«Юность». Избранное. X. 1955-1965
Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"
Автор книги: Самуил Маршак
Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)
«О чем он думает, спортсмен, дыханье затая…»
Ленина звали «Ильич» и «Старик» —
Так крестьянина зовет крестьянин.
Так рабочий с рабочим привык,
Ленина не звали «Хозяин».
«Старик» – называли его, пока
Он был еще молод – в знак уваженья.
А «Хозяин» – это словцо батрака,
Тихое от униженья.
Весь наш большой материк
И все другие страны земли
Хороших людей называют «старик»
И лучшего слова найти б не смогли.
О чем он думает, спортсмен, дыханье затая.
Идя на запрещенный риск, приняв неравный бой!
«Потом – ругай меня жюри, суди меня судья,
А нынче не судьба со мной, а я шучу с судьбой».
О ком он думает, солдат, в окопе у врага,
И не «ура», а просто «а» рыдая, как пурга,
Россия-а – «а», отчизна – «а» и «а» – родная мать.
О чем кричит, и как его, солдата, понимать!
Как понимать его судьбу, его душевный рост?
Простой советский человек
совсем не так уж прост.
Владимир Соколов
«Я забыл свою первую строчку…»«Декабрь. А все еще в новинку…»
Я забыл свою первую строчку.
А была она так хороша.
Что, как взрослый на первую дочку,
Я смотрел на нее не дыша.
Луч по кляксам, как по чечевицам.
Колыхался. И млело в груди.
Я единственным был очевидцем
Посвященья. Тот миг позади.
Но доныне все кровью в рассрочку
За свое посвященье плачу.
Я забыл свою первую строчку,
А последней я знать не хочу!
«Легко обремененный снегом…»
Декабрь. А все еще в новинку
И стекла в холоде и лед.
И все еще следишь снежинку.
Как испытательный полет.
Но так уверенно по крышам
Ложится белое, что мы
Не скоро, видимо, услышим
Об отступлении зимы.
В такие дни – на переходе.
На переломе – этот снег
Нас ошарашивает вроде.
Хоть изумленья-то и нет.
Но, точно нового завязка.
Влетает в души и дома
Природы беглая подсказка:
Уже не осень, а зима.
Уже летят, уже не тают.
Уже пласты – не кутерьма.
Цыплят по осени считают.
Всех сосчитал! Уже зима.
И ты, еще под летним хмелем.
Осенний не решив вопрос.
Уж как хозяйственник с портфелем
Спешишь к метелям на разнос.
Невдалеке от Мавзолея
Плоды рябин среди ветвей
Уже, белея и алея.
Висят, как стаи снегирей.
Ты возле них так четко слышишь
Наплыв ветров, как гул годов…
Уже привозят снег на крышах
Вагоны дальних поездов.
Легко обремененный снегом.
Зеленый, постоянный бор
Возносит вровень с желтым небом
Свой пухом веющий убор.
На плавных вогнутых сугробах
Мерцают иглы и сучки,
А между елей густобровых
Проталин черные очки.
Иду сквозь эту колоннаду.
Прислушиваясь на ходу
К улегшемуся снегопаду.
Он слушает, как я иду.
Я здесь прямею и не трушу
Того, как даль вступает в близь,
Когда приструнивает душу
Сосна, настроенная ввысь.
Здесь, где сомнения нелепы,
Милы мне всплески зимних птах
И снега влажные прилепы
На бронзовеющих стволах.
Роман Солнцев
МамаСтройка
Я нынче не хозяин здесь, а гость.
Сижу, как прежде, в садике на
лавочке.
Курю, штиблет распутывая лямочки,
И вешаю на длинный ржавый
гвоздь…
На солнце груши светятся насквозь.
Как будто электрические лампочки.
Тепло!
Играют дети под плетнем
И жалят животы себе крапивою…
Выходит мама.
Мама в голубом.
Сегодня мама хочет быть красивою.
Справляется, чего же я хочу:
Огурчиков ли, молочка ль парного!
Справляется, чего же я молчу.
Как из колодца воду на бахчу,
Вытягиваю медленное слово…
Ах, мама,
Я, как никогда, здоров.
Я просто на тебя смотрю, любимая.
Вот, мама.
