Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Владимир Гордейчев

 
Меня в Крыму судьба свела
С бойцами старого закала,
О ком я слышал без числа
И с кем встречался очень мало.
Годам немалым вопреки
Они поют, танцуют даже,
Буденновцы, большевики
С пятидесятилетним стажем.
И мы, из нынешних ребят.
Со дня приезда в санаторий
Живем, поем со всеми в лад.
Играем в шахматы и спорим,
С друзьями Щорса в домино
Стучим, с оглядкою вначале,
И пьем подпольное вино,
Не разрешенное врачами.
Но есть для нас неловкий миг.
Рубеж, когда, куда ни денься.
Нельзя уйти от нас самих:
Мы только мальчики, младенцы.
На пляже, весел и здоров.
Увидишь вдруг на человеке
Следы этапных кандалов,
Невытравимые навеки.
Услышишь вдруг, как инвалид
Года последние итожит.
А о работе говорит.
Что без нее дышать не может,
И, на минуту присмирев,
Стоишь, в руках сжимая шляпу…
С утра прибой рычит, как лев.
Тугие разминая лапы.
И я на берег выхожу,
Скользя на каменистых грудах.
На скалы вечные гляжу
И думаю о вечных людях,
Кому и годы нипочем,
Кто с юных лет живет на свете,
Как эти глыбины, плечом
Проламывая встречный ветер.
 

Андрей Дементьев

 
Пионерский сбор, пионерский сбор…
Открывает его неуверенный горн.
Сидит человек в президиуме.
Человеку за шестьдесят.
Вспоминает всю жизнь, по-видимому,
в чем был прав он и виноват.
И глядит на ребячьи лица.
С виду строг и неумолим.
И в душе перед ними винится —
перед будущим молодым.
А виниться-то вроде не в чем.
Жизнь он прожил в труде, в бою.
Всю эпоху взвалив на плечи,
честно ношу он нес свою.
Ну, а все-таки, ну, а все-таки
жизнь полна не одними взлетами.
Были промахи, были горести,
всяко было порой на совести.
И под песнь пионерского горна
вспоминает тревожно дед:
где-то наглость он не одернул,
чью-то искренность проглядел.
Человек молчалив и светел:
перед будущим он винится.
Он мечтает, что в этих детях
только лучшее повторится.
 

Олег Дмитриев

Евгению Храмову.

 
Была война на целом свете белом.
И, как один, мы крикнули «ура».
Когда вожатый вывел серым мелом
По всей доске: «Военная игра».
Всех разделив на «синих» и «зеленых»,
Нам привязали ленты к рукаву,
И покатились мы по снежным склонам
За Родину сражаться, за Москву!
И, снегом заметенные пушистым,
Из рощи, из вечерней полутьмы
Нам «синие» кричали: «Смерть фашистам!»
И «Смерть фашистам»! – им кричали мы.
Мы обходили их в снегу по пояс,
Перебегали пруд, скользя на льду,
«А если не успеем…» —
Беспокоясь,
Пальтишки мы срывали на ходу.
И наконец, мокры и краснолицы,
На заснеженной просеке лесной
Мы крикнули: «А ну, сдавайтесь,
               фрицы!» —
У «синих» очутившись за спиной.
Мы синий флаг нашли в стволе березы,
Мы победили – это каждый знал.
Но вдруг их звеньевой, глотая слезы,
Как запоет «Интернационал»!
Я не забуду лиц их выраженье,
Когда, нарушив правила войны.
Они прошли сквозь наше окруженье,
Своей непобедимостью сильны…
И Родина, глядевшая на запад.
Где фронт гремел, пылая, как закат.
Остановила долгий взгляд внезапно
На горсточке взъерошенных ребят.
И как врачиха в сбившемся берете,
Что грела нас и тормошила нас,
«Ах, дети, дети,
Милые вы дети…» —
Она твердила, плача и смеясь.
 

 
Я по пояс в месяце июле.
Валит с ног травы девятый вал.
Свищут пчелы – золотые пули,
Все – навылет.
Все – не наповал.
Прямо в грудь мою,
Неторопливы,
Метят бронебойные шмели,
И цветы тяжелые.
Как взрывы,
В небо вырастают из земли…
Словно атакующая рота
На безмолвный дот,
Что в землю врос,
Наступает на меня природа.
По свистку поднявшаяся в рост!
Этот бой внезапен и недолог —
Я бессмертно ранен.
Боль легка.
В каждой клетке чувствую осколок
Утра, солнца, дерева, цветка.
В торжестве победного парада
И земля, и небо, и вода…
Только раны бинтовать не надо —
Пусть не заживают никогда!
 
