Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"
Автор книги: Самуил Маршак
Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)
Марк Розовский
Доля секунды(Фельетон-пародия)
На легкоатлетических соревнованиях, проводившихся далеко за пределами нашей страны, советский бегун Василий Карпуха занял первое место. Он пробежал дистанцию в рекордно короткое время.
– Как вам удалось достичь столь блестящего результата? – обратился к Василию корреспондент одной из наших газет, когда Василий в тот же день прилетел домой.
– Ну что я могу сказать? Сначала я… значит… побежал… а потом…
– А потом?
– А потом… прибежал!
– И это что, все? – тоскливо спросил корреспондент.
– А чего ж еще? – простодушно ответил спортсмен.
А на следующее утро в газете был напечатан очерк-отчет о рекордном забеге. Вот он, этот очерк.
«Когда Василий Карпуха вышел на беговую дорожку стадиона Трубадуно, все ему почему-то показалось здесь каким-то чужим, неродным и неблизким.
Например, зрители, которые оглушительно свистели на трибунах и на чистом зарубежном языке кричали: „Фончер-банчер-тунчер, кло!“, „Фончер-банчер-тунчер-кло!“, – что в переводе на русский язык означало: „Судью на мыло!“»
Василий огляделся: слева от него по второй дорожке должен был бежать Вальтер Кишке – длинноногий и белобрысый парень с умным и решительным лицом студента, восьмой раз идущего пересдавать экзамен. Справа – Джеральдино Лососино – маленький, но резвый итальянец, по профессии не то бухгалтер, не то безработный, и дальше Джейк Макферсон – негр, основной соперник, по прозвищу Гага, что в переводе на русский язык означало: «Черепаха, которая обгоняет на рассвете собаку, в полдень – лошадь, вечером – сайгака, а ночью – молнию».
«Да, борьба будет трудной, – подумал Василий. – А тут еще и ветер, как назло, в спину не дует! И жары тоже нет!»
Да, в совершенно непривычных, чрезвычайно тяжелых условиях Василию Карпухе предстояло бороться и обязательно легко победить.
И вот выстрел стартера. Бегуны дружно устремляются вперед. Макферсон возглавляет бег, но уже сейчас всем ясно, что Василий Карпуха, бегущий предпоследним, будет на финише первым.
Зрители на трибунах неистовствуют, пока еще молча наблюдая за ходом схватки.
Но вот напряжение нарастает, бегуны пошли на последний круг. И вот, когда Макферсону оставалась до финиша какая-то доля секунды, произошло нечто такое, что до сих пор никогда не происходило и вообще произойти не может.
Что такое Василий Карпуха?
Это простой, рядовой человек. А что такое наш простой, рядовой человек?.. Это тот, кто всегда и везде впереди. И в труде, и в отдыхе, и дома, и на работе, и в учебе, и в спорте. Именно поэтому Василий Карпуха собрал все свои силы, все свое мужество, всю волю и, когда, казалось бы, Макферсон, а вслед за ним Вальтер Кишке и Джеральдино Лососино должны были разорвать ленточку, он в самую последнюю долю секунды напрягся и вспомнил… Что же он вспомнил в самую последнюю долю секунды, наш славный парень Василий Карпуха, там, один, далеко, на никому не известном стадионе Трубадуно?!
А вспомнил он свое детство. Счастливое, поруганное войной детство простого, рядового человека.
И вспомнил он свое родное село, хату, голубое небо над головой и корову Маньку, которая всегда, в самую трудную минуту жизни, заменяла ему и товарища, и брата, и сестру…
Вот он подрос. Вместе с дедом Матвеем они ходили в ночь на рыбалку, ловили ерша на мормышку, варили уху на косогоре, а дед Матвей все рассказывал, рассказывал, рассказывал – про себя, про свое проклятое прошлое, и повторял, повторял, повторял:
– Ай да Васютка!.. Ну и бегать же ты горазд дюже, кубыть тебя раскубыть!..
А Васютка улыбался в темноте своей белозубой улыбкой и смотрел на звезды, мечтая побыстрее окончить школу и поступить в Институт физкультуры на отделение «Шахматы». Он не знал еще тогда, в чем его истинное, настоящее призвание!
