Текст книги "Последний завет"

Автор книги: Сэм Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

– Ты вышвырнул на свалку всю мою жизнь…

– Не совсем так, дорогая. А впрочем… Если ты так ставишь вопрос… Да, я избавился от этих ящиков и объяснил тебе, почему это сделал. Мы не на вокзале живем, Мэгги, и не в студенческом лагере. И потом… Ну что такого было в этих ящиках? Макулатура. И ты знаешь это лучше меня самого. В противном случае ты давно распаковала бы их и заботливо протирала тряпочкой каждую чертову фотографию каждый чертов день! Но ты за весь год даже не прикоснулась к ним! И между прочим, я тебя понимаю. И прошу – не обманывай саму себя. Жизнь, которая, как ты говоришь, пряталась в этих ящиках, давно кончилась. Перестань оглядываться назад. Пора двигаться дальше.

– Но… – Мэгги все еще не могла заставить себя поднять на него глаза. Она тупо смотрела в пол прямо перед собой, пытаясь собраться с мыслями. Старые письма от родителей, которые она знала наизусть, фотографии из Ирландии… Ну хорошо, допустим. Но ведь в этих ящиках были все ее конспекты, бесценные записи, которые она делала во время важнейших переговоров, абсолютно конфиденциальные послания от чиновников ООН, мятежных генералов и полевых командиров. В этих ящиках было собрано все, чем она гордилась как профессионал. И через полчаса эта гордость будет свалена в общую кучу с чужим мусором, а куча пойдет в печь…

– Пойми, я сделал это не для себя, а для тебя, Мэгги. Того мира, в котором ты жила, уже нет. Оглянись вокруг – все стало другим! Пришла пора и тебе измениться наконец. У нас новая жизнь. Понимаешь? Новая.

Понятно теперь, почему он так испугался, когда она внезапно появилась на кухне. Понятно, почему поднимал с постели, будто солдата, и чуть не пинками затолкал в кабинет вместе с Джорджами. Она-то, дура, думала, что Эд заботится о ее расписании. А он просто ждал грузчиков и хотел услать ее подальше.

Мэгги наконец подняла на него глаза и тихо произнесла:

– А ведь ты хочешь уничтожить во мне все, что является мною. И повсюду расставить горшки с тем, что моим не является. Согласись, Эд, ведь я права, а?

Эдвард, надо отдать ему должное, спокойно выдержал ее взгляд. А потом почти театрально ткнул пальцем в сторону «приемной» и ледяным голосом сообщил:

– Надеюсь, ты не забыла, что тебя ждут?

С этими словами он повернулся и вышел из кухни.

Мэгги вцепилась обеими руками в барную табуретку и вновь уставилась в пол. Как же так… Почему он это сделал? Даже не спросив ее разрешения! Даже не предупредив! Неужели он действительно возненавидел ту Мэгги Костелло, которую знал до Вашингтона? И теперь стремится во что бы то ни стало вытравить из нее все, что напоминает ему о ней? Ну хорошо, он вытравит. А что останется?

Она тяжело поднялась с табуретки и направилась в «приемную», где по-прежнему обретался незнакомый щеголь. Правда, теперь тот листал уже «Атлантик мансли». Он глянул на нее снизу вверх и, натолкнувшись на сумрачный взгляд, дружески улыбнулся.

– Неприятности? Бывает…

– Ничего-ничего… – еле слышно отозвалась Мэгги, отчаянно пытаясь вызвать себя обратно к жизни. – А где ваша жена?

Тот картинно огляделся по сторонам.

– А что? Без нее не начнем?

– Нет, почему же… Как вам угодно. Вы сказали, что у вас что-то срочное… Нештатная ситуация, не так ли?

Мэгги почти пришла в себя, но теперь у нее начисто отбило память – она никак не могла вспомнить, что это за клиент, когда и по какому поводу они встречались и какая у него проблема.

– Совершенно верно.

– Расскажите, что у вас за беда.

– У меня лично, вы хотите сказать? Собственно, я не за этим… Хотя пожалуйста. Я чувствую себя будто не в своей тарелке.

– Где?

– Здесь, дома.

– Почему?