 
Упаду.
Щекой к земле приникну,
Мокрой от росы или от слез…
 
 
Никогда, наверно, не привыкну
К шуму трав и шелесту берез!
 

 
Вот новая картина.
Перед ней
Почувствуешь себя не очень ловко.
И сразу скажет тот, кому видней:
– Становится искусство все сложней,
Тут, брат, необходима подготовка!..
Что ж, подготовлюсь.
Книжек накуплю.
Хоть как-нибудь, да доберусь до сути:
Сперва мозгами сам пошевелю,
Пристану к знатокам —
          не обессудьте!
Они высокопарны и умны.
Все объяснят с возможной полнотою.
– Спасибо вам, мне сложности
              ясны…
Но что теперь мне делать
          с простотою!
Откройте тайну пушкинской строки.
Откройте волшебство мазка
             Рублева!..
Ну, что ж вы замолчали, знатоки!
Прошу, прошу, а вы в ответ
            ни слова…
 

Евгений Долматовский

 
В день Победы два танка застыли
За чертой Бранденбургских ворот
И стоят на солдатской могиле,
Вспоминая Берлинский поход.
В сектор западный, мрачный и
             чуждый,
На могилу советских солдат
Каждый день для несения службы
Сквозь ворота проходит наряд.
В карауле почетном впервые
Там ефрейтор стоял молодой.
Пред войною рожденный в России,
Рос, как многие, он сиротой.
В списке бронзовом рядом с другими,
Что погибли в последнем бою,
Вдруг он видит отцовское имя,
Он фамилию видит свою.
Сердце острой наполнилось болью —
Тени прошлого видит солдат.
Он молчит. Он владеет собою,
Но глаза его гневом горят.
Это западный сектор Берлина,
Это пост молодого бойца.
Осторожней! Не трогайте сына,
Он стоит у могилы отца.
 

Николай Доризо

 
Юноша стареющий,
Демон начинающий,
Ни во что не верящий,
Только отрицающий.
 
 
Он сидит предо мной.
Отвечает лениво, не сразу.
Краснощекий, презрительный,
Очень довольный собой.
Он считает банальными,
Громкими фразами,
То – во имя чего
Мы ходили на бой.
 
 
Он считает банальным
Хвалить, восхищаться,
Быть наивным боится,
Чтобы не поглупеть.
Быть совсем еще юным
В свои восемнадцать, —
Нет!.. Такую банальность
Он не может терпеть!
 
 
Он чуть-чуть снисходителен.
Будто знает такое,
Что не знают и те,
Кто давно поседел.
А в глазах его
Что-то стеклянное,
        странное,
Что-то чужое.
Будто он,
    как пенсне.
Их нарочно надел.
 
 
Он и горя не нюхал.
Рожденный в рубашке,
А послушаешь только
Его словеса!..
Неужели есть те.
Кто вот эти стекляшки
Принимают
За умные правдой глаза!
 
 
Юноша стареющий.
Демон начинающий.
Ни во что не верящий.
Все на свете знающий.
 
 
Мне судьба
Невеселую юность вручила, —
В сорок первом году
Мы хлебнули немало беды,
Но меня
    даже горе
Сурово учило
Жадно праздновать жизнь.
Понимаешь ли ты!!
 
 
Жадно праздновать
        каждую эту снежинку.
Каждый дружеский взгляд,
Каждый заячий след.
Чтоб всегда было все.
Словно в детстве,
        в новинку.
А другой для меня
В мире мудрости нет!
 
 
Я готов есть на улице
          в стужу мороженое.
Верить в самое лучшее.
Грызть карандаш до зари,
Я готов
   подобрать
       твою молодость
              брошенную,
Если хочешь,
      взамен
         мою старость бери!
И усталость бери
И морщинки в придачу.
Если зол,
    так в веселье
          пусть буду я зол?..
Я, как самый наивный
          андерсеновский мальчик,
Тычу пальцем в тебя:
– А король-то ведь гол!..
 

Дочке моей Леночке.