Вспомнил Василий Карпуха и свою старую учительницу Марфу Ивановну, которая много сделала, чтобы Василий мог бегать не просто, а грамотным, образованным человеком.
И вот пронеслись годы. Василий Карпуха – студент. Конечно, трудно было жить на стипендию, сдавать экзамены, но если бы не упорные тренировки по восемь раз в неделю, учеба и наука не давались бы ему так легко и просто.
И вот тут-то как раз и пришла к Василию любовь. Пришла нежданно-негаданно, в тот самый момент, когда ему в раздевалке кто-то нежно наступил шиповкой на ногу. Василий поднял глаза и сразу решил:
«Вот она, дорогая, любимая моя подруга жизни, с которой я буду бегать нога в ногу до самой смерти, пока не надоест».
Поженились. Дети пошли. Побежали дети. Все в отца. Василий вспомнил лицо жены, заботливое, доброе, честное… «Как там она сейчас?.. Волнуется, небось? Думает, наверное, что я тут без нее в ночное кабаре пошел?.. Нет, дорогая, верь! Пусть мой голос летит через тысячи километров. Ты слышишь, я люблю тебя!.. И я, твой Василий, не в ночном кабаре сейчас, а…».
«Ой!.. Где я?.. – подумал Василий. – Где я? Ой!..»
И вспомнил Василий… И вспомнил тут Василий Карпуха, что бежать надо!.. Что если он сейчас, в самую последнюю долю секунды, не обгонит своих соперников, не быть ему победителем, не стоять ему на пьедестале, не возвращаться ему домой подобру-поздорову…
И когда Макферсон уже почти коснулся грудью ленточки, а Кишке и Лососино приближались к финишу вслед за ним, спортсмен в красной майке вдруг рванулся вперед и – мгновение! – первым разорвал ленточку на мелкие кусочки!
– Кар-пу-ха!.. Кар-пу-ха! – кричали зрители на чистом русском языке.
В связи с этим хочется в заключение добавить, что Международная лига бегунов снова, в который раз, приняла глубоко неправильное, неразумное решение о проведении в следующем году марафонских состязаний вне пределов стадиона. Гораздо удобнее было бы, если бы сорокадвухкилометровую с лишним дистанцию бегуны преодолевали на 100-метровой дорожке стадиона, двигаясь туда и обратно, туда и обратно…
Пусть сокращаются большие расстояния!
Школьное сочинение
Был обычный урок литературы. Ученики должны были писать сочинение на тему «Образ бабы-яги – уходящей бабы прошедшего времени».
Учитель продиктовал план. Пункт за пунктом. Одно за другим. Все, как обычно.
ПЛАН
I. Вступление. Историческая обстановка в те еще годы.
II. Главная часть. Показ бабы-яги – яркой представительницы темных сил.
ЧЕРТЫ БАБЫ-ЯГИ
1. Положительные:
а) смелость;
б) связь с народом;
в) вера в будущее.
2. Отрицательные:
а) трусость;
б) эгоизм;
в) пессимизм;
г) костяная нога.
III. Заключение: бабизм-ягизм в наши дни.
Итак, учитель дал план, и теперь ученики по плану начали писать сочинение. И написали. Надо сказать, это было обычное сочинение.
«Замечательное произведение – сказка о бабе-яге – является замечательным образцом нашей замечательной литературы».
Тяжелое положение крестьянства в мрачную, беспросветную эпоху, которая характеризовалась беспощадным, страшным, мрачным, беспросветным угнетением, было невыносимо беспросветно, мрачно, страшно и беспощадно.
«Товарищ, верь! Взойдет оно!» – писал великий русский поэт Пушкин.
И в это время особенно звонко прозвучал светлый голос неизвестного автора сказки о бабе-яге, которая навсегда вошла в сокровищницу литературы, у которой всегда были произведения замечательного жанра, который всегда был любим народом, которого никогда не остановить на пути, по которому он всегда идет навстречу будущему, которое всегда обязательно приходит на смену прошлому, которое никогда не смогло задушить его голос, который всегда был светлый и звонкий.
«Кому на Руси жить хорошо?» – спрашивал знаменитый русский поэт Некрасов и сам же отвечал:
«Кто досмерти работает,
До полусмерти пьет».
