Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

– А ты к чему это, дед? – спросил Борис.

– А к тому, что вы замечаете только, что видно, что в глаза кидается. И вот ихний брат, – и он большим пальцем ткнул в меня, – тоже! Там и граната, и взрыв, и танк горит, и она кричала: «За Родину!» А может, и не кричала… Ну, а что расписывать, когда керосиновая лампа, да и то, небось, закоптелая и стекло битое?.. Вам так, чтобы сразу на памятник, как Юрий Константинович сказал. А оно-то, может, каждый день случается, замечать надо!.. Вот в пятьдесят четвертом году, помнишь, Юрий Константинович, когда ты здесь зазимовал с этим, ну, как его, рыжим таким, у него все присказка была «чтоб тебя»? Так мы и прозвали его «Чтобтебя»!

– Петров, Василий Иванович.

– Вот, вот! Ну, так сбились они тогда с пути, а тот слабый был, в чем душа держалась. И Юрий Константинович его на себе тащил. Пять дней без еды, без патронов по тайге волок…

– Ну, это норма поведения, – прервал его Юрий Константинович.

– Норма – это верно. Только по этой норме человек проверяется… Ну, а она что здесь будет делать? – И он показал на Валю. – Прыг-скок. И чего их только присылают? Ну что ей здесь делать?

– Как что? – обиделся за Валю Миша. – А кто будет осваивать эти края? Кто будет оказывать медицинскую помощь?

– «Осваивать», «оказывать»! – передразнил его лесник. – Да ты знаешь, как ее здесь оказывают? Прошлым летом человеку руку деревом раздавило. Фельдшер ему стакан водки, себе стакан водки – топором отхватил! Ну, а ты что бы делала? Прыгала бы вокруг на козьих ножках, за шприцем бы послала?

Валя сидела, не меняя позы, подперев кулачками щеки, и щурилась на свечу.

– Если не было других наркотиков, водку пострадавшему можно было дать, а сам мог бы не принимать для храбрости. А топор надо было бы раскалить на костре: во-первых, дезинфекция, а во-вторых, для свертывания лучше, меньше была бы потеря крови.

– А ты что, может быть, тоже так сделала бы?

– Не знаю, – пожала она плечами. – Я практику в хирургическом отделении проходила. Там другая обстановка. Но хирург объяснял: всякое может случиться, можно и финкой и ножом… – И сразу, без всякого перехода, сердито сказала старику: – Твой фельдшер, дед, между прочим, был, просто пьяница. Он такую антисанитарию развел, он даже шприц под куриным нашестом в сенях держал…

И, встав, решительно тряхнула кудряшками.

– Ну, спасибочки вам, я пошла, мне еще укол Опанасюку делать.

Миша тоже встал: и делал позывные Борису, который их не замечал.

– Мы с Борей проводим, – сказал, он и ткнул того ногой.

Надев пальто и застегиваясь на все пуговицы, Валя бросила старику:

– А тебе, дед, следовало бы носить эластичный чулок или бинтовать ногу: у тебя такие вены!..

– А тебе что до моих вен? – рассердился тот. – Ты чего за мной подглядываешь?

– Очень мне нужно за тобой подглядывать. Ты с сеткой по заводи ходил!

– Не с сеткой, а с бреднем. Учиться надо, каждая вещь свое название имеет.

– Ну и подумаешь, научусь…

…И еще один раз я встретилась с Валей – на реке. Мы возвращались с Евдокимовым с его бархатной плантации. Когда-то он засеял десятка полтора гектаров семенами бархата, и теперь этот молодой лес уже плодоносил. Мы набрали мешок плодов – черных ягод, которые будут мочить в бочках, потом растирать, чтобы вышелушить из мякоти семена. Плоды эти отвратительно пахнут, и, по словам Евдокимова, от этого запаха даже пчелы дохнут. Но он упрямо добывает семена, и уже где-то под Киевом тоже растет амурское пробковое дерево, кора которого очень ценится и идет на нужды производства.

