Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Еще есть термос, термос с зеленым чаем. И кто это придумал термос? Сашка с благодарностью думает о неизвестном человеке, который изобрел термос. Потом он начинает думать о мальчике. Наверно, он снова спит на руках у матери. А в кабине все холоднее. Старая кабина, продувает ее, как решето. И некому прогреть мотор. Вода, пожалуй, уже замерзла. Вот баба, ничего не понимает, даже мотор не может прогреть! Если замерзла вода, – хана! А мороз дерет все крепче. Надо быстрее! Сашка пробует прибавить шаг, ноги вязнут уже выше колен. Снег сечет лицо, дышать нечем, сердце бьется о ребра чугунным шаром, а воздуха совсем уже нет; еще шаг – Сашка садится в снег и начинает длинно ругаться. Ругается он и в бога, и в снег, и в Памир… Костерит он и «эту бабу», которая на черта сдалась ему! Но вот сердце успокаивается, разгоряченное лицо остывает от мокрого снега. Сашка поднимается и лезет в сугроб. Теперь вся дорога – одни сугробы.

«И зачем она едет на Памир в такую погоду, да еще с мальчишкой?» – думает Сашка. Шоферы редко расспрашивают попутных пассажиров о том, куда их несет жизнь, но это не значит, что шоферу это не интересно. Ведь хочется узнать иногда, куда везешь человека – к горю, радости ли! Сашка ни о чем не расспрашивал женщину, пока они ехали вместе. А зря! Вот теперь, когда они с сыном одни в кабине ждут его и паром от их дыхания замораживает стекла, а он, Сашка, еле плетется к ним через эту крутящую пургу, хочется знать, кто тебя ждет. Почему она все молчит и молчит? Вот Сашка не может молчать долго, он все ей рассказал о себе, а ее расспросить не решился. А она все молчит и думает. Правда, иногда человеку лучше всего молчать.

А дороги уже давно не видно. Вместо нее волны; они дымятся снегом и двигаются… Сашка идет по волнам, вернее, лезет, и когда снег достает ему до пояса, он помогает себе руками… Ветер рвется в рукава ватника, за шиворот, толкает в грудь, валит на снег. Опять чугунным шаром ударяет сердце в ребра, шар этот становится все тяжелее и больше; он бьет то в грудь, то в спину и пошатывает Сашку. Сашка не выдерживает и садится в снежную волну. Он опять ругает этот перевал, который все еще выше его, Сашки, этот хребет, Памир и всю азиатскую горную систему вообще. Потом он с особенным удовольствием разносит Чалина и начинает ругать тех, кто берет в такую дорогу маленьких детей.

Уже темнота, уже ночь, а этот проклятый перевал все еще впереди. Сашка преодолевает снег, думая только об одном – не упасть, потому что тогда замерзнет термос. Когда Сашка взбирается наконец на перевал, пурга стихает. Небо сияет звездами, точно выметенное ветром… Мороз схватывает снег. Вниз с перевала Сашка катится чуть не кубарем. Вот и завал мерцает снежной гробницей. А где же машина? Вместо машины снежный холм. До полуночи разрывает Сашка снег и наконец приоткрывает дверцу. Слава аллаху: в кабине потеплее, чем снаружи. Сашка валится на сиденье.

– Живы? – спрашивает он весело и отворачивает пробку термоса.

Женщина сидит согнувшись, склонив голову к сыну, и не двигается.

– Живы, что ль? – спрашивает Сашка бодро и толкает ее осторожно в плечо; ему не хочется несчастья. – Ну что же вы? – спрашивает он недовольно.

– Живы… – тихо отвечает Люда и поднимает голову.

– Ну и ладно, – говорит Сашка. – Выпейте-ка вот.

Он вытаскивает пробку и наливает в блестящий стаканчик жидкость. Кабину наполняет запах настоенного зеленого чая, пар от стаканчика щекочет ноздри. Женщина выпивает чай, и Сашке становится легче, точно он выпил сам. Он наливает еще один стаканчик, и она поит Амир-бека. В термосе остается еще со стакан. Сашка затыкает термос.