В образе бабы-яги – типичной представительницы загнивающего старшего поколения – воплощены лучшие черты отрицательного героя в начале первой половины конца… надцатого века. Бабе-яге противопоставлен светлый образ Иванушки-дурачка, в котором сделана яркая попытка показа нового, молодого в борьбе со старым, отжившим, одряхлевшим. Нет, Иванушка-дурачок – это не Онегин. Он не лишний человек! Он любит труд и родную землю. Если присмотреться, он совсем не дурачок, а умный.
«В человеке все должно быть прекрасно», – писал известный русский писатель Чехов.
Задолго до него эти же слова повторил способный английский поэт Шекспир. Создавая незабываемый образ злодея Яго в одноименной трагедии «Отелло», он, несомненно, испытал благотворное влияние со стороны неизвестного автора сказки о бабе-яге. Иванушка-дурачок только строит из себя дурачка. На самом деле оказывается в дурачках не он, а баба-яга.
«Чуден Днепр при тихой погоде», – писала сквозь смех и слезы гордость нашей литературы – Гоголь.
В галерее светлых женских образов баба-яга занимает особое место. Вспомним хотя бы Анну Каренину.
«Все смешалось в доме Облонских», – писало светило разума Лев Толстой.
Язык бабы-яги – простой, чистый, короткий, могучий, не шершавый.
В наше время бабизм-ягизм играет большое значение и имеет большую роль. Сказка стала былью, Иванушка-дурачок нарицательным, а баба-яга безвозвратно ушла в далекое прошлое.
Обычное сочинение, как обычно, не очень соответствовало теме и не слишком было написано по плану. Однако учитель остался доволен.
Он поставил за сочинение соответствующую отметку. Какую именно? Обычную.
Василий Самойлов
Наследственная специальность1
Ветер шумит в верхушках голых деревьев, несет из темноты гигантским потоком леденящий холод, сыплет острую, как стеклышки, ледяную крупу, с неумолчным звоном барабанит в бесконечную трубу газопровода. Самосвалы с гудением мчатся по столбовой дороге, укатанной и блестящей, как сталь, движущиеся конусы света сквозь мириады ледышек на миг выхватывают полевые вагончики, ворочающие гусеницами тягачи, трубоукладчики, жмущийся к обочине тупорылый бульдозер, неуклюжие фигурки людей в ватниках…
…Дверь вагончика распахнулась, обозначившись на миг черным прямоугольником, Сначала в нее просунулся чемоданчик, потом туфля на толстой «вездеходной» подошве, а потом и сам парень – мрачноватый, насупленный, закутанный шарфом, в шапке пирожком, нахлобученной по самые глаза, в коротком осеннем полупальто. Личность совершенно незнакомая и редкостная в этих краях, в этакую погоду да еще и ночью.
В вагончике только начальник участка Авилов, диспетчер да экскаваторщик Охрем Иванович. Они орут, тычут друг друга пальцами в грудь, заросшие, небритые и злые. Охрем Иванович, свирепо вспыхивая темными из-под нависших бровей глазами, доказывает диспетчеру: надо бы развести костры, – на таком нежданном морозе не то что земля не оттаивает, а смазка в подшипниках стынет, того и жди тяги лопнут; диспетчер кричит, что дядя Охрем хочет жить на королевскую ногу; начальник орет то на одного, то на другого.
При появлении парня они замолчали, глянули с любопытством.
– Честь имею… – говорит Авилов и, выжидающе помолчав, объясняет: – Слушаем вас, молодой человек.
Парень распутывает шарф и удивительно робким, осипшим голосом говорит:
– Я к вам. – Он сконфуженно прикрывает глаза длинными, в инее ресницами. – Мы договорились с товарищем Шулейко, что я буду работать у него на участке.
– Ха-ха-ха! – смеются все трое.
А машинист-экскаваторщик Охрем Иванович в копоти и саже, как кочегар, только зубы да белки глаз сверкают от дрожащего света лампешки, сквозь смех произносит:
– Шулейко на соседней трассе… А соседство – это еще пять часов езды. Как же это вас угораздило?
