Текст книги "Катаев. Погоня за вечной весной"

Автор книги: Сергей Шаргунов

«ПИСАТЕЛЬСКИЙ КЛУБ»

В 1925 году, освободившись по амнистии, в Москву приехал друг Евгения Петрова Александр Козачинский. Дружба эта была необычной. Козачинский, поработав сыщиком, переквалифицировался в бандиты. Как позднее пояснял он в показаниях на суде, его довел пьянством и беспределом начальник милиции 1-го района Балтского уезда, пришлось дезертировать и примкнуть к отряду бывших крестьян, промышлявших грабежами.

В сентябре 1922 года он попал в засаду и был арестован.

Петров участвовал в дознании по его делу, отметив, что бывший коллега раскаялся и помог показаниями следствию. Тем не менее Козачинского, самым тяжким преступлением которого было конокрадство, приговорили к расстрелу. На следующий день после этого приговора Петров подал рапорт о предоставлении отпуска и спустя месяц уволился. Киянская и Фельдман предполагают, что уже в Москве он узнал о том, что приговор отменен.

Позднее в 1938 году Козачинский написал поэтичноироничную повесть «Зеленый фургон» по мотивам своих степных и одесских приключений. Принято считать (и в целом я это суждение разделяю), что сам автор – прототип конокрада Красавчика, а Евгений – сыщика и затем писателя Патрикеева, который говорит в конце: «Каждый из нас считает себя очень обязанным другому: я – за то, что он не выстрелил в меня когда-то из манлихера, а он – за то, что я вовремя его посадил».

Теперь после амнистии Козачинский стал литератором и журналистом – в «Красном перце», а затем и в «Гудке», куда Петров перешел в 1926-м.

С каждым годом «Гудок» все больше напоминал писательский клуб. По воспоминаниям Михаила Штиха, посещение газеты из работы превращалось в образ жизни: «Кроме Ильфа, Петрова и Олеши здесь были завсегдатаями Катаев, Булгаков, Эрлих, Славин, Козачинский. И – боже ты мой! – как распалялись страсти и с каким “охватом” – от Марселя Пруста до Зощенко и еще дальше – дебатировались самые пестрые явления литературы!»

Тем временем с пеной и шумом начинал входить в государственные берега «советский литературный процесс», что сопровождалось конфликтами групп и персоналий.

Помимо уже упомянутого объединения ЛЕФ – Левый фронт искусств, вспомним и ЛЦК – Литературный центр конструктивистов. В 1923–1924 годах появилось содружество писателей «Перевал» под неформальным водительством Александра Воронского, выступавшее за «свободу творчества» и, казалось бы, наиболее близкое Катаеву. «Перевальцы» группировались вокруг «Красной нови». В январе 1925-го официально оформилась самая крепкая и массовая литературная организация – Всероссийская ассоциация пролетарских писателей (ВАПП), преемница Пролеткульта, отстаивавшая «воспитательную функцию» литературы в духе коммунистического мировоззрения (позднее переименованная в РАПП). У «Перевала» и ВАППа отношения были, как у кошки с собакой. Катаев не принадлежал ни к одной из групп, в чем можно усмотреть осторожность, а можно – честный писательский выбор: литература – дело одинокое. Но тяготел он все-таки к кругу Воронского – в его журнал предложил свои первые крупные вещи.

И «Красная новь» Воронского, и гудковско-зифовский[47]47
  3ИФ – издательство «Земля и фабрика».


[Закрыть] концерн Нарбута были коммерчески успешны.

Мало-помалу от товарищества Воронский с Нарбутом перешли к соперничеству, а затем и конфликту со взаимными оскорблениями и обвинениями в «антисоветизме».

Первый тайм Воронский проиграл, был осужден партией, лишился журнала – проигрывал его «тренер» Троцкий. У Нарбута же вместо умершего Дзержинского появился новый покровитель – Бухарин. Но позднее осенью 1928-го, когда Бухарин оказался «правым уклонистом», как нарочно всплыли показания Нарбута деникинской контрразведке и пришел черед уже его опалы.

Катаев все время конфликта умудрился сохранить отношения с обоими и оставался одним из немногих, кто общался с Нарбутом и после его «разоблачения».

Итак, одновременно с литературной борьбой усиливалась борьба внутрипартийная. Несомненно, многие близкие Катаеву (любители Мейерхольда, Татлина и всего «яркого») не без симпатии относились к Троцкому с его анафемами аппаратчикам и серой массе и призывами «равняться на молодежь» как на «верный барометр партии». Эти настроения затрагивали и самого Катаева, оказавшегося между двух магнитов. Он пытался совместить дореволюционный, с белогвардейским оттенком «лад» и ультрареволюционную эстетику «жаркого натиска».