Мы поднимались вверх по реке, отталкиваясь шестом. Поднимались у самого берега, где течение не так сносило, где вода была гладкая, зеркальная, а посредине, рассекая реку, несся бурный поток, и там волна, разбиваясь о волну, звенела каким-то тонким металлическим звоном. У берегов река была красно-розовая от листьев, плавающих в ней, от отсвета тайги, как от пламени гигантского костра… У нас осень золотая. И от этого золота веет холодом и грустью. А приморская осень – это праздник, это буйное пиршество красок! И клены – их здесь семь пород – тонколистые, похожие на тальник, они стоят пронзительно-розовые. Такую краску можно разве только в небе увидеть, когда закат, когда говорят: «Будет ветер». А круглолистые клены стоят коралловые, а лапчатые – такие, как наши, только с мелкой листвой – рубиновые или темные, как гранаты. И это в то время, когда ильмы с их удивительно гладкой корой, почти белой, натянутой на ствол без единой морщинки, еще молодо-зелены, а пихты зелены до черноты, а кедры голубовато-седые. И все это перепутано красными лопухами дикого винограда. И оранжевые ягоды лимонника свисают с веток.

И вдруг – такая знакомая березка, с ее дрожащими золотыми монетками…

Мы поднимались медленно, а мне хотелось еще медленнее. Мне хотелось, чтобы эта река никогда не кончалась. А по реке сверху к нам навстречу спускался плот.

– Бархат сплавляют, – сказал лесник.

Здесь, по всему течению реки, добывают пробковую кору бархата. Ее снимают с живого дерева осторожно, кленовыми палочками, чтобы не повредить луб. (Она потом опять отрастает.) Кору прессуют, вяжут тюки; эти тюки прикручивают проволокой к длинным шестам, а затем вяжут плот. Кора легкая, плот делают многоэтажный, потом два деревянных руля прикрепляют спереди и сзади, и плот готов плыть вниз по реке, к железной дороге. Только это очень опасно – сплавлять плот по таежной реке. Здесь, на каждом шагу путь преграждают огромные деревья, поваленные в воду буреломом или старостью. Здесь на каждом шагу заломы…

Плот приближался.

– Валя?! – удивилась я, увидя на плоту, кроме двух плотовщиков, которые стояли у рулей, женскую фигурку. Она сидела в платке, в драповом пальто, держа на коленях пузатый докторский чемоданчик. Собственно, по нему я ее и узнала. Лицо еще трудно было разглядеть.

– Должно быть, пасечница собралась разродиться, – сказал лесник.

Это действительно было так. С пасеки, которая была километрах в пятнадцати от села, прискакал паренек на лошади за Валей. А Валя никогда не садилась на лошадь, да и рекой быстрее было спуститься.

Она побежала к реке. Лодки все были в разгоне. А в это время мимо прогоняли плот, ее и забрали.

– Чего он не сворачивает, на залом прется? – проворчал дед.

И почти в этот же момент до нас донесся крик.

– Лево бей! Бей лево! Лево руля, черт!.. – неслось по реке.

Не знаю, что там произошло, на плоту, так потом и не удалось выяснить. То ли тот парень, что стоял на руле сзади, задремал (командует передний), то ли лишнего хватил для «согрева души» – в сельпо доставили водку, – то ли был виноват бородач, что стоял спереди на руле и неверно и не вовремя скомандовал, – словом, плот, очень легкий и очень чувствительный к поворотам, на самой середине реки на наших глазах накренился и, задрав край, перевернулся, накрыв людей.

Я закричала, вскочив, и чуть не перевернула лодку. Дед выругался, швырнул шест на дно лодки и, схватив весло, стал выгребать на середину. А плот уже ударился о залом, и по реке неслись разлетевшиеся тюки коры. У противоположного берега мелькнули две головы – это были плотовщики. А Валя? Вали не было видно… И вдруг мы увидели ее – она неслась по самой середине, по самому хребту реки, головой вниз по течению, на спине, одной рукой вцепившись в ручку чемодана, прижимая его к груди, а другой подгребала, пытаясь удержать равновесие. Дед греб ей наперерез, но не успел, и она пронеслась в каком-нибудь метре от нас. Я отчетливо увидела ее белое, бескровное лицо и глаза, почти черные от ужаса.

– Бросай чемодан! – кричал лесник. – Бросай к черту! Впереди коряга! Хватайся! – орал он, не переставая грести.