 
То куклу ты лечишь
Забавно, по-детски,
То бегаешь возле плетня,
То вдруг поглядишь ты
Настолько по-женски.
Как будто ты старше меня.
 
 
Гляжу на тебя я,
Гляжу, как на чудо.
Заснула ты с куклой вдвоем.
Откуда тот свет материнства,
Откуда
На личике детском твоем!
 
 
Гляжу на тебя я.
Гляжу виновато,
Когда отвечаю «нельзя»,
И все, что во мне
До сих пор еще свято,
Слезой набежит на глаза.
 
 
Тебя я к далекому парню ревную,
Что станет твоею судьбой,
Но пусть он, как я,
Испытает такую,
Святую, мужскую любовь!
 

 
Отыскала мой адрес,
С мороза вошла.
И горючей
Своей красотой
Обожгла.
Нет!
Она не вошла —
Это слишком земно, —
Как подбитая ласточка.
Залетела в окно.
И робеет,
     молчит
Как-то очень всерьез,
И большие глаза
Хорошеют от слез.
– Чем обязан!..
Простите, что без пиджака…
Но, по-моему.
Мы не знакомы пока!
И притих.
    От притихших
          доверчивых глаз!
– Я пришла…
У меня вся надежда
         на вас!
Не с кем
Мне поделиться.
Молчу и терплю.
Понимаете,
Очень его я люблю!
Подружились
Еще мы на школьной скамье.
Напишите стихи —
Он вернется ко мне!
Он послушает вас,
Он поверит,
     поймет,
Что нелепой.
Неправильной жизнью живет!
Я молчу.
Виновато гляжу на нее.
Как петлей.
Перехвачено горло мое.
Что же мне ей ответить.
Когда
   в первый раз
Получил я такой
Социальный заказ!
О святая наивность
Хороших людей!
Ничего нет прекрасней
Ошибки твоей!
«Он послушает вас»!
Только здесь я немой.
Да, но адрес Взяла она именно мой!
Как укор,
    как награда.
Звучит в тишине:
– Напишите стихи —
Он вернется ко мне!
Нет! Конечно, не даром.
Ведь это ваш труд!
Вот за них гонорар…
Вся стипендия тут.
О святая наивность,
Постой, говорю!
Так за зельем любовным
Идут к знахарю!
И сижу одинокий,
Молчанье храня.
 
 
Если б так же безгрешно
Любили меня!
 

 
Вот кактус.
     Разве он цветок!
На бугорке земли шершавой
Нелепо скрюченный виток
Колючей проволоки ржавой.
 
 
Однако даже он,
       и тот
Однажды вдруг
      в степи кромешной
Цветет,
да как еще цветет,
С какой доверчивостью нежной!..
 
 
Спит красота в любом из нас.
Мы все красивы от рожденья —
Однажды
    вдруг,
          хотя б на час
Или хотя бы на мгновенье.
 
 
Спит красота.
И жаль мне тех,
В ком глухо спят ее порывы.
Тех,
  кто ушел от нас навек,
Не зная,
    как они красивы.
 

Сергей Дрофенко

 
Я знаю, как ведется путь,
как стынет пот в кристаллах соли,
как ватник может весить пуд
и как вздуваются мозоли.
Путеукладчик – это дом,
с упрямым, зримым постоянством
перемещаемый в пространстве
расчетом, дерзостью, трудом.
Суров его простой уют.
Бывает, что парням грустится,
когда весной вдруг запоют
молчавшие всю зиму птицы.
И день одно,
И год одно:
Всегда торжественно и строго
ложится сталь на полотно,
и в глушь вторгается дорога.
И пусть зимой мороз дерет
и ветер рвет верхушки сосен,
ребята движутся вперед
путеукладчиками весен!
Едва зарю сыграет ветер,
пробарабанит дождь подъем.
 
 
ты вспоминаешь:
есть на свете
не только стены,
койка, дом.
Есть счастье книг,
еще безвестных,
есть счастье встреч,
трудов, тревог,
бушующее в наших песнях,
чтоб ты всю жизнь
стареть не мог.
У дерзкой юности во власти,
не тратя ни минуты зря,
всегда шагай к такому счастью.
Тебе сопутствует заря!
 

