Текст книги "Последний завет"

Автор книги: Сэм Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

– И что же это за человек?

Ее собеседник, прежде чем ответить, метнул быстрый взгляд на дверь, словно пытаясь удостовериться, что она плотно закрыта и их никто не подслушивает.

– Я могу лишь сказать, что у него арабское имя.

ГЛАВА 11

Иерусалим, вторник, 20:19

Мэгги нежилась в постели гостиницы, которую ей порекомендовал Дэвис. Отель назывался «Цитадель», что звучало довольно уместно для Иерусалима. Номер ей достался вполне приличный – из того же иерусалимского камня, но прекрасно отделанный изнутри, со сводчатым потолком и несколькими неширокими окнами. Насколько она могла судить, в гостинице останавливались почти сплошь американцы, паломники-христиане. В вестибюле она стала свидетельницей довольно любопытной сцены. Группа туристов выстроилась в кружок, люди взялись за руки, запрокинули головы к высокому потолку, закрыли глаза и в таком положении замерли на несколько минут, очевидно размышляя о высоком. Их гид-израильтянин со скучающим видом мялся неподалеку и терпеливо ожидал конца молитвы во имя Христово.

Мэгги была благодарна Дэвису. Гостиница находилась в одном квартале от консульства и выходила окнами все на ту же улицу Агрон. Они с Ли вернулись из Рамаллы уже в сумерках. Дорога, которая и днем-то здесь была пустынна, к вечеру самым натуральным образом вымерла. По пути они почти не разговаривали. Мэгги была погружена в невеселые размышления. Командировка, которая, как она поначалу полагала, имела все шансы вылиться в ее триумфальное возвращение в «отряд астронавтов», теперь все больше напоминала сказочное задание – пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

Джуд Бонхэм, черт бы его побрал, преподнес ей эту миссию чуть ли не как плевое дело – мол, помиришь старых маразматиков, которые ссорятся лишь для виду, заставишь их поставить подписи под мирным договором, который они сами же и составили, и дело с концом. Все оказалось не так просто. И уже здорово попахивало приближением очередного ближневосточного кризиса. Ну что ж, израильтянам и палестинцам-то не привыкать, а вот она тут при чем? Сколько раз уже эти два народа находились в шаге от разрешения большинства своих противоречий, но хоть бы однажды у них это получилось! Так нет же… Все переговоры, какой бы поворот они ни принимали, в конце концов сворачивали на хорошо протоптанную дорожку – навстречу новым вспышкам взаимной агрессии. И каждый раз напряженность во взаимоотношениях между ними совершала очередной виток. И конца этому не видно…

Мэгги даже боялась подумать о том, что будет, если новые переговоры постигнет та же участь, что и все предыдущие. Гибель Гутмана и Нури – более чем тревожные звоночки.

Посидев немного, она поднялась и побрела к мини-бару за крошечной – «одноразовой» – бутылочкой виски и стаканом. Затем Мэгги подвинула кресло к самому окну, села и стала смотреть на улицу. На противоположной стороне все еще работал продуктовый магазин. Вот из него показался человек, прижимавший к груди пакет, из которого торчали горлышки двух бутылок молока. Взглянув на часы, он заспешил домой.

Мэгги провожала его завистливым взглядом. Да, она открыто и остро завидовала этому человеку, у которого есть дом и, наверное, дети. Вот сейчас он придет, напоит их молоком, уложит в постель и будет рассказывать сказки. Кто знает, может быть, это его ежевечерний ритуал – поход в магазин за молоком, ужин, сказка… И плевать он хотел на вялотекущую войну, которая ведется в его стране вот уже несколько десятков лет…

Осушив стакан, Мэгги подумала: а не звякнуть ли Эдварду?.. Интересно, снимет ли он трубку, когда увидит номер? А если снимет, о чем они будут говорить? Может, он все-таки извинится за то, что так обошелся с ее личными вещами? А может, рассчитывает, что это ей нужно извиняться за внезапное бегство?