Мне показалось, она поняла, повернула голову, хотела, видно, поглядеть, где эта коряга, захлебнулась, стала судорожно и неумело хлопать рукой по воде, пошла под воду, опять появилась и неслась прямо на затонувшее дерево, разбросавшее по воде свои гигантские корни. Если она ударится – разобьется. Если проскочит, – мы можем ее не успеть догнать. Драповое пальто намокло и тянуло ее на дно.

– Бросай чемодан! Хватайся!.. – кричал дед.

Но она пронеслась, не успев и не сумев схватиться, и исчезла под водой. И опять появилась все с тем же чемоданчиком на груди. Теперь ее сносило вперед ногами, но уже не по самой середине, где мы не могли ее догнать, а чуть сбоку… И ее уже не сносило, это только казалось, это вода мчалась мимо. Она зацепилась платком за корень – и была спасена. Платок душил ее за горло, она пыталась его сорвать с головы и уходила под воду. Но тут мы подоспели… Все произошло в какие-нибудь несколько минут, и, к счастью, Валя не успела очень нахлебаться.

Она сидела на земле, теперь уже двумя руками вцепившись в ручку чемодана, и плакала. С ее драпового пальто ручьями стекала вода. На коленях белел халат. Один бот с туфлей уплыл, чулок разорвался, перманент торчал на голове крючочками, как вопросительные знаки. А дед ходил вокруг и ругался: видно, ему нужна была разрядка.

– Чертов детский сад навязался на голову! Им в куклы играть, а их в тайгу посылают! Ты что думала, тебе это по асфальту каблучками стучать? У самой ума нет, так старших слушайся! Кому я кричал: «Бросай чемодан»? Что ты в него, как черт в ладанку, вцепилась? Что у тебя там, приданое?..

– Хм… – передернула Валя плечами и, на минуту перестав плакать, заикаясь, сказала: – Чего бы я, интересно знать, без него стоила?.. У меня здесь ин-стру-мен-ты… все стерильное… – И, отщелкнув замок и заглянув внутрь чемодана, вскрикнула: – Ой, вода набралась!.. Тоже, сте-рильное! – передразнила она себя. Шмыгая носом и вздрагивая, она осторожно стала сливать воду, чтобы ничего не вывалилось.

А дед остановился перед ней и молча ее разглядывал, словно в первый раз увидел. У него была старческая дальнозоркость, он даже отступил шаг назад и чуть откинулся корпусом, чтобы лучше ее разглядеть.

И вдруг на его щеках задвигались гармошки, и он улыбнулся.

– Ну чего же мы тут прохлаждаемся? – сказала Валя, снова защелкнув чемоданчик и неуклюже поднимаясь в своем тяжелом, разбухшем пальто. – Что она, ждать меня, что ли, будет?..

А в это время над лесом зашумел мотор и низко, почти срезая макушки деревьев, пронесся «ПО-2». Мне даже показалось, что я разглядела Мишу и Бориса.

– Улетел! – вскрикнула Валя, выдавая себя. – У-ле-тел! – И снова заплакала.

– Прилетит, – сказал старик. – Дурак будет, если не прилетит… Они здесь каждое лето шуруют, тайга на угле стоит… – И прикрикнул на Валю: – А ну, скидай барахло! Простудиться, что ли, хочешь? Тоже мне… – Хотел, видно, сказать «детский сад», но осекся и протянул: – Та-ежница!

Он стащил через голову вместе с картузом свой красный вигоневый свитер и протянул его мне.

– Может, у вас какая лишняя юбка найдется? Хотя мода теперь куцая, больше одной не носят…

Пока я за кустами раздевала Валю и растирала ее полами своего плаща, на другом берегу, напротив нас, появились плотовщики. Они бежали по берегу. И через реку теперь несся чисто мужской разговор, словно нас с Валей не существовало. Слова тонули где-то в тайге, в ее розовой глубине, и возвращались тройным эхом, и казалось, от них осыпались листья с деревьев. Дед дал себе волю. Когда на том берегу убедились, что с Валей все в порядке, бородач, наверно, тоже для разрядки ударил парня по физиономии, а тот, падая, подставил ему подножку, и оба катались, дубася друг друга и ударяясь головами о лапы и корни деревьев. Лесник перестал ругаться, спокойно вынул кисет, набил трубку и закурил.

