Текст книги "Катаев. Погоня за вечной весной"

Автор книги: Сергей Шаргунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

Что касается Горького, в том же 1934-м он все же написал Катаеву в письме: «Поздравляю вас, золотоискатель», отметив его «Политотдельский дневник», который начал публиковаться в журнале «30 дней».

В этой репортажной повести нежные наблюдения чередовались с шершавыми штампами, как из доклада, вновь скрепленного сталинскими цитатами. «Сейчас политотдел при Зацепской МТС является подлинным, крепким, авторитетным партийным центром» и рядом: «Сильная ореховая вонь дурмана, рогозы, рокот лягушек и крики жаб – те знаменитые ночные звуки, когда как будто кто-то дует в бутылку… Дьявольская, шекспировская ночь!»

Может быть, Горький потеплел от упоминания своего имени – по дороге на МТС Катаев встретил в поезде несчастных душевнобольных, которых вез на трудовое поселение некто доктор Виленский, сообщивший, что по «окончании опыта» отправит Алексею Максимовичу письмо о «первом на всем земном шаре» сумасшедшем колхозе.

В начале 1930-х более сорока литераторов (среди них – Платонов, Инбер, Олеша, Багрицкий) въехали в «дом писательского кооператива» в Камергерском переулке. Катаев, расставшись с Анной, тоже переехал, но поселился отдельно – некоторое время снимал жилье в разных местах и вскоре на авторские за пьесы приобрел двухкомнатную квартиру на улице Горького.

«Молодой богатый холостяк, – пишет об отце Павел Катаев, – любил принимать у себя гостей, в чем ему помогала домашняя работница, простая и обстоятельная женщина из ближайшего Подмосковья. Как правило, закуски приносились из ресторана “Метрополь” и напитками заведовал приглашаемый из этого же ресторана пожилой опытный официант. Домашняя работница и приглашенный официант пребывали в состоянии постоянного конфликта по поводу тонкостей приготовления блюд, сервировки стола и так далее и тому подобное».

Милая и трогательная история от Павла: однажды Валентин Петрович решил обойтись без водки и ограничиться белым сухим с приятелями-актерами Художественного театра.

После спектакля явились гости, стол был полон еды, а коробки с напитками стояли в прихожей. Домработница поставила первые бутылки водки.

– А где же вино? – вскричал хозяин.

– Так вот же оно – белое, – растерялась домработница.

Что ж, стали пить водочку.

«Для народа есть два вида вина, – говорил Валентин Петрович. – Белое – это водка, а красное – все остальное».

1 декабря 1934 года выстрелом в затылок был убит первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Сергей Киров. Вслед за этим развернулись репрессии против «врагов советской власти». 6 декабря в Москве прошли похороны, урну с прахом поместили в Кремлевской стене. В тот день катаевский повар задержался по дороге из «Метрополя» из-за столпотворения и недоуменно сказал хозяину: «Какого-то Кирова убили».

Так Катаев рассказал сыну, однако в «Красной нови» писал о себе как о свидетеле тех похорон: «Я видел Сталина, идущего за телом Кирова. Это невозможно забыть. В пальто солдатского сукна он грузно ступал по матерчатым цветам и еловым веткам, падавшим в снег с красного гроба, поставленного на низкий лафет. Его лицо, темное от горя, мужественно отражало бесприютную синеву декабрьского утра».

В «Алмазном венце» он уточнял, что попал в похоронную процессию «по воле случая» – толпа валила по Мясницкой (тогда Первомайской, затем Кирова), перевозя на пушечном лафете гроб с Ленинградского вокзала.

Эту случайность и отчужденность уловил Фадеев, который в письме Ермилову делился: «Чем-то неприятен контраст между колоссальной силой события (убийство Кирова!), мощной фигурой Сталина, шагающего за гробом, и незначительностью и какой-то “литературностью” воспоминаний автора, их мелочностью».

Летом 1935 года в шумной компании на даче Горького Катаев познакомился с Роменом Ролланом. Французский писатель запомнился ему «похожим на худощавого, старого швейцарского пастора, в круглом, туго накрахмаленном воротничке».

«ВОТ ВЫСТАВЛЮ СЧЕТ ЗА ОБЕДЫ, БЫСТРЕНЬКО НАПИШЕШЬ РОМАН!»

