Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

– Товарищ милиционер! Никак нельзя нас задерживать, – с волнением сказала Иринка. – Дело у нас, поймите! Мы сейчас вам все расскажем…

– Вот в отделении и расскажете, – перебил ее сержант.

– Так нельзя нам!..

– Спокойно, девушка, спокойно! Можно в отделение, почему нельзя? Всем можно, и вам тоже. В общем, пройдемте, как говорится.

– Да как же?

– Все! – Сержант поднял руку, будто сдерживая ладонью готовый прорваться поток Иринкиных слов.

– Бесполезно, Иринка, – сказал я. – Ничего не поделаешь…

– Вот именно, – подтвердил сержант. – Круглов, садись в грузовик, возьми с собой… – Он еще раз оглядел нас, как бы оценивая, кто из нас посильнее. – Вот этого, с синяком. А перевязанный и девушка со мной в «бобике» останутся. Поехали.

– Да! – вздохнул Димка. – Не повезет – так и не уедешь… Ну, пока, может, свидимся еще. Привет деду Якушенко. – И он полез в кабину моего «газика».

– Пойдем, Иринка, – сказал я, обняв ее за плечи. – Нас теперь, как большое начальство, дальше в легковушке повезут.

– Неужто ничего нельзя сделать? – не сдавалась она.

– Нет. Ничего, – сказал я.

Милиционеры еще посовещались о чем-то и разошлись по машинам.

– Только смирно, без фокусов, – предупредил сержант, усаживаясь за руль.

Он несколько раз привставал, расправляя под собой полы шинели, потом завел мотор и развернул «бобик».

Мы с Иринкой сидели сзади на мягкой подушке. В «бобике» ехать было лучше: не так трясло и меньше болела голова. Иринка все вздыхала, прижавшись ко мне.

– Как получилось-то нехорошо, Лешка, – сказала она. – Может, и правда эта примета, что баба в пути приносит несчастье?

– Глупая ты у меня все-таки, – сказал я и поцеловал ее. – Нет такой приметы. А если есть, то она к морякам относится, а нас, шоферов, не касается.

Иринка улыбнулась:

– Ага, я знаю, так бывает. Я в поезде с одним казахом ехала. У него тринадцатое место было. Я говорю: не повезло вам, несчастливое число вам попалось. А он говорит: это русских касается, а меня не касается. Обыкновенное число. У нас, казахов, другое несчастливое. И называет какое-то, я уже забыла, какое. Двадцать семь, кажется.

– Ну вот, видишь, – сказал я и снова поцеловал Иринку.

– Ведите себя приличней, – сказал сержант. (Он подсматривал за нами в зеркальце). – Забыли, где находитесь? Не в саду на скамеечке.

Иринка смутилась и отпрянула от меня в другой угол. Но я опять привлек ее к себе и сказал:

– А ты веди машину, сержант, и не лезь не в свое дело. Ты ГАИ, понял, а не милиционер в скверике у скамеечек.

– Ну ладно, в отделении заговоришь по-другому, – пообещал сержант.

– Зачем ты нарываешься? – прошептала Иринка. – Наговорит еще по злобе три короба в отделении.

– Да ну его к черту! – ответил я, не понижая голоса. – Думает, раз на нем форма, так он может нос везде совать.

Сержант только крякнул и ничего не ответил.

А я был зол не на шутку: надо же нам было так вгрохаться? Что там еще сержант мог наговорить?! И без того дальше ехать некуда. Он имел право талон проколоть только за то, что трое в кабине, а тут ведь еще черт те что вышло: водкой несет, морды набиты, едем ночью без путевки, за рулем сидит посторонняя личность с какими-то мокрыми, липкими бумажками вместо прав… Гроб с музыкой!

Я нашел в кармане папиросы и закурил. От них только голова разболелась еще больше.

Впереди маячил борт моего «газика» с четко написанным номером «66–34». Было до того непривычно и странно видеть этот номер, покачивающийся в рамке ветрового стекла чужой машины, что я старался туда не смотреть. А то, что моя машина преспокойно ехала без меня, казалось мне предательством с ее стороны и злило еще больше.

Я откинулся на спинку и закрыл глаза. Теперь и я мог подремать: я стал самым обыкновенным пассажиром.

«Дернул же меня черт встретить сегодня деда Якушенко!» – подумал я сквозь дрему.

