Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

– Я пошел, – напоминает о себе Ромка.

– Спасибо, милый друг, спасибо, – говорит Надежда Константиновна и трясет руку мальчику.

«Какое счастье: жив, не арестован и ждет меня на даче „Ваза“ в Куоккала!»

Надежда Константиновна укладывает в дорожную сумку томик сочинений Свифта. В обложку книги заделала рукопись Владимира Ильича – заметки к предстоящему съезду. Сверху кладет вязаный жилет Владимира Ильича и его рабочую люстриновую куртку – он любит в ней работать.

«Вот и все наше имущество. Хорошо! Вещи приковывают человека к месту, не дают возможности чувствовать себя свободным».

2

ТИШИНА

Вот уже несколько минут директор департамента полиции, прижав к уху телефонную трубку, слушает гневный голос министра внутренних дел. Бледное лицо шефа полиции под седой шевелюрой розовеет, потом принимает земляничный цвет, покрывается малиновыми пятнами и, наконец, делается багровым. Он пытается что-то сказать, но не может уловить в потоке брани паузу, чтобы вставить свое слово в оправдание.

Перед столом директора департамента сидит адвокат Огородников, депутат Государственной думы, член правления кадетской партии.

Он удобно расположился в кресле и, вытянув по ковру ноги, обутые в щегольские венские штиблеты, с тонкой усмешкой слушает тяжелое дыхание шефа полиции.

На стене, позади директора полиции, висит портрет Николая II. Огородникову кажется, что царь лакированными сапогами опирается на лысину шефа полиции. «Символично, весьма символично», – отмечает про себя депутат.

– Будет исполнено, господин министр! Примем все меры! Честь имею кланяться! – выпаливает наконец шеф полиции и вешает трубку.

Вытирая платком лицо, он косится на Огородникова, не заметил ли тот, как его разносил министр.

– Прошу прощения. Дела, дела!.. Итак, я к вашим услугам.

– Влияние нашей партии вам известно, – продолжал прерванную мысль Огородников. – В Государственной думе у нас больше трети мест. Это одно уже говорит о том, что народ идет за нами – за партией народной свободы.

– Да, но вот рабочие, рабочие, милостивый государь? – язвит директор полиции.

Но и Огородников не остается в долгу.

– Видите ли, – говорит он, – между нами и рабочими встала социал-демократическая партия, вернее, та ее часть, которая возглавляется Лениным. Если бы не присяжный поверенный Ульянов-Ленин, вам бы тоже не пришлось сегодня иметь этот неприятный разговор по телефону.

«Вот собака, слышал, все слышал!» – подумал шеф, но сделал вид, что не понял укола.

– Так вот, – продолжает Огородников, – мы решили смести наконец эту преграду. Девятого мая, в день перенесения мощей святителя Николая от Мир в Бар-град, в доме графини Софьи Владимировны Паниной будет публичное собрание. Мы приглашаем рабочих. Выступят лучшие ораторы нашей партии. Мы постараемся обеспечить себе поддержку. На митинг придут настоящие социал-демократы. Их называют меньшевиками. Весьма интеллигентные люди, и с ними приятно иметь дело.

Огородников перечисляет ораторов, излагает содержание подготовленной резолюции. Смысл ее – одобрение политики кадетской партии, поддержка Государственной думы.

– Отлично задумано! – восклицает шеф. – Это будет нож в спину социал-демократии, и воткнут его сами рабочие. Ловко, господин Огородников.

– Я бы просил ваше превосходительство распорядиться, чтобы на митинг не присылали жандармов. Вокруг дома не должно быть полицейских и этих… – Огородников брезгливо сморщился, – филеров. Благопристойность митинга обеспечит правление нашей партии. Надо показать всему миру, что рабочие приняли резолюцию свободным изъявлением воли.

Шеф согласен.

В борьбе с социал-демократией все средства хороши, кадеты тоже.

Шеф полиции и член правления кадетской партии простились, довольные друг другом.

Адъютант отрапортовал, что прибыли начальник губернского жандармского управления генерал-майор Клыков и начальник охранного отделения полковник Герасимов.