Парень растерянно снимает и мнет шапку-пирожок. Как же тут объяснить? Сел на перекрестке, как и советовал товарищ Шулейко, шофера не расспрашивал, думал, трасса одна, доехал до вагончика…
– А кем работать-то? – спросил начальник. – Да вы садитесь. – Он показал на скамейку у стены. В вопросе скрывалось не только одно любопытство, а и желание перехватить работника. – Контракта не заключали? Сварщик? Моторист?
– Нет, не моторист. – Парень зябко трет руки, медлит с ответом почему-то. Попал не туда, непрошеный гость, стоит ли объяснять, что все не так просто, да и вообще…
– Техник? Радист? Экономист?
– Я парикмахер.
– Гм!..
Трое газопроводчиков озадаченно переглядываются. Молчание наступило натянутое, неловкое до глупости.
– Гм!.. – еще раз восклицает начальник участка, и сразу всеми тремя овладевают безразличие и полнейшее равнодушие. Они снова начинают спорить, сначала не спеша, как бы между прочим, постепенно раздражаясь от неуступчивости друг друга, и переходят на повышенный тон.
Наконец диспетчер и экскаваторщик уходят. Авилов опускается в плетеное креслице, вздыхает с облегчением, закуривает, поворачивается массивным корпусом к парикмахеру, глядит из-под блеклых щетинистых бровей изучающе.
– Гм… Интересно, что взбрело в голову Шулейко?
Авилов и Шулейко не то чтобы враги, но и не приятели. Отношения у них самые деловые. Авилов «нажимает на все педали», когда участок Шулейко вырывается вперед; Шулейко «подвинчивает гайки» и лично командует на «хромающих» местах, если вперед вырывается участок Авилова. В тресте Шулейко удовлетворенно пощипывает бородку, когда распекают Авилова. И наоборот.
В последний раз распекали Авилова. Поэтому жизнь на трассе, как в минуты аврала, а сам Авилов вот не спит, готовясь к отчету. Жаль! Жаль, что заболел Коростышев: газосварщикам приходится самим заниматься подготовительными операциями, – потеря времени, а людей при таком развороте явно не хватает. Жаль, что этот… И скажите, для чего все-таки он Шулейко – парикмахер, а не газосварщик? Уж он бы его не отпустил! Уж он бы его уломал остаться и тем самым с удовольствием, а это было слабостью Авилова, утер бы нос товарищу Шулейко. Жаль…
– Значит, парикмахер. – Авилов откидывается на спинку кресла. – Где же это вы с ним договорились? – Авилов соображает, что парень, видимо, тяготится своей специальностью, и оживился: – Значит, решили изменить квалификацию? Сначала учеником там, а потом… да?
«Что ж, – думает Авилов, – в таком случае… бугаек ничего себе, стоит зацепить…»
Парень отрицательно машет головой и объясняет: переучиваться он не думает. Шулейко брился как-то у него, они разговорились, и вот, в общем… Парень замолкает, обескураженно глядит на дверь, за которой воет ветер. В вагончике тепло, изморозью блестят заклепки на досках, а ему выходить на каменную дорогу, снова голосовать… Он мчался, болтаясь в железном кузове часов шесть, испытывая свою волю, промерз… Воля волей, а хочется обогреться, хочется есть, хочется спать. Но он, конечно, заставит себя покинуть это уютное место и будет терпеливо подымать свой чемоданчик навстречу грохочущим глазастым огням самосвалов. Впрочем, если бы его уговорили, он бы, пожалуй, остался передремнуть до рассвета.
Но нет, здесь народ какой-то грубый, неприветливый, и поэтому не стоит…
Авилов щупает зудящий от щетины подбородок и неожиданно для самого себя восклицает:
– Парикмахер, значит! Как звать тебя, парикмахер? Гоша? Слушай, Гоша, а не подправил ли бы ты мою личность, а? Пока там рассвет, пока там чего, ты бы меня и того, а? Тут как шальной я сейчас, высморкаться некогда, не то чтобы выбриться да постричься. Снимай свое пальтецо, вешай вот сюда на гвоздь и, так сказать… Потом соснешь, перекусишь у нас – и на все четыре… У нас знаешь, брат, дела! Уважь.
