Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Леонид Завальнюк

 
Все на месте, все в порядке
Акварель, карандаши…
Комплекс утренней зарядки.
Упражненья для души.
Он рисует возле Нила
Ярко-красных голубей.
Он рисует крокодила
Голубого голубей.
В чистой зелени лучистой
Солнце белое горит.
Не ругайтесь, колористы,
За ужасный колорит.
Перед вами он пасует,
Но не стойте на посту.
Он не Африку рисует.
Он рисует красоту.
И при чем тут звон понятий:
Нет таланта.
Есть талант!..
Мне чем дальше, тем понятней
Всякий честный дилетант.
Я приветствую актера
За лирический кларнет.
Я приветствую шофера.
Написавшего сонет.
Я уверен, славя смелость
Неумелого пера.
Завтра будет не умелость.
А гармония мудра.
Не случайно же в болоте
Все увязли до ноздрей.
Кто в засаленной колоде
Тщетно ищет козырей.
Нынче козырь пятой масти
Остальные – тлен и мрак!
Тот, кто узок,
Тот не мастер,
Кто не личность.
Тот дурак.
Где-то там, в грядущем мире,
Чтобы много понимать,
Сам философ будет гирю,
Будет штангу выжимать.
И при чем тут звон понятий:
Нет таланта,
Есть талант!..
Мне чем дальше, тем приятней
Всякий мирный дилетант —
Все, кто вырвался из цисты
Пережеванной трухи.
 
 
Так-то, братцы колористы.
Время браться за стихи!
 

 
Когда грядет канун зари
И новый день планеты,
Не полководцы,
Не цари —
Рождаются поэты.
В ночной тиши,
В лесной глуши.
На городской квартире
Они грызут карандаши
В мечтах о новой лире.
Но лиры нет
И меры нет,
Чтоб выразить живое,
И разбивается поэт
Об стенку головою.
Он болью боль предвосхитил,
Сгорая безраздельно.
В ней напряженье всех светил.
Не трогайте:
Смертельно!
Не порицая, не дивясь.
Не трогайте руками.
Поэт – единственная связь
С грядущими веками.
Как обещание,
Как весть,
Как след чужой ракеты.
Как знак того, что «завтра» есть.
Рождаются поэты.
 

Алексей Заурих

 
Капель по стеклам стукает устало.
Колеблется над крышами рассвет.
Встаю, когда дороже одеяла,
Пожалуй, ничего на свете нет.
И вот я переулками петляю.
В глазах плывут неслышные круги.
Баюкая и тихо усыпляя,
Как ходики, стучат мои шаги.
Я – это мальчик сонный и ушастый,
И нету мне семнадцати еще.
Я с почты тороплюсь на свой участок.
Взвалив большую сумку на плечо.
Мой путь, спеша на поздние свиданья.
Перебегают страшные коты.
Ко высятся вдали седые зданья,
Похожие на горные хребты.
Иду, и не мечтается о лучшем,
Мне хорошо в предутренней тени
Шагать туда по снегу и по лужам.
Где люди ждут, где светятся огни…
 

 
Канул сейнер в море, как иголка.
Так похожи волны на стога…
Водится на Каспии икорка,
Королева всякого стола.
 
 
Ах, обед на баке! То и дело
Мой сосед подшучивал баском:
«Налетай, москвич, подешевело.
Веселей работай черпаком!»
 
 
Подходил к бачку я раз по сорок,
А теперь, ей-ей, невмоготу.
И не от каспийских разносолов —
От работы солоно во рту.
 
 
Вот она, икорка, – будто пули.
Свищут брызги, падает гроза.
И ступают ноги, как ходули,
Плавают белесые глаза.
 
 
Вот она, икорка, – смотришь в оба.
От снастей ладони как в огне.
Каспий наизнанку, точно робу,
Душу выворачивает мне.
 
 
Вот ползем, на равных с морем споря,
Вот закончен путь, сдаем улов,
Для столов, ну, скажем, «Метрополя»,
Для других обеденных столов.
 
 
А потом отчаливает лето,
Я по сходням на берег схожу.
Черной, антрацитового цвета
Вот такую банку увожу.
 
 
Еду, на вопросы отвечаю,
Табачки рыбацкие курю,
Вновь икрой соседей угощаю.
– Налетайте, братцы, – говорю.
 