– Просите!

Клыков и Герасимов вошли в кабинет. Шеф делает вид, что не замечает их прихода, роется в бумагах, затем произносит что-то невнятное – не то «садитесь», не то «стыдитесь», – и генерал и полковник, переглядываясь, решаются сесть.

– Генерал, доложите обстановку в столице на сегодняшний день! – приказывает шеф.

– По сведениям, представленным мне фабричной инспекцией, сегодня, первого мая, в Санкт-Петербурге бастует пятьсот с лишним промышленных заведений, сто двадцать тысяч рабочих не вышли на работу. В столице с утра было тихо, особых эксцессов и столкновений не произошло. Мои жандармы разгоняют скопища людей, конфискуют знамена и красные нагрудные банты.

Шеф вскипел, и его бледное лицо опять стало багровым.

– Было тихо! Было тихо! Я сам слушал эту тишину. Ни одного гудка. Такая тишина страшнее артиллерийской канонады, генерал. Вы забыли, наверно, прошлый год, когда молчание охватило почти всю Российскую империю и взорвалось революцией!

Нет, этого никто не забыл. Все помнили, как в прошлом, 1905 году по воле рабочих перестали дымить трубы фабрик и заводов, не горели фонари, не текла вода в трубах, не добывался уголь, не бегали конки, и паровозы недвижно стояли в депо.

– Полтора года мы ведем борьбу со смутой, чуть ли не вся страна объявлена на военном положении, а сегодня в столице бастуют все промышленные заведения – все!..

Шеф полиции перешел на крик.

– Не все, ваше превосходительство, – попытался успокоить его генерал. – «Арсенал» не бастует, пивоваренный завод Дурдиева работает…

– Я был бы счастлив, – воскликнул шеф почти торжественно, – если бы сегодня бастовал «Арсенал»! Да! Было бы отлично, если бы бастовал пивоваренный завод Дурдиева. Да! – Он хлопал по столу то правым, то левым кулаком, раскачивался из стороны в сторону, и Клыкову и Герасимову показалось, что портрет царя теряет опору. – Мы выстроили бы с вами этих рабочих и – с места шагом ма-а-р-ш! – отправили бы в Сибирь. А сто двадцать тысяч рабочих вы тоже в Сибирь сошлете? А? Кто виноват в том, что сегодня все в столице бастуют?

– Преступное сообщество, именуемое социал-демократией, ваше превосходительство, – поспешно ответил начальник охранки. – Это они распространили в столице тысячи и тысячи листовок…

– А вы что же зеваете?

– Я полагал, что порядок в столице – дело жандармского управления и полиции. – И Герасимов скосил холодный зеленый глаз на генерала Клыкова. – Мы, как вам известно, всецело заняты выявлением боевых рабочих организаций, складов оружия.

– Главное зло – в тайных печатнях, – раздельно и веско сказал Клыков и, избегая взгляда зеленых студенистых глаз Герасимова, добавил: – К моему прискорбию, полковник Герасимов со своими людьми не может обнаружить эти печатни. Листовки подстрекают мастеровых на преступные дела, через листовки социал-демократы оповещают рабочих о своих планах. В тайных печатнях главное зло.

– Ну, не грызитесь, господа, не грызитесь. Не туда целитесь. Присяжный поверенный Ульянов имеет большую власть над душами рабочих – вот в чем корень зла! С боевыми организациями и террористами полковник отлично справляется. Но вот Ленин!.. Я давно подписал приказ о его аресте. Почему он не выполняется? Полковник, доложите, какие вы имеете сведения.

– Ульянов почти ежедневно выступает ка конспиративных совещаниях в Петербурге. Скрывается в Финляндии, куда мы не можем проникнуть. В прошлом месяце ездил ка партийный съезд в Стокгольм. Каждый день печатает статьи в газетах.

Тут и шеф, который явно благоволил к Герасимову, надеясь на его тайных агентов и филеров больше, чем на неграмотных и тупых жандармов Клыкова, не без ехидства заметил:

– Полковник знает все об Ульянове, почему же вы, генерал, на основании его донесений не арестовываете Ульянова?