Стаял снег твоих зубов,
И улетела юность лебединая…
Что я!
А мне не надо ничего —
Ни пирожков, ни молочка, – спасибо.
И не о том у сына своего
Ты в день его рождения спросила…
Мне бы хотелось, милая, с тобою
Вернуть года,
Как с юга птиц домой.
Не потому, что их я плохо прожил,
А только для того.
Чтоб в этот день погожий,
Захлестнутый водою золотою.
Тебя увидеть, мама, молодой…
Еще,
Еще!
Закат красней латуни,
Кирка, того гляди, сорвется, зля…
Мозоли, как кармашки, на ладони —
В них забивается, ржавея в кровь,
земля.
Но ничего…
Но мы еще посмотрим.
Минута отдыха, как ложь, горька.
Да, ничего!
Да, мы еще поспорим!
Ночь.
Месяц в небе – гнутая кирка.
Дружней, ребята, веселее, что ли!
Что сопли распустил, эй ты,
рабочий класс!
Нас много, тех, кому карманы, как
мозоли,
И на руках мозоли, как карманы…
Много нас!
Греми, кирка!
Кроши слепую землю!
Сурово падай, гулко падай вниз!
Здесь будет дом.
А здесь вот будет зелень.
А вообще здесь будет
Коммунизм.
Семен Сорин
Могила неизвестного солдата
Когда стране
опасность угрожала.
Страна в поход
солдата снаряжала,
Земля дымилась,
грохотало время.
Звезда алела
на суконном шлеме.
Хасанские высоты и высотки —
Звезда алела
на простой пилотке.
Гремело время,
и земля горела,
Звездой советской
каска багровела.
Шагал солдат,
шагал дорогой бранной.
Спасал свою,
спасал чужие страны.
И то ль в разведке,
то ль в бою открытом
Споткнулся вдруг.
На землю пал убитым.
Летело время.
Грохот смолк орудий.
Убитого нашли солдата
люди.
Над ним
в молчанье траурном стояли,
А имени солдатского не знали.
Не знали.
Не могли послать известье
Ни матери солдатской,
ни невесте.
И догадались люди,
и тогда-то
В огромный город
отнесли солдата.
И, схоронив на площади в могиле,
Над ней огонь навеки засветили.
Чтоб мать узнала,
где могила сына.
Весной цветы невеста приносила,
Чтоб каждый проходил,
благоговея.
Как у святых ступеней
Мавзолея.
Николай Старшинов
«И вот в свои семнадцать лет…»Голуби
И вот в свои семнадцать лет
Я стал в солдатский строй…
У всех шинелей серый цвет,
У всех – один покрой.
У всех товарищей-солдат
И в роте и в полку
Противогаз, да автомат.
Да фляга на боку…
Я думал, что не устою.
Что не перенесу.
Что затеряюсь я в строю.
Как дерево в лесу.
Льют бесконечные дожди,
И вся земля – в грязи,
А ты, солдат, вставай, иди.
На животе ползи.
Иди в жару, иди в пургу.
Ну что, не по плечу!
Здесь нету слова «не могу»,
А пуще – «не хочу».
Мети, метель, мороз, морозь,
Дуй, ветер, как назло, —
Солдатам холодно поврозь,
А сообща – тепло.
И я иду, и я пою,
И пулемет несу,
И чувствую себя в строю.
Как дерево в лесу…
«С чем я только ни встречусь на свете…»
Не спугните… Ради бога, тише!
Голуби целуются на крыше.
Вот она, сама любовь ликует —
Голубок с голубкою воркует.
Он глаза от счастья закрывает,
Обо всем на свете забывает…
Мы с тобою люди, человеки,
И притом живем в двадцатом веке.
Я же, как дикарь, сегодня замер
Пред твоими карими глазами.
Волосы твои рукою глажу —
С непокорными никак не слажу.
Я тебя целую, дорогую…
А давно ли целовал другую.
Самую любимую на свете!
Голуби, пожалуйста, ответьте,
Голуби, скажите, что такое!
Что с моей неверною рукою.
Что с моими грешными губами!
Разве так меж вами, голубями!
Разве так случается, скажите,
В вашем голубином общежитье!..
Дочери моей – Руте.
