Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

Кто-то окликнул их; вздрогнув, они разом обернулись и увидели, как к ним бежит, перемахивая пни и канавы, Никита. Он не переоделся после работы, был в забрызганном цементом пиджаке без пуговиц, рубаха на груди расстегнулась, на лбу выступили капли пота от быстрого бега. Он остановился, крайне взволнованный, с радостными глазами.

– А мы деньги получили, – похвасталась Натка. – По семьсот рублей. Мы даже хотели ушанки купить, только магазин закрылся.

Никита смотрел и молчал, Натка добавила:

– С нами комсорг разговаривала, нас благодарила, руки нам пожала.

– Тамара… Мне надо что-то тебе сказать, – выдавил из себя Никита.

– Надолго? – упавшим голосом спросила Натка.

– Я не знаю… – пробормотал он.

– Тогда, конечно, надолго, – заключила Натка. – Я пойду, а ты, Тамара, приходи.

Тамара испуганно, растерянно посмотрела на нее, словно молила не оставлять ее. А Натка солидно пожала ей локоть.

– Только не задерживайся, а то супу не оставлю. Смотри, недолго!

Лишь у спуска на крутую тропку она спохватилась: а ведь кулек с конфетами она унесла. Она хотела вернуться, но, поразмыслив, пришла к выводу, что этого делать не надо.

Она положила в рот полную горсть «камешков», раскусила, и вдруг из глаз брызнули слезы, будто она взяла в рот что-то жутко горькое. Слезы закрыли ей дорогу, она ступала наугад по корневищам, спотыкаясь, хныкала и вдруг как бы увидела себя со стороны: большую глупую девку с кульком конфет, ревущую и спотыкающуюся, – и ей стало так смешно, она просто задохнулась от смеха и рыданий.

– Ну, как хорошо, ну, какая же радость! – говорила она, вытирая льющиеся слезы, смеясь и прыгая с уступа на уступ. – Ведь он такой хороший, такой ласковый, скромный, смелый, и она такая хорошая, чистая, как я рада!

Она разжевывала конфеты, сквозь слезы смеялась – все одновременно, – вытирала глаза ладонями, вытирала руки о полу, развезла кирпичную пыль по лицу, подумала, что в таком виде смешно показаться на люди, и принялась вытирать лицо подкладкой.

«Что это такое, – думала она, – я все тут плачу и плачу, и зачем я плачу, спрашивается, когда мне так весело? И правду люди говорят, что женские слезы – вода. Ах, какая же ты большущая дура, Натка, ну, хватит, хватит, ах, как все хорошо!»

Снизу шел человек. Она спешно постаралась успокоиться. Чтобы глаза отошли, стала смотреть вдаль, на Туманную долину, на синие горы и чистые, нежно-белые хлопья порогов.

«Господи, как красиво! – удивилась она. – Как хорошо, что я вижу все это, какой мир красивый, только плохо, что я плачу!»

Она поравнялась с человеком у горелого пня, только тогда отважилась на него взглянуть и с удивлением увидела, что это карапуз лет семи, весь измазанный глиной, исцарапанный, в куцых штанишках и большом выгоревшем картузе. Он устал, запыхался, видно, бедненький, слишком торопился наверх.

– Хочешь конфет? – спросила Натка. – Держи весь кулек! Это «морские камешки», знаешь, какие вкусные! Веселее будет карабкаться!

Мальчишка от неожиданности не промолвил ни слова, только потрясенно и долго смотрел ей вслед, не решаясь поверить своему нежданно привалившему счастью.

Семен Ласкин

Бужма

– Тпру. Тянет тя, гадину, в ямы! Уж извини, Иннокентий Николаевич, дорожка-то у нас для санитарного грузу мало приспособлена. Тут не то что с кобылой – с тягачом не проехать.

Бужма чуть заметно кивнул головой и отвернулся. Надоело: как рытвина, так остановка.

– Едем аль постоим, Татьяна Васильевна?

– Можно ехать, – неуверенно сказала докторша. – Только еще осторожнее, пожалуйста. А вы, Иннокентий Николаевич, мне все говорите. Жалуйтесь. Не стесняйтесь. Очень прошу. У меня все лекарства есть.