– Ну вот, теперь мы живем! – говорит он и начинает открывать консервную банку.

Ночью самое главное – не спать. Нельзя спать в такой мороз. Лучше всего разговаривать. Сашка рассказывает Люде самые интересные случаи из своей жизни. Однажды он на спор съел три больших луковицы без хлеба. В другой раз залез на крышу идущего трамвая. А еще был случай: учительница выгнала его из класса, а он взял и встал на руки и на руках вышел за дверь. Этому случаю Люда удивилась и даже засмеялась – первый раз за всю дорогу. Сашка очень доволен: он всю жизнь старался что-нибудь сделать такое, чтобы люди изумились и перестали быть такими нудными.

Наступает утро, но спать хочется еще сильнее.

Весь день проходит в неистовой борьбе со сном. Это еще хуже пурги. Чтобы не заснуть, Сашка время от времени вспоминает Чалина, и тогда злость вспыхивает в груди у Сашки и разгоняет сон.

Да, Чалин виноват во всем, он орал всегда на Сашку, и из-за этого Сашка поехал один, попал под завал… Конечно, виноват Чалин. Если бы он отнесся по-человечески… Хорошо, но женщину-то с ребенком он сам взял, назло Чалину, и завез их в снег – им-то дела нет до Чалина, им не важно, любит Сашка Чалина или нет. Они ему поверили, а он их завез в снег и свалил все на Чалина. И от этой страшной мысли Сашка мучается хуже, чем от зубной боли.

Женщина с сыном молчат, Сашка будит ее и надевает ей на ноги мешок. Больше он не может ничего сделать. Чаю нет, нет ни хлеба, ни сахару, все теплое он надел на них, а сам сидит в одном ватнике, А молчать невыносимо. Хорошо молчать тому, у кого совесть чиста.

– Простите, а почему вы в такое время едете? – совсем некстати чужим голосом хрипит Сашка.

Люда молчит, уткнувшись в воротник полушубка. Пар от ее дыхания ложится на лицо Амир-беку. Вся кабина покрыта инеем от их дыхания. Стекло обросло серебристым мхом льда, и они сидят, точно в пещере.

– Почему на Памир едете? – повторяет Сашка.

Люда, не поднимая головы, бормочет:

– Наслышалась в детстве о красных тюльпанах. Поехала, чтобы увидеть красные долины. Ведь они цветут как раз весной.

– А как же? Это обязательно, – вдохновляется Сашка. – Вот нам только бы с перевала съехать вниз… Там будет такая долина – маки растут по пояс. Красные-красные маки, и тепло, легко. Ручьи там пробегают. И в этих красных маках бегают архары с круглыми рогами. – Сашка начинает привирать: – И среди маков сурки стоят на буграх у своих норок и эти маки собирают на корм. И свистят сурки, друг друга предупреждают об опасности. А над ними орел летает, как планер.

Люда представляет себе красные маки у голубого ручья, теплое солнышко и засыпает… И Сашка остается один со своей мучительной виной. Он придвигается к женщине и ребенку и обнимает их руками. Теперь мальчик спит между ними и никогда не замерзнет. А у него, у Сашки, деревенеют пальцы, дубеют локти, колени. Сашка закрывает глаза. Застывая, он беспокоится о том, чтобы пацан лежал между ними…

Они уже не слышат, как бульдозер сбрасывает снег в обрыв, прокладывает туннель к машине.

Сашка чувствует, как кто-то тянет его, отрывает от Люды, от пацана, которого нельзя открывать: ведь такой мороз! Сашку вытаскивают наружу… Он чувствует у своих губ стакан и запах спирта. Сашка открывает глаза, и хочет взять стакан рукой, и не может: не сгибаются пальцы. Он выпивает и видит перед собой красное лицо Чалина. Чалин ругает его, и Сашка согласно кивает головой.

У Чалина на руках Амир-бек, он обиженно плачет, оттопырив верхнюю губу, а Чалин неумело трясет его, чтобы он не плакал. Конечно, надо отдать ребенка матери. А где же она? Сашка поворачивается, хватаясь руками за борт машины…

Она сидит на дороге, на расстеленной шубе. Над нею склонились люди в полушубках, и кто-то растирает ей колени.