Мэгги выпила еще одну шестидесятиграммовую подарочную бутылочку, заново переживая их последнюю ссору на кухне в Вашингтоне. Нет, ну что она за человек… Столько времени убила на мечты о нормальной семейной жизни, столько сил потратила на то, чтобы ее начать… А в итоге ей достаточно было всего лишь десятиминутного разговора с этим паршивцем Бонхэмом, чтобы она пошвыряла в чемодан вещи и отбыла на очередную войну. Неужели Эдвард прав – она за все хватается, но у нее никогда не хватает терпения довести начатое до конца?.. Возможно. Очень возможно. Многие, пережив трагедию и позор, нашли бы в себе силы тихо жить по-другому, а ее вот вновь потянуло на подвиги…

Опрокинув остатки виски, она решительно достала из сумочки мобильный и набрала номер Эдварда. Пусть он знает, кто ему звонит. Надо оставить человеку шанс на отказ от разговора, который может ему быть неприятен. И лишь после того как в трубке прозвучал первый гудок, Мэгги догадалась взглянуть на часы – в Вашингтоне было полвторого ночи. Прелестно…

– Мэгги… – Это было не приветствие и не вопрос, а утверждение.

– Привет, Эдвард.

– Ну, как там Иерусалим? Все стоит? – Небольшая пауза, потом: – Надеюсь, ты уже спасла этот мир?

– Еще нет. Я хотела поговорить…

– Ты выбрала чудесное время для разговора, Мэгги.

Ей послышалось в трубке звяканье посуды и музыка. А он не спит. Ужинает. И небось в «Ла Коллин».

– Ты ведь не спишь еще…

– Хорошо, подожди минутку.

Она слышала, как он извиняется перед своими соседями по столику и уходит – очевидно, в какой-нибудь укромный уголок ресторана, где не очень шумно. «Вероятно, мой звонок потешил его самолюбие. Лишний раз продемонстрировал всем присутствующим, что Эдвард – деловой, занятой человек, который кому-то мог понадобиться даже среди ночи. Очень по-вашингтонски…»

– Я слушаю, – наконец вновь раздался в трубке его голос.

– Хочу понять, что будет с нами.

– Что мне сказать по этому поводу? Давай-ка ты для начала придешь в себя и вернешься домой, а потом будем разговаривать.

– В каком смысле… приду в себя?

– В прямом. Да брось ты, Мэгги! Неужели тебе не надоело играть в миротворца? Это все плохо заканчивается, ты же знаешь.

Мэгги прикрыла глаза.

– Ты должен понять, почему я так взбесилась из-за тех коробок.

– Из-за коробок? Слушай, давай не будем тратить время на всякую ерунду!

– А если ты не понимаешь… или не хочешь понять…

– Тогда что, Мэгги? Ну что?

Эдвард повысил голос. Очевидно, на него уже стали оборачиваться.

– Тогда какой смысл…

– Какой смысл? Тогда я тебе вот что скажу: ты все за нас обоих решила в тот момент, когда отправилась в аэропорт.

– Эдвард…

– Я предложил тебе нормальную, достойную жизнь, Мэгги. А она тебе оказалась не нужна.

– Послушай, сколько можно ссориться? Неужели мы не можем поговорить спокойно?

– Не о чем говорить, Мэгги. Мне пора.

И он бросил трубку.

Мэгги настроилась было всплакнуть, но глаза оставались сухими. И даже ком к горлу не подкатил, как бывало раньше. На нее просто навалилась ужасная тяжесть. Наверно, так бывает во время приступов ишемии. Она вновь выглянула в окно. Значит, все кончено. Жалкая попытка пожить «нормальной жизнью» потерпела фиаско. Она мечтала когда-то о семье и доме, сидя в одиночестве на гостиничной койке… И вот сейчас она снова оказалась в том же положении – в одиночестве и на гостиничной койке.