Расстановка во власти менялась, и вместе с тем идея «революции на экспорт», предполагавшая своеобразную, пусть и экспансивную, открытость, сменялась идеей созидания социализма внутри одной страны, что при «сменовеховском» желании можно было толковать как продолжение формулы князя Горчакова: «Россия сосредотачивается». Власть становилась все более централистской. В 1924 году правящая тройка Зиновьев – Каменев – Сталин объединилась против Троцкого. В 1925-м Сталин разгромил Зиновьева и Каменева. В 1926-м «группа Зиновьева – Каменева» примирилась с Троцким, но они были окончательно разгромлены к 1927-му Сталиным, поддержанным Бухариным и Рыковым. Наконец Сталин в 1929-м полностью разбил и последних. В 1927-м Троцкий был исключен из партии, выслан в Алма-Ату, а в 1929-м из страны.

ЗНАКОМСТВО С ЗОЩЕНКО

Читая бесперебойную, выдаваемую взахлеб катаевскую сатиру на нравы и быт «мещан» (не народа, а очередного «манекена из толпы»), ощущаю неотвязное недоумение. И ранний Катаев, и более поздний естествен в чувственной поэтичности на грани жреческого пафоса. Он, кажется, следовал пушкинскому: «Давайте пить и веселиться, / Давайте жизнию играть, / Пусть чернь слепая суетится, / Не нам безумной подражать», но в фельетонах словно бы и сам суетился вместе со своими персонажами. Катаев немало отдал смеху, и всё же, на мой взгляд, юмор его был специфичный – яркие резкие вспышки – и от этого как бы подслеповатый.

«Внешний юмор», – недоброжелательно, но метко определил рапповский журнал «На литературном посту».

А были ли Катаеву интересны все эти бесконечные сально-бескрылые бухгалтеры и управдомы? Предположу: читательский спрос подхлестывал авторское предложение. Рядом торчал пример друга-лирика, снискавшего огромный успех в грубой личине Зубилы. Быть может, и повсеместная популярность Зощенко, несомненная среди тех, кого он изображал, была одним из мотивов – пытаться воспроизвести именно такую среду и таких типажей. Кстати, еще в самом начале 1920-х годов Олеша, побывавший в Петрограде на вечере «Серапионовых братьев», в разговоре с Катаевым отметил Зощенко.

Катаевское одухотворение вещей, тяга к «сладкой жизни», «обывательскому оазису» в партийной пустыне строгости и аскетизма не укрылись от тогдашней критики. В то же время Зощенко, выводя своих «низких потребителей», отталкивался от Ницше, которым был увлечен, и искренне (в горьковско-ницшеанской парадигме «сокол – уж») полагал, что они путаются под ногами «красного сверхчеловека»[48]48
  Даже главная и поздняя повесть Зощенко «Перед восходом солнца» называется так же, как одна из глав в книге Ницше «Так говорил Заратустра».


[Закрыть].

В середине 1920-х годов Катаев (по его утверждению, в Крыму) познакомился с Зощенко. Они действительно были вместе в Ялте летом 1926 года и присутствуют на групповой фотографии, сделанной в Никитском ботаническом саду, но, судя по всему, еще раньше общались в Москве. Уже в начале 1926-го Виктор Ардов увидел их в компании Льва Никулина и других литераторов за ужином в ресторане «Кружка друзей литературы и искусства» в подвале дома 7 по Воротниковскому переулку.

В сентябре 1927-го Катаев отдыхал с Зощенко в Ялте, предварительно пригласив письмом:

«Собирайте барахлишко и выезжайте… Расшевеливайтесь же, несчастный Вы неврастеник! Даешь цикад! Везу с собой 1 акт комедии. Буду писать 2 й и 3 й[49]49
  Вероятно, Катаев хохмил по поводу пьесы «Квадратура круга».


[Закрыть]. А Вы мне помогите. Плачу по 25 коп. за каждую строчку, которые имеют общественно-воспитательное значение – 27. Имеете шанс подработать… Целую Вас довольно нежно – Ваш Валя Катаев, шалунишка и циник».

Красноречиво. Да, таким ему хотелось выглядеть.

«Он меня всегда называл Валюшенька, я его Мишенька».

Собирались долго. «Наверное старею, – писал Зощенко Мусе-Мухе 25 сентября 1927 года[50]50
  Из личного архива Людмилы Коваленко.