 
Сумел я запросто ужиться,
Сдружиться не за рюмкою вина,
А после долгой вахты За ушицей,
Когда всплывет над морем тишина.
Как в центре мирозданья,
Ходит барка
По медленной полуночной воде.
Рыбацкая огромная цигарка
Подмигивает крохотной звезде.
Вот так сидим и курим до рассвета.
Как в воду, окунаемся в зарю.
И все законы жизни,
Все приметы
Читает сердце,
Как по букварю.
Понятны и близки созвездья, зори,
И рыбаки у медного бачка,
И на руках забывшихся мозоли,
И путь, еще не пройденный пока.
Как бы сошлись разъятые на части
И мысли,
И поступки,
И года.
Зовущие и ждущие участья
Все дни мои ясны, как никогда.
 

Борис Заходер

 
Как выносишь ты жару! —
Морж спросил у Кенгуру.
– Я от холода дрожу! —
Кенгуру сказал Моржу.
 

 
– Что ж ты, Еж, такой
          колючий!
– Это я на всякий случай!
Знаешь, кто мои соседи!
Лисы, Волки да Медведи!
 

 
И петь не поет
И летать не летает…
За что же тогда
Его птицей считают!
 

 
Жили-были два соседа,
Два соседа-людоеда.
Людоеда людоед
Приглашает на обед.
Людоед ответил: – Нет!
Не пойду к тебе, сосед:
На обед попасть не худо,
Но отнюдь не в виде
          блюда…
 

 
Овечке
Волк
Сказал: – Овца!
У вас прекрасный цвет лица!
 
 
Ах, если хвалит Волк
          Овечку,
Не стоит верить ни словечку!
 

 
Равн о
На честных и бесчестных
          льется
Господень дождь с небесной
         высоты…
Но честным все же
         больше достается!
Бесчестные
Крадут у них зонты!
 

Натан Злотников

Памяти Николая Островского.

 
Говорили ему враги:
Не работай, глаза береги.
 
 
Он работал врагам назло —
Он любил свое ремесло.
 
 
Говорили ему врачи:
Если будет больно, кричи.
 
 
Только он у врачей молчал.
Но цвет а уже не различал.
 
 
Говорило чутье ему:
Очень скоро сорвешься во тьму.
 
 
И решил он: раз выхода нет
Пусть останется в памяти свет.
 
 
Прежде чем глазам умирать.
Надо солнце в них все вобрать.
 
 
И не слепнет он с этих пор:
Он на солнце смотрит в упор.
 

 
Картины детства, строгие, как время.
Да не забудется их простота и ясность,
Когда по всей земле моей оркестры
Дождями долгожданными пройдут.
 
 
В квадратной раме школьного двора
Был пункт призыва. Там прощались люди.
Там женщины над пропастью утраты
Несли
   слезами полные глаза.
Там под хмельной тальяночный разлив
Призывники «цыганочку» плясали.
И старики, стоящие по кругу,
Глотали молча едкий дым махры.
 
 
А в самом центре школьного двора,
А в самом центре горести и боли
Плыл
  над косынками и вещмешками
Веселым громом духовой оркестр.
Играл он марши, звонкие, как медь.
А мы держали оркестрантам ноты.
Выстраивались не спеша колонны.
И уходили прямо на вокзал.
 
 
Но с каждым днем все меньше было труб.
Мы узнавали лица музыкантов
Среди людей, идущих на вокзал.
Кончался август. Часто шли дожди.
И в этот день грустил над миром дождь.
Мы сделали из пиджаков навесы,
Привычно развернули наши ноты.
А музыкантов было только три.
 
 
Пришел ударник, бас и корнетист.
И мы стояли на обычном месте.
Построилась последняя колонна
И двинулась неслышно со двора.
А наш оркестр над нею поднял марш.
Так в небо поднимают только знамя.
И марш звенел не посреди двора,
А где-то очень, очень впереди.
 
 
И мы смотрели и смотрели вдаль.
Нас мучила мальчишеская зависть.
Высокая, как чистый звук корнета,
К мужчинам, уходящим на войну.
 

Фазиль Искандер

 
В давильне давят виноград.
Вот что важнее всех событий:
В дубовом дедовском корыте
Справляют осени обряд.
 
 
Крестьяне, закатав штаны.
Ведут языческие игры.
Измазанные соком икры
Работают, как шатуны.
 