В городе мы были минут через сорок. По темным ночным улочкам райцентра нас доставили в отделение.

На всей улице свет горел только в этом здании. У входа, опершись о косяк, покуривал милиционер. Мой «газик» уже загнали во двор, как вещественное доказательство, наверное, а с Димкой мы встретились в комнатке, вдоль стен которой стояли жесткие скамейки. На одной из них, свернувшись калачиком и укрывшись с головой пиджаком, спал какой-то пьяный, на другой сидел небритый детина с маленькими, тусклыми глазками, глянувшими на нас из-под нависшего лба, как подвальные оконца. Дверь с круглым отверстием посредине захлопнулась за нами.

– Плохо наше дело, ребята, – сказал Димка. – Дежурный выехал на происшествие, когда вернется, черт его знает… Да и вернется, что еще скажет-то.

– Подрались, что ль, из-за бабы? – спросил, ухмыляясь, детина.

– Не твое дело! – ответил я.

– Ишь ты!.. Разговаривать не желаете, значит? Не компания я, да? Врете, падлы, мы тут, в этой комнате, все компания…

– Ладно, заткнись! – оборвал его Димка. – Садитесь, ребята, ждать долго придется.

– Как твоя голова? – спросила меня Иринка.

– Ничего…

Я сел и прислонился затылком к холодной стене. Рядом Димка, облокотясь на колени и опустив голову, думал о чем-то. Иринка читала найденный на скамье обрывок газеты. Сидевший прямо напротив парень бесцеремонно разглядывал нас, но больше не ухмылялся.

Прошло минут десять, а может, и больше, когда щелкнул замок и в комнату вошел незнакомый милиционер.

– Никому ничего не нужно? – спросил он. Мы промолчали. – Если понадобится что, стучите, – добавил он и повернулся, чтобы уйти.

– Скоро там, Иван? – спросил парень.

– Сиди, куда тебе торопиться, – ответил милиционер.

– Надоело…

– Нам тоже с тобой возиться надоело.

– У вас служба такая…

Милиционер снова повернулся к нему и подошел поближе.

– Ты вот скажи, на черта ты этот мотоцикл тронул? Продать здесь не продал бы, ездить не умеешь… Зачем? – Милиционер пожал плечами. – Мертвое же дело было, вот и попался сразу.

– Не твоего это ума дело, Иван, – ответил парень и презрительно махнул рукой. – Что ты понимаешь!..

– Да, уж тебя-то мне никогда не понять, – согласился милиционер.

– Вот то-то и оно… Может, в шахматишки сыгранем? – предложил ему парень.

– Неплохо бы, да шахмат нет, – ответил милиционер.

– А где же они делись? В прошлый раз были ведь…

– Порастаскали все… – вздохнул милиционер.

– Вот сволочи! – искренне и зло выругался парень.

– Да… Так если что нужно, постучите, – уже совсем другим, холодным тоном повторил нам милиционер и вышел.

Еще минут через десять он появился опять и спросил, обращаясь к Димке:

– Кто здесь Демин?

Я поднялся.

– Ну я.

– Пойдем.

Иринка тоже вскочила:

– А мы?

– Подождите, гражданка.

Я улыбнулся ей:

– Перестань. Я скоро вернусь.

– Ни пуха ни пера, – пожелал мне вслед Димка.

– Спасибо…

Мы прошли по длинному, не предвещавшему ничего хорошего, полутемному коридору, позади гулко гремели подкованные милицейские сапоги.

– Вот сюда, – сказал милиционер у двери с дощечкой «Начальник отделения».

В большом кабинете с окном, занавешенным тяжелыми шторами, за письменным столом, освещенным лампой, сидел капитан милиции в фуражке и темно-синем плаще. Капитан внимательно читал какой-то синий бланк, густо исписанный неровным почерком. Рядом с пачкой сигарет на столе лежали наши документы. Я их сразу узнал по размокшим корочкам Димкиных прав.

Капитан поднял голову от бумаг и сказал:

– Ну, здравствуй, Алексей Демин.

Я удивленно посмотрел на него, до меня не сразу дошло, откуда это капитан знает мое имя.

– Что смотришь? Тут про тебя вот сколько написано, – сказал капитан, щелкнув ногтем по синему бланку. – Не протокол, а целая пьеса. – Он усмехнулся. – Что ты сказал, что сержант сказал – все есть. Не знал даже, что у меня в отделении писатель обзавелся… Или это ты его вдохновил?.. Вы можете идти, – махнул он рукой милиционеру.