– Полковник Герасимов знает все об Ульянове. Он знает, где Ульянов был вчера, где находился два часа назад, а вот где находится в данное время или где будет ночевать сегодня, этого-то полковник и не знает.

Герасимов даже не повернул головы.

– Ульянов – весьма и весьма опытный конспиратор, ваше превосходительство, и тем не менее мои люди видят его почти ежедневно и тотчас докладывают в жандармское управление…

– А что толку в их докладах? – мрачно бросил Клыков.

– Запомните, господа, – произнес шеф с угрозой, – ваша честь, ваша карьера поставлены на карту. Пока существует социал-демократическая партия и Ленин на свободе, нам непозволительно спать спокойно. Я даю вам право арестовать его в любом месте.

– Но мы не можем задерживать разыскиваемых судом, – возразил Клыков, – мы должны только уведомить суд, где он проживает.

– Этот идиотский порядок, заведенный моим предшественником, я отменяю. Можете арестовать Ульянова без уведомления суда! Пора снять голову с революционного туловища.

Клыков и Герасимов поднялись.

– И, кстати, – добавил шеф более миролюбиво, – кадеты затеяли умное и полезное отечеству дело. Девятого мая в доме графини Паниной собирается народный митинг. Вы, генерал, своих жандармов туда не посылайте, но будьте готовы на всякий случай. Вам, полковник, не мешало бы самому побывать там и поучиться, как вести борьбу с социал-демократами. В случае чего в кабинете графини есть телефон, свяжитесь с генералом. Действуйте!

Клыков и Герасимов откозыряли.

3

КАРПОВ

Наступил день девятого мая.

С утра моросил дождь, и лохматые тучи ползли над Питером, задевая шпиль Петропавловской крепости, Адмиралтейскую иглу, купол Исаакиевского собора. После полудня тучи, словно разодранные острыми шпилями, разошлись, оставив на голубом небе клочья серых облаков.

К вечеру питерская окраина за Обводным каналом преобразилась. По Лиговке, как по Невскому проспекту, ехали многочисленные экипажи с нарядными питерскими барынями и господами. Конки были тоже переполнены. По панели густо шли рабочие. Все спешили в Народный дом графини Паниной. Лиговские обыватели, сидя на скамеечках под чахлыми акациями, с любопытством провожали необычное шествие. К митингам и шествиям люди за последние полтора года привыкли, но вот чтобы господа и рабочие собирались вместе – такого видеть еще не приходилось.

– Господ и рабочих вместе созывают. Мирить их, что ли, собираются? – спрашивали обыватели.

Ромка проскользнул в Народный дом, как только открыли парадные двери, часа за два до начала митинга. Ему надо было занять позицию на подоконнике с левой стороны у сцены – так велел Ефим Петрович.

В доме шла подготовка к собранию: дворники и швейцар скатывали ковровые дорожки, на втором этаже в вестибюле раздвигали в стороны белые мраморные фигуры и кадки с огромными шуршащими пальмами, в зрительном зале на высоких стрельчатых окнах задергивали тяжелые портьеры, чтобы белая питерская ночь не смешивалась со светом огромной люстры. На сцене поставили в ряд столы, покрыли их зеленой плюшевой скатертью.

Митинг был назначен на девять часов, но уже к восьми люди шумной толпой вливались в зрительный зал через четырехстворчатые двери.

За кулисами, в актерской комнате, собрались деятели кадетской партии. Последней приехала графиня Панина. Когда она вошла, все встали. Софья Владимировна была хороша собой и одета нарочито скромно, под народную учительницу, но синяя шерсть на платье была дорогая, английская, кружево, небрежно выбивавшееся из-под воротника и рукавов, было брюссельское, ручной работы, и шилось платье у самой дорогой модистки – мадам Жаннет. Золотая цепочка несколько раз обвивала шею графини и тоненькой струйкой сбегала по груди за пояс.

