Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

 
Ты много ли видел на свете берез?
Быть может, всего только две, —
Когда опушил их впервые мороз
Иль в первой весенней листве.
 
 
А может быть, летом домой ты пришел, —
И солнцем наполнен твой дом,
И светится чистый березовый ствол
В саду за открытым окном.
 
 
А много ль рассветов ты встретил в лесу?
Не больше чем два или три.
Когда, на былинках тревожа росу,
Без цели бродил до зари.
 
 
А часто ли видел ты близких своих?
Всего только несколько раз.
Когда твой досуг был просторен и тих
И, пристален взгляд твоих глаз.
 

 
Люди пишут, а время стирает.
Все стирает, что может стереть.
Но скажи: если слух умирает,
Разве должен и звук умереть?
 
 
Он становится глуше и тише.
Он смешаться готов с тишиной.
И не слухом, а сердцем я слышу
Этот смех, этот голос грудной.
 

 
Как птицы, скачут и бегут, как мыши,
Сухие листья кленов и берез,
С ветвей срываясь, устилают крыши.
Пока их ветер дальше не унес.
 
 
Осенний сад не помнит, увядая,
Что в огненной листве погребена
Такая звонкая, такая молодая,
Еще совсем недавняя весна.
 
 
Что эти листья – летняя прохлада.
Струившая зеленоватый свет…
Как хорошо, что у деревьев сада
О прошлых днях воспоминанья нет.
 

 
На всех часах вы можете прочесть
Слова простые истины глубокой:
Теряя время, мы теряем честь.
А совесть остается после срока.
 
 
Она живет в душе не по часам.
Раскаянье всегда приходит поздно.
А честь на час указывает нам
Протянутой рукою – стрелкой
              грозной.
 
 
Чтоб наша совесть не казнила нас.
Не потеряйте краткий этот час.
Пускай, как стрелки в полдень, будут
               вместе
Веленья нашей совести и чести.
 

 
Сколько раз пытался я ускорить
Время, что несло меня вперед.
Подхлестнуть, вспугнуть пришпорить.
Чтобы слышать, как оно идет.
 
 
А теперь неторопливо еду,
Но зато я слышу каждый шаг.
Слышу, как дубы ведут беседу.
Как лесной ручей бежит в овраг.
 
 
Жизнь идет не медленней, не тише,
Потому что лес вечерний тих,
И прощальный шум ветвей я слышу
Без тебя – один за нас двоих.
 

Надежда Медведева

 
Я помню эти выстрелы в ночи.
По-волчьи выли бабы на печи.
Казалось каждой в этот страшный час.
Что мужа расстреляли в сотый раз.
 
 
Они своих не помнили заслуг,
По семеро впрягались бабы в плуг.
Чтоб хлеб родили минные поля.
Чтоб ровной стала рваная земля.
 
 
А нынче в хатах есть и хлеб и соль.
Былую жгучесть выплакала боль,
И слезы вдовьи сдержанно текли…
Все сердцем бабы вытерпеть смогли.
 
 
Когда в дороге встретятся они,
В поклоне низком голову склони.
Залатанная бабами земля
Вспоила море – хлебные поля.
 

Павел Мелехин

 
Как много хорошего нами увидено
Глазами Есенина,
Глазами Уитмена!
 
 
Иду за титанами – это не тайна —
И на ночь на кухне сажусь
            у титана.
Опять мне сегодня соседкой
             позволено
Описывать мир до рассвета
             по-своему.
Стихи не моими пока получаются:
То слишком немы они.
То поучающи,
То ямбы, как ямы.
То ритмы, как рытвины.
То явны-преявны
Приемы Уитмена.
 
 
Земля золотеет – заря занимается.
Рука тяжелеет, и ручка ломается.
 
 
Черкаю, клочкую гектары
            гекзаметров.
Кручу себе чуб, бормочу, как факир…
Я очень хочу,
чтоб моими глазами
Когда-нибудь люди взглянули
              на мир!
 