Тот отдал честь и вышел, предварительно окинув меня с головы до ног взглядом, в котором тоже не было ничего обнадеживающего.

– А ты садись, – сказал капитан и добавил, видя, что я в нерешительности топчусь у двери: – Садись, коли пришел, мне на тебя голову задирать несподручно.

Я сел в жесткое кресло у стола напротив капитана, который с интересом рассматривал мои бинты. Я машинально потрогал их.

– Что, болит? – спросил капитан.

– Нет, ничего, – ответил я, хотя голова сразу начинала болеть, когда о ней вспоминали.

– Ну, рассказывай, куда ехал, откуда, зачем? Все, как отцу родному…

Капитан снял фуражку и, положив ее на стол, пригладил реденькие, седоватые волосы над крутым лбом с красной полосой от твердого околыша. Я смотрел в его полное, будто налитое лицо с большим, мясистым носом и думал: «Что ему рассказывать? Правду рассказать или соврать, результат все равно один: отберут права месяца на три в лучшем случае…»

– Что ж молчишь?

– А что тут особенного рассказывать? – пожал я плечами. – Ехал без путевки…

– Пьяный, – вставил капитан.

– Немного выпивши… – поправил я его.

– Допустим. Управление передал постороннему человеку…

– Я руку повредил…

– Где? – быстро спросил капитан.

Я молчал.

– Ну? – поторопил он меня. – Где вы поранили руку, и кто пробил вам голову? Быть может, была авария?

– Да, да… – уцепился я за его предположение.

– Вот и врешь. А я просил не врать. Нехорошо, Демин. Послушай, если ты совершил преступление, оно все равно раскроется, а если нет, зачем врешь?

– Курить можно? – спросил я.

– Можно. В армии служил?

– Да.

– Парень ты вроде неплохой. У нас за тобой ничего не числится… Натворил что – признавайся сразу, может, исправить еще не поздно, а будешь запираться – я с тобой вообще разговаривать ведь не стану. Посажу, и будешь сидеть до выяснения обстоятельств дела. Тебе такая перспектива улыбается?

– Нет, – сказал я. – Не улыбается.

– Ну так валяй рассказывай.

– Не знаю, с чего начать…

– А ты начни с самого начала, – посоветовал капитан.

– Ну ладно… Приехал я сегодня в гараж…

– Откуда?

– С карьера. Но это не имеет значения.

– Это мне судить, что имеет значение, а что нет. С какого карьера?

– С того, что на Лысой сопке… Но это, правда, к делу не относится. Поставил машину в гараж и вижу: кто-то у самоходки с переносной лампой возится. Есть у нас такой дед, старый совсем. Его так и зовут: дед Якушенко. Живет один. Сынов его в войну поубивали, а старуха умерла года два назад, что ли…

– А это, ты считаешь, к делу относится? – перебил капитан.

– Я считаю, относится, – сказал я. – Работал дед когда-то в МТС. А в прошлом году, как продала МТС нам машины, стали комбайнеров искать. Дед взялся. Работал ничего, я помню, сам от него зерно возил на сушилку… Ну вот, а тут сидит дед у своего комбайна и плачет. Я спрашиваю: «Что с тобой, дед?» Он говорит: «Обокрали!» «Кто?» – спрашиваю.

– Кто же его? – спросил капитан.

– Механик наш. Ну, не обокрал на самом деле, а разобрал дедову самоходку на запчасти. Нет запчастей к этим самоходкам. Они двадцать дней в году работают, а остальное время стоят без дела… Разве это порядок?

– Непорядок, – согласился капитан.

– Только это вот как раз к делу не относится, извините…

А про то, что было дальше, я рассказал капитану почти в двух словах и, когда замолчал, заметил, что он не слушает, а неподвижным взглядом уставился куда-то мимо меня. Потом он поднялся, подошел к окну, отдернул штору и долго смотрел в ночную улицу.

– А в какой бригаде пьянствуют? – спросил он как-то нехотя, не оборачиваясь.

– Разве это важно, товарищ капитан? Вы нас сегодня отпустите, а потом я вам и штраф уплачу… И что хотите сделаете…

– Не хочешь выдавать? Ну и дурак. – Капитан отошел от окна и сел на свое место. – Из-за таких вот и милицию держим… Сколько лет тому старику? – спросил он неожиданно.