– Я еле пробралась в собственный дом, – оживленно сказала Панина. – Все улицы заполнены народом. Чудесное зрелище! Народ тянется к нашей партии, господа.

– Влияние нашей партии растет, – отозвался Огородников.

– Кто будет председательствовать на собрании? – спросила графиня.

– Мы просим вас, Софья Владимировна. Вы член правления нашей партии, и этот дом – ваше детище. Вам и бразды правления в руки.

– Хорошо, – сказала Панина. – Будем начинать.

– Заметьте, господа, – сказал Огородников доверительным тоном, – в зале и вокруг дома ни одного жандарма. В выступлениях мы должны подчеркнуть это.

– Подготовлена ли резолюция? – осведомилась Панина.

– Так точно.

Руководители собрания торжественно двинулись на сцену.

Зал гудел. Народу набилось так много, что не только сесть, но и встать было негде.

Взоры всех собравшихся были устремлены на сцену. Люди называли фамилии, чины и звания выходивших на сцену. Барыни с любопытством рассматривали графиню-демократку, сплетничали и оценивали покрой ее платья.

А в это время в проходе, забитом людьми, началось какое-то движение. Группа рабочих-дружинников энергично прокладывала себе путь. Среди них был Владимир Ильич, в синей косоворотке и рыжеватом двубортном пиджаке, который был ему широковат. Надежда Константиновна заметила его и побледнела. Знакомый страх сжал сердце. Она бросила украдкой взгляд направо, налево. Нет, появление этой группы в зале не привлекло ничьего внимания, все рассматривали господ, усаживавшихся за столом на сцене.

Но вот Надежда Константиновна поймала на себе взгляд Владимира Ильича и поняла многое: и чтобы не беспокоилась и то, что выступать он будет обязательно.

Стоя близко и чуть позади Владимира Ильича, Ефим Петрович отодвинул портьеру и заглянул: Ромка был на месте.

Графиня Панина с улыбкой выслушала аплодисменты, вынула из-за пояса часики, глянула на них и объявила народный митинг открытым. Она выразила надежду, что «свободный обмен мнениями поможет единению народа на пути к свободе, равенству и братству», и пригласила члена правления кадетской партии Водовозова занять свое место за ораторским столиком.

Водовозов разложил на столе мелко исписанные четвертушки бумаги, защемил на переносице пенсне и начал монотонно читать свою речь.

Графиня Панина всматривалась в зал: рабочих большинство, и среди них, как цветочные клумбы, питерские барыни в модных шляпках с цветами. Жандармов не видно. Очень мило со стороны генерала Клыкова. Но во втором ряду она увидела шафранно-желтое лицо Герасимова. Полковник был в штатском. «Что ж, пусть послушает», – подумала графиня.

Приметил Герасимова и Ефим Петрович.

Он отодвинул портьеру, тронул Ромку за плечо:

– Проберись-ка вниз. У кабинета Паниной Григорий с «Вестингауза». Знаешь его?

– Неужели ж нет? – прошептал Ромка.

– Скажи ему, только тихо, на ухо, что Ефим Петрович велел действовать. Пора действовать, понял?

Ромка сполз с подоконника и, как угорь, стал протискивать свое худое тело сквозь толпу.

– Слово имеет господин Бартеньев, – прозвучал мелодичный голос Паниной.

На сцену вышел маленький, юркий человек. Герасимов пристально вгляделся в него. «А-а, – вяло подумал он, – социал-демократ Федор Дан. Сменил сегодня свою фамилию. Не опасный!»