[Закрыть]. – Не понял почему Вы подписали Ваше письмо – М. Катаева. Неужели я забыл Ваше имя? Мне точно помнится – Анна Сергеевна… Вал. Петр, напрасно ругал меня за медлительные мои сборы. По-моему, я спас его жизнь. Он ведь собирался ехать в Ялту. И поехал бы, если б не я». (Подразумевалось землетрясение, случившееся в Ялте 12 сентября, с жертвами и большими разрушениями.)

Зощенко особо запомнился Катаеву в Крыму. «Туман, ползущий с вершины Ай-Петри, куда мы впоследствии вскарабкались, напоминал нам газовую атаку», – написано в 1978-м, но и в 1927-м в рассказе «Гора» спутник Катаева – вероятно, Зощенко:

«– Похоже на газовую атаку… не правда ли? – захлебываясь в ветре, закричал мне на ухо, как глухому, Степан Васильевич…

Я услышал хрипловатый, сорванный ветром голос и увидел близко от себя страстные, карие с сумасшедшинкой глаза».

В собрании Кручёных – запись Зощенко на письме 1927 года о том, что его изучают в Швейцарии: «Чтоб Катаев не задавался со своими французскими успехами. У него – Франция, у меня Швейцария. Как-нибудь разделим Европу по-братски». Рядом автограф Катаева: «Чур!

За мной Германия, Англия, Америка и Венгрия! Остальное пущай лопает Зощенко».

А вот письмо Зощенко Анне Коваленко от 8 февраля 1931 года, на самом деле адресованное ее мужу[51]51
  Из личного архива Людмилы Коваленко.


[Закрыть]. Приведу полно – по-моему, читается как рассказ.

«Дорогая Муся, пишет Вам некто М. М. Зощенко.

Здравствуйте, дорогая Мусенька!

Обращаюсь к Вам с нижайшей просьбишкой – напишите мне небольшое письмецо. Дело в следующем. Ваш полупочтенный супруг Валентин Петрович, известный гуляка и лежебок как-то такое (так в тексте. – С. Ш.), месяцев пять назад не ответил мне на мое письмецо. Письмо было вежливое, со многими приличными словами и даже с комплиментами. Но этот человек, совершенно так сказать отпетая личность, коему мне писать как-то даже теперь унизительно, не соизволил мне ответить. За что в свою очередь я когда-нибудь его чрезвычайно унижу. Одним словом писать мне ему сейчас не годится. И в силу этого приходится беспокоить Вас, дорогая Мусенька. Я собираюсь в феврале побывать в Вашей милой Москве.

Хотелось бы конечно повидать всех друзей. И этого конечно Валентина Петровича, и дорогого моего престарелого Юрочку Олеша. И Вас конечно. И Вашу сестричку Тамарочку.

Так вот не будете ли Вы так любезны написать мне – полагает ли Вал. Петр, быть в Москве в феврале. А также Юрочка. Где он и что. Какой его адрес. Не думает ли он уехать куда-нибудь на февраль и тем самым отдалить нашу дружескую встречу еще на год на два. Не собирается ли Катаев поехать в марте на Кавказ? Я собираюсь. Я хочу поехать в Тифлис. И хочу в духане выпить вина. Может быть и духанов больше не будет. А я еще и не видел, что это такое. Неохота умирать, не повидав всего.

Перед Кавказом я поживу в Москве. Буду очень веселиться. И в силу этого мне желательно знать, что думают про это мои друзья. Однако может на Кавказ я и не поеду. А поживу в Москве дня 4 и поеду обратно до своего дома. Неизвестно, какие мысли у меня будут в те дни.

Вот дорогая Муся, в этом и заключается моя просьбиш-ка. Не поленитесь пожалуйста, сядьте к столу и напишите мне про все и про Ваше житьишко. И кто у Вас бывает. И зачем. И пьют ли мои друзья. И какая погода в Москве.

Впрочем про погоду не обязательно – я еще не знаю когда я буду в Москве. А может быть я и в Москве не буду, а поживу себе тихо в Ленинграде. Но во всяком случае узнать все хочется.

Что до меня и до моей славной жизни, то я живу прямо скажу тихо и даже робко живу. С виду я очень похудел. Хожу желтый, как сукин сын, от многих моих пороков – карты и женщины – а также и по причинам высшего значения.

Так вот, Мусенька, крепко целую Вашу ручку и с нетерпением поджидаю Вашего письмеца.

До свиданья. Привет А. Н.

Ваш М. Зощенко.