Юлия Друнина

 
Дайте, что ли, машину Уэллса —
С ходу в юность я махану:
Не по воздуху, не по рельсам
Не вернуться мне в ту страну.
Там, в землянке сутуловатой —
Неубитые! Боже мой! —
Ветераны войны (Ребята,
Не закончившие десятый.)
Перед боем строчат домой.
Там Валерка консервы жарит.
Там Витек на гармошке шпарит.
Отчего это перед боем
Небо бешено-голубое!..
Эх, мальчишки!
О вас тоскую
Двадцать лет, целых двадцать лет!..
Юность, юность! —
В страну такую.
Нет дороги, возврата нет.
Что из этого!
Навсегда
Я законам ее верна.
Для меня не беда – беда,
Потому что за мной – война.
Потому что за мной встает
Тех – убитых – мальчишек взвод.
 

 
По улице Горького – что за походка! —
Красотка плывет, как под парусом лодка.
Прическа – что надо!
И свитер – что надо!
С лиловым оттенком губная помада!
Идет не стиляжка – девчонка с завода,
Девчонка рожденья военного года.
Со смены идет (не судите по виду!) —
Подружку ханжам не дадим мы в обиду!
Пусть любит с «крамольным» оттенком помаду.
Пусть стрижка – что надо,
И свитер – что надо,
Пусть туфли на «шпильках».
Пусть сумка «модерн»,
Пусть юбка едва достигает колен.
Ну что здесь плохого!
В цеху, на заводе
Станки перед нею на цыпочках ходят!
 
 
По улице Горького – что за походка! —
Красотка плывет, как под парусом лодка,
И в сумке «модерной» впритирку лежат
Пельмени, Есенин, рабочий халат.
А дома – братишка, смешной оголец.
Ротастый галчонок, крикливый птенец.
Мать… в траурной рамке глядит со стены.
Отец проживает у новой жены.
Любимый! Любимого нету пока…
Болит обожженная в цехе рука…
Устала! Крепись, не показывай виду —
Тебя никому не дадим мы в обиду!
 
 
По улице Горького – что за походка! —
Девчонка плывет, как под парусом лодка.
Девчонка рожденья военного года.
Рабочая косточка,
Дочка завода.
Прическа – что надо!
И свитер – что надо!
С «крамольным» оттенком губная помада.
Со смены идет (не судите по виду) —
Ее никому не дадим мы в обиду!
 
 
Мы сами пижонками слыли когда-то,
А время пришло – уходили в солдаты.
 

Борис Дубровин

Из цикла «Океанская земля».

 
Дневальный усталый
По воду к речке не ходит:
Стенами скрыт.
За занавеской льняной
Под крышей заставы
Вырыт в столовой колодец —
Тело бодрит
Свежестью ледяной.
 
 
Даже неловкий
С этой премудростью ладит:
Ворот вращается,
Поскрипывает с утра,
Два метра веревки —
И бледно мерцающей глади
Донце касается
Побрякивающего ведра.
 
 
Наш друг терпеливый —
Колодец в темном закутке.
Как он сквозь тьму
Чувствует близость росы!..
В нем дважды отливы,
Дважды приливы за сутки,
Мы по нему
Даже сверяли часы.
 
 
Надежные стены
От мира его откололи,
Звезды и зори
Ему никогда не видны.
Но, странное дело.
Скрытый от взглядов колодец —
Малое море
Отдано власти луны.
 

Светлана Евсеева

 
Ждите мужчин пропавших.
Всеми морями пропахших.
Наши мужчины придут!
С мужчинами так бывает:
Вдруг пропадут.
 
 
Нескончаема наша вера,
И любая из нас постигала:
Беспокойны мужчины, как ветры.
Высоки, будто белые скалы.
 
 
Мы вас ждали три дня и три года.
Мы ботинки отдали в починку,
Мы поставили в свежую воду
Пестики и тычинки.
 
 
Как без вас день и ночь моросило!
Как тоске нашей ветер вторил!
Уши – раковины морские:
В них все время гремело море!
 
 
Не бывали мы в той передряге.
Ни на краешек, ни в середку
Не садились к лихому гуляке
В егозливую хлипкую лодку.
 
 
Ждите мужчин пропавших.
Всеми морями пропахших.
Наши мужчины придут!
С мужчинами так бывает:
Вдруг пропадут.
 