 
Работают крестьяне в лад,
Гудит дубовая колода,
Летят на гроздья капли пота,
Но пот не портит виноград.
 
 
Жуют ногами виноград!
И нету ног святей и чище.
По травам летним, по грязище
Ступавших тыщи лет подряд.
 
 
Жизнь – это что такое, брат!
Давильня, а не живодерня!
Но дьявол путает упорно,
И кости юные трещат.
 
 
Люблю давильни вязкий чад,
Шипенье, чмоканье и стоны,
Спиртовый воздух напряженный,
В давильне давят виноград!
 
 
Топырится над гроздью гроздь,
Как груди смуглые южанок…
Дождемся свадебных гулянок,
Тогда, тогда, как повелось,
 
 
Хозяин распахнет подвал.
Друзьям собраться за столом бы!
Взорвутся солнечные бомбы!
Под стол слабейших, наповал!
 
 
За стойкость мужества, мужчины!
За клин, что вышибает клин!
Неважно, кто открыл кувшин,
А важен вкус вина в кувшине.
 
 
Пью, рог тяжелый накреня, —
Да будет рогом изобилья!
А если что сказать забыл я,
Друзья доскажут за меня.
 

Льву Смирнову

 
Мне нужен собрат по перу —
Делиться последней закруткой,
И рядом сидеть на пиру,
И чокаться шуткой о шутку.
Душа устает голосить
По дружбе, как небо, огромной.
Мне некого в дом пригласить,
И сам я хожу, как бездомный.
 
 
Тоскуем по дружбе мужской,
Особенно если за тридцать.
С годами тоска обострится,
Но все-таки лучше с тоской.
 
 
Надежды единственный свет,
Прекрасное слово: товарищ…
Вдруг теплую руку нашаришь
Во мраке всемирных сует.
 
 
Но горько однажды открыть,
Что не во что больше рядиться,
С талантом для дружбы родиться,
Таланта не применить…
 
 
Тоскую по дружбе мужской
Тоской азиатской и желтой…
– Да что в этой дружбе нашел ты!
– Не знаю. Тоскую порой.
 

 
Я видел мир в его первичной сути.
Из космоса, из допотопной мути,
Из прорвы вод на командорский мыс
Чудовища, подтягивая туши.
Карабкались, вползали неуклюже,
Отряхивались, фыркали, скреблись.
 
 
Под мехом царственным подрагивало сало,
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
 
 
Обрывистое, каменное ложе.
Вожак загадочным (но хрюкающим все же)
Тяжелым сфинксом замер на скале.
Он словно сторожил свое надгробье,
На океан взирая исподлобья
С гримасой самурая на челе.
 
 
Под мехом царственным подрагивало сало,
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
 
 
А молодняк в воде резвился рядом.
Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом.
Тот, разогнавшись, тормозил ластом
И затихал, блаженно колыхаясь.
Ухмылкой слабоумной ухмыляясь.
Пошлепывая по спине хвостом.
 
 
Но обрываются затишье и дремота.
Они, должно быть, вспоминают что-то.
Зевота скуки расправляет пасть.
Как жвачка, пережеванная злоба
Ласты шевелит, разъедает нёбо,
И тварь встает, чтоб обозначить власть.
 
 
Соперники! Захлебываясь, воя,
Ластами шлепая, котиху делят двое.
Кричащую по камням волоча.
Один рванул! И черною лавиной
С еще не докричавшей половиной
К воде скатился и затих, урча.
 
 
Два секача друг друга пропороли!
Хрипя от похоти, от ярости, от боли,
Воинственным охваченные пылом,
В распоротых желудках рылись рылом.
Заляпав кровью жаркие меха!
Спешили из дымящейся лохани
Ужраться до смерти чужими потрохами.
Теряя собственные потроха…
 
 
И хоть бы кто! Подрагивало сало,
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
 
 
Здесь каждый одинок и равнодушен,
Покамест сам внезапно не укушен,
Не сдвинут с места, не поддет клыком.
И каждый замкнут собственной особой.
На мир глядит с какой-то сонной злобой
Недвижным, гипнотическим зрачком.
 
 
Здесь запах падали и аммиачно-серный
Извечный дух вселенской свинофермы.
Арктическая злоба и оскал.
Здесь солнце плоское, закатное, рябое.
Фонтаны крови над фонтанами прибоя,
И сумрак, и гряда безлюдных скал.
 