– Мне здесь все непривычно. Видите ли, я привык бывать совсем в других местах. Скажем так, не в самых веселых. Если где-то возникали проблемы, меня звали на помощь. Я приезжал и помогал. Мечтал сделать этот мир лучше.

– Не совсем понимаю. Кто вы по профессии? Врач?

– Можно и так сказать. Во всяком случае, человеческие жизни мне спасать доводилось.

Мэгги нервировала явно иносказательная манера, взятая незнакомцем.

– Хорошо. Но теперь вы вернулись домой и не можете заново привыкнуть?

– Вот именно. Настолько, что затрудняюсь уже называть это место своим домом. Я, кстати, не из Вашингтона. Но и не о нем речь. В последние два десятка лет я бывал дома лишь краткими наездами. В общей сложности не наберется и одного года. Моя стихия – дороги, вокзалы, аэропорты и гостиницы, среди которых, осмелюсь доложить, попадались настоящие клоповники!

– Ночевать в клоповнике приятнее, чем в домашней постели?

– Отнюдь. Не в этом дело. Здесь мне не хватает адреналина, душевного напряжения и сладких мурашек по коже. Творческого стресса, если хотите.

– Вы странный человек… Продолжайте.

Мэгги все еще не закончила составлять в уме реестр бесценных вещей, безвозвратно утраченных из-за Эдварда. Благодарственное письмо, написанное рукой британского премьер-министра после ее триумфа на переговорах в Косове… Фотография мужчины, которого она любила десять лет назад…

– И еще страдает мое честолюбие. Раньше меня исключительно ценили. Раньше во мне нуждались. Ставки в моей работе всегда были невероятно высоки. Теперь же… Я напоминаю себе… домохозяйку. Эта жизнь банальна и пресна, как обед язвенника.

Мэгги встретилась с ним взглядом. Странный человек. Губы его кривились в легкой улыбке – или усмешке? – глаза же смотрели твердо и холодно. Ей стало неуютно под этим взглядом.

– Расскажите подробнее о вашей работе.

– Все началось с Африки, где я впервые не по книжкам столкнулся с настоящей и весьма кровавой гражданской войной. И так получилось, что в какой-то момент я стал едва ли не единственным человеком, который мог пересекать линию фронта, не рискуя получить пулю в лоб, и доверительно общаться с представителями обеих противоборствующих сторон. Вот тогда-то ко мне обратились люди из ООН и предложили стать посредником на переговорах. И, знаете, у меня все очень здорово получилось.

Мэгги похолодела. Она уже открыла было рот, чтобы позвать Эдварда, но в последний момент что-то ее удержало.

– Со временем я заработал себе репутацию неофициального, но весьма удачливого дипломата, профессионального переговорщика. На меня вышли представители президентской администрации, у меня появилось множество заданий и множество командировок. И пошло-поехало… Кончилось все тем, что меня стали посылать во все подряд «горячие точки», где возникали какие-нибудь сложности с оформлением перемирия или мирными переговорами. Знаете, как меня прозвали? «Открывашка». Куда бы меня ни посылали, я приезжал и решал проблемы.

У Мэгги мелькнула мысль швырнуть в него чем-нибудь и, воспользовавшись его замешательством, сбежать. Но ноги не слушались, она боялась даже повернуть голову, чтобы оценить расстояние до двери. Этот человек ее гипнотизировал, как кобра.

– А что… а что было потом? – надтреснутым голосом спросила она.

– Белград, Багдад, снова Африка.

– А потом?..

– А потом я допустил большую ошибку.

– Где?

– В Африке, в Африке, в старой милой Африке.

– Кто вы такой?

– Мне кажется, вы знаете.

– Нет, не имею представления. Зачем вы пришли и что вам от меня нужно? Если через минуту у меня не будет ответов, я звоню в полицию.

– Вы прекрасно знаете, кто я такой, Мэгги. Я – это вы.

ГЛАВА 3

Вашингтон, воскресенье, 10:43

Конечно, не в первую минуту, но очень скоро Мэгги поняла: она слушает историю собственной жизни. Этот человек рассказывал ей то, что она знала лучше его самого. Ловкий трюк, ничего не скажешь… Ему было известно многое. В том числе он ясно дал понять, что в курсе и случившегося год назад.

– Имейте в виду, я пришел к вам не забавы ради.

