательно меня заест. Кроме того постоянное беспокойство о тебе, не болен ли ты, как там живешь, может голодаешь, и всякие мысли в голову лезут – одним словом, если бы я знала, что так буду страдать и тосковать, не уехала бы оттуда ни за какие блага. Я так изнервничалась – плачу каждый день, пойду в лес и заливаюсь там слезами – конечно, папа об этом не знает.

Результатом всего этого появились сердечные припадки, которых у меня не было больше трех лет – однажды ночью думала уже умирать, разбудила папу, чтобы был при смерти – и знаешь странно – я тогда пережила в ту ночь весь ужас своей смерти и когда действительно буду умирать, пожалуй, страшнее не будет. Нет, я здесь не хочу умереть – я должна еще с тобой повидаться и умереть там, в родной Одессе. Когда мы уезжали, ты говорил о своем приезде в Польшу через год – а теперь, как ты об этом думаешь, возможно ли это? Нам очень хочется тебя видеть – надеемся, что и ты питаешь те же чувства. Лучше всего было бы, если б ты мог сюда приехать, а если нет, тогда я могла бы приехать в Харьков, конечно, если б были деньги на то у тебя лишние и при возможном возврате в Польшу; вот узнай пожалуйста официально, выпустят ли из России, а я здесь узнаю, примут ли меня обратно. Я очень беспокоюсь, что ты мало зарабатываешь и может оборванный и голодный? Напиши мне продолжение истории с Симой. Может вы опять вместе? Этого я наилучше хотела бы… Пиши, много ли успел за это время в своих работах – может быть написал что-нибудь серьезное?

Вообще сейчас после получения пиши, потому что кажется, письма из-за двойной цензуры долго идут.

У нас много долгов – 200 т. марок – не знаю, когда отдадим, потому что ободрались совершенно и при теперешней дороговизне и жаловании 25 т. и 5 п. зерна мы не сможем одеться и заплатить долги. Если зарабатываешь прилично, чтобы не делая себе ущерба помочь нам, и если хочешь, то пришли сколько найдешь возможным – но только не думай, что мы требуем – Боже сохрани – я ничего, никогда от тебя не требую и нисколько не обидимся, если откажешь. Купил ли ты себе пальто и одеяло? Напиши, встречаешься ли с Нарбутом?

Что слышно из Одессы? Как ужасно, проживя всю жизнь в большом городе, жить в имении, в захолустье и только питаться и питаться! Мы оба поправились, уже не такие тощие, но на душе еще хуже чем раньше было – не знаю, как я дальше буду жить. Племянницы папы очень симпатичные и умные – славная молодежь – я их очень полюбила. Губарева весной будет жить вместе с нами – мне одной слишком тяжело. Судьба со мной очень скверно поступила. Не помнишь, 29 декабря с тобой ничего не случилось? У нас с папой были скверные сны и мы одновременно со сна вскрикнули.

Ты мне обещал сняться и прислать фотографию – напоминаю об этом – мне очень больно не иметь возможности посмотреть тебя. Очень боюсь, что может ты переехал в Москву и письмо не застанет тебя – но надеюсь на Ольгу Леонидовну – она будет любезна и перешлет его тебе. Помнишь, ты несколько раз говорил, что я не буду себя здесь чувствовать хорошо и буду тосковать – это ты был совершенно прав – я страшно скучаю по югу, по Украине, только и живу в мыслях там – там мне все кажется милым и хорошим – Боже, как бы я хотела еще хоть несколько лет пожить в Одессе, милой Одессе, с которой ни один город не может сравниться. Варшава и Львов очень красивые города, во Львове мы жили два дня, а в Варшаве месяц – но никаких достопримечательностей не видели – не было времени и осень время не подходящее для всего, но как-нибудь весной поедем, чтобы все осмотреть. Грибов собирали много, здесь все сосновые леса. А слив, яблок и груш я съела больше двух пудов – имела право от хозяина дачи, где мы жили, пользоваться всем и еще денег одолжил, совершенно незнакомый.

Ожидаем от тебя длинного письма. Скучаешь ли ты за нами? Как обидно, что мы не живем все вместе – и тут жизнь зло посмеялась над нами.

Целую тебя крепко – не забывай любящую, несчастную мать. О.

Если б Ванда была жива, все было бы хорошо и мы наверно не уезжали бы из России.