 
– Нет! – крикнул я. – Вовеки не приемлю
Гадючьим семенем отравленную землю,
Где мысли нет, там милосердья нет.
Ты видишь сам – нельзя без человека!
Приплюснута, как череп печенега,
Земля мертва, и страшен звездный свет.
 
 
А ночь текла. И млечная громада
Спиной млекопитающего гада
Отражена… И океанский вал.
Над гулом лежбища прокатываясь гулом.
Холодной пылью ударял по скулам
И, пламенем белея, умирал.
 

 
Орало радио
     на площадях,
          глашатай двадцатого вена.
Стоял морфинист
     у входа в рай
          под вывескою «Аптека».
Гипнотизеры средней руки
         на государственной службе,
Читали доклады
       штурмовики
            о христианской дружбе.
И равно летели лотом
          под откос,
               слушая мерные звуки,
И те, кого усыпил гипноз,
           и те,
             что спали от скуки.
А скука такая
     царила в стране,
             такое затменье рассудка.
Что если шутка могла развлечь, —
                только кровавая шутка.
Молчали
    надгробья усопших домов,
                молчали
                    могилы и морги.
И сын
   пошел доносить на отца,
             немея в холодном восторге.
Орало радио
     на площадях,
          глашатай двадцатого века,
Загнав человека
       в концлагеря —
              во имя сверхчеловека.
А дни проходили
       своей чередой,
             земля по орбите вращалась,
Но совесть, потерянная страной,
               долго не возвращалась.
 

Римма Казакова

 
Веселый флаг на мачте поднят —
как огонек на маяке.
И парус тонет, и парус тонет
за горизонтом вдалеке.
 
 
А по воде гуляют краски,
и по-дельфиньи пляшет свет,
Он – как из сказки,
он – как из сказки,
таких на свете больше нет.
 
 
А море вдруг приходит в ярость —
такой характер у морей.
Куда ты, парус,
куда ты, парус!
Вернись скорей,
вернись скорей!
 
 
Но парус вспыхнул, ускользая,
и не ответил ничего.
И я не знаю, и я не знаю,
он был иль не было его…
 

 
О жажда детская – учиться! —
зубрить стихи, решать примеры…
И верить в это, как в приметы
того, что что-то вдруг случится.
 
 
Как можно чем-то пробавляться,
пустым, незначащим, невечным,
когда все рвется – прибавляться,
как в половодье влага в речке!
 
 
Выходят в люди поколенья.
Выходят в города деревни.
И на ветвях рогов оленьих
побеги, будто на деревьях.
 
 
И капля камень точит, точит…
И почка —
каменная точка —
висит на веточке мешком,
как парашют перед прыжком.
 
 
А я опять во сне летаю,
смеюсь, котлеты уплетаю,
хватаю факты на лету…
Неужто я еще расту?!
 

 
Накапливаю, как улики,
приметы строгости зимы.
Но – на улыбке,
       на улыбке
идет вращение Земли!
 
 
Ей не трагедии – метели,
не драмы – ветер и мороз.
Все превращения материи
не принимаются всерьез.
 
 
Земля с улыбкою несется,
Земля и в стужу – молодцом!
Ведь если нынче в спину солнце,
то завтра вновь к нему лицом…
 
 
Когда еще играет в прятки
весна,
когда зима долга.
улыбка вожаком в упряжке
легко летит через снега!
 
 
Ах, эта легкость, эта ясность!
Так улыбается дитя.
Так улыбался Белояннис,
шутя,
цветок в руке вертя…
 
 
Я знаю, что в тебе, улыбка.
Не зря, улыбка, вижу я:
над всем, что слякотно и хлипко, —
воздушна
юбочка твоя!
 
 
Я знаю, что улыбкой скрыто,
когда, верша свои дела.
Земля – конягой – прет без скрипа
воз, закусивши удила.
 
 
И, медленная, как улитка, —
так раскрывается бутон —
и на моих губах улыбка
травою майской сквозь бетон.
 

 
Я уезжаю. Мучает, морочит
дорога. И пророчит и пророчит.
Мороженые яблоки в Мороче —
коричневые, ржавые на вкус…
И ржавый дым. И рыжих сопок ржавость.
И жадность, и восторженность, и жалость —
как одинокий придорожный куст.
 