«А мне теперь всего желанней…»
С чем я только ни встречусь на свете, —
Все понятным становится мне…
А чему это малые дети
Улыбаются часто во сне!
Правда, что же им может присниться,
Два-три дня – вот и все их житье!
Развеселая птица-синица?
Так они не видали ее!
Не видали ее – ну, откуда!
Ничего не слыхали о ней…
Может, попросту снится им чудо,
То, которого нету чудней!
А быть может, – подумайте сами —
Им смешно, что над ними, в траве.
Папа с мамой стоят вверх ногами,
Ходит бабушка на голове?
Нет, я думаю, все же не это!..
Только, знаете, как ни крути,
Никакого другого ответа
До сих пор не могу я найти.
И когда, свою дочку качая,
В полдень или порою ночной
Я улыбку ее замечаю,
Что-то вдруг происходит со мной.
У меня аж по самые уши
Раздвигаются краешки рта,
И вливается в тело и в душу
Непонятная мне доброта.
Словно в луг окунулся я в росный,
Словно детство вернулось ко мне…
Обнажая беззубые десны,
Улыбается дочка во сне.
А мне теперь всего желанней
Ночная поздняя пора.
Я сплю в нетопленном чулане,
В котором не хранят добра.
Здесь лишь комод с диваном старым,
Вот все, чем красен мой приют.
И подо мною, как гитары,
Пружины стонут и поют.
Тут воздух плесенью пропитан,
Он пахнет сыростью ночной…
Я слышу, как в ночи копытом
Стучит корова за стеной,
Как писк свой поднимают мыши,
Вгрызаясь в рукопись мою,
Как кошки бесятся на крыше…
И точно в полночь я встаю.
Коптилку-лампу зажигаю,
Беру помятый свой блокнот.
И всю-то ноченьку шагаю
Вперед, назад и вновь вперед.
И, отступая, тают стены,
И все меняется вокруг…
Вот возникает им на смену
Залитый солнцем росный луг.
А где же тут диван с комодом!
Они ушли на задний план…
Уже не плесенью, а медом
Благоухает мой чулан.
И не корова над корытом
Стучит-гремит в полночный час.
То бьет некованым копытом
Мой застоявшийся Пегас.
А что мне значит писк мышиный
И вся их глупая возня,
Когда поэзии вершины
Вдали сверкают для меня?!
Дмитрий Сухарев
ЦарьТы – царь природы! Убедись!
Леонид Мартынов.
Тает!
Тюлень такой – ему не сыро,
Ему тепло и без огня.
Глядит он весело и сыто
На посиневшего меня.
А что тюленю эти волны!
Нырнул – и под волну подлез,
И вновь косит глазком проворным.
Небось, хихикает, подлец.
Но я гребу сквозь все невзгоды
И, зло срывая на весле,
«Я царь! – кричу. —
Я царь природы!
Я самый главный на земле!
Я царь!..»
А дождь меня колотит.
«Я царь!» – кричу.
А он идет.
А в сапоге моем колодец.
А зуб на зуб не попадет.
Какой я царь! Кому я нужен?
Дышу, простуженно сипя.
Чтоб комару испортить ужин,
Поганю химией себя.
Какой я царь! Подумать тошно…
Но мне весло скрипит во мгле:
Держись, родной,
Ведь это точно —
Ты самый главный на земле.
Когда человек больной
Апрель, апрель ка улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А ка улице – апрель!
И крыши все затаяли,
И солнышко печет.
Эх, взять бы мне за талию
Подснежников пучок!
Взять бы в руки вербочку.
Чтоб запахом текла,
Мимозную бы веточку —
Весточку тепла!
Весточки вы ранние,
Ветры издалека, —
Весенние, бескрайние.
Искрящиеся слегка…
Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице – апрель!
Не дома, не под крышею —
На самом ветерке
Стоит девчонка рыжая
В зеленом свитерке.
Стоит с довольной миною.
Милою весьма.
А может, вправду минула,
Сгинула зима?
А может, вправду сгинула?
Солнышко печет!
Той, что шубку скинула, —
Слава и почет!
Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице – апрель!
И я стою на улице.
Шалый и хмельной,
И асфальт на улице
Ходит подо мной.