– Вот так, еще наподдай! – подзадоривал он. – Ничего, целы будут, – успокоил он меня. – Только лучше обсохнут. Пентюх! Еще бороду отрастил…

Не знаю, сколько они там дубасили бы друг друга, но бородач скатился в воду, парень его вытащил, и они, не глядя на нас, побрели обратно по берегу вверх по течению. Неприятности их еще только Ждали: кора бархата приносит артели большие доходы.

Мы погрузились в лодку. Валя устроилась на носу, на скамеечке. Подсунула под нее чемодан и, подобрав под себя босые ноги, закрыла их моей юбкой. Красный свитер лесника доходил ей ниже колен, рукава болтались, а длинный ворот она натянула на голову и выглядывала из него, как взлохмаченный зверек из дупла. Она немного отошла и только время от времени еще вздрагивала. На мешке мы разложили выжатые ее пальто и платье, чтобы ветер просушивал их. Дед никак не мог оттолкнуть лодку, запутавшуюся в корнях какой-то подводной коряги, и ему пришлось снимать сапоги и лезть в воду. Когда он прыгнул в лодку, его ногу свела судорога, и он, морщась, сел на дно и стал растирать свою бугристую, всю в лиловых узлах икру, но, покосившись на Валю, опустил штанину и уже тер поверх нее.

Валя послушала через рукав, бьются ли часы.

– Идут! Честное слово, идут! Как ни в чем не бывало! – радостно воскликнула она и, засучив рукав, посмотрела на часы. – Дед, нельзя ли ближе к середине, чтобы быстрее? Мы и так задержались.

– А тебе что, плавать понравилось?

– Лучше бы я уж на лошади поехала, – сказала она.

– Ты бы с нее на карачках сползла, тебе твой чемоданчик не понадобился бы.

Он стоял на корме, очень длинный, очень тощий, в вылинявшей фуфайке, облегавшей его костлявую грудь и руки, и работал шестом.

– Придется учиться ездить верхом! – вздохнула Валя. – А все-таки я трусиха, – протянула она, помолчав. – Так испугалась, просто ужас! Опенок!.. – со своей милой непосредственностью сказала она, виновато улыбнувшись деду. – А еще мечтала сделать в жизни что-то такое, такое… – и она не находила слова, – настоящее…

Мы с лесником молча переглянулись. Он улыбнулся одними глазами, своими необыкновенной голубизны глазами, в которых красными и розовыми огоньками вспыхивала тайга.

Василь Быков

Четвертая неудача

Это была тяжелая работа.

Пусть бы лучше какой-нибудь суглинок: его кое-как можно наклевать киркой и постепенно выбросить лопатой. В этой же проклятой лесной земле, густо перевитой толстыми, как плети, и твердыми, как проволока, еловыми корнями, мало проку от кирки, лома или обычной лопаты. Солдат по фамилии Турок часто выпрямлялся в яме, ставил лопату в угол, брался за топорище и поблескивающим затупленным лезвием рубил в твердой земле смолистые корни. Потом взятой из угла лопатой бросал через плечо землю с этими обрубками. Яма медленно углублялась. Комья покрупнее падали неподалеку от ольхового куста, а крошки, подхваченные ветром, вместе с пылью оседали на спину, пилотку, сыпались за воротник.

Солдат вскоре устал. Он расстегнул свой трофейный пояс с «гот мит унс» на алюминиевой пряжке, стянул за рукава шинель и бросил ее от окопа подальше, на мокрую, засыпанную землей траву. За полминуты передышки он успел посмотреть назад, на телефонистов, которые разместились с аппаратами на окраине этой травянистой лесной прогалины. Правда, интересовали Турка не телефонисты, а его командир – старший на батарее лейтенант Горковенко. Как раз было тихо, батарея молчала, и лейтенант сидел на широком пне около своей аистоногой буссоли и курил. Вдруг он взглянул на Турка. Их глаза встретились.

– Ну что, пехота? Замаялся? – сквозь табачный дым нарочито грубовато бросил лейтенант, но Турок заметил, что глаза у командира уже добрые, чуть насмешливые, а от прежней злости не осталось и следа.