 
Прощай, восток! Все эти гулы, гуды,
и шпалы, и замшелых бревен груды,
и этот ветер – прямо в губы, грубый —
все это юность, родина моя.
Не разбиралась я во всем до точки.
Простите, облетевшие листочки,
вы, ручейки, избушки и лесочки.
Я уезжаю! Уезжаю я.
 
 
Простите меня, веточки Охотска,
за редкость встреч, коротких, как охота.
Ведь вы весне прощаете охотно
за доброту недолгое тепло.
Прости, Хабаровск! Как светло глядишь ты
сквозь крыши, сквозь беленые лодыжки
деревьев, сквозь снежинки и сквозь льдышки!..
Давай простимся, время истекло.
 
 
Прощай, Совгавань! Больше не поспорим.
Со взрослых платьев лычки детства спорем.
Он был из тех, кто в воздухе, над морем.
На золотом погоне синий кант.
Выходит, слава утешает слабо.
Поудивляйся: «Пробивная баба…»
О, я пробьюсь! До самого генштаба!
Но ты – прощай. Прощай, мой лейтенант!
 
 
«Прощай!» – кричу всему, что остается,
и паровозным гулом отдается,
и бьется, как ведро о дно колодца,
и мчится, на пол тенями клонясь…
Прощай! Не потеряюсь. Не иголка.
И две девчонки машут нам с пригорка.
И дым, что пахнет едко и прогоркло, —
все тот же дым отечества для нас…
 

Владимир Карпеко

 
Я отроду белых не видывал.
Я в бой не скакал на коне.
О, как же отцу я завидовал
И шашке его на стене!
 
 
А время гремело Магниткою,
Дымилась гора Благодать…
И было действительно пыткою
Про это мне только читать.
 
 
Победы со взрослыми праздновал
И так торопился расти!
Но так безнадежно опаздывал!
И так безнадежно грустил…
 
 
И крепла Отчизна могучая,
А рядом, у самых границ.
Грозовыми черными тучами
Копился задуманный «блиц».
 
 
Стараясь держаться по-взрослому.
Шагали мы в военкомат.
И кровь комсомольца Матросова
Стучала в сердцах у ребят.
 
 
О несправедливость отказа
И зависть к ушедшим другим!
Еще я, пожалуй, ни разу
Завистливым не был таким.
 
 
Завидовал мужеству, славе ли.
Иль их боевым орденам!
Казалось, они не оставили
Почти ничегошеньки нам!
 
 
Но время идет непреклонно.
И в том знаменитом году
Грузились и мы в эшелоны,
Целуя сестер на ходу.
 
 
Летя бесконечными рельсами,
Сердцами вбирая страну.
Мы шли комсомольскими рейсами
Атаковать целину.
 
 
И жили вначале не сладко мы,
И кожа слезала с лица.
Палатками и неполадками
Нам степь закаляла сердца.
 
 
Ладони горели, натружены,
Жара нас сводила с ума…
Но золотом были нагружены
До самых краев закрома!..
 
 
Походкой иду деловитою
По колкой пахучей стерне…
И я никому не завидую —
Пускай позавидуют мне!
 

Игорь Карпов

 
Уходили мальчики – на плечах
              шинели.
Уходили мальчики – храбро песни
                пели.
Отступали мальчики пыльными
              степями,
Умирали мальчики, где – не знали
                сами…
Попадали мальчики в страшные
                бараки.
Догоняли мальчиков лютые собаки.
Убивали мальчиков за побег
              на месте.
Не продали мальчики совести
              и чести…
Не хотели мальчики поддаваться
               страху,
Поднимались мальчики по свистку
                в атаку.
В черный дым сражений, на броне
                покатой
Уезжали мальчики – стиснув
              автоматы.
Повидали мальчики – храбрые
               солдаты —
Волгу – в сорок первом,
Шпрее – в сорок пятом.
Показали мальчики за четыре года,
Кто такие мальчики нашего народа.
 

Николай Карпов

 
Едкий дым создает уют.
Искры тлеют и гаснут сами.
Пять ребят о любви поют
Чуть охрипшими голосами…
 
 
Если б слышали те, о ком
Эта песня сейчас звучала.
Прибежали б сюда тайком.
Чтоб послушать ее сначала.
 