Я рот закрыл с опаскою.
Держу едва-едва
Вот эти шалопайские.
Шампанские слова.
Весточки вы ранние,
Ветры издалека, —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка…
Когда человек здоровый.
Ему на все наплевать.
Когда человек здоровый,
Он зря не ляжет в кровать.
Зачем ложиться в кровать! —
Он человек здоровый.
Когда человек больной —
Ох, до чего ему маятно!
Когда человек больной,
Особенно если маленький,
Ох, до чего ему маятно,
Когда он лежит больной!
Вот он лежит, редкой.
Ни слова не говорит, —
Где у него болит,
Что у него болит.
Мается и молчит.
Мечется и кричит.
Когда человек здоровый,
Ему чего горевать! —
Может ходить по дорогам,
А может петь-распевать.
Только нет от этого прока,
Если рядом кому-то плохо:
Кто-то мечется, кто-то мается,
Кто-то лежит больной, —
Особенно если маленький,
Маленький и родной.
Дондок Улзытуев
Русскому брату
Эту песнь посвящаю тебе,
русский брат, чьи волосы цвета
пшеницы.
Я с далеких холмов посылаю тебе
эту песнь,
пусть несется стремительней птицы.
Я – горячих степей саксаул.
Ты – раскидистый тополь,
встречающий ветры.
Ты в галактику пышную крону взметнул:
Ты шумишь над планетой ветвями надежды.
Ты раскинул широкие листья свои,
на ветру шелестящие, словно знамена,
на которых написано слово любви…
Пусть летает оно над землей
окрыленно.
Ты меняешь земли стародавний покрой,
ты проходишь походкою старшего брата,
и смешалась в тебе европейская кровь
с буйной кровью
кочевника и азиата.
Мы идем за тобою в невиданный век,
мы с тобою проходим землею весенней.
Мы грядущего завтра встречаем
рассвет,
и зовут нас просторы
бескрайней вселенной.
Перевел с бурятского Ст. Куняев.
Лидия Урушева
Целинникам
Это всем нам знакомо,
Мы прошли через это:
По путевке райкома
Въехать в знойное лето.
Въехать в марево степи,
Въехать в знойное утро
На гремящем прицепе.
На усталой попутной.
Въехать звонкою стайкой
И чернеть от загара,
В пропылившихся майках,
Подвернув шаровары.
Задыхаться от ветра,
Пить вприпад из речушек.
Обмелевших заметно
В этой дьявольской суши,
И работать, работать
То ведром, то лопатой.
Между грязных и потных.
От усталости ватных.
Это всем нам знакомо
И привычно:
В семнадцать
По путевке райкома
В дальний путь собираться.
Владимир Файнберг
«А человек не спит…»
А человек не спит.
Он не ложится спать,
то у стола сидит,
то у окна опять.
Все ходит без конца
в молчании бессонном
…Мерцание лица
в стекле оконном.
Сквозь пару жарких глаз
и собственный висок
он различает Марс
и улицы кусок.
О чем его тоска?
О том, что тридцать лет
и та, кого искал, —
ее все нет и нет.
О чем его печаль?
О том, что тридцать лет
и молодости жаль,
и нету сигарет.
Его уж чудаком
ровесники зовут.
Ему уже знаком
их постоянный суд.
Мол, говорит не то,
что надо говорить.
Не шьет себе пальто —
все б в кожанке ходить…
А человек не спит,
в коммуну крепко верит.
И кожанка висит
на вешалке у двери.
Переместился Марс,
к рассвету ночь идет.
Одной из многих трасс
рокочет самолет.
И виден под крылом
звездой бессонной дом…
О, знал бы человек,
что думают о нем,
хоть он и незнаком!
Он строчка между строк:
и нет ее – и есть.
Схватив любой листок,
ее хотят прочесть.
Но время знает срок.
А человек не спит.
Евгений Храмов
Площадь революцииРодина
Голубиные крылья ветер в небе полощет.
Я не видел неба такого высокого…
Всякий может прийти на эту площадь,
а я туда не пускал бы всякого.