«Все есть, – подумал Бужма, – кроме меры. Надо же: „Жалуйтесь, не стесняйтесь…“ Такая изведет своим вниманием».

– Ничего у меня не болит.

Он действительно чувствовал себя неплохо. Лошадь наконец вышла на ровную часть дороги, и телегу перестало качать. Лежать было удобно. Еще дома слышал он, как хлопотала около телеги докторша, требовала побольше сена на подстилку, потом попросила у сестры два одеяла – куда лучше. Голос у докторши был высокий, писклявый – резал слух. «Птица какая-то, а не врач», – подумал Бужма.

Он высвободил из-под одеяла руку и поднял ее, чтобы положить под голову.

– Разрешите, голубчик, я пульс сосчитаю. Раз, два… пятнадцать на четыре – шестьдесят. Как у космонавтов. Сердечко не поджимает? Нет? – заботливо спросила докторша.

Иннокентий Николаевич поморщился.

– Да вы не огорчайтесь. Еще пятнадцать минут потерпите – и все. А там больница, Ирина Сергеевна…

Бужма прикрыл глаза. «Ну, дал господь врача в провожатые! Видно, не часто ей приходится таким делом заниматься».

Лошадь шла медленно, вровень человеческому шагу. Солнце грело мягко, приятно. Ветра не было.

…Много лет мечтал Бужма вернуться в село, пожить здесь вволю, походить по лесам, да ведь человек-то предполагает, а жизнь располагает. Втягиваешься в городскую текучку, вечно спешишь, а работы никогда не уменьшается.

Раз в год, на именины, приходило поздравительное письмо от сестры. Она подробно описывала, кто за это время родился в деревне, кто умер; фамилий он уже не помнил, но письмо читал с волнением, уносил к себе в кабинет и на следующий день перечитывал вновь.

И все-таки удалось ему выполнить свою мечту, хотя произошло это слишком поздно. Теперь ему семьдесят пять, давно на пенсии, и со зрением стало плохо. Оперировать он не мог уже лет пять, но с работы не уходил: читал лекции. Только когда стало совсем худо с глазами, расстался с клиникой.

Бужма подумал о работе, и твердый ком подкатил к горлу. Нет, этого нельзя пожелать никому, чтобы, вдруг, в один день, заставить себя спать на несколько часов больше, жить от обеда до ужина.

Домашние обнаружили, что у него невыносимый характер. Он все время бурчал, злился, обижался по пустякам, даже придирался. Лиза постоянно вздыхала: «Это невыносимо! Папа невозможен…»

Он тоже поражался: «Пять человек делают одно дело. Галдят, как грачи».

– Что с тобой стало, папа? – говорила дочь. – Такой эгоистичный. Вовик жаловался, что ты вчера три часа заставлял его читать журнал «Вопросы хирургии».

– «Вестник хирургии», – ехидно поправлял Бужма.

…В деревне он успокоился. С ним никто не спорил, ни в чем не отказывал. Он постоянно чувствовал к себе внимание, даже почет, будто уехал отсюда не сорок лет назад, а недавно. У него возникла мысль: «А был ли я счастлив в городе?»

– Вы что-то говорите? – спросила докторша. – Вам плохо?

Его возмутило, что она не дает подумать. «Изведет за эти несколько минут. А если бы действительно что-либо произошло? Разве на такую можно положиться? Вот кто бежит из села, как черт от ладана. Им бы только без ответственности, без риска…»

– Иннокентий Николаевич, вам плохо? Да? – Холодная ладонь легла на его лоб: нет ли жара? Это было уже слишком.

– А вы хотите, чтобы мне обязательно стало плохо?

– Что вы! – В голосе докторши было столько естественного страха, что Бужма смягчился.

– Слушайте, коллега, сколько вам лет?

– Двадцать два.

– Двадцать два? – переспросил Бужма с некоторым удивлением, точно всем обязательно должно быть семьдесят пять. – И вы давно на селе?

– Уже две недели.

– Порядочно, – засмеялся Бужма.

– Я могла еще не выходить на работу. Знаете, после экзаменов можно до сентября отдыхать, даже больше, но что дома делать? Все равно когда-то придется начинать. Ну и начала…

– Страшно? – с любопытством спросил Бужма. – Наверное, везете меня, а сами думаете: что он сейчас выкинет?