– Но и не для того, чтобы я наставила вас на путь истинный перед разводом.

– Прежде чем развестись, сначала нужно жениться. Я не женат. У меня нет семьи. Вспомните себя саму. Моя жена – это работа.

– А что у вас за работа?

– Я тружусь на тех же людей, на которых еще не так давно трудились вы, – правительство Соединенных Штатов. Меня зовут Джуд Бонхэм.

Он протянул ей руку, но Мэгги ее даже не заметила. Она тяжело опустилась в кресло. Голова гудела. Сначала Эдвард и ящики, теперь вот это… Хорошенькое утро… Поначалу она приняла этого незнакомца за обычного психопата. О, такие попадаются, и даже не столь уж редко. Какой-нибудь недовольный ее консультациями экс-муженек, которому глаза застит жажда мести. Посидел в Интернете денек-другой, разузнал кое-что про нее – и вперед… Но это было бы слишком затейливо. Нет, этого человека прислали к Мэгги те, на кого она когда-то работала. Но зачем? Она уже год как не общалась ни с кем из президентской администрации или Госдепартамента. Сразу же после той «большой ошибки» она подала в отставку и в одночасье оборвала все связи с прежней работой. Не звонила, не писала. Будь ее воля, она вообще не вернулась бы в Штаты. Был вариант переехать к Лиз в Лондон, но… все вышло по-другому. И вот она здесь, в Вашингтоне, в самом логове… С Эдвардом…

– Кстати, отдаю вам должное. Вы не потеряли хватку.

Она подняла на него мрачные глаза.

– Да-да, это не комплимент, а констатация факта. Я не виноват, что вы позабыли закрыть дверь в кабинет.

– О чем вы?

– О Джорджах, о Кейти и Брэде, которых вы раскрутили настолько ловко, что я едва удержался от того, чтобы не зааплодировать. Классическая атакующая тактика. Вы разыграли все как по нотам: в нужный момент пригрозили предоставить их самим себе и затем, растерявшихся, тепленьких, легко положили на лопатки. Браво! Если мне не изменяет память, Клинтон поступил точно так же в Кэмп-Дэвиде. Приказал запускать движок вертолета и сделал ручкой, сказав, что не смеет больше отнимать у ребят время. И те испугались. Вы молодец, Мэгги, я вами восхищаюсь. Как только вы заняли жесткую позицию, Брэд мгновенно протрезвел и понял, что любое решение, заключенное за пределами вашего кабинета, будет заведомо хуже. Они с Кейти моментально забыли обо всех своих склоках и противоречиях и объединились против общей угрозы – страха потерять вас. Нет, серьезно – браво!

– Спасибо.

– Не за что. Признаюсь честно, в какой-то момент я не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать за вами в щелку.

– А вы наглец.

– Очень эротично звучит из ваших уст. Обожаю ирландский акцент.

– До свидания.

– Хотя с удивлением отмечаю, что сексуальности в вас заметно поубавилось в сравнении с прошлыми временами. Я до сих пор не могу забыть вашу знаменитую челку, падавшую на самые глаза… и как вы отводили ее рукой… Где это все? Влияние Эдварда?

– Дверь вон там.

– Спасибо, я вижу. У меня прекрасное зрение. Я уйду, но сначала позвольте мне выступить с небольшим предложением. Обещаю, что после года такой жизни оно покажется вам заманчивым.

Вот оно… Вот зачем он пришел…

– О, кажется, вы не так меня поняли! Я вовсе не собираюсь претендовать на лавры вашего жениха. А впрочем, если Эдвард вам когда-нибудь надоест, почту за честь…

– Я звоню в полицию.

Она двинулась к телефону.

– Нет, милая, вы не станете звонить в полицию. И мы оба знаем почему.

Ее рука, уже нависшая над аппаратом, дрогнула и замерла. На что он намекает? На ту ее «большую ошибку»? А что, вполне… Достаточно сказать всего несколько слов репортеру «Вашингтон пост» или даже разместить короткую информацию в Интернете – и горькая правда, в которую сейчас посвящено всего несколько человек на Земле, станет известна каждому. И что тогда? Репутация коту под хвост, настоящая политическая казнь…

– Что вы хотите? – почти шепотом спросила она.