На кличку «пехота» Турок давно перестал обижаться, может, потому, что привык, а может, и потому, что не чувствовал в ней ничего зазорного. Разве он был виноват, что его передали на эту батарею из стрелкового батальона, в котором он начинал фронтовую службу, и потому в артиллерийской науке не очень-то, как говорят, кумекал? От лейтенантовой усмешки парню немного полегчало, он вздохнул, поплевал на ладони и с новой силой взялся за рукоять лопаты.

С самого утра этого слякотного дня обрушились на рядового Турка мелкие и большие неудачи. Началось с того, что на старой огневой позиции, откуда они на рассвете снялись, он забыл свой вещевой мешок с кое-каким солдатским скарбом. Правда, ценного там ничего не было, разве только новые байковые портянки, которые он берег для особого случая. Турок погоревал немного да, может, и забыл бы о той неудаче, если бы через какой-нибудь час его не постигла другая. Собираясь завтракать и уже доставая из-за обмотки свою погнутую ложку, он нечаянно перевернул котелок и вылил в траву весь суп. Пока бойцы смеялись над ним, Турок всухомятку сжевал свою пайку хлеба, невесело поглядывая в ту сторону, где батарейный повар мыл в ручье пустые термосы.

Третья же беда была куда хуже. Батарея вела огонь, лейтенант Горковенко почему-то очень резким голосом подавал от буссоли команды. То и дело дергаясь, будто приседая на высоких резиновых колесах, ахали гаубицы: где-то за лесом наших атаковали немцы. Турок был зарядным: сидя в папоротнике возле орудия, вынимал из гильз парафиновые донца и, слушая команду, устанавливал заряд. «Заряд третий!» – кричал Горковенко, и Турок вынимал из широкой, словно кувшин, гильзы три мешочка пороха. «Заряд четвертый!» – вынимал четыре мешочка, «пятый» – пять. Гильзу сразу же надо было передать заряжающему.

Не ясно, что произошло дальше: то ли Турка оглушило выстрелом, то ли заикнулся лейтенант Горковенко, – но Турок, не разобрав номера заряда, схватил из ящика скользкую маслянистую гильзу и растерялся. Надо было, конечно, спросить, но командир казался неприступным и злым, кругом гремели выстрелы и тревожно суетились солдаты. Заряжающий уже протянул руки за очередной гильзой, и Турок быстро сбросил в траву четыре мешочка. Затем пальнуло орудие, парня обдало пороховым смрадом, ударило в левое ухо.

Он схватил новую гильзу, вырвал парафиновое донце, но Горковенко почему-то не подавал больше команд, и батарея притихла. Турок встревоженно оглянулся: старший на батарее, стоя с блокнотом в руках на коленях возле своего высокого пня, умолк и поглядывал на телефониста, который, видимо, не мог разобрать, что слышалось в трубке. Потом эту трубку у него вырвал Горковенко.

«Комбат говорит», – догадался Турок и сжался, присел в траве, почувствовал, что ошибся с зарядом и что-то натворил.

Так оно и было. Лейтенант быстро бросил телефонисту трубку, вскочил на ноги и, став на прогалине, как та долговязая буссоль – высокий и грозный, – закричал в сторону их орудия:

– Сержант Петраков, почему оторвался снаряд?! Доложить прицел!

– Сто двадцать четыре, – ответил сержант, заглянув в свою бумажку.

– Заряд?

– Турок, заряд?! – кажется, заподозрив его в чем-то, крикнул сержант, и Турок, почувствовав, как вдруг заныли его колени, неопределенно сказал:

– Так это… Четвертый, я думал.

– Четвертый!!! – даже побелел Горковенко. – Я тебе покажу четвертый! Вся батарея стреляет на третьем, а ему четвертый! – Быстрым шагом он направился к их орудию, но, не дойдя, остановился и закричал: – Прочь отсюда! Марш копать окоп! Живо! – И добавил тише, но еще более язвительно: – Пехота!