– Ага.

– А что делать при приступе, помните?

– Я почитала.

– Вначале всегда трудно, – успокоил Бужма. – Мне тоже было нелегко, а потом привык.

– Мне только по терапии тяжело, – обрадовалась докторша, – потому что я зубной врач. Я думала, только зубы лечить буду, а Ирина Сергеевна сразу предупредила, что иногда придется помогать ей.

– Раньше же справлялись без вас, – сказал Бужма неодобрительно.

– Я же врач. Мало ли что зубной, а все равно врач.

«Ну и порядки, – подумал Бужма. – Схватили бесхарактерного ребенка и заставляют заниматься не своим делом. Безобразие!»

Он подумал об Ирине Сергеевне: «Как же, знаю. Студенты не раз писали, что старые работники часто сваливают на них всю работу. Вот и деловая… Слишком деловая».

– Вас заведующая заставляет?

– Да… нет… Только вы не подумайте… Она, знаете, какой человек? Она такую больницу организовала! Увидите. Это человек настоящий. Хороший и милый.

– Слишком много для одного, – буркнул Иннокентий Николаевич и отвернулся.

Что-то начинало ему нравиться в этой докторше, но что-то еще и раздражало. «Пожалуй, излишняя откровенность и неопытность. Ты с ума сошел, старик, – тут же сказал он себе. – Разве может раздражать молодость и наивность? Сидит девушка рядом с тобой, волнуется, свесила ноги в модных туфельках на каблуках-„гвоздиках“. И зачем ей „гвоздики“ в деревне? Наверное, и губы намазаны? Жаль, что не разглядеть лица. Ребенок…»

Он не заметил, сколько длилось их молчание.

– Мимо моего дома проехали, – вздохнула докторша.

– Комнату дали?

– Полдома. У меня ведь семья на руках.

– Замужем? – удивился Бужма.

Докторша первый раз засмеялась: вопрос показался нелепым.

– Бабушка – весь мой муж. – Она опять засмеялась. – У меня, знаете, какая бабушка? Куда я – туда она. Бабушка-спутник. Она без меня ни за что спать не ложится, хоть всю ночь просидит.

– Тпру! – сказал кучер. – Татьяна Васильевна, сгружать будем задом аль боком?

– Сейчас… минуточку…

По крыльцу застучали каблучки. Дважды хлопнула дверь. Лошадь начала щипать траву, и телегу все время дергало.

– Как довезли? – Он услышал голос Ирины Сергеевны.

– Хорошо. Пульс ритмичный, удовлетворительного наполнения. Тоны сердца приглушены. Жалоб нет.

– Капризный? – Ирина Сергеевна говорила тихо.

– Что?

– Больной капризный?

– Что вы! Это милый, хороший человек. И такой разговорчивый.

«Разговорчивый… – повторил про себя Бужма. – Милый, хороший. Все у нее милые».

* * *

Порядок в больнице удивил Бужму. В палате стояли никелированные кровати, застеленные хорошим бельем. Дежурная сестра сразу же заполнила анкетный лист истории болезни, спросила, удобна ли постель и не хочет ли он передать что-нибудь родным вечером. Обед был вкусный. Все эти приятные неожиданности как-то успокоили Иннокентия Николаевича.

Сразу же после тихого часа в палату влетела Нюша, дежурная няня, и быстро подоткнула Иннокентию Николаевичу одеяло под ноги.

– Приберите кровати! – крикнула она всем и метнулась к дверям. – Идет!

Зашла Ирина Сергеевна. За много лет работы Бужма повидал разных врачей, и, как только вошла Ирина Сергеевна, сразу отметил про себя: такой порядок – это ее заслуга. Чувствовалась в ней деловитость и решительность. Она стояла в дверях, осматривая палату, и Бужма вдруг испытал какое-то неудобство от возникшей тишины.

– Сысин! – сказала она низким грудным голосом. – Книги держи не на тумбочке рядом с продуктами, а на окне.

– Слушаюсь, – по-военному сказал Сысин.