Степан Щипачев

Когда-то мать рассказала мне, что родился я в глухую декабрьскую ночь в черной бане, врытой в берег речки Полдневки. Бушевал буран.

Я живо представил себе.

Люди несут в избу теплый живой комочек, укутанный в тряпки и дырявый мужицкий полушубок. Буран с ревом налетает на них, силясь задуть только что затеплившуюся жизнь. Люди прикрывают ее собой.

Прикрыл ли я собой хоть одну человеческую жизнь?

Двадцатый год.

Словно окаменевший, трубач стоит посреди двора и, запрокинувшись к звездам, трубит.

Сколько раз мы слыхали этот сигнал! Дымились морозы, бураны наваливались на холодный тифозный город, а мы по тревоге седлали коней.

В нескольких километрах от города пожар на заводе. На помощь пожарникам вызвали нас, курсантов. Тридцать кавалеристов скачут в белой морозной ночи. Перед глазами подпрыгивает светлая круглая луна…

Спешившись, мы замялись, не зная, с чего начать. Но вот мы уже работаем топорами и, обливая шинели, плещем из ведер в ненасытное шумное пламя. Один из пожарников вскрикнул и бросил брандспойт. Струя огня и пара обожгла ему лицо. Брандспойт подхватил курсант. Чтобы не загорелась на нем шинель, его обливают из другой пожарной кишки. Струя воды, как палка, колотит его по бокам и спине.

Пожар свирепствовал больше часа. Наконец, обжигая и шипя, огонь начал отступать.

Снова позвякивает стремя о стремя. Застоявшиеся кони набирают рысь. Луна поднялась уже высоко, и вокруг нее появилось мглистое белое кольцо – признак большого мороза. Шинели заледенели и стоят торчком.

Тридцать кавалеристов скачут в белой морозной ночи… Слышите? Это цокот копыт.

Давно, кажется, еще перед войной, я зашел на выставку нескольких наших художников на Кузнецком. Стены были увешаны огромными полотнами. В глазах рябило от красного цвета, парадной торжественности и улыбок.

Ни одно из этих полотен не задержало надолго моего внимания. Я с грустью размышлял: если художник, тщательно выписывая на груди ордена, не попытается понять, какое сердце бьется под ними, он вряд ли способен создать что-либо значительное.

Я уже собрался было уходить, но вдруг почти у самой двери заметил написанную маслом крохотную, ладони в две величиной картину в широкой ореховой раме. На ней не было ничего, кроме зеленых листьев смородины. В их темной, сумрачной гущине блестела одна-единственная дождевая капля. Я простоял у этой незаметной картины дольше, чем слонялся до этого по выставке. Мне казалось, что я стою в саду. Только что прошла гроза. Сыро. Свежо… И если я сейчас вспомнил о выставке этих художников, то только потому, что и сейчас вижу эту тяжелую, готовую скатиться с листка дождевую каплю.

Пустячок? Безделушка? А сколько ж она прибавила мне душевного здоровья, радости!

Возвращаясь домой, я удивился: как это я не замечал, что и городское небо полно звезд?

 
Знаю!
Вы веселый человек и любите улыбку.
Я тоже ее люблю,
если она не от сытого самодовольства,
Уныние?
Оно недостойно человека.
Но я люблю грусть,
эту задумчивую сестру
размышлений и замыслов.
 

СТИХИ

Линогравюра Ю. Васильева «Море мечты».

Николай Асеев

 
Наша юность
      тем хороша,
что
 как вешняя зорька зардела;
что
 от ленинского шалаша
ей открылись
      пути без предела,
Наша юность
      тем хороша,
что
 с костров пионерских
            сумела,
свежим ветром
       глубоко дыша,
закалить
     свою волю и тело.
Наша юность
      тем хороша,
что мечтой
      в занебесье взлетела,
что ничья молодая душа
от заботы
     не очерствела.
Наша юность
      тем хороша,
что глядит
     неподкупно и смело,
не ища
   для себя барыша,
за великое
      борется депо.
Наша юность
      тем хороша,
что страна
     ее в славу одела,
руды плавя,
      покос вороша,
разным знаньем
       она овладела.
Все препятствия
       сокруша,
перед трудностями не робела,
как густая стена
        камыша,
над рекой
    ее песнь прошумела.
 