А все из-за того, что случилось год назад. Она-то, дура, надеялась, что Эдвард сотрет из ее памяти этот ужас, но этого не произошло… Мэгги скользила рассеянным взглядом по улице Агрон. Она запросто может просидеть здесь целую ночь. Неподвижно. И не смыкая глаз. Даже не ставя пустой стакан на журнальный столик.

Она вдруг вздрогнула.

А зачем?.. Не ей ли выпал шанс наконец сбросить с себя мучительное бремя воспоминаний? Сделать то, что убило бы их навсегда? Ей нужно лишь сосредоточиться на работе, задвинув все прочие мысли на задний план. Она умела и множество раз демонстрировала это в прошлые годы, сумеет и сейчас. Нельзя провалить дело. Нельзя… Иначе воспоминания вернутся и она не сможет с ними жить.

Мэгги поднялась с кресла и на негнущихся ногах отправилась в ванную. Там она долго умывала лицо ледяной водой, приводя мысли в порядок…

С какой проблемой она столкнулась? С внутренней оппозицией, мешающей жить обеим сторонам переговорного процесса. С двумя убийствами, которые, очевидно, были делом рук этой оппозиции – израильской, с одной стороны, и палестинской – с другой. Сейчас принципиально важно до конца разобраться с этими убийствами, выложить перед участниками переговоров неопровержимые улики причастности к этим преступлениям их внутренних врагов и сказать им что-нибудь вроде: «Ребята, да они же просто хотят вас поссорить! Ваша „пятая колонна“! Не покупайтесь на их провокации, ведь вы не на рынке торгуетесь – на вас смотрят ваши народы!»

Мэгги включила компьютер, вышла в Интернет, открыла сайт газеты «Хаарец» и вновь вызвала на экран фотографию Ахмада Нури. У него была очень располагающая, добрая улыбка.

– Что с вами стряслось, доктор Нури? – прошептала одними губами Мэгги. – Вы понимаете, что из-за вас может сорваться величайший мирный договор всех времен и народов?

Она отлично поболтала с аль-Шафи и взяла с него слово, что он не будет подстрекать своих к выходу из переговорного процесса. Она заверила его, что американцы смогут оказать давление на ХАМАС, а израильтяне не блефуют – они действительно готовы дать жизнь палестинскому государству. Мэгги подвела аль-Шафи к мысли об ответственности перед народом и историей. В завершение разговора Мэгги выразительно глянула на висевший в кабинете портрет Арафата.

Она пока не знала, поверил ли он ей. Аль-Шафи проводил ее до машины и пожелал удачной поездки. Он находился в сложном положении: с одной стороны – ХАМАС, агенты которого могли внедриться даже в его ближайшее окружение (поэтому он опасался говорить откровенно с Мэгги в присутствии соратников), с другой – Израиль, которому так трудно верить и за честность которого ручается… всего лишь американка. Кто знает, может, она увлекает его в ловушку? Может, уступив ей, он совершит тягчайшее преступление против своего народа и будет справедливо провозглашен исламистами изменником? И тогда они приберут власть к своим рукам, а его и даже весь ФАТХ отправят на свалку истории… Нет, не для того аль-Шафи отсидел в израильской тюрьме семнадцать лет, чтобы потом пережить такой позор.

Мэгги внимательно, дюйм за дюймом изучала снимок, словно он мог сообщить ей, как именно нужно вести себя, дабы миссия увенчалась успехом. Она понимала: если ей удастся разобраться в тайне убийства археолога, это, возможно, моментально снимет напряженность и взаимное недоверие, из-за которых переговоры в настоящий момент застопорились.

Но фотография Нури не собиралась помогать ей. Вздохнув, Мэгги поискала на сайте «Хаарец» информацию о Гутмане. «Израильские поселенцы требуют от властей завершения расследования дела об убийстве Шимона Гутмана», – гласил один из заголовков. «Раввины готовятся наслать проклятие на всех охранников премьер-министра, обеспечивавших его безопасность на митинге!» – истерично кричал другой.