– Не знаю точно… Может, шестьдесят, а может, и больше… Чуть постарше вас вроде…

– Так… – Капитан закурил, глубоко затягиваясь. – А может, ты все врешь, а?

– Нет. Зачем? – пожал я плечами. – Хоть ребят сейчас позовите и спросите…

– Я проверю. Обязательно, – сказал капитан. – А что механик говорит? Раз старый, – значит, надо машину отбирать у него, так?

– Ну да. Ведь это и обидно. Старику, может, и вправду последний хлеб в этом году убирать придется…

– Так… – Капитан потер ладонью щеку. – Что же мне с тобой делать?.. – Он поднял синий бланк протокола. – Вот видишь, на тебя бумага заведена. Ее без внимания оставлять нельзя… Она требует, понимаешь, чтобы я тебя наказал. Вот так… У тебя четвертной есть?

Я торопливо порылся в карманах, нашел пятерку.

– Нет, – сказал я, – пять рублей только.

– Пять рублей… – задумчиво повторил капитан. – Был бы сейчас здесь дежурный, он бы твою историю про какого-то там деда Якушенко и слушать не стал. Нет. Не стал бы. Вот в том-то вся и штука… Ну, давай твою пятерку. Хоть это смешно, конечно: за такие нарушения… Но я тебе верю, понимаешь?

– Понимаю, товарищ капитан, – сказал я и, положив деньги на стол, поднялся.

Капитан аккуратно пришпилил пятерку скрепкой к синему протоколу и отдал мне документы.

– Не попадайся больше. Так легко вряд ли отделаешься. – Капитан вздохнул и, отвернув рукав плаща, посмотрел на часы. – Постой-ка! Эх, черт, поздновато уже, ну да ладно. Погоди. – Он тоже встал из-за стола. Надел фуражку, сунул сигареты в карман и стремительно пошел к двери, около которой стал нетерпеливо ждать меня. – Побыстрей. Поехали!

– Куда?

– Поехали! Не разговаривай много.

Я опять оказался в том же длинном коридоре и, когда мы проходили мимо комнаты, где остались ребята, задержался на секунду, но капитан, подтолкнув меня легонько в плечо, сказал:

– Потом! Некогда.

Мы сели в его синюю с красной полосой «Победу» и поехали в сторону небольшого зарева на окраине городка. Капитан вел машину, всматривался в улицу, вырываемую из тьмы светом фар, особенно провожая взглядом закрытые ставни магазинов.

Мы въехали в большой, ярко освещенный двор, заваленный разным железным хламом. Миновав его, мы остановились возле длинного одноэтажного цеха. Оттуда доносились гул станков и треск тракторных моторов.

– Ну вот. Зимой тут тихо было, а теперь горячку порют, – сказал капитан.

Из широких ворот цеха навстречу нам выползал «ДТ-54». Рядом с ним шли двое: один в промасленном ватнике, вытирая ветошью руки, другой в синем, как у капитана, плаще.

Оба о чем-то спорили, стараясь перекричать грохот дизеля.

Увидев нас, человек в плаще оборвал спор на полуслове и быстро подошел.

– Случилось опять что-нибудь? – спросил он, протягивая капитану руку и хмуро, подозрительно косясь в мою сторону.

– Поздороваешься, может, Кузьмич? – сказал капитан.

– Привет, – так же недовольно сказал Кузьмич. – Замотался совсем, ей-богу. Не хватало только, чтобы ты мне еще свинью подложил. Не мой это парень, – добавил он и, пропуская «ДТ», теснил меня животом к стене, исподлобья оглядывая.

– Эк ты испугался, – усмехнулся капитан. – Знаю, что не твой, не бойся… Свободен ты сейчас?

Кузьмич вздохнул:

– Хотел тебе сказать: вот так! – Он провел рукой по горлу. – Ну, ладно уж… Все равно не отстанешь. Честно говоря, домой собрался уже. Должен человек спать вообще или не должен?

– Может, если совесть чиста, – сказал капитан.

– Иди ты!.. – отмахнулся Кузьмич. – Ну, что у тебя?

– Мне, а точнее, вот этому пареньку, нужны штуки… штук семь-восемь шестеренок для самоходки.