 
В нашем домике допотопном
Помню женщин одних в семье.
Помню: туфли твои дотоптаны,
Платье выцвело на спине.
Я мечтала тогда девчонкой,
Как бы мне суметь накопить,
Снять самой с тебя мерку бечевкой,
Платья в городе накупить.
Называли тебя вдовою.
Помню все я твои труды.
Как верблюдицею худою
С огорода влекла пуды.
Постоишь у ворот молчаливо.
Не откроет хозяин ворот.
Я не помню в семье мужчины
Посреди бытовых забот.
До сих пор ты не так одета.
Руки маленькие черны.
Нет, никто не виновен в атом.
Кроме той мировой войны!
 

 
Дрова несет уборщица.
В пальто и шубах вешалка.
Весна. На голой рощице
Качается скворешенка.
 
 
Когда весна упрочится
Для гнезд, для певчих горлышек!
Весна. На голой рощице
Качается воробышек.
 

 
Дух мой проник
В материю простую.
Ношу я белый воротник
Да юбочку вплотную.
 
 
Не наглухо, не целиком
Такой загар здесь спрятан.
Что кажется: я шла пешком
В Москву из древней Спарты.
 
 
Июль в сандалики обут
В цветах, резных, плетеных.
Асфальт попеременно мнут
Два пальца обнаженных.
 
 
Я уличная толчея,
Цирк, «Форум», «Панорама»!
В метро мне кажется, что я
Привыкший к свету мрамор.
В метро мой образ многолик:
Снопы. Венки. Пирую!
Ношу я белый воротник
Да юбочку вплотную!
 

 
Я доила коров. Выгребала навоз.
И на рынке, где грубые вкусы.
Гребешки покупала для жирных волос
И стеклянные красные бусы.
 
 
Еду в новую область. Трясусь на возу.
Кость широкая в ситце лаптастом.
Заскорузлой рукою хватаю вожжу:
Я Орина, смугла и скуласта.
 
 
Я былины слыхала на печке зимой,
Я дождей ожидала на пашне.
Есть такие глаза для меня, простой,
Как замочные скважины в башню.
 
 
В них заглянешь, и песенный лад на устах.
Имя милого – песня пастушья.
Я держу это имя в обеих руках,
Нараспев повторяю: Илюша!
 
 
Все отдам я: пшеницу, свинину, творог, —
Ничего не оставлю в запасе!
Дайте пару мне нежно дрожащих серег.
Для лица – самой ласковой мази!
 
 
Научите писать, выводить письмена,
Красить красками голубя, змея.
Как была, как слала от темна до темна,
Ничего, ничего не умея?!
 

Евгений Евтушенко

 
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы, как истории планет.
 
 
У каждой все особое, свое,
 и нет планет, похожих на нее,
 
 
А если кто-то незаметно жил
 и с этой незаметностью дружил,
 
 
он интересен был среди людей
самою незаметностью своей.
 
 
У каждого есть тайный личный мир.
 Есть в мире этом самый лучший миг.
 
 
Есть в мире этом самый страшный час,
 но это все неведомо для нас.
 
 
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
 и первый поцелуй, и первый бой…
Все это забирает он с собой.
 
 
Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты.
 
 
Да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно.
Таков закон безжалостной игры:
Не люди умирают, а миры.
 
 
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них!
 
 
Что знаем мы про братьев, про друзей!
Что знаем о единственной своей!
 
 
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.
 
 
Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
 
 
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
 

 
Хотят ли русские войны!
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей,
и у берез, и тополей.
 
 
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
 
 
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну, —
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
 
 
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж…
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
 
 
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
 
 
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны!
 

 
Смеялись люди за стеной,
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.
 
 
Смеялись люди за стеной.
Они как будто измывались.
Они смеялись надо мной
и как бессовестно смеялись!
 
 
На самом деле там, в гостях,
устав кружиться по паркету,
они смеялись просто так,
не надо мной и не над кем-то.
 
 
Смеялись люди за стеной,
себя вином подогревали
и обо мне с моей больной,
смеясь, и не подозревали.
 
 
Смеялись люди… Сколько раз
я тоже, тоже так смеялся,
а за стеною кто-то гас
и с этим горестно смирялся.
 
 
И думал он, бедой гоним
и ей почти уже сдаваясь,
что это я смеюсь над ним
и, может, даже издеваюсь.
 