Она вновь наткнулась на биографию Гутмана, в которой были кое-какие не известные ей сведения. Но и еще кое-что. Мэгги пробежала глазами две трети огромного текста, когда наконец ее терпение было полностью вознаграждено.

* * *

Во время войны 1967 года и во время всех более поздних конфликтов Гутман по примеру Моше Дайяна и Игаля Ядина совмещал воинскую службу с ученой деятельностью, стремясь открыть для себя древнюю историю своей родины. Таких одни называют археологами с автоматом, а другие – в частности, палестинцы – мародерами войны. Каждое захваченное поселение, каждый холм были для Гутмана не только рядовыми обозначениями на полевой карте, но и служили источником неиссякаемого научного вдохновения. После каждого удачного боя Гутман, засучив рукава, брался за лопату. Хорошо известно, что он собрал богатейшую коллекцию древностей, в которой есть предметы, которым насчитывается по нескольку тысяч лет. И все экспонаты объединяет одно – они неопровержимо свидетельствуют о том, что эта земля всегда принадлежала еврейскому народу…

Мэгги несколько раз перечитывала этот абзац. Потом отпраздновала свою находку тем, что торопливо откупорила очередную бутылочку виски. Совпадение? Возможно. И все же… Гутман и Нури, как выяснилось, оба были археологами. При этом оба – также и националистами. И обоих убили почти одновременно. Любопытно… Черт, это дьявольски любопытно!

…У Гутмана не было ученых степеней в археологии, однако это не помешало ему выдвинуться в ряды признанных авторитетов в этой области. Мы снова и снова задаемся вопросом: каким образом ему удалось сколотить свою домашнюю коллекцию и что означает сам факт ее существования? Он присваивал себе находки, которые, строго говоря, ему не принадлежали? Возможно. Но не будем забывать: Гутман был из первого поколения израильтян, которым удалось возродить на священной земле еврейское государство, а потом еще и успешно защищать его с оружием в руках. Он был из породы народных героев – тех, которыми всегда будет славно наше отечество…

Два старика. Два заслуженных ветерана. И оба без устали копаются в этой земле, для того чтобы доказать – она всегда принадлежала их народам. Гутман копает ради евреев, Нури – ради палестинцев. Бред. Но в то же время так оно и есть. Убийство Гутмана спровоцировало в Израиле острое противостояние между властью и правыми экстремистами. Убийство Нури вот-вот грозило обернуться расколом политической верхушки Палестины. Оба происшествия при этом несут в себе явную угрозу для мирного переговорного процесса, который – в кои-то веки – был так близок к успешному завершению.

Мэгги бросила тоскливый взгляд в сторону мини-бара, но заставить себя отойти от компьютера не смогла. Она вызвала на экран главную страничку «Гугл» и набрала в поисковой строке: «Археолог Шимон Гутман».

Страница перегрузилась и выдала несколько ссылок на сайты, где встречалось это словосочетание. Мэгги открыла первую ссылку – это был десятилетней давности номер газеты «Иерусалим пост», в котором было помещено интервью Гутмана канадским телевизионщикам в одном из израильских поселений на Западном Берегу реки Иордан. Надо сказать, что в разговоре с журналистами Гутман не стеснялся в выражениях, называя палестинцев «жалкими выскочками» и «дутой нацией». В этом же интервью Гутман признавался, что производит раскопки на палестинских землях в стремлении доказать историческое первенство еврейского народа.

Следующим сайтом стала «Минерва» – международный альманах, специализирующийся на искусстве античных времен и археологии. Гутман был соавтором небольшой статьи, посвященной находке необычной ритуальной чаши в библейском городе Ниневия.

Мэгги рыскала глазами по статье, пытаясь натолкнуться на что-нибудь… Она сама не понимала, на что… Материал был перегружен специальными терминами, от которых у Мэгги скоро разболелась голова. В конце концов она вздохнула и сдалась, признав, что зашла в тупик, щелкнула кнопку «Закрыть» в своем браузере и приготовилась вновь лечь в постель.