Герасимов смотрел на лица рабочих: на одних было написано равнодушие, на других усталость, на иных разочарование. Живую искру интереса он заприметил у очень немногих. «А в какую деятельную силу превращаются эти полуграмотные и усталые люди, когда ими управляет социал-демократическая партия! – думал Герасимов. – Оторвать бы от рабочих их возбуждающую и питающую социал-демократию, проникнуть в партию и вырвать ее сердце – Ленина. Но как это сделать? Хорошо бы внедрить в социал-демократическую партию агента, подобного Азефу». Азеф – один из руководителей партии эсеров, агент охранки. Герасимов купил его за тысячу рублей золотом в месяц. Дорого заплатил. Но зато партия эсеров-террористов сразу потеряла свое страшное значение. С Азефом встречается только Герасимов, и даже шеф полиции не знает его настоящего имени. Царь осведомлен. И все. Азеф ночами заседает со своими боевиками и разрабатывает тщательные планы террористических актов против особ царствующего дома и членов правительства; он отечески нежно благословляет молодых эсеров на совершение террористических актов, а под утро встречается с Герасимовым и передает эти планы ему. Спустя неделю-две Азеф на заседании правления эсеровской партии горько скорбит о повешенных. Страшный человек! Чтобы не быть разоблаченным в своей партии, он иногда оказывается вдруг неосведомленным, и террористический акт совершается.

Герасимов сам боится этого агента: Азеф может предать и его, начальника охранки, может подослать к нему своих убийц. Герасимов с Азефом поэтому не ссорится и безропотно набавляет ему сотню-две золотых, когда тот настойчиво требует. Был бы такой агент в социал-демократической партии, Герасимов знал бы, где в данную минуту находится Ленин и что он будет делать в ближайшее время…

А Ленин стоял шагах в пятнадцати от Герасимова и, чуть наклонив голову набок, слушал речь оратора и делал заметки в тетради. Потом Владимир Ильич оторвал четвертушку бумаги, написал на ней несколько слов, свернул и передал впереди стоящему. Он зорко следил за тем, как записка переходила из рук в руки, и, когда она наконец попала на стол к Паниной, снова вернулся к своим записям. Он не чувствовал ни тесноты, ни ужасающей духоты, он только машинально расстегнул пуговку на вороте косоворотки. Владимир Ильич работал.

Один оратор сменял другого. Имена ораторов и смысл их речей эстафетой передавались из зала в переполненный вестибюль и вниз по лестнице на первый этаж.

Ромка поразился, какой галдеж стоял внизу. Говорило сразу несколько человек, и каждого окружала толпа слушателей, которые не скупились на вопросы и замечания.

Ромка не мог разыскать Григория в этой толчее, хотя тот был высокого роста, и приуныл уже, но Григорий сам тронул его за плечо.

– Ну что? – спросил он тихо и озабоченно.

– Дядя Ефим сказал: пора действовать.

– Поможешь, – прошептал Григорий и, протолкавшись к кабинету Паниной, растолковал Ромке, что надо делать.

Ромка нырнул за спину Григория, отпер дверь и прошмыгнул в кабинет. Вскоре за ним зашел и Григорий. Дверь заперли изнутри.

– Теперь забирайся ко мне на плечи да возьми кусачки.

На плечах Григория Ромка чувствовал себя, как на хорошем дереве.

Когда Ромка, все еще красный от волнения, снова протиснулся в залу, графиня приглашала послушать «уважаемого депутата Государственной думы, адвоката Огородникова».

Высокий и красивый Огородников поднялся из-за стола на сцене и не торопясь подошел к ораторскому столику. Он чуть вздернул рукава у запястий и стал рассматривать свои руки, поворачивая их то ладонью, то тыльной стороной. Дамы немедленно отметили, что руки у него тонкие и породистые, хотя фамилия – «фи!».

– Плохое у нас правительство, господа, – сказал он грустно и доверительно и замолчал, продолжая рассматривать свои руки.

Зал грохнул от рукоплесканий. «Браво!» – кричали рабочие. «Какая смелость!» – восторгались профессора.