Гоша раскладывает инструмент. Авилов сливает ему на руки и удивляется, глядя на мощные, перекатывающиеся узлами бицепсы Гоши, выглядывающие из-под закатанных рукавов, на мощную согнутую спину. Под сумрачным и в то же время мягким взглядом Гоши он даже немного робеет. Тяжелая челюсть Гоши ему не нравится: ни дать ни взять личность бандита. Встретишься с таким на дороге, туго придется. В душе Авилов смеется над Гошей: такой буйвол, которому в пору тягать трубы газопровода, ломом рубить кремень, и вот, извольте, – «чики-чики» ножничками. Наверное, халтурщик. Едет к Шулейко драть длинный рубль с работяг. А Шулейко на это плевать, ему чтобы пыль в глаза начальству. По мнению Авилова, парикмахеры – народ жалкий, нестоящий – люди, привыкшие к легкому куску, протягивающие беззастенчиво лапу: «на чай». В его представлении они всегда возникали проворными, вертлявыми, до приторности услужливыми и заискивающими, какими угодно, но не в виде вот этакого угрюмого тяжеловеса. Эк-кий лоботряс! Полнейшее крушение представлений.
Гоша надел халат, поставил на освобожденный от бумаг стол зеркало, и вагончик будто раздвинулся. Затем он заткнул салфетку под тяжелый подбородок Авилова, продул расческу, пощелкал угрожающе ножницами и подступил вплотную, коротко взглядывая на патлы газопроводчика, напоминавшие прическу если не попа, то по крайней мере попика.
С некоторым опасением Авилов, подчинившись жесту, откинул голову назад. Н-да, сейчас начнут драть кожу. Этакий гусар!
2
«Интересно! Никогда не ожидал!» – удивился Авилов. Прикосновение Гошиной ладони, пригладившей волосы, отдалось в груди Авилова странной истомой. По затылку поползло покалывающим, ощутимым морозцем. Ладонь парикмахера была какая-то до неправдоподобности нежная и теплая и в то же время сухая.
Авилов прикрыл глаза. Ладони, казалось, обладали не совсем обычной силой. Длинные красивые пальцы парикмахера ловко принялись перебирать жесткие, сердитые волосы, выравнивать, умно и со смыслом подрезать, выхватывать косички, щекотали до приятных зудящих мурашек, и все это с непостижимой быстротой и неутомимостью.
«Недурственно! Очень недурственно!» Авилов не заметил, как погрузился в какую-то чертовски приятную полудрему, не в силах больше пошевельнуться, готовый сидеть вот так, в сладостном безволии, хоть до утра, отдавая себя на ласку и убаюкивание этим удивительным, уверенно-осторожным рукам.
Все же время от времени Авилов приоткрывал один глаз и с сонным любопытством рассеянно следил за работой парикмахера.
Гоша с каменным лицом передвигался хладнокровно и незаметно, весь уйдя в работу. Он работал с увлечением, пристально вглядываясь в угловатую голову клиента, то приближаясь, то отходя на шаг, непоколебимо прямой, как столб, и, чуть откинув голову назад, любуясь и оценивая прическу издали. Он тоже, видимо, забыл обо всем на свете: о том, что совсем недавно щелкал зубами в кузове самосвала, что ветер и сейчас беснуется за стенами вагончика. Он был увлечен работой. От одежды его и рук исходил тонкий и приятный аромат. Он менял расчески, менял номера машинок, осторожно выстригая затылок, правил бритву, и стук переставляемых нехитрых приборов сквозь сладкую дрему отзывался где-то под ложечкой, убаюкивая Авилова.
– Вот и все! – тихо сказал Гоша, отступая и стряхивая салфетку. – Каким вас: средним, простым, «Москва»?
Авилов с трудом и сожалением раскрыл отяжелевшие веки. Так быстро! Он глянул в зеркало: на Авилова смотрел помолодевший на десяток лет мужчина, симпатичный, опрятный и замечательно подстриженный – именно так, как всегда мечтал Авилов и как никогда его не подстригали. В парикмахерской почему-то всегда спрашивали одно и то же: «Полечку?» И Авилов, теряясь, чувствуя неловкость и скованность в движениях, кивал грубовато: «Ага». И выходила почему-то не «полька», а так, одно недоразумение, скорее краковяк какой-то. В общем, Авилов всегда с возмущением глядел на себя в зеркало и уходил из парикмахерской с таким настроением, будто его умышленно изуродовали и надсмеялись над самыми его лучшими надеждами.