Но компьютер отказался выключаться. Вместо этого на экране появился запрос: «Вы желаете закрыть все окна?» Мэгги стала закрывать их одно за другим, пока вдруг снова не наткнулась на имя Гутмана. И вновь оно сопровождалось другим. На сей раз Мэгги дала себе труд прочитать его – Ихуд Раман.

Может быть, этот человек что-то знает интересное о своем коллеге? Мэгги для очистки совести попыталась отыскать это имя в «Гутле», и поисковая машина выдала ей только три сайта – все ту же «Минерву» и еще два, где Раман упоминался в непременном соседстве с Гутманом. Само по себе это имя нигде не встречалось.

Мэгги нахмурилась. Это выглядело странным. Она отыскала в Интернете базу данных Израильского археологического общества и набрала в строке поиска: «Ихуд Раман». Сайт выдал ей множество «Ихудов» и несколько «Раманов», но «Ихуда Рамана» не нашлось ни одного.

И вдруг в голове мелькнула мысль, заставившая ее похолодеть и воскликнуть в тишине комнаты:

– Тысяча чертей!.. Три тысячи чертей!..

Она рывком распахнула верхний ящик стола, вынула лист бумаги и ручку и крупными буквами вывела: «ИХУД РАМАН». Имя было явно еврейское. И в то же время не было и не могло быть ничего более далекого от еврейского, чем это имя…

Мэгги откинулась на спинку стула, не спуская пораженного взгляда с лежавшего перед ней листка бумаги. Анаграмма. Обычная анаграмма. Простейший способ криптографии, основанный на перестановке букв в шифруемом слове. Это была одна из любимейших игр, которой они предавались с девчонками в дублинском монастырском интернате долгими и скучными воскресными вечерами.

Не было, никогда не существовало ученого-археолога Ихуда Рамана, коллеги и верного соратника Шимона Гутмана, который, в свою очередь, являлся ультраправым израильским экстремистом и ненавистником всех арабов.

Ведь имя «Ихуд Раман» было не более чем анаграммой имени «Ахмад Нури».

ГЛАВА 12

Багдад, апрель 2003 года

Салям отправился утром в школу скорее по привычке, чем по необходимости. Он не верил в то, что может быть какая-то учеба в такие дни. Но все равно пошел. На всякий случай. При Саддаме прогуливать занятия категорически не рекомендовалось. Прогулы – как и все прочие виды неповиновения воле государства – могли повлечь за собой самые тяжкие последствия. Да, Саддама больше не было в его дворце, и никто не знал, куда он подевался. Его статуя на главной площади города торжественно обрушилась, покрыв пылью с головы до ног десятки операторов и репортеров. Но багдадцы, за десятилетия приученные жить в страхе, не спешили праздновать свою свободу. Многие – и Салям не был исключением – вполне допускали мысль о том, что диктатор может в любой момент восстать из волн сурового Тигра, будто рассерженный Посейдон, и крикнуть отступившемуся от него народу: «На колени!»

Одноклассники Саляма, видимо, думали о чем-то похожем, потому что школьный двор был полон детей – как в самый обычный учебный день. Кто гонял мяч, кто строчил в тетрадях, кто сплетничал, сбившись в небольшие стайки. Никто особенно не ликовал по поводу освобождения от тирании. Почти все преподаватели до переворота были членами Баас [8]8
  Баас – Партия арабского социалистического возрождения. Правящая партия в Ираке при Саддаме Хусейне, который с конца 70-х являлся ее генеральным секретарем.


[Закрыть]и, разумеется, ревниво поддерживали режим.