Так Турок оказался в этой недорытой яме и уныло копался тут уже с полдня. Давно батарея перестала стрелять, солдаты в расчетах маскировали гаубицы, ждали ужина, а он все не мог окончить этого окопа для снарядов. Ему было обидно, немного досадно на самого себя за такую ошибку. Ошибался он уже не один раз, батарейцы потому и посмеивались над ним, самым молодым и неприспособленным. Командиры часто использовали его на разных мелких работах. Он терпел, старался, не очень обижался и никогда ни с кем не ругался.

Заметно приближался вечер.

За кустарником в стороне врага стало совсем тихо – ни выстрела, ни взрыва, только справа, у соседей, часто рвались мины да в лесной дали приглушенно колотилось эхо.

Турок напряженно дышал и думал, что еще каких-нибудь два-три штыка – и, видно, будет довольно. Метр пятьдесят, как раз в его рост, а больше для траншеи под снаряды и не надо. Но когда он наступил на лопату, раздался чей-то голос. Турок выпрямился: издали показалось, что звал лейтенант Горковенко.

– …Не слышишь, что ли? А ну вылазь!

Турок бросил лопату и взобрался на бруствер. На пне у буссоли сидел незнакомый капитан в фуражке с самодельным козырьком, возле него стоял Горковенко и нетерпеливо ждал. Турок одернул гимнастерку и подбежал к ним, вопросительно поглядывая на лейтенанта.

– А ну одевайся! Начальнику разведки, капитану, поможешь до КП добраться: он ранен.

Турок быстро вернулся к окопу, смахнул с шинели песок и тогда спохватился, что не знает, где тот КП.

– А куда это идти?

– Вот по линии. По красному проводу, – отозвался из узкой траншеи телефонист. – Прямо через лес к дороге, а там у полковых связистов спросишь.

– Зачем спрашивать? – сказал лейтенант и уже совсем по-дружески позвал: – Иди, Турок, сюда!

Надевая шинель, Турок подбежал к командиру и остановился рядом с долговязым Горковенко – невысокий, с помятыми погонами и расплюснутой на голове пилоткой. Лейтенант повернул его лицом к лесу и вытянул на уровне его плеча свою руку.

– Вон, видишь, между елей голая рябина. Это высота тридцать пять и пять. Она у немцев. А вон, в сторону от нее, торчит сухое дерево, возле него и КП.

Турок не очень уверенно кивнул: сухое дерево он действительно увидел, только это было далеко за лесом, видно, километрах в трех отсюда. Может, надо было бы расспросить подробнее, но лейтенант строго прикрикнул:

– И давай быстрее! Чтобы через час был обратно!

С пня устало поднялся капитан – молодой, плечистый, в распахнутом ватнике, под которым поблескивали пряжки: крупная – на животе от ремня и маленькая – на груди от портупеи. Поднявшись, он оперся на рогатину, передернул губами и осторожно ступил на левую ногу.

И они не спеша направились к лесу. Офицер сильно хромал. Он быстро шагал правой и потом медленно, осторожно переносил вперед левую. Лицо его, худощавое, несколько нервозное, выражало досаду. Турку через какие-нибудь двадцать шагов пришлось остановиться под разлапистой елью и подождать, пока капитан приковыляет. Этого офицера Турок видел впервые и чувствовал, что надо о чем-то заговорить с ним, ибо молча идти неловко. И он спросил:

– Видно, здорово вас ранило?

– Да, ранило… – скупо отозвался капитан.

– Пулей или осколком?

– А ты что, доктор? – Капитан сквозь боль на лице неласково посмотрел на парня, и тот растерялся: зачем было болтать – известно же, начальник да еще раненый. Офицер же подошел к нему ближе и уже мягче сказал: – Пулей или осколком – все равно. Теперь на пару недель в медсанбат. Если только к немцам не попадем.

– А разве они близко? – удивился Турок.

– Близко. На стыке с сорок шестым прорвались.

– С сорок шестым? – Солдат даже приостановился. – Это там? – Он показал в ту сторону, куда им надо было идти.

– Ага, там.

Турок снова замедлил шаг, прислушался. Кругом вперемежку с ольшаником, покачивая вершинами, стояли замшелые ели, под их обвисшими сучьями уже собрались сумерки. Было тихо, только лесной шум вверху то расплывался волнами, то утихал. Взрывы мин, что были слышны полчаса назад, теперь стихли, но где-то вдали раскатистым эхом прокатилась пулеметная очередь. Совсем близко прокаркала встревоженная ворона.