Бужма посмотрел на врача. Ее лицо он видел неотчетливо, но рост и походка были мужские, гренадерские, и, когда Ирина Сергеевна ступала, половицы под ногами скрипели.

Незаметно для Иннокентия Николаевича в палату прошмыгнула медсестра, встала за спиной Ирины Сергеевны, быстро записывая ее замечания и назначения.

К Бужме они подошли в последнюю очередь. Он принял это как положено: чинопочитание в больнице только раздражало.

Залеживаться Бужме не хотелось, поэтому о своем приступе заговорил он беззаботно, даже с юмором: вот, мол, решил вкусить бесплатного больничного хлебца, сэкономить пенсию, а потом и загулять.

– Ну-ну, – серьезно сказала Ирина Сергеевна и встала: на шутки у нее не было времени. – Запомните: лежать только на спине. Утешить нечем – не исключен инфаркт. Вам это можно не объяснять. Приготовьтесь лежать долго… до осени.

– Что вы!.. – испуганно сказал Бужма, но Ирина Сергеевна уже отошла от него.

– Вера, – сказала она сестре, – проследи, чтобы сегодня Нюша перемыла подоконники, это непорядок.

«Черствое, бездушное существо, – обиделся Бужма. – Лежать до осени на спине! Вот и отдых в деревне».

Дверь без шума закрылась, и Иннокентий Николаевич уловил шаги докторши в коридоре, потом на лестнице. Она шла не спеша, спокойно.

Бужма пролежал до ужина хмурый, притворяясь спящим, чтобы ни с кем не разговаривать. Даже когда пришла его родная сестра, Иннокентий Николаевич не открыл глаза. Она посидела рядом около часа и молча ушла.

Когда Иннокентий Николаевич проснулся, было темно. Сон, казалось, еще не кончился, и Иннокентий Николаевич силился забыть кошмары, которые только сейчас одолевали его. Воздух был тяжелый, пахло камфорой. В коридоре стонал больной.

Бужма натянул простыню на голову и попытался уснуть. Спал Иннокентий Николаевич всегда чутко. Он знал: больничные ночи будут мучительными для него. Ничего не поделаешь – придется привыкать.

Стон за стеной стал отчетливее. Это даже нельзя было назвать стоном: кто-то тяжело дышал, хрипел, кашлял, глубоко втягивая в себя воздух.

«Вот напасть, – подумал Бужма. – И так до утра. Придется ночью бодрствовать».

Он вспомнил родных. Уже три недели не было писем из Ленинграда. «Они даже не знают, что я болен и лежу здесь». Первый раз за все время в деревне он почувствовал себя одиноким.

«Два месяца на спине… Вот чего я боялся в последние годы! – Уголок верхней губы медленно пополз вверх: Бужма печально улыбнулся. – И по сравнению с этим, Лиза, какие же пустяки наши ссоры!»

– Пи-ить…

Иннокентий Николаевич насторожился. Возможно, послышалось? Он перестал думать о своих близких, откинул одеяло и прислушался.

«Нет, просто стонет».

– Пи-ить…

Теперь ясно: это сказал больной. Он тянул «и» долго, жалобно, и просьба была похожа на крик птицы.

«Неужели не слышит сестра?» – подумал Иннокентий Николаевич. Он сосчитал до ста, пока просьба не повторилась. «Прекрасный порядок, а сестра и нянька спят. Похоже, что стонет ребенок. Странно. Когда я засыпал, в коридоре никто не стонал. Видимо, привезли к ночи».

Он нащупал звонок, нажал кнопку. Он нервничал, нажимал и нажимал, и, когда прибежала сестра, все еще не отпускал кнопку.

– Что случилось? – спросила сестра испуганно.

– Там стонет ребенок, а вам нет дела, – зло сказал Бужма.

– Мы все время около ребенка, – обиделась сестра.

– Что с ним? – уже тише спросил Бужма.

– Приступ астмы. Его в одиннадцать часов осмотрела Ирина Сергеевна, сделала назначения и уехала в Волково на роды. Спите. Уже второй час.

Сестра вышла на цыпочках.

«Дети всегда тяжелее болеют. И их больше жалко. Как-то несовместимо: болезнь и ребенок. Когда Вовка болел корью, я не спал ночи».