Не хочу, чтобы там рандеву назначали
те, что с пьяным весельем знакомы ночами,
чтобы наглый пижон
в заграничной ковбойке
говорил девице
смазливой и бойкой:
«Дорогая моя, чтоб не разминуться,
мы встретимся в девять
на Революции…»
Пусть приходят туда только самые чистые,
только самые честные, самые сильные.
Пусть приходят девчонки с глазами
лучистыми,
прибегают мальчишки с букетами синими.
Пусть приходят туда после славных вахт,
от трудов,
от станков,
из глубоких шахт.
Не пускайте туда лицемеров пошленьких!
Закажите дороги карьеристам и выжигам:
слишком жаркою кровью название площади
на фронтонах всех зданий
страны моей
выжжено.
Вот такую бы я предложил резолюцию
относительно площади революции…
Н. Старшинову.
Женщины шли – на плечах лопаты —
Окопы рыть под городом Москвой.
Страна смотрела на меня с плаката
Седая,
С непокрытой головой.
Она звала меня глазами строгими.
Сжав твердо губы, чтобы не кричать,
И мне казалось, что похожа Родина
На тетю Дашу из квартиры «пять».
На тетю Дашу, рядом с нами жившую.
Двух сыновей на Запад проводившую,
Да, на нее, вдову красноармейскую,
Усталую,
упрямую
и резкую.
Хотелось мне участвовать в десантах,
Кричать в эфир: «Тюльпан, я Резеда!»
Мне шел тогда
едва второй десяток,
Меня на фронт не брали поезда.
И я смотрел с серьезностью недетской
В ее лицо с морщинками у губ
И лишь на двойки отвечал немецкий,
Чтоб выразить презрение к врагу.
Она звала меня глазами строгими,
Сжав твердо губы, чтобы не кричать.
И мне казалось, что похожа Родина
На тетю Дашу из квартиры «пять».
Владимир Цыбин
ГодыВозвращение
Я остановился перед своею памятью,
молча остановился,
как перед папертью,
и всматриваюсь в нее, где я жил
давно,
еще отходчивый на добро,
где я жил в дали невнятной,
еще незнаемой, за триста земель…
Как будто попал я на карусель,
и все раскручивается обратно!..
Моя карусель догоняет годы,
и я увидел: идут пешеходы,
тридцать один, один за одним.
– Обождите! – кричу я им. —
Я ведь – вы, тридцать второй…
Но молча скрылись они за горой.
(А карусель несется по кругу
с тиши на тишь, с вьюги на вьюгу,
несет с валунов на валуны,
с беды на беду, на вину от вины!)
И годы я догоняю опять:
– Куда вы идете!
– Тебя догонять!
– А что вы несете в мешках
за спиной!.
Но молча скрылись они за горой.
(А карусель летит все быстрей,
кружит лошадок и снегирей,
а карусель несется назад,
мимо земли, где братья лежат,
мимо сполохов, мимо звезд,
мимо маминых, горлом, слез,
мимо дней и лун… И, звеня,
кружит, кружит, кружит меня!)
Стой, карусель, стой, память моя!..
Но снова явственно вижу я:
идут мои годы в пустынных песках,
уносят сыпучий песок на плечах.
От ночи до ночи, от дня и до дня,
тридцать два молчаливых меня.
– Ребята, примите меня! – я кричу.
Вот так я за ними кружу и кружу.
А карусель все круглей и круглей,
и тридцать два человека на ней,
а карусель несется сама —
память моя и моя земля.
(На этой земле мне не лечь и не
сесть,
и нет остановки круженью, чтоб
слезть).
И нет остановки, и все на краю;
я вслушиваюсь в нежность свою,
и я смотрю из тридцать второй тиши
и осматриваю: болеешь, скажи!
И она отвечает начистоту:
– Это я, твоя нежность, расту
и становлюсь все нежней и нежней…
А память кружится, и над ней
солнце, медленное, сырое.
…И кружится во мне
сердце тридцать второе.
Издалека – по щучьему веленью
или приспела горькая пора —
вернулась Марья Павловна в деревню,
ведя троих босых у подола.
Мальчишки шли, подол не отпуская,
мал мала меньше, щуплые в плечах.
И бабы вслед смотрели: – Городская!
И за детей корили вгорячах.