В 1934 году Катаев вытянул в Москву вдову Анатолия Фиолетова, одесситку Зинаиду Шишову.

Напрасно в 1918-м создатель «Бронзового гонга» поэт Леонид Ласк дерзил «зеленоламповцам»: «Нежную Зинаиду Шишову, которой Вал. Катаев обязался доставить бессмертие… я берусь прославить гораздо скорее…»

А все же Катаев и прославил, и, главное, вытащил из нужды по-прежнему нежную подругу юности. Ее муж Аким Брухнов, красный кавалерист, соратник Котовского, комиссар-бессребреник, уехал на уральские стройки, а «Зика» с сыном остались в Одессе.

Лучше всего о том времени рассказывала она сама в «Автобиографии»: «В 1934 г. я умирала от белокровия… Катаеву написали об этом в Москву. Мы не виделись много лет, но в молодости товарищи находили у меня кое-какие способности. Катаев выслал мне деньги на поездку в Москву. Я оставила сына у родственников и поехала. После очень трудной и горькой жизни я впервые попала в человеческие условия. Катаев устроил меня в санаторий, на несколько месяцев снял для меня комнату. От белокровия моего не осталось и следа. Даже беспокойство о сыне не мешало мне быть счастливой».

А дальше началось принуждение к литературе.

Катаев потребовал от Зинаиды (как когда-то от брата), чтобы она начала писать. Тем более готовился альманах памяти Багрицкого, который был другом Шишовой и их соратником по «Зеленой лампе». (Кстати, в том сборнике поучаствовал и одесский спаситель Катаева Яков Вельский.) Шишова отнекивалась, уверенная, что ничего написать не сможет – уже 15 лет не пробовала.

«– Каждая “дамочка” имеет право писать воспоминания. Это необязательно должно быть высоким произведением искусства, – убеждал меня Катаев. Я робко протестовала. В глубине души я была убеждена, что опозорюсь…»

Оставалось попрекнуть гостью из Одессы куском хлеба и кровом, как когда-то брата… Проверенный жесткий, наивный и успешный способ принуждения – застыдить: давай слезай с шеи…

«История о том, как Катаев буквально вытолкнул меня в литературу, заслуживает того, чтобы об этом рассказать подробно:

В ту пору я жила на Бронной и ежедневно завтракала, обедала и ужинала у Катаева на Тверской. Перед тем, как прийти, я обычно звонила ему по телефону. Какой же был мой ужас, когда позвонив однажды ему, я вдруг услышала:

– Приходи, но только после того, как напишешь статью о Багрицком.

– Я не могу, – протестовала я, – т. е. я могу, но я должна обдумать.

– Ну так обдумай! – был неумолимый ответ.

Я решилась на хитрость. Я знала, что после завтрака Катаев обычно уходит из дому. Я переждала и позвонила Любе, катаевской домработнице.

– Любочка, говорит Зинаида Константиновна. Я сейчас приду завтракать, там у вас осталось что-нибудь?

– Зина Константиновна, – ответила Люба смущенно, – для вас все оставлено, но Валентин Петрович сказал, чтобы не давать, пока вы не принесете какую-то рукопись.

Тогда я засела и за три часа написала статью о Багрицком.

Пробка вылетела, теперь мне самой уже захотелось писать».

«Рожденный под счастливой звездой, Катаев словно распространял удачу на тех, кто оказывался в его орбите», – говорит невестка Шишовой Надежда Колышкина.

Перечитывая тексты его сотоварищей по одесской литературе, опять думаешь: сложись у них все чуть иначе, не получила бы (при катаевском дружеском менеджерском напоре) отечественная литература еще несколько имен?

И это он, благодетель, которого Шишова называла своим Вергилием, надоумил ее заняться детской литературой.

Невестка со слов Шишовой воспроизводит ее диалог с Катаевым. Тот заговорил о ранней декадентской книге стихов «Пенаты», которую Зинаида вспоминала с пренебрежением, а он с нежностью и памятью о собственной зависти: «Ты была самая красивая и самая талантливая». Под той же девичьей фамилией, которая стояла на обложке, он посоветовал ей печататься вновь, хотя по паспорту она и была Брухнова.