Леонид Агеев

 
В лесу появилась новость,
в лесу объявился я…
Стряхнула свою сосновость,
еловость свою
       хвоя.
Береза качнула холкой.
Боярышник зашумел.
Испуганный дрозд защелкал.
И на нос мне землемер
шагнул – зеленый и тощий —
с трепещущего листа:
он мерял дотошно точно,
прихрамывая слегка.
…Я новость в лесу,
мне грустно.
Не тутошний яг не свой
для трав,
     для белого груздя
под высохшею листвой.
Вниманьем обескуражен,
оглядываюсь кругом…
Зеленые лапы поглажу,
букаху сшибу щелчком,
с плеча березы губами
пахучий листок сорву,
набью кузовок грибами,
в густую лягу траву.
Под синей небесной ширью
зеленый сомкнется свод.
И лес привычною жизнью,
признав меня, заживет…
 

Маргарита Алигер

 
Высокочтимые Капулетти,
глубокоуважаемые Монтекки,
мальчик и девочка – ваши дети —
в мире прославили вас навеки!
Не знаменитые ваши заслуги,
не звонкое злато, не острые шпаги,
не славные предки, не верные слуги,
а любовь, исполненная отваги.
Другая слава, другая победа,
другая мера, цена другая…
 
 
Или все-таки тот, кто об этом
             поведал,
безвестный поэт из туманного края.
Иные болтают: того поэта
вообще никогда на земле не бывало…
 
 
Но ведь был же Ромео, была
              Джульетта,
страсть, полная трепета и накала.
И грош цена рассужденьям
             бесплодным,
многоречивым и праздным спорам,
был ли он графом высокородным,
этот поэт,
    или бедным актером.
Все равно ведь Ромео так пылко
               нежен
и так растворилась в любви
             Джульетта,
что жил ли на свете Шекспир
               или не жил,
честное слово, не важно и это!
 

Белла Ахмадулина

 
В траве глубоко и сыро,
если шагнуть с крыльца.
Держу я чужого сына,
похожего на отца.
 
 
Держу высоко, неловко
и говорю: «Смотри!
Видишь, какая лодка,
синяя изнутри!
 
 
Возьмем леденцы, орехи,
что у меня в столе.
Посмотрим, какие реки
водятся на земле.
 
 
Есть и река смешная.
Она течет далеко.
Наверно, она смешала
воду и молоко.
 
 
Сахарных рыб немало
в гуще ее рябой…»
Но бровью поводит мама,
глядя на нас с тобой.
 
 
Нам не устроить побега.
Речек не увидать.
Сына после обеда
строго уложат спать.
 
 
Окна, закройтесь плотно,
лампочка, не гори!
А сыну приснится лодка,
синяя изнутри.
 

 
Я думала, что ты мой враг,
что ты беда моя тяжелая,
а вышло так: ты просто враль,
и вся игра твоя дешевая.
 
 
На площади Манежной
бросал монету в снег.
Загадывал монетой,
люблю я или нет.
 
 
И шарфом ноги мне обматывал
там, в Александровском саду,
и руки грел, а все обманывал,
все думал, что и я солгу.
 
 
Кружилось надо мной вранье,
похожее на воронье.
 
 
Но вот в последний раз прощаешься.
В глазах ни сине, ни черно.
О, проживешь, не опечалишься,
а мне и вовсе ничего.
 
 
Но как же все напрасно,
но как же все нелепо!
Тебе идти направо.
Мне идти налево.
 