Кузьмич поморщился:

– Так и знал, что ты не добром здесь. Ему лично они нужны?

– Ему лично… Для колхозного комбайна.

– Милиция, а темными делами занимается…

– Ты не юли, прямо скажи: дашь или нет?

– Пять штук. Больше не дам, хочешь режь, хочешь арестовывай. Все.

– Хватит тебе? – спросил у меня капитан.

Я кивнул.

– Ладно, не буду арестовывать, – сказал капитан.

Кузьмич подозвал кладовщика и велел ему выдать мне пять шестерен, пообещав документы и счет колхозу оформить потом.

Кладовщик молча, кивком головы показал, чтобы я шел за ним.

Когда я вернулся с тяжелыми шестернями, капитан и Кузьмич сидели на высоких тракторных радиаторах, стоявших вдоль стен, и, не замечая меня, тихо разговаривали.

– Вот старик, для которого ты шестерни дал, тоже думает, что у него в этом году последний хлеб будет… – говорил капитан. – И меня начальник кадров из облуправления обещал осенью уволить… Так ведь старику под семьдесят, а мне и пятидесяти еще нет… И тоже старик…

– Да брось ты, Василий, – отмахнулся Кузьмич. – Какой ты старик? Жениться еще можешь…

– Жениться-то я могу, а с работы снимут, как пить дать. Работа такая, понимаешь? Да как года считать-то? Считать можно по-разному: военком вот мне четыре военных за двенадцать посчитал. Один к трем… Вот тебе и дед – шестьдесят лет…

– Хитрая у тебя арифметика, – сказал Кузьмич.

– Да куда уж хитрее…

– Ты вот посмотри на наших: пока работает – держится, а на пенсию вышел – год-два – и каюк. Возьми хоть Паршутова, полковника. Где он? А Леонтьев? А Березной? Наш-то майор из ГАИ смеется, что они на том свете четвертого ждут, чтобы полная компания для преферанса вышла… Смешно, конечно… Да что там, я вот старшину своего, что в прошлом году уволили, встретил на днях. Морда была красная, ночью на посту лучше светофора светилась, а теперь его будто на зеленый кто переключил…

– При чем тут пенсия? – возразил Кузьмич. – Здоровье паршивое – вот и все. Что на работе, что на пенсии – один конец, если здоровье ни к черту…

– Нет, брат… Безделье человека доканывает. Это я точно знаю. Ты меня не разубедишь. – Капитан заметил меня и тяжело поднялся. – Ну, получил свои шестерни?

– Да.

– Тогда поехали. Тебя, может, до дома подвезти, Кузьмич?

– Нет, – отказался он. – Я пешком пройдусь.

– Ну, будь здоров.

– И ты. Да поменьше хандри.

– Ладно…

Только в воротах я спохватился и крикнул:

– Спасибо, товарищ директор!

Но Кузьмич даже не шевельнулся, будто и не слышал.

– А это не директор был, – сказал капитан, когда мы выезжали со двора РТС. – Директор другой, тот в это время спит… А ты чего смурной такой? Недоволен вроде, что шестерни свои получил? Или ты мне наврал? Ну, смотри тогда…

– Нет, не то. Мне все кажется, что он сейчас передумает, догонит и отберет их обратно.

– Вот чудак, – усмехнулся капитан. – Милицию никто не догонит.

– Да…

Когда мы вошли в отделение, там стоял, как говорится, дым коромыслом: шум, крики, все милиционеры столпились у дверей комнатки, в которой остались ребята. Завидев капитана, милиционеры вытянулись.

– Что здесь у вас происходит? – спросил он.

– Да вот, – доложил сержант, – гражданочка буянит. Требует, чтобы ей мужа отдали, товарищ капитан. А у нас его нет. И слушать ничего не хочет.

– Пропустите-ка. – Милиционеры расступились, и капитан вошел в комнату.

Сразу же я услышал Иринкин голос:

– Вы здесь начальник? Верните нам немедленно Алексея Демина! Вы никакого права не имеете его забирать! Нашли жулика! У вас тут бандитов полно! А вы…

– Тихо, тихо, – перебил ее капитан. – Где бандиты?

– Везде! Отдайте Алешку!

«Кажется, она сейчас заплачет», – подумал я и постарался пролезть между милиционерами в комнату, но они будто нарочно загородили дверь дюжими синими спинами с ремнями крест-накрест.