«– Вот выставлю счет за обеды, быстренько напишешь роман!

– Но я никогда не писала романов, – слабо возразила Зика, увидевшая вдруг в словах Катаева резон.

– Это я знаю, иначе бы я их прочитал! – перешел на свой излюбленный ироничный тон Катаев. – Тебе придется порыться в исторических книжках, поскольку тему лучше взять неактуальную, так сказать, из глубины веков. И если сможешь писать для детей, пиши для “Детгиза”, хотя это трудно. Зато детскую литературу меньше курочат. Для цензоров она не представляет интереса, поскольку там заведомо не бывает государственных секретов.

Зинаида Константиновна учла советы друга… Оправдался прогноз Катаева и относительно материальной стороны дела. С первых же гонораров стало ясно, что голод им (ей с сыном. – С. Ш.) теперь не грозит и даже можно подумать о смене места жительства».

Сначала пошли рассказы. Затем в 1940-м был опубликован первый исторический роман «Великое плавание» о путешествии Христофора Колумба. Среди других ее историко-приключенческих книг самая известная – «Джек-Соломинка» (1943) о восстании Уота Тайлера.

В 1937-м сгинул в архангельских лагерях Аким Брухнов. «Катаев знал о причине страхов, обуревавших Зику после ареста мужа, более того, находил ее нежелание быть на виду весьма разумным и “исторически оправданным”», – писала Колышкина.

С сыном Маратом Зинаида пережила блокаду в Ленинграде, откуда помог выбраться Фадеев, поселивший их у себя на даче в Переделкине. В 1943-м написала письмо Сталину, жалуясь на то, что ее блокадную поэму называют упаднической – «Пора прекратить безобразие», – последовала резолюция, и поэму издали.

Марат ушел на фронт в 18 лет, получил ранение под Сталинградом, победу встретил в госпитале под Веной. «С учителями, надо сказать, моему мужу повезло, – писала Колышкина. – Так, перед уходом на фронт Валентин Катаев, знавший Марата, как он говорил, еще до его рождения, посоветовал никогда не шутить при старших по званию: “Если ты пошутил при начальстве и тебя не поняли – пиши пропало. Возненавидят, отомстят и пошлют в такое пекло, что никакой героизм не поможет. И вообще, держи язык за зубами”. Кстати, сам Катаев виртуозно владел этим искусством».

Зинаида Шишова умерла в 1977 году.

БУКА, БУЗЯ И БУМА

В том 1934-м Ильф, Петров и Катаев наконец-то выступили совместно.

«Автором темы», то есть сочинителем фабулы, опять оказался Катаев. Они написали пьесу «Под куполом цирка». Премьера ее состоялась 23 декабря 1934 года в московском театре Мюзик-холл.

В центре пьесы – драматическая потеха на расовую тему.

Через несколько дней после премьеры журналист «Известий» Алексей Гарри сдержанно похвалил постановку, но не удержался от укоризны: «“Под куполом цирка” является до известной степени попыткой подогнать советскую тематику под рамки стандартного западного обозрения… Квалифицированный зритель, прочтя на афише три больших писательских имени, вправе был ожидать значительно более высокого качества литературного материала».

Пьесе досталось и покрепче, например, от недавнего рапповского воителя, так что пришлось обороняться – в «Правде» 14 марта 1935 года появилось «письмо в редакцию» Ильфа, Петрова и Катаева: «В своем выступлении на пленуме союза советских писателей В. Киршон сообщил, что “мы наблюдаем и явления, чуждые нашей советской природе…”. Наша пьеса “Под куполом цирка” может нравиться или не нравиться. И не дело авторов вступать по этому поводу в спор с критиками. Но объявление пьесы “чуждой” есть политическое обвинение. Оно ложно, и мы решительно его отвергаем».

Киршону до расстрела оставалось несколько лет.

В начале 1935-го Катаев вообще, похоже, был не в духе и с готовностью вызывал огонь на себя.