И все-таки что-то неуловимо изменилось в душе Саляма. Поселилось новое, не вполне осознанное ощущение чего-то большого и неизведанного, о чем раньше и мечтать было немыслимо, но что сейчас стало доступно каждому. Его буквально начинало трясти от возбуждения, когда он задумывался о том, что Саддама больше нет. Это было почти болезненное, пугающее и одновременно невероятно притягательное чувство… Ощущение того, что отныне он может распоряжаться собой сам и что за него никем и ничего не решено…

Ахмед, главный задира и лидер класса, подскочил к нему и крикнул:

– А где тебя носило вчера ночью?

– Нигде. Дома спал… – неуверенно отозвался Салям, предательски опуская глаза.

– А знаешь, где я был? – ничего не заметив, продолжал Ахмед.

– Где?

– А вот догадайся!

– У Салимы?

– Ты что, дурак?!

– Ну, тогда не знаю… Намекни.

– Мне удалось сколотить целое состояние! Теперь я богач!

– Ты работаешь, что ли, по ночам?

– Вот дубина! Хотя это можно назвать и работой, потому что я зверски устал, делая свои деньги! Но зато я загреб их столько, сколько тебе в жизни не приснится!

– А как это? – шепотом спросил его Салям.

Ахмед просиял, обнажив два позолоченных зуба, и громогласно объявил:

– Просто пока одни дрыхнут, другие попадают в сокровищницу! Вчера у них было специальное предложение для тех, кто страдает бессонницей: заходи и бери столько, сколько способен унести! Даром!

– Ты был в музее… – еще тише, одними губами, прошептал Салям.

– В музее, в музее! – радостно подтвердил юный бизнесмен.

Салям вдруг обратил внимание на аккуратно подстриженный пушок на подбородке одноклассника. Ахмед уже пытается отпустить бородку…

– И что ты там нашел?

– Ха, так я тебе и сказал! Но я поступил правильно, как и остальные, кто был со мной. А те, кто держал все эти богатства под замком, поплатились! Ибо сказал Пророк: «Обрадуй же тех, которые накапливают золото и серебро и не расходуют их на пути Аллаха, мучительными страданиями. В тот день накопленные ими сокровища будут раскалены в огне Геенны, и ими будут заклеймены их лбы, бока и спины. Им будет сказано: „Вот то, что вы копили для себя! Вкусите же то, что вы копили!“» [9]9
  Коран; сура 9 «Покаяние».


[Закрыть]Во как!

– Так тебе досталось золото и серебро?

– И не только, дружище, не только!

– А долго ты там пробыл? В музее, я имею в виду?

– Да, почитай, всю ночь. Пять раз возвращался домой и пять раз уходил снова. С ручной тележкой, между прочим!

Салям буквально подавился жизнерадостной улыбкой Ахмеда и тут же решил не признаваться в том, что и сам побывал минувшей ночью в музее. Но не потому, что он боялся закона – никакого закона больше не существовало, и не потому, что боялся преподавателей из Баас – никакой партии больше не было. Ему просто было стыдно за себя. Чем он мог похвастаться перед Ахмедом? Банальной глиняной табличкой?..

Салям едва не проклинал Аллаха за то, что тот сделал его таким трусом. В музее он повел себя точно так же, как и всегда, – бежал от малейшей опасности, освобождая путь к славе для более смелых и отчаянных. Подобным же образом он вел себя на футбольном поле, где никогда не шел на столкновение с соперником, а болтался подальше от основных событий и не участвовал ни в нападении, ни в обороне. Но если раньше трусость делала из него всего лишь всеобщее посмешище, то теперь она лишила его состояния. А вот Ахмед свое урвал и теперь богат, как шейх. Кто знает, может, теперь он уедет из этой проклятой страны в Дубай, где заживет по-царски. А может, у него хватит денег даже на то, чтобы добраться до сказочной Америки, где у каждого есть трехэтажный дом с бассейном и гаражом на три машины…