Юрочкин адрес не позабудьте. А может он у Вас живет? С него хватит».

Итак, Катаев и Зощенко сдружились. Они общались до конца, несмотря на литературно-политические события, в дальнейшем омрачившие их отношения.

«ПРОНЕСЛИСЬ ЧАЙКИ, КАК РАЗОРВАННОЕ В КЛОЧЬЯ ПИСЬМО»

Одновременно с фельетонами писалась и литература, в которой Катаев был самим собой.

В 1926 году в «Красной нови» вышел рассказ «Родион Жуков», включенный в книгу «Новые рассказы», изданную «Гудком», о матросе с броненосца «Потемкин», сюжет которого позднее энергично развернулся в романе «Белеет парус одинокий». Важнее действия было описание, изобиловавшее метафорами и деталями (георгиевские ленты сравнивались, разумеется, не с «колорадами», а с «оранжево-черными деревенскими цветами чернобривцами»). Катаев наконец-то оторвался – излюбленное приключение красок: море и степь казались важнее самого героя, что сюжетно оправдывалось жарким бредом: герой заболевал тифом и в бессознательном состоянии попадал под арест. Катаев с лиризмом сказителя изображал в конце концов победившую стихию мятежа: революционный люд «вырвал из рамы царский портрет, а самого царя увезли матросы на тройках в Сибирь, в тайгу, туда, где до сих пор лишь волки выли да звенели кандалы каторжан. Поднялась метель, лес встал стеной, завыл, заскрипел, застрелял – то ли сучьями застрелял, то ли чем другим – только царя и видели!».

В книгу вошел также рассказ «Ножи». Легкомысленность стиля и водевильность сюжета (позже Катаев создал из «Ножей» водевиль, музыку к которому написал Исаак Дунаевский) не заслоняли настоящей драмы влюбленности, переживаемой слесарем Пашкой Кукушкиным. Чтобы передать его чувство, хватило нескольких емких, но ярких деталей – масляных мазков. Пашка влюбился в красавицу-дочь хозяина балаганчика на Чистых прудах, она ответила ему взаимностью, но ее родители его отвергли. Он тренировался всю зиму в метании ножей, и наконец, заявившись по весне, выиграл все призы, разорив старика, и тому пришлось отдать главный приз – свою дочку. В этом «жестоком романсе» не было ни одной случайной или невыразительной фразы, всякая остро сверкала. «Ножи» заметили. Как было написано в книжном обозрении «Нового мира», рассказ отличался «свежестью, большим, хорошим чувством, тщательной обработкой». А Сомерсет Моэм (между прочим, во время Первой мировой бывший в России разведчиком) включил «Ножи» в британскую антологию современного рассказа: «Мы видим, как в последнее время живут в России мужчины и женщины и как условия существования повлияли на их отношение к жизни, любви и смерти».

Поэт Михаил Светлов вспоминал: «К нам в общежитие комсомольских поэтов “Молодая гвардия” (Покровка, 3) пришел и познакомился с нами начинающий прозаик Валя Катаев. Он прочел нам рассказ “Ножи”. Самым главным качеством в таланте для меня является его очарование. Именно поэтому я и люблю Валентина Катаева. Это его органичное очарование нас и покорило».

Коснемся и более поздних рассказов, выбивавшихся из фельетонного ряда. Это и «Раб»[52]52
  Красная нива. 1927. № 37. Сентябрь.


[Закрыть], где тиф, война за белых, упоминание, словно бы с ироничной отсылкой к тогдашней антитроцкистской кампании, развешанных по Одессе белогвардейских плакатов с монструозным Троцким, взятие под стражу, правда, англичанами, и рабский трюм отплывающего корабля; и напряженная красота каждой фразы: «Над головой Кутайсова быстро пронеслись чайки, как разорванное в клочья письмо». Это и «Гора»[53]53
  Новый мир. 1927. Август.


[Закрыть], где в красках показан Крым с высот Ай-Петри «со своей знаменитой горой Медведь, которая отсюда казалась не больше маленькой ушастой мышки, лакающей из блюдца голубоватоморщинистое молоко залива». Это и изящная прозрачная новелла «Море»[54]54
  30 дней. 1928. № 7.


[Закрыть] – просто о волшебстве воды и занявшей ровно сутки яхтенной прогулке двух молодых парочек (не считая бесконечных оттенков неба и пучины, у чайки клюв «кривой, как пинцет», а в тесной каюте «пахло кожей, как в башмаке»). В прекрасном и поэтичном, без всякого лишнего «смысла» тексте, где и люди – только тени, разве что у них чешутся спины, Катаев, кажется, становился самим собой, даже вкрапляя морское стихотворение 1918 года «Прозрачность»:

 
Коснуться рук твоих не смею,
А ты любима и близка.
В воде, как золотые змеи,
Скользят огни Кассиопеи
И проплывают облака.
 