 
Чтоб почувствовать до конца
В нашем дальнем таежном стане,
Как умеют любить сердца,
Огрубевшие от скитаний.
 

Инна Кашежева

 
О юноши! Вам хочется в седло.
Вам снятся сабли серебром туманным,
А небо над селом уже светло,
И две зари на небе, как две раны.
Ночь коротка.
Ночь летом коротка.
Вот пастухи свои подняли роги…
Их сон не утолил, как два глотка
Не утоляют путника в дороге.
Вы, юноши, спешите на поля.
На пастбища, к машинам под навесы…
И смуглые, как летняя земля,
Ждут свадеб терпеливые невесты.
А осенью,
А осенью ржаной
Под золотые звоны урожая.
Под нежную гармонь
          уже женой
Кому-то станет девочка чужая.
О юноши!
Целуйтесь до зари,
Пляшите до зари в кругах веселых,
Трудитесь до зари, как косари,
И не мечтайте о боях и седлах!
Пусть в тишине —
        жужжание осы,
Дыханье матерей, заснувших в сакле…
За эту тишину ваши отцы
В боях с врагом свои тупили сабли.
Навеки выпадали из седла,
Еще успев траву принять за гривы,
Чтоб улицею летнего села,
Влюбленные,
      пройти сейчас могли вы.
Храните же
Покой отцов, сыны!
И будьте им достойными сынами.
О юноши!
Так пусть же ваши сны
Останутся мальчишескими снами!
 

 
О чем говорят мужчины,
Оставшись наедине!
О женщинах,
     женах чьих-то,
А может быть, о войне!
 
 
Но это лишь два предела.
Две крайности, два конца…
Они говорят про дело,
Суровое, как кирза.
 
 
Мужчины – такие люди.
У них есть один закон:
Чтоб тело сливалось в гуде
Не с танком, а со станком.
 
 
Чтоб радостно сталь гудела,
Подставив резцу бока…
 
 
Тяжко мужчинам без дела,
Как Теркину без табака.
 

Дмитрий Кедрин

 
Мальчик жаловался, горько плача:
– В пять вопросов – трудная задача!
Мама, я решить ее не в силах:
У меня и пальцы все в чернилах,
И в тетради места больше нету,
И число не сходится с ответом!
– Не печалься! – мама отвечала. —
Отдохни и все начни сначала!
Жизнь поступит с мальчиком иначе:
В тысячу вопросов даст задачу.
Пусть хоть кровью сердце обольется.
Все равно решать ее придется.
Может, скажет он, что силы нету.
Но ведь жизнь потребует ответа!
Времени она оставит мало,
Чтоб решить задачу ту сначала.
 

Яков Козловский

 
Края опушки оторочены
Венком куриной слепоты.
Где навзничь у лесной обочины
В погожий день ложишься ты.
 
 
Тебя заставила прищуриться
Даль, что не ведает границ.
И мигом радуга-причудница
Затеплилась между ресниц.
 
 
И рад прислушиваться к речи ты
Листвы, заговорившей вдруг,
И наблюдать, как чертят кречеты
Над головой за кругом круг,
 
 
Благословляю изумление.
Которое
    да будет впредь
В тебе рождаться из умения
Прислушиваться и смотреть,
 
 
И, думая о разной разности.
Ты, словно отражая свет.
 
 
Приходишь к ощущенью ясности
Вдали от суеты сует.
 

 
Когда по уму подбираются
Советники на посты,
Премьеры на них полагаются,
Маршалы и послы.
 
 
Приходят ко мне собеседники
И, не сочтя за труд,
Как преданные советники,
Советы мне подают.
 
 
Ценю вас, мои советники,
Искренне в вас влюблен.
Истинные наследники
Рыцарей всех времен.
 
 
Не сплетники, не привередники
Мне подают совет.
Есть и у вас советники,
А у кого их нет!
 
 
В радости и в печали
Их сами по своему
Образу мы избрали.
Мужеству и уму.
 

Наум Коржавин

 
Он собирался многое свершить,
Когда не знал про мелочное бремя.
А жизнь ушла
      на то, чтоб жизнь прожить.
По мелочам.
     Цените, люди, время!
Мы рвемся к небу, ползаем в пыли,
Но пусть всегда, везде горит над
               всеми:
Вы временные жители земли!
И потому цените, люди, время!