– Плохое правительство, – повторил Огородников. – Но Государственная дума сделает так, чтобы это правительство было лучше, мы заставим правительство считаться с желаниями народа. Наша партия уже начала переговоры с правительством. Правда, пока за чашкой чая, мы хотим сделать все полюбовно, без насилия. Без насилия, господа! Мы против насилия как сверху, так и снизу. Социал-демократы призывают к забастовкам, к стачкам. Кому это нужно? Рабочие должны поддержать нашу партию, и мы обещаем защищать интересы крестьян и рабочих и политические права всех граждан без различия. Мы должны быть вместе, – развел руками Огородников, словно желая обнять весь зал, все три тысячи человек. – Представьте себе, господа, что в эту залу ворвался лев, огромный, дикий. Неужели мы будем спорить, а не объединим усилия для борьбы с общим врагом? Разве уместно нам спорить? Не надо дразнить этого зверя забастовками, революционными комитетами. На прошлой неделе рабочие послушались социал-демократов и бастовали. Чего они достигли?

Огородников, перегнувшись через ораторский столик и сладко жмуря глаза, воскликнул:

– Народ проснулся! Он, как сказочный богатырь, прикоснулся к чудодейственному напитку свободы, поднесенному ему лучшими людьми, и, выпив, почувствовал в себе силы великие. Верьте нашей партии, господа, она друг народа. Она друг свободы.

В зале хлопали, не жалея ладоней, дамы кричали «брависсимо!» и посылали оратору воздушные поцелуи.

Рабочие пожимали плечами: «Поди-ка разберись во всем этом».

– … Почему Панина не дает мне слова? Что это значит? – озабоченно спросил Владимир Ильич Ефима Петровича, и тот ринулся было вперед, но в это время Панина, заглянув к себе в книжечку, объявила:

– Наш следующий оратор – господин Карпов. – А потом, посмотрев на часики, добавила: – Мы просим оратора быть кратким. Скоро полночь, люди устали, и, по-моему, все ясно.

Она улыбнулась.

Раздались возгласы:

– Ничего не ясно! Напустили туману!

– Ну, наконец-то, – прошептал Владимир Ильич и стал пробираться вперед.

Все вытянули шеи, стараясь разглядеть нового оратора. До него выступали известные всей стране адвокаты, профессора, депутаты Государственной думы. А Карпов? Кто такой Карпов?

– От какой партии? С какого завода? – шумели в зале.

Владимир Ильич легко и быстро взбежал по ступенькам на сцену и, вежливо поклонившись графине, вышел вперед.

В разных концах зала ему захлопали и закричали «браво». Это были соратники Владимира Ильича, но их было не так много. Большинству он был не знаком. Надежда Константиновна взволнованно смотрела на Ильича.

Он подошел к ораторскому столику и, чуть опершись на него ладонями, произнес:

– Товарищи!

Надежда Константиновна поняла, что он очень волнуется.

На бледном лице горели глаза, ставшие из карих совсем темными, высокий лоб покрылся каплями пота.

Она понимала состояние Ильича. Ведь это была его первая открытая встреча с народом.

– Господа! – добавил он кратко.

На этом митинге сегодня впервые было произнесено пленительное слово «товарищ», и стало ясно, что разговор у Карпова будет с пролетариями, а не с господами.

Замер зал, насторожился.

– Мы слушали с вами ласковые речи кадетов… – начал Владимир Ильич.

Его прервал господин в сюртуке, с золотым пенсне на носу:

– Мы называемся теперь партией народной свободы.

– Подите вы! – вдруг рассердился Владимир Ильич и, выйдя из-за столика, подошел к краю сцены. – Вы партия мещанского обмана свободы. Пример господина Огородникова со львом хороший, и я его принимаю. Рабы, отданные на растерзание льву, объединяются для совместной борьбы. Отлично. Но как быть, если одни берутся за оружие, чтобы напасть на зверя, а другие, увидев на шее льва нагрудничек с надписью «конституция», кричат: «Мы против насилия, бросайте оружие!»? Вы верите в нагруднички?

Смех и громкие рукоплескания были ответом на его слова.

– Военно-полицейская диктатура празднует свои бешеные оргии, экзекуции и массовые истязания идут по всей России, а вы призываете к полюбовной сделке с царизмом, выступаете против насилий слева. В феврале перед выборами вы обещали изгнать и отдать под суд преступных членов правительства, вы обещали созвать настоящую думу. Вы забыли о ваших обещаниях?