– Я хочу, чтобы вы прервали свой заслуженный отдых.

– Нет.

– Не торопитесь. Первое правило любых переговоров: сначала выслушай оппонента.

– Мы не на переговорах. Я прошу вас уйти.

– Люди, которые отправили меня сюда, не поймут этого.

– А кто именно отправил вас сюда? Правительство Соединенных Штатов? Знаете, это довольно туманная формулировка.

– Скажем так, меня отправили сюда сильные мира сего. Самые сильные мира сего. Неужели вам не льстит их внимание, мисс Костелло?

– Передайте им, что льстит. Но мой ответ – нет.

– Вам даже не интересно просто узнать, в чем дело?

– Абсолютно. С той жизнью и с той работой покончено. Отныне я специалист по поссорившимся супругам. И ни на что иное не претендую. Поэтому прошу. – Она кивнула ему на дверь.

– Вы здорово изменились, Мэгги. Но даже самый последний специалист по поссорившимся супругам, если только он не глухой и не слепой, не может не знать о том, что сейчас происходит на Ближнем Востоке и конкретно в Иерусалиме. И вы прекрасно знаете, Мэгги. Впервые за многие десятилетия мы вот настолько приблизились к достижению мира, понимаете? Вот настолько! – Он почти сомкнул подушечки большого и указательного пальцев. – Никогда еще эта земля не была так близка к избавлению от насилия!

Мэгги старательно демонстрировала свое равнодушие.

– И вы также отлично знаете, что случилось вчера вечером. Покушение на жизнь израильского премьера. Или инсценировка покушения. Или то, что очень сильно смахивало на инсценировку. Кончилось все тем, что охрана застрелила одного из влиятельных представителей оппозиции, выступавшего против мирного процесса. Вы понимаете, чем это пахнет?

– Я жду, когда вы уйдете.

– Мы не можем сейчас плюнуть и все бросить. Ставки слишком высоки. Бог знает, когда еще нам удастся посадить евреев и арабов за стол переговоров. Мы не можем позволить, чтобы это досадное происшествие спустило в канализацию усилия десятков и сотен людей и надежды миллионов! У нас возникла тяжелая ситуация. Нам необходимо ее разрешить. Нам нужна «открывашка». Вы нужны нам, Мэгги! Я знаю, у вас все получится. Вы только представьте, что мы вам предлагаем! Заключить мир на Ближнем Востоке, черт возьми! Такой шанс у профессионала выпадает только раз в жизни, понимаете? Только раз! Считайте это суперфиналом мирового первенства!

– Я равнодушна к спорту.

Он несколько секунд молча смотрел на нее, а потом в глазах его будто что-то переключилось и он заговорил уже другим тоном. «Сменил тактику…» – машинально отметила про себя Мэгги.

– Мэгги, вы переговорщик от Бога. Это ваше призвание. Вы рождены были для того, чтобы разгонять бури и даровать людям покой. Вы – одна из лучших в своем деле. И я знаю, что вы горячо любите свою работу. Я дарю вам бриллиантовый шанс вернуться к тому, что вы любите больше всего и умеете лучше других.

Мэгги вспомнила кадры, виденные сегодня утром по телевизору. И поймала себя на чувстве… зависти. Она завидовала тем, кто организовал эти переговоры в Иерусалиме, кто подготовил их и теперь работал на них. Этим людям есть чем гордиться. Они выполняют грандиозную задачу, и у них пока получается. Это очень хитрая, тяжелейшая работа, требующая истинного искусства. Так умелый рыбак вываживает крупную рыбку, точно зная, когда нужно дернуть, а когда ослабить, до какой степени его удочка может гнуться и когда она может переломиться… Воистину искусство.

Бонхэм, довольный тем, что увидел на ее лице, хмыкнул.

– Знаю, вас мучает ностальгия. Мое предложение – это именно то, чего вам так сильно недостает сейчас… в вашей новой, замечательной жизни. Нет, никто не спорит, мирить родственников, которые готовы задушить друг друга, – это тоже достойный труд. Требует внимания и сноровки. Но что это в сравнении с тем, что предлагаю я? Что это в сравнении с тем, что было у вас в Дейтоне, Женеве и Белграде? А ведь вы лучше меня знаете, что на разрешении семейных конфликтов вы никогда даже близко не испытаете эмоций, сравнимых с теми! Ну, я не прав, скажете?