Парень, однако, отогнал тревогу и, потеряв охоту к разговору, молча пошел дальше. Лес был не очень густой, кустарники под елями уже оголила осень, во влажном воздухе стоял горьковато-смолистый запах хвои. Вскоре им попался вырубленный пнистый участок с высоким, до колен папоротником и поломанным малинником, в котором терялась тонкая нить провода. Чтобы не сбиться с направления, Турок то и дело проверял провод рукой. Провод щекотал ладонь, иногда на нем выступали оголенные проволочные узлы, они царапали руку. Турок порой выпускал провод и старался только следить за ним.

В двух местах на линии попались пустые катушки – брошенные на время связистами, они лежали в траве. На одной Турок разглядел фанерную бирку с фамилией «Трофимчук» и вспомнил рябого связиста, убитого под деревней Лычи. Стало неприятно: человека уже около месяца нет на свете, а на катушке все еще висит его бирка, будто и до сих пор ее хозяин – покойник Трофимчук.

Вскоре ели постепенно начали расступаться, стало светлее, вокруг все больше попадалось ольшаника. Капитан по-прежнему отставал, и Турок, как ни старался идти медленнее, все отрывался от него. Вокруг было глухо и безлюдно. Потом началась заболоть. Башмаки шуршали по опавшей ольховой намокшей листве. Капитану идти стало труднее, он еще осторожнее ставил свою раненую ногу и все медленнее ковылял за бойцом. Тем временем сумерки сгущались. Небо нависло на самые вершины деревьев, то и дело налетал холодный ветер, встревоженно шелестели кусты. Провод в траве проследить уже было трудно, и Турок взял его в руку.

– Солдат! – вдруг крикнул сзади капитан. – Стой!

Турок оглянулся: капитан прихромал к пню и, вытянув ногу, опустился на него. Парень подошел к офицеру, тот выставил облепленный мокрой листвой сапог и приказал:

– А ну, потяни! Только осторожно!

Турок приставил к ольшине винтовку и осторожно потянул мокрый сапог. Капитан вцепился руками в пень, уперся здоровой ногой в землю и сжал челюсти.

– Сильнее! Да не рви сразу!.. Прямее!..

Наконец Турок снял сапог; капитан, все еще не разжимая челюстей, посидел с минуту, а потом начал туже обматывать портянкой ногу. Видно, в сапоге он уже идти не мог и делал это, чтобы облегчить страдания. Турок помогал обертывать портянку, но она была коротка и не держалась на ноге. Глядя на искаженное лицо офицера, парень проникался сочувствием к этому человеку и, закрепив на его забинтованной щиколотке портянку, сказал:

– А давайте еще и мои накрутим.

Капитан не отказался, и Турок расшнуровал свои ботинки. Вдвоем они закрутили раненую ногу. Ее надо было еще чем-то хорошенько перевязать, и капитан снял с ремня портупею. Из-под ватника на его груди блеснули три ордена. Потом капитан обвязал ногу ремнем и встал с пня.

– А вы ступайте на пятку. Так удобнее будет, – посоветовал Турок.

Офицер медленно заковылял по тропинке. Они шли так один за другим. Турок все время поглядывал на спутника, который нес под мышкой свой снятый сапог и шел по-прежнему очень медленно. В лесу вечерело, стало как-то неуютно, глухо, хотелось быстрее выбраться куда-нибудь в поле из этих кустарников, и парень прибавлял шагу. Вокруг нигде никого не было, и это безлюдье начинало угнетать. В голову лезли разные недобрые мысли, и, чтобы отрешиться от них, Турок начал думать про огневую позицию, где теперь было тихо и спокойно, хлопцы, видно, поужинали уже, только вот он весь день ничего не ел. Скорее бы дойти до КП, вернуться назад… Турок уже привык к батарее и огневую позицию считал родным домом.

Так думал Турок, поглядывая вдоль лесной тропинки в кустарнике, как откуда-то, кажется, над самой его головой, раздался какой-то гортанный крик:

– У-у-у-у-п!