– Н-да-с! – с удовольствием промолвил Авилов, с задумчивостью проведя рукой по изумительно гладкой щеке. Неясная мысль рождалась в разморенной истомой и лаской помолодевшей голове. На миг воображение выхватило из темноты воюющих там, у костров, ребят, прокопченных, вгрызающихся в черствый, неподатливый грунт и метр за метром неуклонно пробивающихся вперед.
Авилов был требователен к подчиненным и неумолим в своих решениях. Он сам прошел через все эти трассы, прошивая экскаватором и холмики, и холмы, и даже настоящие горы. Он рвал взрывчаткой эти горы, знал нужды газопроводчика и умел выбить из треста все необходимое для него. Он знал все. Но ему никогда и в голову не приходило, что обыкновенный парикмахер может повысить чертовски твое настроение, освежить и как бы соскрести с личины твоей усталость, принести такую, этакую… Впрочем, о чем говорить!
Авилов дружески положил руку на плечо Гоши, понуро убиравшего инструмент в свой чемоданчик. «Пусть это будет сюрпризом для ребят, – решил Авилов. – Настоящий сюрприз. К тому же Шулейко… Ха-ха, Шулейко! Мое вам, товарищ Шулейко!»
– Вот, значит, Гошка! Восхищен! Молодец ты! Настоящий молодец! Парни у нас, ах, что за парни!.. Оставайся-ка ты, Гошка, у нас. На кой черт тебе там еще трястись к этому Шулейко, да и вообще, парень… Ты знаешь этого Шулейко? А спроси обо мне у любого, и тебе скажут.
Гоша молча защелкнул чемоданчик. Не зная, как уговаривать дальше, Авилов махнул рукой, подошел к рации и заорал во все горло в микрофон:
– Эй там! Столовая! Немедленно сюда чего-нибудь… согревающего! Граммов так это двести да и закусить хорошенько! Живо!
Гоша слушал и улыбался. Гоша сонно моргал веками. Гоше ужасно хотелось спать и есть тоже очень хотелось.
…Утром пурга усилилась. Повалил снег. Газопроводчики, сдав смену, пробирались к вагончику-столовой и удивленно, шевеля обветренными губами, перечитывали сквозь рой снежинок приколоченную к дверям надпись на дощечке: «Парикмахер. Обслуживает круглосуточно».
– Ого! Наконец-то Авелыч взялся за быт нашенский! – восклицали парни, обметая валенки. – А то, черти б его подрали, как в лесу дремучем.
И, увидев парикмахера, они, как и Авилов, поражались его мощи, юности и росту.
И пока, звякая ложками, съедали завтрак, а потом сидели на скамейках да чадили папиросками, дожидаясь своей очереди, посмеивались да перемигивались: вот-де дела, такой ломовик – и вот те на!
Гоша, видимо, слышал эти остроты, но ни единым жестом не дал понять, что они задевают его самолюбие, и «обрабатывал» чумазых парней с таким же старанием, как и Авилова.
И все, кого коснулась Гошина рука, садившиеся на стул с насмешливой улыбочкой, вдруг сгоняли эту улыбочку, становились серьезными и после «обработки» уходили с лицами подобревшими и глазами соловыми. Ребята ревниво оглядывали себя в осколке зеркала над рукомойником, и, будто теперь им дано было право на это, даже самые некрасивые со значением подмигивали куховарке Нюре, румяной, бойкой бабенке. Запах «Шипра» разливался во все углы столовой, перемешиваясь с запахом кухни.
– Артист! – глубокомысленно хвалили Гошу, выйдя за порог.
– Артист! – в убежденном согласии отвечали самые лихие острословы. – Али налетом к нам, али насовсем?
Экскаваторщик Охрем Иванович рассказал о ночной истории и высказал предположение, что Авилов, видимо, перехватил парикмахера.
– Н-ну, наш Авелкин!.. Ха-ха! И тут Шулея обставил!
3
Трасса неумолимо продвигалась вперед, тягачи перетаскивали вагоны и прочий строительный скарб, а заодно и Гошу.