 
Коснуться берега не смеет,
Плеща, полночная волна.
Как море, сердце пламенеет,
И в сердце – ты отражена.
 

Зато нагружен «социальным смыслом» и сатиричен был рассказ «Вещи»[55]55
  Впервые под названием «Жоржик и вещи», с подзаголовком «Из летописей нашего переулка», опубликован в журнале «Чудак» (1929. № 2. Январь).


[Закрыть] о том, как «знойная» ненасытная жена Шурка уморила своего тихого худого мужа Жоржика, все пуще заходившегося кашлем: вместо того чтобы хоть немного позаботиться о нем, она заставляла его обильно скупать товары на Сухаревском рынке. Горький, прочитав, одобрил: «Правильно, что показано въевшееся в человека старое. Бывает в больших формах, бывает в маленьких – здесь еще трагичнее». При всей ходульности сюжета рассказ хорош выразительностью языка и оставляет нефельетонный осадок грусти.

Упомянем и «Ребенка»[56]56
  30 дней. 1929. № 2.


[Закрыть] – мастерски выписанный рассказ, без морали, зато с любовью, жалостью, человеческим теплом. Пожилой холостяк Людвиг Книгге, дирижер в консерватории, по доброте оставил у себя юную домработницу Полечку, они тянулись друг к другу, но робели, наконец, девица забеременела от местного дворового красавца, парикмахера, он и тетка-старуха (надеясь поживиться деньжатами) принудили ее на суде с младенцем на руках требовать с неповинного алименты.

Неожиданно тот согласился и мимо «окоченевших свидетелей» увел Полечку за руку – жить с ним. Из фельетонного материала получилась проза.

«РАСТРАТЧИКИ»

Он сделал себе подарок к тридцатилетию, встретив его уже признанным писателем.

В конце 1926 года в «Красной нови» вышли «Растратчики».

Повесть собиралась из элементов действительности, писем, наблюдений, криминальной хроники, рабкоровских сообщений. О проклятых жуликах он писал фельетоны и сатирические стихи. Зимой 1924/25 года, приехав в Тверь в командировку («Рабочий городок, и вдруг здесь – растратчики»), подумал, а не пришел ли черед большой прозы с «людьми, обезумевшими от жажды что-нибудь себе урвать». Несомненно, имела значение позиция государства. Начало работы над повестью совпало с XTV съездом партии, обличавшим «новую буржуазию», порожденную нэпом, а в январе 1926-го вышло постановление ЦК, приравнивавшее растратчиков к «пособникам классового врага» – на что немедленно откликнулся Демьян Бедный:

 
«Гражданин! Вы – злой растратчик!»
Хорошо.
«Суд растратам не потатчик!»
Хорошо.
 
 
«Оценивши показанья…»
Хорошо.
«К высшей мере наказанья!»
Хорошо!
 

За несколько номеров до Катаева в «Красной нови» вышла повесть Владимира Лидина «Растрата Глотова» о кассире-воре, проигравшемся на бегах и увлекшемся кокоткой.

Герои «Растратчиков» не злодеи, а самые обычные служащие. Автор поместил их себе под нос, на Мясницкую, называвшуюся тогда Первомайской («Видно, ей на роду написано быть Мясницкой, и другое, хотя бы и самое замечательно лучезарное, название к ней вряд ли пристанет»), в здание, где пять из шести контор растранжирили деньги, и теперь как будто фатум требовал от оставшегося учреждения не упрямиться. Главбух Филипп Степанович Прохоров и кассир Ванечка Клюквин, как по велению нечистой силы, бросились в пьяный пляс по стране, соря чужими зарплатами.

Прохорову захотелось покутить, подражая своему дореволюционному хозяину, главе фирмы старику Саббакину, а на растерянного Ванечку главбух так увлекательно задышал алкоголем и раками, что тот «только в первый раз в жизни вдруг понял, что такое настоящий человек», но самой сильной и скрытой пружиной сюжета была непроговариваемая чертовщина. В сцене грехопадения краски говорили сами за себя – двое, скотски захмелев, неслись на извозчике в ночь неизвестности среди адского антуража: «Черный город расползался вокруг гадюками блеска. Фосфорные капли с треском падали с трамвайных проводов».