 
И снова, как огни мартенов,
Огни грозы над головой…
Там кто же победил: Мартынов
Иль Лермонтов в дуэли той!
Дантес иль Пушкин! Кто там
             первый!
Кто выиграл и встал с земли!
Кого дорогой этой белой
На черных санках повезли!
Но как же так! По всем приметам
Другой там выиграл, другой,
Не тот, кто на снегу примятом
Лежал курчавой головой!
Что делать, если в схватке дикой
Всегда дурак был на виду,
Меж тем как человек великий,
Как мальчик, попадал в беду…
Чем я утешу пораженных
Ничтожным превосходством зла,
Осмеянных и отчужденных
Поэтов, погибавших зря!
Я так скажу: на самом деле.
Давным-давно, который год.
Забыли мы и проглядели.
Что все идет наоборот:
Мартынов пал под той горою,
Он был наказан тяжело,
А воронье ночной порою
Его терзало и несло.
А Лермонтов зато сначала
Все начинал и гнал коня,
И женщина ему кричала:
«Люби меня! Люби меня!»
Дантес лежал среди сугроба,
Подняться не умел с земли,
А мимо медленно, сурово,
Не оглянувшись, люди шли.
Он умер или жив остался —
Никто того не различал,
А Пушкин пил вино, смеялся.
Друзей встречал, озорничал.
Стихи писал, не знал печали.
Дела его прекрасно шли,
И поводила все плечами
И улыбалась Натали.
 
 
Для их спасения навечно
Порядок этот утвержден.
И торжествующий невежда
Приговорен и осужден.
 

Анна Ахматова

 
Как сияло там и пело
Встречи нашей чудо.
Я вернуться не хотела
Никуда оттуда.
Горькой было мне усладой
Счастье вместо долга.
Говорила, с кем не надо.
Говорила долго.
Пусть влюбленных страсти душат.
Требуя ответа.
Мы же, милый, только души
У предела света.
 

(Эпилог)

 
Ты стихи мои требуешь прямо.
Проживешь как-нибудь и без них,
Ведь в крови не осталось ни грамма,
Не впитавшего горечи их.
Мы сжигаем несбыточной жизни
Золотые и пышные дни.
 
 
И о встрече в небесной отчизне
Нам ночные не шепчут огни.
Но от наших великолепий
Холодочка струится волна.
Словно мы на таинственном склепе
Чьи-то, вздрогнув, прочли имена.
 
 
Не придумать разлуки бездонней.
Лучше б сразу тогда – наповал.
И ты знаешь, что нас разлученней
В этом мире никто не бывал.
 

1962 г.

 
И скупо оно, и богато,
То сердце – богатство таи!
Чего ты молчишь виновато!
Глаза б не глядели мои.
 

 
И слава лебедем плыла
Сквозь золотистый дым.
А ты, любовь, всегда была
Отчаяньем моим.
 

Агния Барто

 
Я лежу, болею.
Сам себя жалею.
 
 
Повздыхаю на спине.
Снова на бок лягу…
Не идут друзья ко мне
Навестить беднягу.
 
 
Я лежу, болею.
Сам себя жалею.
 
 
Где товарищи мои!
Как проводят лето!
Без меня ведут бои
На футболе, где-то…
 
 
Я лежу, болею,
Сам себя жалею.
 
 
Жду, когда в конце концов
Распахнутся двери
И ворвутся шесть мальцов,
Пять, по крайней мере!
 
 
Но в квартире тишина…
Тру глаза спросонок,
Вдруг я вижу (вот те на!).
Входят пять девчонок.
 
 
Пять девчонок сели в ряд
У моей кровати:
– Ну, довольно, – говорят,
Поболел и хватит!
 
 
Песни знаешь или нет!
Будешь запевалой!
Я киваю им в ответ:
– Что ж, споем, пожалуй.
 
 
Танька (тонкий голосок.
Хвостик на затылке)
Говорит: – А это сок
Для тебя, в бутылке.
 
 
Чудеса! Мальчишек жду,
А пришли девчата.
Я же с ними не в ладу.
Воевал когда-то.
 
 
Я лежу, болею.
Сам себя жалею.
Как с девчонками спою,
Сразу веселею.
 