6 января он заявил в «Литературной газете» не без вызова: «Меня, например, не волнует то, что пишут обо мне. Страшно признаться, но это так. В такой мере все написанное не интересно, не может помочь мне как мастеру. В последние годы я просто перестал следить за рецензиями и может быть даже не читал многих… О себе я узнал много больше из иностранной прессы, преимущественно американской и немецкой…» Ничего себе заявленьице – почти явка с повинной. «Критика наша слаба до чрезвычайности, – писал Катаев. – Трудно называть имена. Вся критика ополчится против меня. И все же рискну. Возьмем одну из средних “критических” фигур, например, Корнелия Зелинского. Существование его в критике кажется мне недоразумением».

24 февраля в том же издании последовал ответ Зелинского: «Только те, которым вообще наплевать на нее (критику. – С. Ш.), могут позволить себе такие барские, высокомерные выходки в отношении нашей критики, какие позволил себе В. Катаев… Любопытно отметить, что В. Катаев, написавший в сущности одно лишь произведение, достойное советской литературы (“Время, вперед”, потому что “Растратчики” – это только сборник анекдотов), больше всех был избалован вниманием критики и впрямь видно вообразил себя Львом Толстым».

6 марта «Литературная газета» выступила уже с редакционной позицией: «Насколько недопустимо огульное охаивание, отрицание всей нашей критики, показывает статья В. Катаева… Зря он обращается к критическим авторитетам Пушкина и Толстого. Пусть-ка т. Катаев сравнит свои путаные и не весьма оригинальные мысли с критическими заметками Пушкина. Едва ли, т. Катаев, выдержите вы и попытку такого сравнения! К чему же этот менторский тон классика? И откуда это право сбрасывать современную советскую критику со счетов, а заодно с ней и литературнокритические работы Ленина, критиков-большевиков Воровского, Луначарского, Ольминского, наконец, Горького. Для В. Катаева они ведь просто не существуют… Читайте т. Катаев и тогда найдете!»

Но вернемся к пьесе, засверкавшей в Мюзик-холле. Та же история была почти без правки перенесена в сценарий фильма, написанный все той же троицей, по которому в 1936-м режиссер Григорий Александров снял свой знаменитый «Цирк».

Если сравнивать синопсис Ильфа – Петрова – Катаева и собственно «Цирк», можно сказать, что сюжетный каркас остался прежним и даже фамилия антигероя и у сценаристов, и в фильме одна и та же – Кнейшиц. Этот самый Кнейшиц, как помнят зрители прославленной картины, приехал из Америки в СССР вместе с красавицей-трюкачкой – звездой аттракциона «Полет на Луну». Он эксплуатирует ее и шантажирует чернокожим малюткой, рожденным от негра-любовника. Но внезапно оказывается, что в отличие от некоторых господ, одержимых апартеидом, советские люди обладают всемирной отзывчивостью (поскольку Кнейшиц – немец, фильм убивал двух зайцев: и немецкий нацизм, и американский расизм).

Ударные реплики из синопсиса были перенесены в ленту практически без изменений, например, слова Кнейшица: «Ей не место в цивилизованном обществе» и объяснение директора цирка американке: «В нашей стране любят всех ребятишек. Не делают никакой разницы между беленькими и черненькими. Рожайте себе на здоровье сколько хочете – белых, черных, синих, красных, хоть голубых, хоть фиолетовых, хоть розовых в полоску, хоть серых в яблочках. Пожалуйста».

Кстати, в синопсисе была и явная самоирония – к директору приходят три похмельных автора Бука, Бузя[95]95
  Катаев не раз давал персонажам имя Бузя – так он назвал жениха Тамары Коваленко, нарисовав на бумажке толстого нэпмана в цилиндре и с сигарой.


[Закрыть] и Бума, уже успевшие взять аванс. «Почему вы вчера не принесли репертуар?» – спрашивает директор. «У нас болела голова», – отвечает самый наглый Бука.

«Директор. Как, у всех троих сразу болела голова?

Бука. А почему бы нет. Мы пишем втроем, и голова у нас болит втроем».

Сценаристы сняли свои имена из титров. По одной из версий, вариант Александрова с бесконечным распеванием песни «Широка страна моя родная» и маршами по Красной площади показался им слишком пафосным. Действительно, в их синопсисе было поболее скепсиса. Например, директор жалуется, что его «взяли за хобот» – начали разоблачать. На экране, по замыслу сценаристов, должна была появиться журнальная статья: «В то время как организованный зритель приходит в цирк, чтобы проработать в занимательной форме ряд актуальных вопросов, ему подсовывают балет, состоящий не из пожилых трудящихся женщин, типичных для нашей эпохи, а из молодых и даже красивых женщин (!). Надо покончить с этой нездоровой эротикой».