Мэгги едва удержалась от того, чтобы не согласиться с ним. Он говорил с ней правильными словами. Именно теми, которые могли иметь эффект. Насупившись, Мэгги отошла к окну.

– Вы равнодушны к спорту, но это не спорт. Вы цените адреналин, вы честолюбивы, но в конечном итоге не это вами движет. Это мне тоже известно. Главное – мир. Вот единственная и великая цель, ради которой стоит пахать, отдавая всего себя. Таких, как вы, немного. К счастью, вы одна из лучших. Вы способны даровать этой земле мир. И вы лучше меня знаете, что с ней будет в противном случае.

«Да, черт возьми, в противном случае будет еще одна „большая ошибка“…»

– Трудно найти цель более достойную, чем эта, Мэгги. Тысячи и тысячи израильтян и палестинцев погибли за годы противостояния. Мы отлично знаем из истории, что вырезались целые деревни, велись кровопролитные войны… И мы свидетели этой бойни с самого нашего рождения. И родители наши тоже. Если сейчас нас постигнет неудача, наши дети будут свидетелями бойни, и дети наших детей… Через тридцать, через пятьдесят лет можно будет включить телевизор и увидеть то же самое, что мы видим сейчас, – трупы палестинских детей на игровых площадках и разорванные в клочья взрывчаткой тела евреев в городских летних кафе.

– Вы в самом деле думаете, что вам по силам положить этому конец?

– Мне? О нет. Вам – пожалуй.

– Не верю я больше этим сказочкам.

– Да бросьте. Вы не могли всего за год растерять былую уверенность.

– Только не думайте, будто я забыла о том, что на свете продолжают погибать люди. Я не слепая и не глухая. И отлично знаю, как вся наша несчастная планета по-прежнему содрогается от насилия и истекает кровью. Но я наконец-то поняла, что не в силах ничего с этим поделать. А тогда какой смысл ввязываться?

– Вы утратили веру в себя, но это поправимо. Главное, что в вас верит Белый дом.

– Вот пусть Белый дом и займется решением проблем.

Бонхэм откинулся на спинку диванчика, пристально разглядывая – будто добычу – свою собеседницу. После довольно долгой паузы он небрежно бросил:

– Это все из-за того… э-э… случая, не так ли?

Мэгги вперила яростный взгляд в окно, сдерживая слезы.

– Послушайте, Мэгги. Я знаю, что тогда стряслось. Вы… как бы это сказать помягче, наломали дров. Но тот случай был единичным в вашем до того абсолютно безупречном послужном списке. А кто прошлое помянет, тому сами знаете… Вы вынесли себе приговор и уже отмотали срок. Во всяком случае, так полагают в Белом доме. Кому будет польза от того, что вы останетесь в этой добровольной ссылке навечно? А как же люди, чьи жизни вы могли бы спасти? Мэгги, я вам серьезно и со всей ответственностью заявляю: пора возвращаться на боевой пост.

– Вы хотите сказать, что я… прощена?

– Я сказал, что пора возвращаться. Но если вам так уж хочется это услышать – да, вы прощены.

Мэгги оглянулась на него:

– А если я сама себя не простила?

– Не переживайте. Грехи хороши тем, что искупаются. Считайте это вашим лучшим шансом.

– Не все так просто…

– Верно. Вы не вернете жизнь тем людям, которые тогда погибли. При всем желании. Они погибли из-за вас. И вы будете помнить об этом. Но есть люди, которых еще только ждет печальная участь. Они приговорены. Но вы способны отменить приговор. Разве это не достойный повод для того, чтобы вернуться к работе? Разве вы сможете в такой ситуации умыть руки и отвернуться?

Мэгги вдруг вспомнила, что обещала Эдварду больше не лезть в «горячие точки». Ей захотелось сказать это, но она промолчала.

– Вам выбирать, Мэгги. Если вас действительно ничто больше не волнует, кроме вашей новой жизни и отношений…

«Поганец… он ведь слышал, как мы ссорились с Эдвардом в кухне».