Господин в золотом пенсне подскочил на месте:

– А вы кто такой? Кто вы, скажите-ка?

– Я Карпов, – ответил Владимир Ильич и продолжал: – Может быть, многие из вас поверили, что кадеты – лучшие друзья народа и что они не собираются продать народную свободу царизму…

– От чьего имени бы говорите? – воскликнул Огородников.

– От имени рабочей партии. От имени пролетариата.

– Рабочие идут за нами, вы сегодня в этом убедились! – кричал Огородников. – Мы ведем пароход свободы вперед.

Владимир Ильич быстро повернулся к нему:

– Вы пароходные свистки, а рабочая партия в революции – это пар в котлах пароходной машины. Будет пар в котлах – будут свистеть и свистки. Будет сила у революции – будут свистеть и кадеты.

Рабочие дружно аплодировали.

Огородников вскочил со стула и крикнул:

– Долой!..

– Господин Огородников утверждал здесь, что у кадетов не было соглашения с царем, а были лишь переговоры за чашкой чая, – продолжал оратор.

– Да, да, он так сказал, – подтвердили в зале.

– А с кем велись переговоры? – спросил Владимир Ильич притихший и насторожившийся зал. – С Треповым. С тем самым Треповым, который дал приказ войскам и полиции против рабочих холостых залпов не давать и патронов не жалеть…

– Позор! Позор! – зашумели в зале.

Огородников вскочил с места.

– Никакого соглашения не было, велись только переговоры.

– А что такое переговоры? – спросил его Карпов. – Вы адвокат, господин Огородников, и отлично знаете, что переговоры – это желание соглашения…

Возгласы одобрения раздались со всех концов зала.

– А что такое соглашение? – продолжал Карпов и сам ответил: – Соглашение – это конец переговоров.

Барин в пенсне вскочил с места, повернулся лицом к публике, заложил два пальца в рот и, согнувшись в три погибели, пронзительно свистнул, но как бы в ответ на его свист раздался шквал рукоплесканий. Рабочие, сложив ладони коробочкой, хлопали, будто стреляли из ружей.

Серебряный колокольчик в руках графини тщетно пытался восстановить тишину.

Герасимов давно уже всматривался в оратора. По одежде – рабочий, но голова, голова! Крупный, высокий лоб ученого – второго такого нет. В картотеке охранки есть несколько фотографий Ульянова-Ленина. По одному лбу можно найти этого человека. И потом глаза… А молниеносная быстрота в полемике… Неужели Ульянов так неосмотрителен, что явился сюда, на многотысячный митинг, и даже не надел парика? Вот теперь упустить его нельзя…

Герасимов поднялся со своего места и стал пробираться в проход, но там была настоящая пробка, устроенная рабочими-дружинниками.

– Господа, пропустите, господа, прошу вас, – настойчиво просил Герасимов.

– Помолчи ты, господин хороший, – досадливо отмахнулся Ефим Петрович, – не мешай слушать оратора.

В зале звучал уверенный голос Владимира Ильича Ленина. Ладный и подтянутый, несмотря на грубые сапоги и брюки с пузырями на коленях и потертый пиджак, он ходил взад и вперед по сцене и по душам разговаривал с тремя тысячами жадно слушающих его людей.

Тишина в зале то и дело взрывалась грохотом одобрительных аплодисментов, и по просьбе Карпова, которую он выражал легким поднятием руки, снова водворялась тишина.

– Здесь выступал господин Бартеньев. – Владимир Ильич поискал глазами маленькую фигурку Дана.

«Нет, этот Дан ядовитый», – подумал Герасимов, видя, с какой злобой и ненавистью смотрел тот на Карпова.

– Очевидно, господин Бартеньев выступал от имени меньшевиков, а не всей социал-демократии. Он призывал к поддержке кадетов, кадетской думы, уверял, что кадеты ищут опоры в народе. Последнее правильно. Но это одна сторона вопроса. А вот о том, что либеральная буржуазия смертельно боится революционной самостоятельности пролетариата, – об этом господин Бартеньев умолчал. Почему? Потому что господа меньшевики сами не верят в силу и самостоятельность пролетариата и отводят ему роль скромного чернорабочего в буржуазно-демократической революции.