Дело скорее всего не столько в политике, сколько в том, что фильм оказался сюжетно скуднее, чем задумывалось, пропало немало пусть второстепенных, но занятных эпизодов. С другой стороны, возможно, в такой простоте и состояла прелесть музыкальной комедии.

Во время съемок Ильф и Петров путешествовали по Америке, так что главный конфликт разыгрался между Катаевым и Александровым.

Павел Катаев рассказывает, что отец заподозрил режиссера, не в меру кромсавшего сценарий, в желании заполучить часть «авторских».

«В те благословенные времена, объяснил мне отец, авторы киносценариев получали авторские отчисления за каждый показ кинофильма. При условии большого зрительского успеха это могли быть баснословные гонорары.

Забегая вперед скажу, что так оно и получилось.

Григорий Александров ухмыльнулся и заявил твердо, что у авторов сложилось превратное впечатление и он не претендует на авторские.

– Вы уверены? – спросил отец.

– Абсолютно!

– Ну вот и отлично! Вы дадите нам расписку, что не претендуете на авторские, и поставите на ней свою подпись. Согласны?

– Согласен.

– Тогда пишите.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Александрову ничего не оставалось, как “прямо сейчас” написать расписку, которую отец спрятал в карман…»

При каждой встрече Александров спрашивал «с язвительной улыбкой»: «Получаете авторские?» – на что Катаев отвечал: «Получаем».

При воспоминании об этом, пишет сын, «спустя годы и годы, на его лице появлялась озорная улыбка».

«Цирк» вышел на экраны в мае 1936 года без упоминания сценаристов и имел грандиозный успех.

Сразу же публицист Давид Заславский писал в «Правде»: «Картина построена на том же сценическом и литературном материале, что и постановка в Мюзик-холле “Под куполом цирка”. Сюжет тот же… В простой, невзыскательной форме, доступной для самых широких кругов зрителей, комедия доносит большие идеи интернациональной солидарности, любви к детям, независимо от их цвета кожи, и подлинно человеческого, товарищеского отношения к женщине…»

Сдав «Под куполом цирка» Александрову, все трое принялись за следующую комедию «Богатая невеста». Одноименный фильм не имеет к ней отношения, потому что хода ей не дали. А между тем, читая комедию, обнаруживаешь увлекательный сюжет и уморительные диалоги.

Действие происходит на юге страны в колхозе и на береговой батарее. Путешествующий авантюрист Адольф Суслик, крайне напоминающий Остапа Бендера, предлагает другому прохвосту кооператору Гусакову выгодное партнерство: найти для него богатую жену – «ударницу полей», если тот отдаст «брачном агенту» 30 процентов с ее «приданого». Суслик и Гусаков мечутся между выдающимися колхозницами Полей и Галей. В финале на сцену влетает Зинаида, бывшая сожительница, преследующая кооператора с азартом госпожи Грицацуевой: «Ну, Гусаков, поймался! Теперь ты от меня не уйдешь. Шесть раз он от меня бежал. Три раза прыгал через окно».

Сожаление о зарубленной яркой вещи спустя пять лет высказывал знаменитый актер Игорь Ильинский: «В ней было очень много достоинств – сценичность, внутреннее изящество, сатирический смысл. И однако же пьеса, встреченная в штыки критикой, не увидела света рампы. Для чего нужно было так огульно и несправедливо решать “на корню” судьбу интересной комедии, написанной тремя талантливыми советскими писателями? Непонятно!»

Нет, совсем неудивительно, почему не была разрешена эта пародия на советских передовичек, запросто и бездумно уступающих соблазнам кооператора, который среди прочего восклицает: «Здесь никто не может купить что-нибудь хоть на рубль… Нет, это не жизнь для белого человека!.. В любой другой стране я мог бы выпутаться из петли»[96]96
  Тем более авторы полемизировали с бодрым рапортом газеты «Известия»: «В колхозе огромный подъем. За зиму отпраздновали сто свадеб. Лучшие женихи достались пятисотницам». Ильф отреагировал на это в «Записных книжках»: «Только некультурностью населения можно объяснить то, что в редакции еще не выбиты все стекла… Пропаганда пошлости».