– …тогда, конечно, я ничего не могу поделать. Но если вы по-настоящему соскучились по работе, если не можете равнодушно наблюдать за тем, как два народа изничтожают друг друга, если хотите помешать им это делать – у вас есть такая возможность.

– Скажите… – Ей вдруг пришла в голову одна мысль. – А почему вы сразу заявились ко мне домой? Зачем изображали из себя моего клиента?

– Я разве изображал?

– Ну хорошо, допустим. Но все равно…

– Сначала я пытался звонить, но вы не отвечали на звонки, хотя, если мне не изменяет память, я оставил на вашем автоответчике три почти идентичных сообщения.

– Вы звонили?

– Да, вчера.

– Это довольно странно…

Мэгги готова была поклясться, что сегодня утром на автоответчике не было ни одного сообщения.

– Мне кажется, я понимаю. Возможно, кто-то проверил телефон до вас. И решил… не беспокоить вас по пустякам.

«Эдвард!»

Джуд вдруг поднялся и кивнул на журнальный столик, где оставил большой коричневый конверт:

– Билеты и материалы по делу. Рейс до Тель-Авива – через несколько часов. Вам выбирать, Мэгги. Счастливо.

ГЛАВА 4

Иерусалим, суббота, 23:10

Совещания среди ночи не были редкостью для этого кабинета. Бен-Гурион вершил здесь судьбы страны в пятидесятых, Голда Мейр – спустя два десятка лет. Особенно памятными были ночные посиделки после египетской агрессии в «Судный день» в 1973 году. Современники утверждали, что Голда вообще не любила спать. Эта небольшая комната, в которой доминировало кресло с высокой спинкой – трон премьера, – могла бы многое порассказать! Письменный стол, два угловых дивана для ближайших сподвижников главы государства – вся обстановка располагала к длительным разговорам при закрытых дверях. Ицхак Рабин предпочитал одиночество, но и он часто оставался в этом кабинете на ночь. На столе до сих пор красовалась его чернильница. Он чуть не каждый день лично писал письма родителям своих погибших солдат, изводя на это литры чернил и килограммы бумаги.

Вместе с Рабином из этого кабинета исчезли и пепельницы. Новый премьер не страдал от табачной зависимости, но у него была своя коронная прихоть – он грыз семечки. Обыкновенные семечки, без каковых не представляют себе жизни водители-дальнобойщики и рыночные торговцы.

Премьер кивнул руководителю службы безопасности «Шин-Бет», давая ему слово.

– Господин премьер-министр, убитым был хорошо всем известный Шимон Гутман. Писатель, ученый, активист праворадикального движения, наконец, просто семидесятилетний старик. Предварительная информация о том, что он был вооружен, не подтверждается. Никакого оружия с собой у него не было. Причина смерти – выстрел в голову. Хватило одной пули.

Премьер поморщился и щелкнул очередной семечкой.

– Как известно, в момент наступления смерти Шимон Гутман сжимал в руке записку, адресованную, очевидно, вам. Наши эксперты просят день-другой на то, чтобы узнать, что в ней было написано, – она вся забрызгана кровью и серым веществом…

Премьер-министр жестом приказал ему замолчать. Глава «Шин-Бет» прервал чтение своего конспекта. Заместитель премьера сосредоточенно разглядывал носки своих ботинок. Министры обороны и иностранных дел настороженно приглядывались к своему патрону, пытаясь угадать его реакцию на услышанное. Высказываться лично никто из них не хотел. Во всяком случае, первым.

Советник премьера Амир Таль – самый молодой из присутствующих – воспользовался заминкой и вышел вперед.

– Первое, что нас должно сейчас волновать, – это возможные политические последствия случившегося. На нас спустят всех собак… – Он запнулся, натолкнувшись на суровый взгляд премьера. – То есть я хотел сказать, нас подвергнут нещадной критике за досадную ошибку. Ведь фактически был застрелен не злоумышленник, а невинный человек. Мы должны ждать скандала в связи с этим. Было бы смешно надеяться на то, что его не будет. Но это все, я бы сказал, не самое главное. Главное – наши мирные переговоры. Предвижу, что гибель Гутмана станет фактором, который окажет на них серьезное влияние. Правые уже беснуются, провозгласив Гутмана свои первым «мучеником». Они и слышать не хотят о том, что произошло недоразумение. В конце концов, Гутман и правда был одним из самых жестких и последовательных наших оппонентов. Он гнул свою линию еще со времен Осло и Кэмп-Дэвида. Вы слышали, что всего час назад сказал в своем телеинтервью Аруц Шева? Я могу процитировать дословно: «Всякий, кто не желает мира с арабами, – преступник и изменник, которому место на скамье подсудимых. Властям этого мало! Теперь они пытаются заткнуть нам рот силой!»