Тем же вечером, вернувшись домой, Салям заглянул под кровать. Но при этом он уже не испытывал и доли того возбуждения, какое было у него утром. «Сокровище» – всего лишь кусок засохшей глины. Никчемный и бесполезный. Не то что золоченые, украшенные драгоценными рубинами кубки, которыми теперь была заставлена комната Ахмеда. Не то что серебряные статуэтки и дорогие гобелены. Почему, ну почему все это досталось Ахмеду, а не Саляму? Какой черт понес его в тот идиотский подвал, из которого вынесли даже пишущие машинки? Зачем он вообще стал спускаться вниз, если наверху его ждали восемнадцать огромных залов, ломившихся от сокровищ Древнего Вавилона? Видно, это судьба. Так уж на роду ему написано. Он еще был в утробе матери, когда кто-то решил на небесах, что Салям аль-Аскари родится неудачником. И это – на всю жизнь.

– Что это у тебя?

Салям торопливо прижал глиняную табличку к груди, закрыв ее руками, но было уже поздно. Девятилетняя сестра с восторгом и жадностью пялилась на брата.

– Покажи!

– Что?

– Вот эту штуку, которую ты от меня прячешь!

– А-а, это… Да ерунда. Нашел на школьном дворе.

– Ты же говорил, у вас не было уроков.

– Уроков не было, но в школу-то я ходил!

Лейла убежала из комнаты с криком:

– Папа, папа! Салям украл какую-то штучку, иди посмотри!

Салям возвел глаза к потолку. Вот и все. Кончено. Теперь его выпорют. Причем ни за что… Он был бы счастлив принять наказание за хотя бы десятую часть сокровищ Ахмеда, но отец отхлещет его за эту уродливую табличку. В ярости Салям вскочил на табуретку, стоявшую у стены, и попытался дотянуться до высокого маленького оконца. Сейчас он выбросит табличку на улицу, и дело с концом.

– Стой! Салям, я кому сказал! – ударил ему в спину суровый окрик отца.

Тот стоял на пороге комнаты и уже тянулся к ремню. Салям предпринял последнюю отчаянную попытку освободиться от глиняной таблички, но створку окна заело. Он сумел приоткрыть ее всего на пару сантиметров, и та прочно застряла – ни туда ни сюда.

Мальчик замер. На глаза у него навернулись слезы, а в следующее мгновение отец стащил его на пол, выворачивая ему руку с табличкой.

Борьба была неравная, и сын ее проиграл, упав на спину и пребольно ударившись затылком. Табличка осталась в руках отца, и тот принялся внимательно ее разглядывать.

– Папа, это…

– Тихо!

– Я нашел ее…

– Да помолчи ты!

Главная ошибка Саляма заключалась в том, что он вообще соблазнился мыслью пойти вместе с остальными в тот треклятый музей. И он признался в этом отцу. Он сам не помнил, как позволил толпе, идущей на приступ, увлечь себя, как оказался перед центральным входом, как помогал разбивать кирпичное препятствие на лестнице, как наткнулся на эту чертову табличку, будь она проклята вместе с тем, кто спрятал ее в той нише в полу. Но ведь он не один воровал! Да той ночью в музее побывало полгорода! И если другим можно, то почему ему нельзя?!

Отец почти не слушал. Он все изучал табличку, вертел ее в руках и так и эдак. Так же внимательно он осмотрел и глиняный «чехол».

– Ты мне веришь, отец?

Тот на секунду отвлекся от таблички и бросил на сына сумрачный взгляд.

– Молчи, несчастный!

Наконец отец принял какое-то решение, приказал сыну ложиться в постель, а сам торопливо выбежал из спальни и устремился на кухню. Вместе с табличкой. Через минуту Салям услышал, как отец тихо говорит с кем-то по телефону.

Не рискуя высовывать нос из комнаты, чтобы не вызвать новую вспышку отцовского гнева, Салям сидел на краешке своей постели и мысленно благодарил Аллаха за то, что тот избавил его от порки. По крайней мере на время…

Через несколько минут он услышал, как хлопнула входная дверь. Глиняная табличка, счастливым обладателем которой он являлся почти целые сутки, оставила своего хозяина навсегда…