 
Да, так устроен шар земной
и так устроен будет вечно:
рыдает кто-то за стеной,
когда смеемся мы беспечно.
 
 
Но так устроен шар земной
и тем вовек неувядаем:
смеется кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.
 
 
Двойной исполнись доброты.
И, чтоб кого-то не обидеть,
когда смеешься громко ты,
умей сквозь стену сердцем видеть.
 
 
Но не прими на душу грех,
когда ты мрачный и разбитый,
там, за стеною, чей-то смех
сочесть завистливо обидой.
 
 
Как равновесье – бытие.
В нем зависть – самооскорбленье.
Ведь за несчастие твое
чужое счастье – искупленье.
 
 
Желай, чтоб в час последний твой,
когда замрут глаза, смыкаясь,
смеялись люди за стеной,
смеялись, все-таки смеялись!
 

 
Очарованья ранние прекрасны.
Очарованья ранами опасны.
Но что с того! Ведь мы над суетой
к познанью наивысшему причастны,
спасенные счастливой слепотой.
 
 
И мы, не опасаясь оступиться,
со зрячей точки зрения глупы,
проносим очарованные лица
среди неочарованной толпы.
 
 
От быта, от житейского расчета,
от бледных скептиков и розовых
               проныр
нас тянет вдаль мерцающее что-то,
преображая отсветами мир.
 
 
Но неизбежность разочарований
дает прозренье. Все по сторонам
приобретает разом очертанья,
до этого неведомые нам.
 
 
Мир предстает, не брезжа,
          не туманясь,
особенным ничем не осиян.
Но чудится, что эта безобманность —
обман. А то, что было, не обман.
 
 
Ведь не способность быть премудрым
                  змием
и не всезнайства тягостная честь,
а свойство очаровываться миром
нам открывает мир, какой он есть!
 
 
Вдруг некто с очарованным лицом
мелькнет, спеша на дальнее мерцанье,
и вовсе нам не кажется слепцом —
самим себе мы кажемся слепцами…
 

 
Нет, мне ни в чем не надо
          половины!
Мне дай все небо! Землю всю
          положь!
Моря и реки, горные лавины —
мои! Не соглашаюсь на дележ!
 
 
Нет, жизнь, меня ты не заластишь
               частью.
Все полностью! Мне это по плечу.
Я не хочу ни половины счастья,
ни половины горя не хочу!
 
 
Хочу лишь половину той подушки,
где, бережно прижатое к щеке,
беспомощной звездой, звездой
              падучей
кольцо мерцает на твоей руке…
 

Тамара Жирмунская

 
У моего отца бессонница.
Он в кресле, как ночная птица.
Я понимаю, что бессовестно
Храпеть, когда ему не спится.
Но ночь берет свое.
         Отколотый
От спящих, он сидит, дежуря.
Над ним луна в масштабах комнаты —
Зеленый круг от абажура.
 
 
Как долго сон его сторонится,
Как тянется ночное бденье!
И это я – его бессонница,
Мое прикрытое безделье.
 
 
И правда, мало мною сделано,
Одни лишь планы,
        планы,
          планы.
Самостоятельность!
     Но где она!
Не в сторублевках же зарплаты.
Почти ничем отца не радую
И часто нарушаю слово…
Но по утрам
     с отцовской правдою
До хрипа спорить я готова:
«Не отпевай! Я не покойница.
Все впереди.
О человеке
Иначе надо беспокоиться.
Я не хочу твоей опеки!
Да, ваше время скороспелое,
А нам
   нужна иная зрелость…»
Я называю черным белое.
Ведь мне не то сказать хотелось.
Но спор
    доказывает равенство
Между отцом и мной,
          как будто
Не он,
   а я была изранена,
В обмотки грязные обута.
Как будто я несла воззвание
«Смерть белой банде!
Красным – слава!»
И окровавила названия
Бугульмы и Бугуруслана…
Отцы,
   чьи прошлые ранения
Все чаще колют нас укором, —
Меня пугает их смирение
Перед пустым дочерним вздором.
Да осади меня насмешкою!
Я защищаюсь очень глупо…
Но мой отец чего-то мешкает
И говорит немного глухо:
«Ты знаешь,
     у меня бессонница.
Все ночью вижу в мрачном свете.
Давай не будем
       больше ссориться.
Отцы неправы,
       правы дети».