Турок ужаснулся, даже присел и не успел опомниться, как крик повторился дважды:

– У-у-у-у-п! У-у-у-у-п!

Капитан также остановился, но только на какую-то долю секунды, затем снова похромал стежкой. Турок стоял и поглядывал то на кустарники, то на своего спутника.

– Мерзкая птица, – сказал офицер, подойдя ближе. – А ты что, испугался?

Турок не ответил и, оглядываясь по сторонам, пошел дальше. Хоть теперь парень и знал, что это не какая-нибудь нечистая сила, но в ожидании нового ужасного крика у него леденело внутри. Он прошел еще немного с винтовкой в руке и вдруг спохватился: на стежке не видно провода. Не было уже и стежки, они шли меж кустов лещины, редких молодых елочек, которые тусклыми силуэтами подозрительно чернели там и сям. Турок остановился, нагнулся, бросился в сторону, разгреб пальцами опавшую листву, потом подался в противоположную сторону. Капитан остановился, угрюмо посмотрел на своего провожатого и недобро сказал:

– Что, потерял?

Турок все метался туда-сюда, еще не теряя надежды найти провод, и все бубнил про себя: «Только что был. Вот же холера!»

Капитан постоял, послушал: повсюду было тихо и пусто, хоть бы один выстрел, какой-нибудь звук. Все исчезло, онемело, в кустах воцарилась темнота; с нависшего неба начал накрапывать мелкий дождь. Турок отошел далеко, все разгребая в сумерках лиственный покров, наколол о сук руку, но провода нигде не нашел. Боясь в этой дождливой темноте потерять еще и капитана, Турок вернулся к нему. Парень чувствовал себя виноватым и не знал, куда идти дальше.

– Ну так что ж? – нарочито спокойно сказал капитан. – Заночуем?

Турок услышал упрек в его голосе, но смолчал, и офицер тогда уже не сдержал своей злости.

– Балбес ты, а не солдат! Сказано же было: по проводу! Надо было держать его. Ну, а теперь что? – спросил капитан.

Турок не знал, что делать. Оставалось молчать. Он чувствовал себя одиноким тут, в лесу, ночью, рядом с этим сердитым человеком.

– Пошли сюда! – сказал наконец офицер и похромал куда-то в тьму меж кустов; за ним, вздохнув, поплелся Турок.

Капитан вел его долго и медленно, продираясь сквозь густые заросли. Оба они расходились в стороны, наклонялись, но все натыкались на сучья, царапали руки и лица. По кустам и опавшей листве моросил дождь; плечи, пилотка и рукава шинели все больше намокали. Мысленно Турок проклинал себя за растерянность, за детский страх перед какой-то там птицей и чувствовал себя виноватым. О батарее и лейтенанте Горковенко он просто боялся подумать: неизвестно, как было возвращаться туда после этакой – четвертой – неудачи!

Вокруг все умолкло, почернело, скрылось, поглощенное непогожей ночью, и нигде не было никаких признаков человека. Капитан часто останавливался, слушал. Турок тоже останавливался за его спиной и внимательно вслушивался в ночь. Но слышалось только ровное покрапывание дождя, и больше ничего нельзя было уловить. Турку стало казаться, что они давно уже миновали высоту с сухим деревом и нужным им КП и блуждают где-то в тылу полка, а может, даже возле штаба дивизии. Но его предположение теперь мало что значило, впереди шел капитан, он молча куда-то вел, и парень покорно плелся вслед за ним.

Так они перешли какой-то пригорок с березняком, в котором очень пахло прелой листвой и грибами. В одном месте попался под ноги какой-то гнилячок, облепленный зеленоватыми светлячками. Турок ткнул его башмаком, и светлячки, разлетевшись в траве, заблестели вокруг. Парень нагнулся за одним, как вдруг какой-то свет впереди пронизал темноту, вспыхнуло небо, стали видны вершины ольшин. Свет, дрожа, переместился на небосклон и вскоре внезапно погас. Стало еще темнее, и Турок догадался тогда, что это ракета. Капитан остановился, послушал и тихо пошел в прежнем направлении. Турок не знал, радоваться этой ракете или беспокоиться, хотя предчувствие близости людей придало немного бодрости.