Характерно, что почти целиком это «пьяная повесть» – здесь не только общаются заплетающимся языком, но и видят все с пьяных глаз: диким, дивным, двоящимся и уплывающим. Но притом каждая фраза отделана. «Поработал над повестью основательно», – признавал Катаев. Он вволю поупражнялся в любимом – в изображении (метафоричном и пестром), будь то петербургская архитектура или избы среди снега. «Перебивочные кадры» не мешают восприятию сюжета, а наоборот, насыщают его, создавая впечатление цветного фильма.

Прохоров и Ванечка впутались по пути во множество грязноватых приключений с тяжелыми похмельными отбивками, но, несмотря на уничижительные эпитеты, которыми автор награждал «соблазны», замени он язвительные слова на ласковые – «Растратчики» заиграли бы заманчивыми красками. Катаев даже будто досадовал на то, как его персонажи не умеют оттянуться в свое удовольствие (ближе к финалу их случайный попутчик ухоженный «жуир» инженер Шольте заметил, что «с такой суммой, хе-хе, за границу можно катнуть, половину земного шара обследовать», ну хотя бы съездить в Крым и на Кавказ).

Катаев писал из своего опыта и с каким бы ехидством ни осуждал кутеж (рестораны, музыка, рулетка, женщины), осудить мог бы и себя, разумеется, неплохо покутившего и на заработанное от «Растратчиков». «Хотите поедемте сейчас в казино – я там бываю часто», – предложил он главе советского правительства Алексею Рыкову и другим важным людям на обсуждении пьесы «Растратчики» 16 апреля 1928 года. Позднее, в послевоенные годы, наставляя студентов Литинститута, он шокировал их: «Напишете книгу – пойдете в ресторан».

А вот уместный именно тут отрывок из письма Зощенко Олеше 1930 года: «Засим – прибыл в новом костюме – конь (прозвище Катаева. – С. Ш.). В любом кармане у него деньги. Он усталой ручкой выгребает оттуда червонцы и кидает куда попало… Приехал в Европейку, остановился в 8 а. Сразу потребовал черноморских устриц. Жрет их ежедневно. Дела вокруг немыслимые. Левушка Никулин со своим членом остановился рядом в роскошных апартаментах. Господин Сметанич[57]57
  Сметанич — настоящая фамилия Валентина Иосифовича Стенича (1897–1938), известного переводчика, расстрелянного.


[Закрыть] почувствовал трубные звуки разгула победителей жизни и ринулся на все прелести существования… Конь от жирной пищи вовсе очумел. И от прежних девушек воротит морду… он увел из чьих-то конюшен прелестную девушку… Словом этот драматург и автор нашумевшей оперы “Универмаг”, этот жуткий Катаев такую отхватил девушку, что народ ахнул. Девушка по всем видимостям принадлежит коню. Левушка колбасится не меньше коня. Вообще дым стоит коромыслом. А обо мне ведайте, что жизнь эта мне недорога. Я не вхож в ихние дела».

Нравы этой компании понятны и из заграничного письма Никулина 1929 года, адресованного сразу Катаеву и Олеше:

«Дорогие классики!

В капищах и вертепах пресыщенной и развращенной буржуазии я, как видите, не забываю друзей. Распутный Валя надругался над моими чувствами к одной прелестной даме. Когда я вернусь, прольется кровь…»

При этом с циничной галантностью эпистола завершалась словами: «Привет Анне Сергеевне, разумеется». Да уж, непростой муженек достался мадам Мухе…

(Никулин обещал приятелям «два роскошных галстука из Севильи непостижимой расцветки совершенно ударного типа» и убежденно предвещал: «В том случае если я вывезу машину – Вы начнете новую и интересную жизнь»[58]58
  Когда в 1931 году Никулин устроил драку с обхамившим его литератором Андреем Дальским и готовился к большим неприятностям, под письмом в защиту товарища подписался Катаев. «Олеша по обыкновению убоялся и снял подпись», – добавил Никулин на документе, хранившемся в его архиве.


[Закрыть].)

В разговоре с литератором Борисом Галановым Катаев откровенничал: «Я, знаете ли, побывал и в шкуре бухгалтера Прохорова. А друга своего Юру Олешу представил себе в роли кассира Ванечки Клюквина. На нас моделировал. Что бы мы делали, окажись у нас в кармане казенные деньги?»[59]59
  «Прохоров мне показался просто сумасшедшим, маньяком», – признавался председатель Совета народных комиссаров Рыков.