Ах, отчая земля! Ты, как присуха —
еще никто тебя забыть не смог:
на яблонях, обманный и припухлый,
из почек распеленатый снежок;
И откровенный, молодой, пшеничный
дождь обложной над крышей черепичной,
провисший над землей, как провода,
и ягодные в травах холода…
У дома, что стоял пять лет без дыма,
без скрипа половицы и без тына,
без доброго соснового тепла,
остановилась Павловна:
– Пришла!..
И оробела перед старой тишью.
Знать, вправду, где родишься, там
сгодишься,
лишь бы здоровьем жизнь не обошла,
лишь бы корова стельная была,
да председатель строгий и непьющий,
да трудодни поболе и погуще…
Лежит село, к густому дыму дым,
лежит село средь проводов и улиц.
– Без мужика одни назад вернулись.
– Что мужикам! Им заработок один!
Ах, только б жить – не с места и на
место,
с надеждой не на случай – на себя…
От Вязьмы до Иркутска: рельсы, рельсы,
и ни одной до твоего села;
от Вязьмы до Иркутска: шпалы, шпалы…
А помнишь ли, как пыльным большаком
Двенадцать лет назад ты уезжала
не столько от нужды – за мужиком.
Подруги уговаривали грустно:
– Ты уж о нас не забывай, Маруся,
ты уж скажи, что много здесь невест,
ты пропиши, Маруся, все, как есть.
И вот село за поворотом скрылось.
…А может, это все тебе приснилось,
начудилось бессоннице твоей
среди опавших листьями дождей!
А тишина покалывает уши,
и годы отлетают, словно гуси,
и дверь ты открываешь не спеша,
и бабы говорят вослед:
– Пришла.
И снова все, как той порою ранней,
хоть ребятишки за тобой гуськом,
хоть кажется петух им деревянный
над крышею конфетным петушком.
Борис Чичибабин
Я хочу быть таким, как Ильич!
Отчего в твоем сердце
немолкнущий клич,
И стремится душа за строительным
планом,
И в бессонных ночах лоб задумчив
и пламен!
– Я хочу быть таким, как Ильич.
Почему, если кто-то обижен и нищ,
То и ты не сумеешь быть сыт
и спокоен!
Что за разум такой! Что за сердце
такое!
– Я хочу быть таким, как Ильич.
Что тебе за печаль до чужих
пепелищ!
Не кубинские ж звезды тебе
ворожили!
И ведь кровь не твоя проливалась
в Алжире!
– Я хочу быть таким, как Ильич.
Почему ты себе помолчать не
велишь
И коришь за корысть, негодующ
и спорящ,
Карьеристов, и хамов, и прочую
сволочь!
– Я хочу быть таким, как Ильич.
Но ведь ты и начальство порою
хулишь.
Ой, смотри, чтобы путь твой успешно
начался.
Упаси тебя боже касаться начальства!
– Я хочу быть таким, как Ильич.
Хочешь гроз? Так беды на себя
не накличь.
Не устал еще разве от споров
и странствий!
Мало горя хлебнул! Не наездился
разве!
– Я хочу быть таким, как Ильич.
Молодой до седин, я такой не один.
Мы добьемся, дойдем, победим,
одолеем.
Мы иного житья для себя не хотим —
Мы хотим быть такими, как Ленин.
Олег Чухонцев
Огурцы
У нас живут на огороды.
Наш первый праздник – первый сбор.
Как бы на торжище природы,
Таскают овощи во двор.
Как будто курица-несушка
Кудахчет по двору с яйцом,
Гремит дубовая кадушка
С заплесневелым огурцом.
Не знатоку чесать в затылке,
Но дело ль, числясь знатоком.
Баклуши бить, когда в парилке
Сшибают плесень кипятком!
И вот сосед снимает китель,
Фуражку вешает на гвоздь,
Он, огородник и любитель.
Почуял страсть и даже злость.
О, как ему осточертело!
Дежурка… Граждане… Народ…
Вот огурцы – другое дело —
Деревня… Детство… Огород.
Соли, соли, пока не поздно.
Смурную душу отводи,
Гляди не грозно, а серьезно
И даже весело гляди,
Чтобы никто не взял на пушку
Ни за понюшку табака,
Соли да камень на кадушку
Клади – тяжелый, как судьба!