Эдуардас Межелайтис

 
Начну я новый монолог.
          Душа не ждет покоя.
Одежды ветхое старье с себя
             легко сорву.
Вот тело вечное мое. Оно совсем
               нагое.
Я снова с человеком схож
            и с вами вновь живу.
Я с вами схож.
       За сотни лет я заработал право
 как равный с равными
          опять беседовать с людьми.
Роль коротка моя.
        Понять попробовали б, право,
метаморфозу древних чувств —
               печали и любви.
Я был Пьеро…
      И я страдал за человечий улей,
 за сонм его несовершенств, за страх
                 его и грех.
А вас душил утробный смех,
             да так, что гнулись стулья…
И чем печальней был мой плач, тем
                громче был ваш смех.
И я нырнул на дно души, в ее
             глубины глянул!
Шел по корням и по камням,
             петляя и кружа,
через жестокость, через ложь…
             И свет в глаза мне грянул!
Через злословье, через мрак…
            Очистилась душа!
И я, как камешек волна
           со дна несет на сушу.
Как боль скитаний и разлук несут
                в свои края,
я вынес эту душу к вам – сбою
               и вашу душу,
а вы решили, что она не ваша,
              а моя.
И я над рампой слезы лил.
             А вы, лаская брюхо,
 лениво подводили счет доходам
                и долгам,
и падали мои слова
         и разбивались глухо,
 и разливались невпопад,
            как шторм по берегам.
Ну что ж…
     Вели мы разговор, как
                подобает братьям.
Был откровенным разговор,
             начистоту,
                  как боль.
За эту боль когда-нибудь мы
             поровну заплатим…
 
 
Я был Пьеро.
      Но час пришел, и я меняю роль.
 Теперь начну я новый монолог,
 тоскующую маску ловко скину
и стану жить, как должно Арлекину,
и то смогу, чего Пьеро не смог.
Я Арлекин. И жгуч мой смех. И я
               стою пред вами.
Готовься, публика моя, схватиться
               за живот!
Ирония в моих глазах,
          насмешка – под губами.
Мой смех раскатист и широк.
             Он жжет, и он не лжет.
Но что такое?!
      Где ваш смех!
             Я вижу слезы ваши!
 Как будто здесь, на сцене, вы,
               а я сижу в ряду…
Ирония пустила яд, мой звонкий
               смех вам страшен…
Ты плачешь, публика моя, у смеха
               на виду?
Я выволоку ложь из душ и клевету,
                 на сцену,
жестокость, зависть и вражду…
             Ну, смейтесь – ваш черед!
Но ваши губы сводит плач. Они
             бледней, чем стены.
Подкраситься бы вам, как мне…
             Да краска не берет…
Да смейтесь вы!
Но если вы
      смеяться разучились,
я посмеюсь над вами сам: мне
             правда дорога.
Хотелось вам, чтоб это, я нагим
             пред вами, вылез,
а это вы передо мной раздеты
              донага.
…Парад пороков!
        К рампе все… А ну,
                 сходитесь ближе!
Я Арлекин. И я смеюсь, разглядывая
                 вас.
Вы плачете! У вас печаль!.. О, я
               прекрасно вижу,
как слезы мутные бегут из ваших
               мутных глаз…
…Ролями поменялись мы. Прекрасно!
Но занавес уже на сцену лег,
и освещение
      уже погасло…
Не правда лиг смешной был монолог?..
 

Перевел с литовского Б. Окуджава.

Париж.

 
Умирает солдат…
        Погибает герой…
Рану горстью земли зажимает,
И глотает земля раскаленную кровь,
кровь багрит ее и зажигает.
 
 
(А земле бы не крови испить, а воды.
А земля умоляет солдата:
Ты засей меня хлебом, взрасти мне сады,
и воздам я за это стократы!)
 
 
Перед тем, как солдату совсем погибать,
приподнялся солдат на мгновенье
и кровавую землю
         прижимает к губам,
и целует,
    и просит прощенья…
Умирает солдат…
 

Перевел с литовского Борис Слуцкий.

Лето 1943 года под Орлом.

Сергей Михалков

 
Мальчик с девочкой дружил.
Мальчик дружбой дорожил.
 
 
Как товарищ, как знакомый,
Как приятель он не раз
Провожал ее до дома.
До калитки в поздний час.
 
 
Очень часто с нею вместе
Он ходил на стадион,
И о ней как о невесте
Никогда не думал он.
 
 
Но родители-мещане
Говорили так про них:
«Поглядите! К нашей Тане
Стал захаживать жених!»
 
 
Отворяют дверь соседи,
Улыбаются: «Привет!
Если ты за Таней, Федя,
То невесты дома нет!»
 
 
Даже в школе! Даже в школе
Разговоры шли порой:
«Что там смотрят в комсомоле!
Эта дружба – ой-ой-ой!»
 
 
Стоит вместе появиться.
За спиной уже: «Хи-хи!
Иванов решил жениться!
Записался в женихи!»
 
 
Мальчик с девочкой дружил.
Мальчик дружбой дорожил.
 