Я услышал другой голос, который явно принадлежал тому парню, укравшему мотоцикл:

– Гражданин начальник, уберите отсюдова эту сумасшедшую бабу! Ну и баба! И не подходите, а то глаза выцарапает… Без зазрения совести нарушает закон о тишине. Вон даже бухарик очнулся, а ведь в дымину пьяный был…

Я окликнул ее:

– Иринка!

– Алешка! – тотчас же отозвалась она.

Милиционеры мгновенно отступили от двери, Иринка стремглав промчалась между ними и прижалась ко мне, всхлипывая:

– Да… Забрали тебя… И еще издеваются… Кто им дал право?.. Ой, Алешка… – Она совсем по-детски шмыгнула носом. – Я тебя больше не отпущу, пусть что хотят делают…

Николай Чуковский

Девочка Жизнь

I

Я еще чувствовал себя прекрасно, только в глазах иногда рябило. Появлялись огненные зубчатые колеса и красно-золотые геометрические фигуры, которые крутились, дрожали и застилали поле зрения. Потом колеса бледнели, фигуры потухали, и я опять все видел, как прежде. Был и другой симптом: выпадение сознания; вдруг очнусь где-нибудь на лестничной площадке и не могу вспомнить, как сюда попал, куда иду. Некоторые думают, что голод – это желание есть. На самом деле так бывает только вначале, а потом остается лишь ощущение тянущей, тоскливой пустоты внутри. К пустоте внутри я уже привык, а про все эти колеса и короткие обмороки мои подчиненные не должны были знать.

В бомбоубежище я спустился тоже только ради своих подчиненных. Я не мог бы заставить их пойти, если бы не пошел сам. Они считали, что если бомба попадет, все равно где находиться – на доме, в доме или под домом; и я так считал. Но не ходить в бомбоубежище по тревоге – непорядок. А непорядка я допустить не мог.

В бомбоубежище было тепло и сыро. Электрического тока не давали уже вторые сутки, и подвал озарялся желтым светом керосиновой лампы без стекла. Копоть медленно оседала на лицах, желтый лепесток огня отражался во всех глазах. Когда где-то падала бомба, огонек вздрагивал и в лампе и в глазах. В жестяной радиотарелке тикал метроном, и это означало, что воздушная тревога продолжается. Я задремал бы под это тикание на скользше от сырости нарах, если бы не Ангелина Ивановна, которая без конца говорила одно и то же – как она похудела. Действительно, два месяца назад, когда я впервые увидел ее здесь, в подвале, она была полная белокурая женщина, а теперь казалось, что тело ее состоит из пустых мешков. Она повторяла, что все сваливается с нее, и заставляла женщин щупать себя. Она жаловалась, что скоро умрет, и светлые кудряшки тряслись над ее лбом.

Потом она рассказывала, как умер наш дворник. Об этом все уже знали, а я даже видел его, мертвого, сидевшего на деревянной лавке в конторе домоуправления. Ноги его в больших, совсем новых валенках протянуты были к чугунной печурке. Прошлой ночью он зашел туда погреться, заснул и не проснулся.

В бомбоубежище было человек пятьдесят, и все, кроме Ангелины Ивановны, молчали. Всем им нестерпимо было слушать ее плачущую скороговорку, и всем им так же, как мне, некуда было деться от ее причитаний. Я ждал, когда она устанет и замолчит – хотя бы на минуту. И когда эта минута настала и Ангелина Ивановна замолкла, девичий звонкий голос сказал:

– Бомбят не здесь, а за Невой. Что тут сидеть, пойдемте на крышу!

Я поднял глаза и увидел стоявшую возле закрытой железной двери девушку в белом шерстяном платке. Собственно, я увидел только белевший в темноте платок, но мне и этого было достаточно. Я сразу вскочил.

II

Так как сознание мое по временам потухало, я жил в отрывочном, не совсем связном мире. В этом мире уже несколько дней существовала девушка в очень белом пушистом платке. Я встречал ее только в полутьме и всегда внезапно: она вдруг обгоняла меня где-нибудь во дворе или на лестнице. Я видел лишь платок, покрывавший голову и плечи, и платок этот двигался сквозь мглу легко, летуче. Мне всякий раз хотелось догнать ее и заглянуть ей в лицо, но я не успевал об этом подумать, как платок исчезал за углом или просто растворялся во тьме. Заметив ее теперь в бомбоубежище, я вскочил и шагнул к ней. Но она уже выскользнула за дверь.