– А может, в этом что-то есть? – обратился министр иностранных дел к Талю, тщательно избегая встречаться глазами с премьером.

– В каком смысле?

– Нет, я вовсе не хочу сказать, что мы умышленно пытались заткнуть ему рот. Но эта смерть может вовсе и не быть случайной. Она могла быть запланированной, но не нами. А как раз той самой стороной, которую представляет уважаемый Аруц Шева.

– Это как?

– Возможно, нас таким образом подставили. Гутман ведь не с луны свалился. Он прекрасно знал, что может случиться с человеком, который прорывается к правительственной трибуне на многотысячном митинге. А добравшись до нужной точки, вдруг лезет рукой во внутренний карман пиджака. Гутман не мог не догадываться о последствиях.

– То есть вы хотите сказать, что…

– Да, именно это я и хочу сказать. Возможно, Гутман заранее знал, что его пристрелят. Возможно, именно этого он, один из самых влиятельных лидеров оппозиции, и добивайся.

– Вы серьезно?

– Абсолютно. Вся его жизнь – череда громких театральных представлений, срежиссированных профессиональным горлопаном. А гибель явилась кульминацией всего действа. Самой яркой и красочной. Убедительнее финала не придумаешь. Мы стоим в одном шаге от заключения мира с арабами, мы готовы отдать им священную Иудею и сокровенную Самарию. С его точки зрения, это кощунство, тягчайший преступный заговор. И он пытается сорвать его вот таким способом. Или если не сорвать, то по крайней мере объединить всех правых под единым знаменем и поднять их боевой дух.

– Вы хотите сказать, что он преднамеренно пожертвовал собой?

– А он, кстати, мог…

Это были первые слова премьера с момента начала совещания. До той минуты он хранил молчание, слушал и грыз свои семечки. Такая у него была манера – сначала выслушать аргументы всех участников, потом узнать их мнение о будущих шагах, а затем вынести собственное решение. Министры давно привыкли к этим допросам патрона. Сейчас они ждали, что он как раз начнет их расспрашивать о том, что, по их мнению, необходимо теперь сделать в первую очередь. Но вместо этого премьер лишь негромко буркнул: «А он, кстати, мог…»

В кабинете повисла долгая пауза. Затем премьер все тем же негромким голосом добавил:

– Я знал этого человека очень хорошо. Практически как себя самого.

Начальник Генштаба, щеголявший в оливкового цвета отутюженных брюках и бежевой форменной рубашке с подсунутым под погон беретом, наконец решил прервать всеобщее неловкое молчание и задал вопрос, ответ на который мечтала получить вся страна с той самой минуты, как операторы зачехлили свои камеры после прямого телерепортажа с митинга.

– Почему он назвал вас Коби?

Премьер поднял на него строгие глаза.

– Я имею в виду… Всем ведь было хорошо известно, что вы с ним на ножах. А тут вдруг он обратился к вам как к своему закадычному приятелю…

– Рав Алуф, уж вы-то, как я полагал, должны были знать ответ на этот вопрос. – Премьер-министр откинулся на высокую спинку своего кресла, ловким движением забросил в рот очередную семечку и задумчиво проговорил: – Коби… Я уже стал забывать, что меня так когда-то называли… Это было давно. Очень давно…

Он вдруг замолчал, погрузившись в какие-то свои размышления. Министр обороны смущенно кашлянул, и это вывело премьера из состояния задумчивости.

– Меня так звали в армии. Однополчане. Наше подразделение считалось одним из лучших в вооруженных силах. В шестьдесят седьмом мы штурмом взяли целый город. Нас тогда было всего тридцать три человека. А знаете, кто в моей полуроте был самым бесстрашным и умелым бойцом? Юный студент Еврейского университета по имени… Шимон Гутман.