Гоша обосновался в вагоне-столовой, на противоположной буфету стороне, отгородившись ширмой из брезента. Плотники соорудили ему небольшой, но прочный столик, на котором он мог, как и в порядочной парикмахерской, разложить инструмент и расставить пузырьки с одеколоном.
С Нюрой Гоша поладил с первого же дня. Чертыхаясь, Нюра втащила в вагон мешок и вывалила на пол, отполированный множеством подошв, две кабаньи головы.
– Вот полюбуйся, паликмахтер! – Она пнула валенком в застывшие оскалы морд. – Что я должна делать с такими уродами?! Хотела угостить ребят холодцом и хрену раздобыла, а они, морды эти, несмоленые. Хвостики и ушки попались смоленые, а эти… черти б их побрали! Щетина, как стерня! – Нюра пососала мизинец, враждебно сплюнула в сторону голов. – Хотела сама посмолить, да только руку сожгла.
Гоша, правя бритву, полуобернулся и тихим голосом посоветовал осмолить у газосварщиков горелками.
– Горелками! – передразнила раздосадованно Нюра. – Тилипаться три километра, туды да сюды – шесть, а его уваривать сколько, холодец! Умник! Ах, что же мне делать?
Гоша ничего ей не ответил. Направил свои бритвы, снял с себя белоснежный халат, оставшись в свитере, и, когда Нюра все же собралась к газосварщикам, придержал ее за руку.
– Одну минуточку. Давайте-ка сюда небритое мясо. – Потрогав лезвие бритвы, он с помазком и мылом склонился над головами, густо намылил и под удивленный, восторженный смех Нюры обработал, точь-в-точь как и обрабатывал неподатливые подбородки.
В другой раз Нюра притащила гусей, из которых невозможно было, как это и должно быть, если гуси преклонного возраста, выдергать колодки.
Гоша отыскал в чемоданчике пинцет и, не торопясь, аккуратно повыдергивал все до единой колодочки.
– Гошик, ты просто клад в моем деле! В шеф-повара тебя забрать, что ли?
За обедом Нюра рассказывала всем про холодец из «бритых» кабаньих голов. Ребята хохотали, густо заправляли холодец хреном и говорили: «Недурственно!»
Гоше выдали ватные штаны, фуфайку, валенки, и внешне он теперь отличался от других строителей только шапкой-пирожком, чистым лицом и нежными ладонями.
На диспетчерках Авилов не без пристрастия присматривался к подчиненным и придирался к небритым:
– Вам что же, особое приглашение-с? И парикмахера вам раздобыл, а вы… Стыд! В следующий раз имейте в виду! Я сужу так: кто внешне выглядит отлично, у того и дела идут неплохо.
Сам он захаживал к Гоше каждый день и, как и в первый раз, вставал со стула разомлевший и хлопал Гошу отечески по плечу.
И так случилось, что авиловцы стали отличаться своим свежим, помолодевшим видом во всем тресте. Шоферы, подвозившие арматуру и стройматериалы, прослышали о мастерстве авиловского парикмахера и, побывав однажды, снова заезжали иногда с десятой дороги. Во власти ласковых и великолепных рук побывал даже и сам начальник треста, внушительный человек в кожанке, со взглядом будто и сонливым, однако подмечавшим не только крупные промахи, но и совсем малозаметные вещи. И так случилось, что на очередном совещании он привел в пример инициативу Авилова, красноречиво посматривая при этом на чумазую, заросшую до непривлекательности физиономию товарища Шулейко.
– Приятно глядеть на рабочих товарища Авилова… Опрятные, чистые. Огурчики! На мой взгляд, так: внешний вид определяет внутреннюю подтянутость.
Авилов сдержанно улыбался, пощипывал подбородок и наблюдал исподтишка за Шулейко, который в подобных случаях старался смотреть себе под ноги, лез за платком и гулко сморкался.
И случилось так, что Шулейко каким-то образом пронюхал, что за парикмахер у Авилова и как он попал на его участок. Рассерженный Шулейко прикатил на своем «газике», ворвался к Авилову и долго бушевал, требуя немедленно передать Гошу в распоряжение его участка. Авилов выслушал его с лицом, полным добродушия и кротости, и сказал, что Гошу никто не насиловал и лично он, Авилов, готов удовлетворить претензии Шулейко; захочет парень к Шулейко – пожалуйста, не захочет – тоже пожалуйста.