Я торопливо оглянулся. Наборщик Сумароков спал на нарах, раскинув ноги во флотских брюках; одна нога его была искривлена и не сгибалась в колене. Печатник Цветков спал тоже. И я вынырнул из бомбоубежища.

Едва железная дверь захлопнулась за мной, стал слышен дробный стук зениток. Четыре шестиэтажные стены с темными окнами окружали двор. Во дворе было темно, и только квадрат неба высоко вверху озарялся мигающими отсветами вспышек. Я озирался, вглядываясь в темноту, стараясь угадать, куда она побежала. Несколько лестничных дверей выходило во двор… И я успел увидеть, как белый платок мелькнул и скрылся за дверью.

Мы бежали по лестнице вверх; она на целый марш опередила меня. Сквозь стук зениток я слышал стук ее каблучков по ступенькам. Платок ее я видел только мгновениями, на поворотах. Вспышка озарила окно на лестничной площадке, и по огненному фону окна мелькнул ее темный узкий силуэт. Еще сегодня днем у меня начинала кружиться голова, едва я подымался на несколько ступенек. Но сейчас, догоняя ее, я перескакивал через ступени, и мне это ничего не стоило; я чувствовал себя легким, как бы бестелесным. Я бежал так быстро, что на третьем или четвертом этаже почти догнал ее.

– Я знаю, кто вы такой, – сказала она на бегу. – Вы редактор.

– Правильно, – ответил я. – Я редактор. А вы кто?

– Просто девочка.

По голосу, по детской легкости движений я уже и сам понял, что ей лет пятнадцать, не больше.

– А как вас зовут?

– Александра.

– Саша?

– Нет, Ася.

– Как славно!

– Что славно?

– Славно вас зовут – Ася!

Она промолчала, продолжая бежать вверх. Еще один лестничный марш. Не обернувшись, она спросила:

– У вас работает этот хромой мальчик во флотских брюках?

– Да, – сказал я. – Его фамилия – Сумароков. Он очень плох.

– Плох?

– Да. Он скоро умрет.

– Он не умрет, – сказала она. – Я с ним поговорю.

Я рассмеялся.

– Отсоветуете?

– Отсоветую, – сказал она без смеха. – Можно зайти к вам в типографию?

– Конечно.

– А Ангелина Ивановна к вам ходит?

– Ходит.

– Напрасно вы ее пускаете. Она мне всех убивает…

Тут огненные зубчатые колеса завертелись у меня перед глазами, и шум крови в ушах стал громок, как шум водопада.

III

Когда я очнулся, я стоял в темноте на площадке, прислонясь плечом к стене.

– Сейчас пройдет, – услышал я рядом ее голос. Огненные колеса, золотые зубцы и стрелы бледнели, и я уже почти не видел их. Шум в ушах отхлынул, умолк.

– Это пустяки, – сказал я.

Она подошла ближе и взяла меня за руку. Смутно белел платок; я слышал ее дыхание. Рука у нее была маленькая, теплая.

– Нет ли у вас фонарика? – спросила она.

У меня был фонарик, но я редко пользовался им, потому что берег батарею.

– Дайте.

Я сунул фонарик ей в руку. Вместо того, чтобы озарить стены, она озарила меня. Я стоял, жмурясь от яркого света, а она внимательно меня разглядывала с головы до ног.

– Ваш ватник не застегнут, – сказала она наконец.

Действительно, мой ватник был не застегнут, потому что на нем не было ни одной пуговицы. Три месяца назад, в конце августа, когда я пришел пешком в Ленинград из захваченного немцами городка, где я прежде редактировал районную газету, погода стояла еще теплая, и я явился в чем был, без пальто. В Ленинграде мне выдали ватник, но на нем не было пуговиц.

Она потушила фонарик и опустила его мне в карман.

– У меня есть английские булавки, – сказала она.

– Не надо.

– Нет, надо. Только стойте смирно, – прибавила она, не раскрывая рта, и я понял, что одна булавка у нее уже в губах.

Руки ее потянулись к моей шее, к вороту.

В это мгновение раздался протяжный рокот обрушившихся бомб, дом качнулся.

Я боялся, что она уколет мне шею, но пальцы ее не дрогнули.