Он прислушался к дыханию. Вдох и выдох были одинаково длинными, и поэтому казалось, что стон не прерывается. «Странное дыхание, – подумал Бужма. – При астме длинный выдох и короткий вдох. А здесь этого нет. Кажется, что ребенок дышит через препятствие. Странно… Конечно, если бы встать и подойти поближе, тогда другое дело, а на таком расстоянии даже с моим слухом решить невозможно. Только ясно, что на астму это не похоже».

Он стал вспоминать болезни легких, но ничего не подходило к такому дыханию.

«А может, я зря мучаюсь? Может, это астма? Я хирург, а Ирина Сергеевна – опытный терапевт. И она смотрела ребенка».

Он решил попытаться уснуть и для этого стал представлять белых слонов. Внук говорил: «Дед, когда ты не можешь заснуть, то представь слонов. Только обязательно белых. Они идут медленно и скучно. Серые слоны не помогут; они все время бегут, и за ними приходится следить внимательно, а это помешает заснуть». Бужма действительно задремал, но за стеной усилился стон, а дыхание стало хриплым. «Совсем не похоже на астму. Конечно, она ошиблась. Правда, сейчас около двух часов, а Ирина Сергеевна осмотрела ребенка в одиннадцать. Бывают болезни, при которых картина развивается молниеносно. Если бы послушать поближе, можно решить».

Он вспомнил случай, который произошел год назад в Ленинграде. Ночью за ним прислали из клиники. Больной был тяжелый, стоял вопрос об операции. Тогда он подумал: «Дежурит молодежь, у них сила, руки, глаза, а у меня только опыт и слух. Но, кажется, они не считают, что этого мало». Он слушал живот. Он умел слушать тело, даже ноги и руки, когда думал о переломах. Но сейчас его интересовал кишечник. И Бужма услышал. Это был легкий всплеск, неотчетливый, слабый. Он положил руку на липкое от пота тело больного и постучал пальцем. И опять всплеск.

– «Непроходимость», – сказал он тогда.

– … Мама! – прохрипел за стеной мальчик. – Пустите!

– Нахальство, – сквозь сон раздраженно сказал сосед. – Спать не дает.

«Нет, это не астма». И вдруг ясная мысль мелькнула в его мозгу. Бужма вытер простыней вспотевшее лицо и сел на кровати.

– Конечно, – сказал он вслух, – три часа назад этого не было.

Он шарил ногами по полу, искал тапочки. «Куда они задевались?» Потом встал и, вытянув вперед руки, пошел в сторону желтого пятна света, виднеющегося за дверью. Пол был холодный, крашеный. Его знобило. Он ставил ногу осторожно, на всю ступню, а руки держал вытянутыми вперед и разводил их в воздухе.

«Какие слабые ноги, – подумал он, – прямо ватные». И сжало слева в груди. «Отчего бы? Наверное, волнуюсь. Нужно спокойнее, Бужма».

Он все-таки ударился о железную ножку кровати и остановился. «Плохо без тапочек. Совсем забыл, что тяжелым больным не дают тапочки и халат».

Иннокентий Николаевич нащупал дверную ручку и вышел в коридор. Он стоял против сестры босиком, в белых, не подвязанных снизу кальсонах и молчал, превозмогая одышку.

– Кто вам разрешил встать? – испуганно сказала сестра. – Сейчас же ложитесь. Мало одного, так и этот, старый, туда же. Вы понимаете, чем больны? Ах, господи!

Он ничего не ответил, нащупал руками спинку кровати и сел на край.

– Зажгите общий свет, – приказал он сестре, – и посмотрите горло ребенка.

Сестра подчинилась. Мальчик сжал челюсти, и сестра с трудом разомкнула ему рот.

– Страшный отек, доктор, – сказала она. – Непонятно, как он дышит?

– Это круп, – сказал Бужма. – Ложный круп. Теперь только от нас зависит судьба ребенка.

– Он может погибнуть? – спросила сестра.

– Мы не должны так думать, – сказал Бужма. – Возможно, Ирина Сергеевна уже приехала и операция будет сделана вовремя.