[Закрыть].

Но несомненно и то, что ильф-петров-катаевская «Богатая невеста», доберись она до театра или кино, имела бы немалый успех.

ЭСТЕР И ЭСТЕТ

Михаил Ардов записал со слов отца, что как-то в 1930-е годы Катаев и Олеша, «знаменитые и богатые», на улице Горького познакомились с двумя барышнями и пригласили их в ресторан «Арагви».

«Там обоих писателей прекрасно знали, приняли с почетом и предоставили отдельный кабинет. Они заказали шампанского и ананасов. Катаев вылил две бутылки шипучего в хрустальную вазу и стал резать туда ананасы.

Одна из барышень сделала ему замечание:

– Что же это вы хулиганничаете? Что же это вы кабачки в вино крошите?..»

Кто была эта барышня, неизвестно – во всяком случае, не Эстер, ставшая вскоре новой, третьей женой Катаева. Она была моложе его на 16 лет и прожила с ним большую жизнь.

По версии, которой придерживалась она сама, с будущим мужем свела общая приятельница по имени Мира, танцовщица, хореограф из Риги. Катаев в центре Москвы столкнулся с двумя дамами – знакомой ему Мирой и прелестной незнакомкой. И сразу влюбился.

«Увидев меня впервые, он сказал: “Мира, ты посмотри, какой ребенок идет. Она же прозрачная”. Мы стали встречаться, но я долго не понимала, что могу его полюбить. Однажды я опоздала на свидание и сказала, что задержалась из-за мамы. Валя посмотрел на меня: “Какая же ты счастливая! А у меня мамы нет с шести лет”. Он принялся рассказывать и довел меня до слез. С того момента у меня появилось к нему какое-то особое отношение, и оно сохранилось вплоть до сегодняшнего дня». Так говорилось в интервью 2002 года.

В другом интервью Эстер говорила: «Он был весь не отсюда… Он был необыкновенно красив, рыцарствен, галантен, а главное – в каждую минуту интересен. Мы познакомились почти случайно: у моей подруги был роман с Кольцовым, а Катаев с ним дружил еще с двадцатых. Была назначена какая-то встреча, и когда я еще только подходила к ним, он – сам мне потом про это рассказывал – неожиданно для себя сказал:“Вот бы мне такую жену!”».

Эстер родилась в Париже 21 октября 1913 года.

Отец ее, Давид Павлович Бреннер, родился в польском Люблине. Шил шапки, нашел работу в типографии, которая оказалась революционной. Стал бундовцем, то есть членом еврейской социалистической партии. С пачкой листовок явился в армейскую казарму у себя в городе, был арестован, оказался в Москве, в Бутырской тюрьме, откуда этапом отправили в Сибирь. А в Сибири, в городе Тобольске жила Анна Михайловна Эккельман, девушка из богатой купеческой семьи, чуткая и жалостливая, особенно к каторжанам. «Я в Бога не верю, – говорила она в старости внуку Паве. – Помню, я маленькой девочкой смотрела, как по городу ведут кандальных. Последний не мог идти, все время спотыкался и наконец упал. И тогда солдат-конвоир подскочил к нему и ударил ружьем. Я была потрясена, что это возможно и ничего нельзя поделать, и прошептала: “Боже, ты дурак!” Мне стало страшно, что Бог должен меня за это сурово покарать. Дома я даже спряталась под стол. Но Бог ничего не ответил. И я потеряла веру навсегда». И вот Анна познакомилась с ссыльным Давидом. Они поженились, родилась дочка Лена. Но Давид, которому нельзя было покидать этих мест, стремился прочь из Сибири. Отец Анны помогал ссыльным бежать, добывая им и, как тогда говорили, «выправляя» паспорта. Давид вернулся в Польшу, вскоре и Анна с двухлетней дочкой последовала за ним – по приграничным тропкам они перебрались в Австро-Венгрию, достигли Франции и поселились в Париже.

Там в 1913 году в бедном квартале на улице Риволи у них родилась вторая дочь Эстер.