[Закрыть]

«Читая иные страницы повести, не можешь отделаться от странного ощущения, словно перед тобою некое художественное “приглашение к растрате”, – уже в 1974-м писал критик Олег Михайлов. – Будто бы нечто потаенное, отданное чужим, выдуманным судьбам, получило тем самым, не стыдясь себя, возможность свободно выйти наружу».

«Растратчики» – повесть сатиричная, но совсем не веселая, безысходная. Стеклянная трезвость проскальзывающих там и тут добросовестных тружеников, увы, не похожа на альтернативу. В деревне погано и бедно, – видит Ванечка. Не лучше в провинциальных городах. Филипп Степанович непрестанно тоскует по торговому дому «Саббакин и сын» и кричит, высунувшись из автомобиля: «Даешь государя императора!», отправляясь в особняк к «высшему свету».

Это вообще кульминационная сцена – приход героев в «салон», где собрались «настоящие бывшие»: сановники и баронессы, перед тем заработавшие на съемках фильма «Николай кровавый».

Катаев языком фельетона безжалостно выписывал офицеров и генералов, княжну-черкешенку, по ее словам, из-за болезни матери и эмиграции отца вынужденную заниматься проституцией, к массовке был присобачен «даже один митрополит». Катаев с каким-то садомазохистским удовольствием показывал нелепость раздавленных, некогда благополучных, уверенных в себе людей. Они робко и тревожно согласились показаться в прежнем виде, но постепенно приободрялись. «Думали, что как только наденут свои старорежимные формы, так их сейчас же – бац за заднюю часть и в конверт».

Как из сновидения, появлялся двойник расстрелянного царя. «Он отставил вбок ногу, мешковато осунулся, слегка обдернул гимнастерку штиглицовского материала цвета хаки-шанжан, лучисто улыбаясь, потрогал двумя пальцами, сложенными словно бы для присяги, рыжий ус и затем слабеньким голоском произнес, несколько заикаясь, по-кавалерийски: “Здравствуйте, господа. Очень рад вас видеть”». Эпитет «лучистый» Катаев применял к царю не в последний раз… Но царь мертв. Так же и десант, освобождавший Одессу от большевиков, – это сновидение приговоренных. И ведь автор сам двойник – расстрелянного себя.

Повесть содержала зачаток насмешливо-эпического полотна – «обследования» провинциальной жизни двумя авантюристами, ведущим и ведомым, в сущности, сюжет Ильфа и Петрова, но характерно, что некто, напоминавший Остапа Бендера, возникал уже тут. В ленинградскую гостиницу «Гигиена», где остановились «растратчики», явился господин Кашкадамов, элегантный, чуть манерный, при этом поскрипывая искусственными рукой и ногой. И выпотрошил их кошельки с артистизмом «великого комбинатора». Сначала уверенной безапелляционностью он поверг в страх – все кончено, человек из «органов», а затем, к их облегчению, предложил купить воздух, заплатив 400 рублей за комплекты изданий – «художественного портрета известного композитора Монюшко и популярной сельскохозяйственной брошюры в стихах с картинками о разведении свиней». В описании Катаева «плут» Кашкадамов был то обходителен и речист, то приобретал «вид жестокий и неумолимый, как будто бы держал всех за горло своей механической клешней». Попивая винцо, он откровенничал о подвигах – посещениях худых и толстых начальников по всему Советскому Союзу и эффектном изъятии у них солидных сумм: «Подъезжаешь, например, на какой-нибудь такой дореволюционной бричке к уездному центру и определенно чувствуешь себя не то Чичиковым, не то Хлестаковым, не то, извиняюсь, представителем РКП». Чем не Бендер?

Демоническая сила крутила двоих, будто вихрь палые листья, но своих «растратчиков» Катаев не демонизировал: с начала и до конца это были не игроки, а жертвы. Жалкие – особенно в финале. И как бы в продолжение их психологических образов звучал приговор – не расстрел, а пять лет лишения свободы.

В 1925 году Катаев принес Воронскому в «Красную новь» повесть «Отец» – не взяли. В 1926-м – «Растратчиков». Воронский на полтора месяца уезжал на Кавказ.

«Я загрустил, на другой день снова зашел в редакцию: “Жалко, что так долго повесть будет лежать”. Воронский мне сказал:

– Почему долго? Я уже послал в набор. Вчера начал читать и прочел…

Повесть и вправду пошла. В том же номере, где появилось начало “Растратчиков”, опубликована и “Дума про Опанаса”[60]60
  Поэма Э. Бафицкого.


[Закрыть]. Это был большой дебют южан».