Он послал Нюшу за Ириной Сергеевной, а сам остался сидеть около ребенка. Сестра все время ходила по коридору. «Боится, что Ирина Сергеевна не вернулась. Нужно не давать ей терять самообладание». Он приказал сделать инъекцию камфоры, прокипятить инструменты и принести кислород.

Мальчику было плохо. Дыхание стало реже, но тяжелее. Воздух проходил в легкие со свистом Бужма положил руки на грудь ребенка и пальцами чувствовал, как вздымается маленькая грудная клетка. «Теперь важна каждая минута, – думал Бужма, – поэтому нужно предусмотреть все, чтобы сразу, как придет Ирина Сергеевна, начать операцию. Вызывать из района хирурга уже поздно».

– Мама!.. – позвал мальчик.

– Уже ночь, – сказал Бужма, – и мама спит.

Он подумал: «Кого же сейчас посылать за мамой?»

– Нет, – выкрикнул мальчик. – Нет!

Он схватился за ладонь Бужмы и неожиданно сказал:

– Деда.

Иннокентий Николаевич погладил ребенка по голове и тихо сказал:

– Ты уж потерпи. Потерпи, ладно? Мужчине нужно быть терпеливым. Конечно, я понимаю, трудно. Но у нас с тобой нет другого выхода.

А сам подумал:

«Пожалуй, не буду говорить, что я не смогу делать операцию, потому что плохо вижу. Это может расстроить мальчика».

– Я ведь не знаю, где живет Ирина Сергеевна, – сказал Бужма, – поэтому мне кажется, что Нюши нет долго. А если бы послали тебя или меня, то быстрее бы не было, а может быть, значительно дольше. Когда посылаешь кого-то и очень ждешь, время идет невероятно медленно.

Сестра встала у изголовья и начала давать кислород из подушки. Струя была явно недостаточной. Мальчик вертел головой, напрягался. Иннокентий Николаевич наклонился к нему и неподвижно просидел так минуту, выслушивая дыхание. Трудно было представить, что состояние так быстро ухудшится.

– Ты дыши, – говорил Бужма. – Доверься нам и дыши. Тебе только семь лет, ну восемь, а я в десять раз старше. Ты знаешь, что это – в десять раз старше? Дыши. Так. Вдо-ох. Еще раз. Умница!

Какая-то тяжесть все время лежала на плечах Бужмы, но он старался не обращать на это внимания.

– Уф, как жарко! – сказал он. – Просто нет сил от жары. Наверное, тебе тоже жарко? Хорошо, что сердце у тебя отличное. Стучит неплохо. Это в нашу пользу. Лет сорок назад я участвовал в такой же истории. Мальчик был, как ты. Лет семи. Я ехал к нему пятьдесят километров. И все кончилось хорошо. Меня провожало очень много людей. Это было замечательно. Такое не забывается. Другие говорят: благодарность ничего не стоит. Что же тогда стоит, я спрашиваю? Что? Ведь из-за этого мы живем. «Спасибо» – это не деньги. «Спасибо» не унижает.

На лестнице раздались торопливые шаги.

«Кажется, идет один человек?»

Сердце сразу заколотилось, точно его спустили с цепи, и Бужма почувствовал, как капли холодного пота потекли по лицу и шее. Боль стала невыносимой, и он впервые испугался, что потеряет сознание. «Я обязан быть спокойным, иначе решения не примешь».

– Она не приехала, – сказала Нюша. – Я ждала ее около дома, а ее все нет.

– Зачем же ждать? – сказал Бужма. – Не приехала, и все. Тут ничего не дождешься.

Сердце мешало думать, и Бужма отклонился на спинку кровати, прилег на минутку.

– Ложитесь, ради бога, – взмолилась сестра. – Что будет, то будет. На вас лица нет.

– Больше мы ждать не можем, – тихо сказал Бужма. – Через тридцать, минут никто уже не будет нужен мальчику. Остается только Татьяна Васильевна.

– Зубниха? – переспросила сестра.

– Зубной врач.

Он специально подчеркнул, слово «…врач». Нюша побежала по лестнице, а, Бужма, приказал разложить инструменты. Он взял из рук сестры кислородную подушку и стал давать кислород… Газ шел плохо – нужно было его выдавливать. Тогда он положил подушку перед собой и, когда мальчик втягивал воздух, ложился грудью на подушку, прислушиваясь, как газ выходит из шланга. Наверное, это небольшая работа, но он устал ужасно.