– Это за Невой, – сказала она громко, чтобы перекричать треск зениток, и застегнула булавку.

Второй булавкой она скрепила мой ватник на животе.

– Ну вот, мы пришли, – проговорила она и открыла низенькую дверь.

Я шагнул вслед за ней и увидел небо.

IV

Нет ничего торжественнее осеннего звездного неба, спокойного, холодного, неподвижного. Но не такое небо увидел я. Торжественность и стройность его была разрушена. Оно дрожало, металось и дергалось, все в грязных подпалинах зарев.

Среди этих мечущихся огней крыша плыла и качалась, как корабль. Шагая по ее гремящему скату, я жадно озирался, стараясь как можно больше разглядеть при свете мгновенных вспышек. Эти вспышки взрывов вели между собой разговор, окликая друг друга через все громадное небо. Вспышка – и зарева пожаров гасли, гасли звезды, и на долю секунды выступали из тьмы крыши, шпили, мосты, провалы площадей осажденного города. Вспышка гасла – и все опять пропадало во тьме, и оставалось только черное небо в тускло светящихся пятнах.

Пожары окружали город кольцом со всех сторон, но ярче всего пылали на юге и юго-западе – там, казалось, текла золотая река. Это горело Лигово, горела Стрельна. Это была та петля, которая душила нас. Днем она была невидима, хотя мы чувствовали ее каждую минуту. Но ночью она становилась зримой. Я впервые с такой наглядностью видел весь этот медленно стягивавшийся смертельный круг и смотрел, смотрел, задыхаясь от ненависти. Ася стояла за моей спиной, выше на скате. Я вспомнил о ней и обернулся. Прямая, туго затянутая платком, она смотрела вперед, через мою голову. И все мечущиеся огни этого нестройного неба отражались в ее глазах.

– Как им хочется нашей смерти, – сказала она. – А мы должны им назло жить, жить, жить!..

V

Когда я утром вошел в типографию, Сумароков не встал с табуретки.

Я вовсе не требовал от своих типографских, чтобы они вставали, когда я входил, но до сих пор они вставали.

Сумароков сидел на табуретке, протянув ноги во флотских брюках к железной печурке, в которой пылали бумажные обрезки. Одна нога у него была искривлена; из-за ноги его не взяли на военную службу. Еще не так давно он горевал об этом: ему было девятнадцать лет, он вырос в городе моряков и мечтал служить во флоте. Но теперь он забыл о флоте, сделался молчалив и малоподвижен, и его исхудалое, грязное лицо – он давно уже не умывался – не выражало ничего, кроме постоянного страдания.

– Здравствуйте, – сказал мне Цветков, стоявший прислонясь к машине.

Цветков был печатник средних лет, не попавший в армию потому, что страдал астмой. На прошлой неделе у него умерла жена.

– Ну как? – спросил я.

– Току нет, – ответил Цветков.

Наша типография состояла из четырех наборных касс и плоской печатной машины, которая приводилась в движение электричеством. Тока не было и третьего дня и вчера, и весь вчерашний день мы его ждали напрасно. Теперь я понял, что его уже и не будет.

– Что станем делать? – спросил я.

Сумароков ничего не ответил, а Цветков сказал:

– Не знаю.

– Перемени дату в наборе, – приказал я Сумарокову.

Набор номера был готов у нас еще третьего дня вечером и вложен в машину. Я нарочно отдал приказание Сумарокову, чтобы посмотреть, встанет ли он с табуретки. Я боялся, что он не встанет. Но он встал и, хромая, побрел к машине. Его качнуло на ходу. Кажется, ему доставило удовольствие, что я это видел.

Он склонился над набором.

– Здесь был кто-нибудь? – спросил я у Цветкова.

– Соседка, – сказал он.

– Какая?

– Ангелина.

– Интересно, кто раньше помрет – она или я? – сказал Сумароков.

И я понял, о чем они говорили с Ангелиной Ивановной.

Сумароков вяло и долго возился в наборе, хотя нужно было переменить только одну литеру – вчерашнее число на сегодняшнее.

– Ты скоро?

– Сейчас.

У меня не хватило терпения.

– Отойди, – сказал я ему. – Я сам.

Он охотно отошел и снова сел на табуретку. Я переменил литеру и выпрямился. Они оба смотрели, что я буду делать дальше. Тока не было.