– Вы замахиваетесь на решения Четвертого Объединительного съезда! – закричал Дан и в бешенстве потряс над головой кулаками.

– Я признаю обязательность решений Объединительного съезда, но некоторые из этих решений ошибочны, потому что съезд по своему составу был меньшевистский, а ошибки надо исправлять, – заключил Владимир Ильич и вынул из кармана вчетверо сложенный лист бумаги.

Дружные аплодисменты заглушили крики Дана.

– Товарищи, прошу заслушать предлагаемую мною резолюцию, – деловито предложил Владимир Ильич.

Надежда Константиновна поняла, что мысль о том, чтобы предложить этому собранию резолюцию, пришла Владимиру Ильичу здесь, на собрании, и резолюцию эту он писал стоя, в окружении рабочих.

– Простите, господин Карпов, но у господина Огородникова тоже есть резолюция, – возразила председательствующая Панина.

– Это чересчур, господа, – нервно взывал Огородников. – Захватить трибуну и протаскивать большевистскую резолюцию. Прошу заслушать нашу резолюцию.

Но в зале шумели:

– Давай резолюцию Карпова! Карпов, читай!

– Будем слушать еще ораторов? – спросила Панина, едва добившись какого-то порядка в зале.

– Нет! – единым дыханием ответил зал. – Резолюцию Карпова!

Панина, Огородников и все члены президиума поняли, что они теряют управление этим собранием, что власть в зале перешла в руки этого коренастого человека без титула и звания, одетого в рабочую одежду, с простонародной фамилией Карпов.

Панина опустилась на стул. Владимир Ильич приступил к чтению, и в зале водворилась тишина. Герасимов, потеряв самообладание, свирепо расталкивал окружающих его рабочих и с трудом выбрался из зала.

Вслед ему неслись слова, громко звучащие в притихшем зале:

– Собрание выражает уверенность, что пролетариат по-прежнему будет стоять во главе всех революционных элементов народа!

– Вот это по-нашему! – кричали рабочие. – А то кадеты распинались, будто они ворочают рабочим классом. Кишка тонка!

Владимир Ильич протянул Паниной зачитанную резолюцию:

– Покорнейше прошу проголосовать.

– Голосовать, голосовать! – потребовали рабочие.

– Будем голосовать резолюцию Карпова, – предложила Панина, чувствуя, что она ничего уже сделать не может. – Прошу поднять руки, кто согласен с резолюцией Карпова.

Зал ощетинился тысячами вскинутых рук.

Ромка встал на подоконнике во весь рост, откинул портьеру и высоко поднял свою худую руку. Он голосовал первый раз в жизни.

– Да здравствует победоносная революция! – чуть откинувшись корпусом назад, провозгласил Ленин, поклонился Паниной и исчез в окружении рабочих.

А в это время в кабинете Паниной начальник охранки Герасимов яростно крутил телефонную ручку.

– Станция! Станция! Барышня! Барышня! Почему никто не отвечает? Что за чертовщина! Барышня! – Герасимов крутил ручку, и взгляд его машинально скользил по телефонному проводу. – Дьявольщина! – прошипел Герасимов, увидев, что с карниза над дверью безжизненно спускаются два конца перерезанного провода.

Рабочий Григорий с «Вестингауза» со своим помощником Ромкой выполнили указание Ефима Петровича в точности.

Из зала на лестницы выплеснулась песня:

 
Отречемся от старого мира.
Отряхнем его прах с наших ног.
 

Рабочий в кумачовой рубашке встал на стул, сдернул с себя праздничную рубашку и стал разрывать ее на аккуратные небольшие куски. Вскоре десятки маленьких знамен, поднятых на руках, затрепетали над головами.

Ромка вышел вместе со всеми на улицу и вместе со всеми пел «Отречемся от старого мира».

Толпа, как горячая лава, растекалась по питерским окраинам, будила жителей, будила самую весну.