Началась мировая война, огонь приближался к Парижу, и Бреннеры переехали в Лондон, где родилась их третья дочь Миля.

В России – революция. Теперь то, за что Давида преследовали, стало доблестью. В начале 1920-х годов семья приплыла на пароходе в Петроград. На поезде, где их ограбили, добрались до Москвы. Бреннерам дали одну на всех комнату в коммуналке (бывшей барской квартире) на Малой Дмитровке. Жилось бедно и трудно, и по-прежнему мечтательная Анна решила отправиться в Тобольск, в уже разлетевшееся домашнее гнездо, где, как ей казалось, спрятан клад. Она проехала через одичалую страну и никакого клада не нашла… Давид по настроениям был близок к внутрипартийной оппозиции, Сталина не любил и почему-то называл «Соленый».

Бреннеры подумывали о возвращении в Париж и связались с представителями Франции в Москве. Французы разрешили Анне и детям приехать, но революционера Давида видеть на своей земле не хотели. Впрочем, в дальнейшем семья все же могла с ним соединиться, отправив ему приглашение. У Давида было больное сердце, и Анна не согласилась на разлуку и неопределенность.

Юная Эстер гуляла по Москве. Она пыталась подрабатывать как чертежница, шить, вязать. Говорила с английским акцентом и многие русские слова произносила с неправильными ударениями. (Всю жизнь она будет с удовольствием читать романы на английском и спустя годы восхищать гостей Катаева – англичан, например поэта и прозаика Ричарда Олдингтона, своим чистопородным староанглийским произношением.)

Жена писателя Никулина актриса Екатерина Рогожина рассказывала, что Катаев встретил Эстер не на улице, а в «Метрополе»: там она танцевала, в том числе с иностранцами. Про иностранцев и Эстер сплетен в литературной Москве ходило немало, но я повторять их не стану. Замечу лишь, в семейном предании остался след ее романа с итальянским инженером Марио, который писал ей письма даже в 1970-е годы, а «миниатюрная блондинка» Ноэми (прототип Эстер) в романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» ходит в рестораны с японцем.

В «Алмазном венце» Катаев откровенно называл идеал своей молодости, «высший тип женщины»: ослепительная и порочная, «красавица, преимущественно блондинка». Чтобы владеть такой, нужно иметь много денег. «Стройная, длинноногая, в серебряных туфельках, накрашенная, напудренная, поражающая длиной загнутых ресниц, за решеткой которых наркотически блестят глаза… Ее можно видеть в “Метрополе” вечером. Она танцует танго, фокстрот или тустеп с одним из своих богатых поклонников вокруг ресторанного бассейна… В начале вечера она недоступна и холодна, как мрамор, а в конце нечаянно напивается, падает в бассейн, а два ее кавалера в смокингах с помощью метрдотеля, тоже в смокинге, под руки волокут ее к выходу, причем она хохочет, рыдает, с ее ресниц течет черная краска и шлейф крепдешинового платья оставляет на паркете длинный след, как от мокрого веника».

Катаев был очарован хрупкой зеленоглазой светловолосой феей с нежными чертами лица: «Посмотрите, какой У нее носик! Какая воздушная!» – «Она просто очень плохо питается», – отвечала Рогожина. (Кстати, Эстер не была природной блондинкой, всю жизнь красила волосы. «Я не знаю, какого ты цвета», – подшучивал Катаев.) Фея, носившая элегантную заграничную одежду, не говорила возлюбленному, в каких условиях живет. Однажды Рогожина пришла в ту самую коммунальную квартиру на Малой Дмитровке. Эстер лежала в кровати, тяжело больная. Рогожина бросилась за Катаевым, он закутал возлюбленную, унес в автомобиль, отвез в больницу. «Какой флакон духов? Ей нужны фрукты, мясо!» – восклицала актриса. Валентин и Эстер (или, как он называл ее, Эста) стали жить вместе.

Расписались в 1935 году. Ему было тридцать восемь, а ей двадцать один.

Катаев жил, как в своей последующей повести, где с особой интонацией, точно о небожителях, говорилось об «особых людях» – «богатых», которые «каждый день могли ходить в театр, обедали почему-то в семь часов вечера, держали вместо кухарки повара». Теперь частью этой жизни стала красавица Эста.