Михаил Беляев

 
Тайга шумела, окружая нас.
Мы долго шли,
Продрогли и устали.
На старом кедре ветер шишки тряс,
И, съежившись
В дырявой колкой шали,
Ворчала ель спросонья в стороне.
(Уже владели сумерки тайгою.)
Мы об одном мечтали —
Об огне!
И вот остановились мы с тобою,
Когда валежник поднял высоко
Кривые пальцы на звериной тропке.
Нашарил я озябшею рукой
Сухую спичку в сломанной коробке.
И это все, что было у меня…
Но ты ждала, ждала с упрямой верой
От этой спички жаркого огня —
И смело он раздвинул сумрак серый.
Повеселев от доброго тепла,
Ты о тайге не думала нимало.
И за огонь
Меня ты обняла
И у огня впервые целовала…
 

Хвощевской средней школе

 
У кого училась звонам,
У кого училась петь
В нашем крае просвещенном
Разговорчивая медь!
 
 
Мне казалось:
Утром рано Сыпал звон,
Тревожа сон,
Возле школы деревянной
Краснолистый рослый клен.
 
 
Нет, я вовсе не был соней!
Он, увидевши меня,
Красноватые ладони
Подавал из-за плетня.
 
 
Позабыть ли эти встречи!
Где ты, первый мой звонок,
Что когда-то с теплой печи
На урок меня завлек!
 
 
И пускай я стал серьезным!
Бьется, словно огонек,
Для меня в дали колхозной
Школьный
Маленький звонок.
 

Владилен Белкин

 
Неотглаженный и горластый.
Работящий и гулевой,
Между сопок и скал клыкастых
Дерзко втиснулся город мой.
Просмоленный,
      таежный,
          бревенчатый.
Молодежный,
     многоступенчатый.
Свой! Своими руками рубленный,
Вдоль и поперек поисхоженный…
Дивный, грязный,
       хваленый и руганный
И на все города непохожий.
Здесь снега на улицах белые,
А весна от жарков оранжева…
Здесь медведицы неробелые
По дворам на цепи расхаживают.
Здесь кострами ночи распуганы,
Здесь дороги до звона укатаны,
И монашьи тропы распутаны,
И грядущего трассы угаданы.
 

Ольга Берггольц

Девушка, что пела за заставой…

Виссарион Саянов.

 
…Девочка за Невскою заставой,
та, что пела, счастия ждала,
знаешь, ты судить меня не вправе
за мои нескладные дела.
Потому что я не разлюбила
чистого горенья твоего,
в бедствии ему не изменила
и не отрекалась от него.
Юности великая гордыня!
Все – во имя дерзостной Мечты,
это ты вела меня в пустыне,
в бессердечных зонах мерзлоты…
…И твердили снова мм и снова:
– Сердце, сердце, не робей, стерпи!
И военная свирель Светлова,
пела нам из голубой степи…
 

1940

 
P. S. …Потом была война…
             И мы, как надо, как
Родина велела, шли в бои,
И с нами шла «Каховка»
           и «Гренада»,
прекрасные ровесники твои.
О, как вело,
     как чисто пело Слово!
Твердили мы:
       – Не сдай! Не уступи!
…Звени, военная свирель Светлова,
из голубой, из отческой степи…
 

1964

Валентин Берестов

В. Бокову

 
Нет ничего прочней.
Чем битая посуда.
Что происходит с ней!
С ней происходит чудо.
 
 
Хрупка, и коротка,
И стоит мало
Жизнь чашки, и горшка,
И звонкого бокала.
 
 
Зато у черепков,
Осколков и обломков
В запасе даль веков.
Признание потомков.
 

 
Как-то в летний полдень на корчевье
Повстречал я племя пней лесных.
Автобиографии деревьев
Кольцами написаны на них.
 
 
Кольца, что росли из лета в лето,
Сосчитал я все до одного:
Это – зрелость дерева, вот это —
Юность тонкоствольная его.
 
 
Ну, а детство где же!
          В середину,
В самое заветное кольцо,
Спряталось и стало сердцевиной
Тонкое, смешное деревцо.
 
 
Ты – отец. Так пусть же детство сына
Не пройдет перед тобой, как сон,
Это детство станет сердцевиной
Человека будущих времен.