– Извините-с, я здесь ни при чем, – заключил он с плохо скрываемым злорадством. Авилов в людях разбирался и поэтому выражался так свободно, зная, что Гоша никуда не уйдет.
Застенчивый Гоша не мог толком объяснить рыкающему Шулейко, как и почему попал он на участок Авилова, твердо отказался от оклада кладовщика (помимо «клиентурских») и на прощание великодушно согласился «обработать» раздосадованного товарища Шулейко, после чего Шулейко уехал в город и, как потом рассказывал его шофер, шнырял по парикмахерским в поисках подходящего парня. Шофер говорил, что он-таки отыскал какого-то прохвоста и прогнал его ровно через неделю. К этому времени трассы сблизились настолько, что рабочие участка Шулейко могли пользоваться услугами парикмахера, участка Авилова.
Суточную выручку Гоша каждое утро передавал в бухгалтерию. Оттуда ее переправляли в Гошину артель, а из артели перечисляли Гоше аванс и получку.
В свободную минуту Гоша выходил из вагончика и, приложив ладонь к глазам, вглядывался в ту сторону, где экскаваторы, вгрызаясь ковшами, черпали землю, оставляя за собой удивительно ровную и глубокую траншею, из которой светлым дымком выплывал пар. Тарахтел денно и нощно движок. Стучали отбойные молотки, когда трасса упиралась в скрытый под пленкой снега каменный пласт. Много километров Гоша прошел с газопроводчиками. В каждом населенном пункте он закупал одеколон, мыльный порошок, договаривался насчет стирки салфеток, разыскивал почтовое отделение связи и в ящик опускал письмо матери, а другое письмо…
Другое он задерживал в руке, долго глядел на него грустными глазами и, вздохнув опечаленно, снова засовывал в карман стеганки. Понурив голову, укрытую шапкой-пирожком, Гоша медленно брел к стоянке. Навстречу, раздувая снежную пыль, мчались, подпрыгивая на ухабах, автомашины. Из окна кабины высовывалась смеющаяся физиономия и орала, обнажая в блеске улыбки зубастый рот.
– Здорово, Гошка-а!.. Приве-е… – уносилось в грохоте кузова и шуме мотора.
Гоша махал вслед машинам. Одной, другой и в конце концов, приободрившись, решительно махал самому себе, избавляясь от грустных мыслей, успокоившись окончательно, взбирался по скользким ступенькам своего вагончика, где уже дожидались, покуривая, строители.
Неотосланное письмо Гоша прятал на дно чемодана и, облачившись в свой безукоризненно чистый халат, уже совсем весело пощелкивал ножницами, прицеливаясь к измятой, пропотевшей в пылу трудовой вахты шевелюре.
В одном из неотосланных писем было и такое:
Что ж, пусть я романтик!
Романтика – удел не «стильных»,
А смелых духом, дерзающих и сильных…
Романтика, по-моему, не слабость,
И если я иду тропой гиганта,
То чувствую: и я гигантик!
И горд я этим и ощущаю сладость!
«Смешны, Зоя, тебе эти мои упражнения. Я заранее вижу твою скептически-неверующую улыбочку, твои изогнутые милые брови, но что ж… Теперь я твердо знаю, что ни за что, никогда не соглашусь променять эту неуютную, неустроенную, но по-своему захватывающую жизнь на ту, которой жил раньше. Что ж, может, я и в самом деле восторженный идиот, может, я действительно „недоразумение природы“, как выразилась ты однажды, но я готов быть тысячу раз таким, нежели слюнявым пижоном, думающим только о подачках, сколачивающих себе клиентуру из зажиточных граждан, ломающихся под „джаз-банд“ и ни черта не смыслящих в вопросе: „А что же такое наша эпоха, а как она делается, а где ее передний край, и за что дрались наши отцы?“ По крайней мере я знаю теперь, как добывается газ, на котором тебе мамаша жарит яичницу, и это мне доставляет удовольствие, а ты… Впрочем, все. Прости, Зойка, но, может быть, когда-нибудь придет время, и ты поймешь меня…»
В остальных письмах среди описаний жизни трассы, среди описаний своих грубоватых клиентов тоже можно было бы отыскать нечто сходное.