Здесь же замечу, что судьбы ее сестер сложились не так сладко. Лена, учившаяся в школе танцев у Айседоры Дункан и мечтавшая уехать с ней на гастроли, стала продавщицей. Совсем непросто жилось Миле. Давида Бреннера в 1930-е годы лишили пенсии, но близкие от него это скрывали, и Катаев передавал ему деньги через Эстер. Умер он перед войной. Анна Михайловна часто гостила у дочери в переделкинском доме («Фадеев, сибиряк, любил поболтать с моей мамой, сибирячкой», – вспоминала Эстер). В 1966 году совсем старая Анна попала под машину.

В первые дни совместной жизни Катаев сказал: «Сначала роди мне дочь, а потом – кого хочешь!» Так и получилось.

Елена Левина, дочь писателя Бориса Левина, который в начале 1930-х годов вместе с Ильфом и Петровым приобрел дачу на станции Клязьма у Михаила Кольцова, вспоминала, что летом 1935-го там часто бывали Катаев и Эстер. Эстер ей очень нравилась: «Светловолосая, хрупкая красавица с зеленоватыми, чуть раскосыми глазами, всегда улыбалась. Я от нее не отходила, рассматривала ее голубое колечко. Через какое-то время она потолстела, и я в недоумении толкала ее кулачком в живот: “Эстерка, почему ты такая?” Она только смеялась. Через некоторое время она родила девочку. На радостях Катаев подарил Петьке (племяннику) велосипед: черный, лакированный, с кожаным седлом и педалями, как каучуковые подошвы. Потрясающий».

«Пишущая машинка “Ремингтон” пришла в квартиру на Тверской вместе с мамой, – сообщает Павел Катаев. – Отец сидел за письменным столом перед пишущей машинкой… и прицельно бил пальцем… А тем временем мама, расположившись в кресле неподалеку, ловко работала спицами, готовя своему первенцу приданое. Нет, действительно, это было самое счастливое время их жизни!»

20 апреля 1936 года у него родилась дочь, и в том же году вышла повесть «Белеет парус одинокий» с посвящением «Эстер Катаевой».

Он дал дочери имя Евгения в честь своей любимой матери…

В ноябре 1936-го в «Правде» появился катаевский рассказ «Цветы», в котором отец с нежностью оглядывал семейство.

«Хозяйка дома вышла из-за стола и вернулась к гостям, держа на руках шестимесячную девочку в длинном, голубом байковом платьице с круглым воротником. Девочка сидела на ладони, живо поворачивая во все стороны головку, овальную, как дынька. Темные подсолнушки глаз весело смотрели во все стороны».

Рассказчик вспоминал апрельский рассвет, роддом и свое волнение – «паля папиросу за папиросой, я ходил под лестницей, не в состоянии найти себе место… Я был гораздо беспомощней и беззащитней, чем жена». Он устремился в город: «О, этот план у меня уже был готов давно: на все деньги – цветов и завалить всю квартиру! Пускай моя дочь (нет, каковы слова – “моя дочь!” Как это волшебно звучит!), пускай же моя дочь лежит в своей маленькой кроватке среди цветов, как сказочный мальчик-с-пальчик в атласной чашечке розы!»

Дочка родилась, но в роддом пока не пускали.

«Днем я томился у телефона, дожидаясь звонка “оттуда”. Звонок раздавался, и я слышал слабый голос жены, которая спрашивала, как я себя чувствую и не забываю ли я есть на ночь простоквашу.

– А ты, ты как себя чувствуешь? – кричал я в горячую трубку: – Как наша дочка?»

Рассказчик бродил по улицам, готовившимся к Первомаю: «И отовсюду на меня смотрело мужественное лицо Сталина, прижимающего к груди черноглазую, веселую девчушку с букетом в руках». Когда пришло время ехать в роддом, все цветы из магазинов празднично смели, но это не страшно – «большие, шумные пчелы самолетов кружились над первомайской розой Москвы»: «Слезы выступили у меня на глазах, когда я увидел похудевшую жену с оживленно блестящими глазами, которая протянула мне нечто завернутое в голубое вязаное одеяльце. Я стал целовать милые, худые руки, в то же время пытаясь заглянуть в одеяльце.