Начались споры. Ругали рапповцы. В 1927-м в «Правде» литературовед Владимир Фриче выступил с фанатичной статьей «Мещанская идиллия», где клеймил «попутчика» за то, что его герой Ванечка хотел бы вырваться из кутежа и найти себя в спокойном труде и семейной радости, а это «мелкобуржуазно» и не может «оказать подлинновоспитательного воздействия на читателя», поскольку «социализм не имеет ничего общего с индивидуалистическим уходом от жизни в тихую гавань семейного счастья».

Спустя месяц после публикации Горький в письме из Сорренто спрашивал одного из своих корреспондентов Долмата Лутохина[61]61
  Долмат Александрович Лутохин (1885–1942) – родом из дворян, издатель и публицист, был выслан в 1922 году, но вернулся на родину в 1927-м, умер в блокадном Ленинграде.


[Закрыть]: «Вы не обратили внимания на повесть Валентина Катаева “Растратчики”, помещенную в 10—12-й книгах Кр. Нови? Очень талантливая вещь», а в письме Ромену Роллану говорил о гоголевском духе произведения.

В 1927 году Олеша становится знаменитым прозаиком, в «Красной нови» появилась его «Зависть», полная цветов метафор и листьев изящества, чему предшествовало чтение этого произведения на квартире Катаева, отмеченное в разных мемуарах. Собралось несколько писателей и критиков, прибыл новый, сменивший Воронского, главред журнала Федор Раскольников[62]62
  Федор Федорович Раскольников (Ильин; 1892–1939) – сын священника, революционер, дипломат, литератор. В 1918 году – член Реввоенсовета Республики, в 1920– 1921-м – командующий Балтийским флотом, полпред в Афганистане, Эстонии, Дании, Болгарии. Был мужем легендарной комиссарши Ларисы Рейснер. В 1938 году из Парижа написал протестное письмо «Как меня сделали “врагом народа”» и опубликовал в эмтрантской газете «Последние новости». В 1939-м написал «Открытое письмо Сталину» («все кружатся в дьявольской кровавой карусели») и умер в Ницце при невыясненных обстоятельствах.


[Закрыть].

В 1927-м же Катаеву позвонили из МХАТа и предложили превратить «Растратчиков» в пьесу. Он воспринимал традиционный театр в то время не просто равнодушно, а отрицательно. В его кругу МХАТ «презирали до такой степени, что, приехав в Москву, не только в нем ни разу не побывали, но даже понятия не имели, где он находится, на какой улице». Но звонок был не от Мейерхольда, «продвинутого» любимца одесситов, а от «старомодного» Станиславского. Что делать? Не отказывать же? Пришлось сменить презрение на смирение, узнавать, где тут у вас МХАТ, написать пьесу. Смирение длилось недолго, быть может, конфликт драматурга и режиссера был заложен еще до телефонного звонка – коллективными предрассудками молодых литераторов.

Однако во МХАТе тоже знали об этих предрассудках и, дабы «освежиться», искали современную драматургию, часто на основе уже готовой прозы. Еще раньше, в 1926 году, театр поставил булгаковские «Дни Турбиных», написанные по «Белой гвардии» (Булгаков-то как раз нашел своих, в отличие от коллег он не принимал «леваческих пророков» – что Мейерхольда, что Маяковского, что Татлина). Одновременно с «Растратчиками» МХАТ взялся за пьесы «Унтиловск» Леонида Леонова и «Бронепоезд 14–69» Всеволода Иванова, из-за чего литературный ежемесячник «30 дней» констатировал: «Закончившийся сезон прошел под знаком завоевания театра беллетристами». А в 1930-м на сцену МХАТа вышли с большим успехом «Три толстяка» Олеши.

В начале постановки «Растратчиков» пьесу читал «на труппе» опытный Булгаков, который был уже своим для МХАТа (главное, своим и по настроению), а его отдаление от Катаева все же не означало разрыва отношений. «Когда я написал пьесу “Растратчики”, мне нужно было ее читать в театре. И вот я просто испугался. Это было второе чтение, причем знаменитые актеры МХАТа мне говорили – вы хорошо пишете, но читаете просто ужасно… Я убедил Булгакова прочесть мою пьесу за меня. Он страшно не хотел. Упрямился, морщился. Но все-таки я его упросил. Он с большим мастерством читал пьесу, что обеспечило ее успех у актеров». Актер МХАТа Евгений Калужский отмечал: «Читал Булгаков превосходно. Удивительно умел выделить мысль и найти для этого часто короткую, но самую нужную фразу. Дикция у него была безупречная».