– Дыши, – говорил Бужма каждый раз, наваливаясь на подушку. – Дыши глубже. «Надо все время напоминать мальчику об этом. А то он не станет дышать».

Теперь Иннокентию Николаевичу показалось, что не прошло и минуты, когда на лестнице раздались торопливые шаги двух человек. Он различил частое постукивание знакомых каблучков и встал. Дверь с лестницы отворилась.

– Иннокентий Николаевич! Что это? Без тапочек? Разве можно? Разве не понимаете? Ведь Ирина Сергеевна будет…

Она схватила Бужму за руку, потом бросилась за стулом – и вдруг заметила ребенка. Мальчик смотрел на нее печально и дышал тяжело, с трудом, широко открывая рот, и было трудно сказать, видит ли он Татьяну Васильевну.

Она замерла перед кроватью.

– Что… что с ребенком?

– Слушайте, – сказал Иннокентий Николаевич как можно спокойнее. – Мы теряем мальчика. У него круп. И вам придется оперировать.

Он видел, как она отступила и присела на стул.

– Но мне не приходилось…

– Вы же врач, – сказал Бужма. – Значит, обязаны… И сейчас нет времени на споры.

– Я не спорю. Только у нас было так мало часов по хирургии…

Иннокентий Николаевич промолчал.

– …и то как второстепенный предмет…

Она ждала хотя бы сочувствия, но Бужма как будто не слышал ее.

– Ну ладно, – упавшим голосом сказала Татьяна Васильевна. – А как оперировать?

«Она совсем ребенок», – подумал Бужма.

* * *

Иннокентий Николаевич сидел в маленькой операционной на табурете и ждал, когда приготовится Татьяна Васильевна. Он прислушивался к звукам операционной – сестра раскладывала на столике металлические инструменты, – и все мысли, которые осаждали его, вдруг исчезли, дав место полному покою.

– Шприц, – сказала Татьяна Васильевна, и голос у нее был ровный.

«Неужели она совсем не волнуется?» Докторша набирала из фарфорового стаканчика новокаин, и Иннокентий Николаевич услышал, как мелко позвякивал шприц по краю стаканчика. «Волнуется. И все-таки молодец. Куда исчезла вся суетливость?»

Ребенок застонал и затих.

– Делайте сразу глубокий разрез, – сказал Бужма и на себе показал место, в котором нужно рассечь кожу.

– Трахея, – тихо сказала Татьяна Васильевна.

– Приготовьте трубку, – приказал Бужма.

Он слышал в висках свой пульс. Раз, два… восемь… двадцать три… сорок семь… «Как тихо, – подумал Бужма. – Теперь болит не только сердце, но рука, лопатка и даже челюсть. А пальцы онемели и кажутся чужими. Почему так долго? Посмотреть бы, что она делает». Он стал снова считать: «Шестьдесят шесть, шестьдесят семь. Мальчик дышит очень редко. Если ему через минуту не дать воздуха, то операция будет ненужной. Хирургу на такую процедуру достаточно тридцать секунд… Восемьдесят».

– Ввела, – сказала докторша.

– Почему же он не дышит? – удивленно спросил Бужма.

– Не знаю, – сказала докторша.

– Массаж… Делайте массаж… Закрытый массаж.

Он никак не мог сформулировать мысль, но Татьяна Васильевна поняла его. Их уже что-то соединяло. Он понял, что она начала искусственное дыхание. После каждого пасса воздух выходил из трубки. И вдруг мальчик вздохнул. Он тянул воздух медленно, упорно, будто собирался забрать сразу все запасы операционной.

– Дышит, дышит! – крикнула Татьяна Васильевна.

На какую-то секунду Иннокентию Николаевичу показалось, что он видит. Мальчик и докторша смотрели на него. Он стиснул пальцами края табуретки и корпусом подался вперед. Ему вдруг стало необычно легко. Бужма свободно вздохнул, распрямил плечи и встал.

– Что с вами? Иннокентий Николаев…

Голос напоминал эхо, где-то терялся…

Последнее, что увидел Бужма, – это десятки светящихся точек…