 
И не думал он влюбляться
И не знал до этих пор.
Что он будет называться
Глупым словом «ухажер»!
 
 
Чистой, честной и открытой
Дружба мальчика была.
А теперь она забыта!
Что с ней стало? Умерла!
 
 
Умерла от плоских шуток.
Злых смешков и шепотков.
От мещанских прибауток
Дураков и пошляков.
 

Юнна Мориц

 
На Мцхету падает звезда,
Крошатся огненные волосы,
Кричу нечеловечьим голосом —
На Мцхету падает звезда!..
 
 
Кто разрешил ее казнить.
Кто это право дал кретину
Совать звезду под гильотину?
Кто разрешил ее казнить,
 
 
И смерть на август назначал,
И округлял печатью подпись?
Казнить звезду – какая подлость!
Кто смерть на август назначал?
 
 
Война – тебе! Чума – тебе,
Убийца, выведший на площадь,
Звезду, чтоб зарубить, как лошадь.
Война – тебе! Чума – тебе!
 
 
На Мцхету падает звезда.
Уже не больно ей разбиться.
Но плачет Тициан Табидзе…
На Мцхету падает звезда…
 

 
Все тело с ночи лихорадило.
Температура – сорок два.
А наверху летали молнии
И шли впритирку жернова.
 
 
Я уменьшалась, как в подсвечнике.
Как дичь, приконченная влет.
И кто-то мой хребет разламывал.
Как дворники ломают лед.
 
 
Приехал лекарь в сером ватнике.
Когда порядком рассвело.
Откинул тряпки раскаленные,
И все увидели крыло.
 
 
А лекарь тихо вымыл перышки,
Росток покрепче завязал.
Спросил чего-нибудь горячего
И в утешение сказал:
 
 
– Как зуб, прорезалось крыло.
Торчит, молочное, из мякоти.
О господи, довольно плакати!
С крылом не так уж тяжело.
 

 
Земля заляпана инжиром.
Сады приклеились к дверям.
Рыбак, пропахший рыбьим жиром.
Дарует юбки дочерям.
 
 
Из кожи вылезли платаны.
Как вылезают из долгов.
Октябрь! Из неба бьют фонтаны —
Над нами навзничь Петергоф.
 
 
Настоян воздух на укропе.
Вразбивку дождь и солнцепек.
Как зрелище в калейдоскопе.
Листва готова наутек.
 
 
Стелю у моря полотенце —
Четыре лебедя с каймой,
Четыре ангела с младенцем
От ведьмы – к матери, домой.
 
 
И замыслов счастливых стайка
У изголовья тут как тут.
На каждом трусики и майка.
Поглажу их – пускай растут!
 
 
А по ночам морские пены
Поют в избытке серебра,
И остывающие стены
С лежанки гонят в пять утра.
 
 
Рассвета розовое древо
Шумит надеждами во мне,
И тень моя уходит влево
С двумя крылами на спине.
 

Сергей Наровчатов

 
Трое суток нам дают на отдых.
Что с того! Среди таких равнин
Нас сам черт не оторвет от потных.
Как дождем облитых, конских спин.
 
 
А живем мы здесь – с коней не слазим,
Днюем и ночуем на конях…
Свалит сон, – шинель не скинув, наземь.
Пистолет с планшетом в головах.
 
 
Только солнце встанет над лощиной.
Заново бескрайним летним днем
Наши песни княжат над Княшиной,
Государят над Господарем.
 
 
Атаманствуют в Заатаманье,
Верховодят в Вышних-Верховцах,
В Томизорьи глазоньки туманят.
Душеньки томят во всех концах.
 
 
Привечайте всадников с Востока:
Мы и кони – вестники побед,
Бурной бурей мчимся к Белостоку,
Бурной бурей через белый свет!
 
 
Так гори, вовеки не сгорая.
Так бушуй же, силы не тая.
Молодость, без удержу и края,
Фронтовая молодость моя!
 

Фронт, 1944 год.

 
Валит клубами черный дым
Над раскаленной крышею…
Мне этот дым необходим,
Мне нужно пламя рыжее!
 
 
Пусть разгорается пожар.
Пусть жаром пышет улица.
Пусть ужаснется млад и стар,
Пожарные стушуются.
 
 
Пусть сердце рвется из груди.
Пусть все тревожней мне:
Того гляди, того гляди
И ты сгоришь в огне!
 
 
Девчонки в плач, мальчишки в крик,
В обморок родители…
Но тут явлюсь я среди них,
Суровый и решительный.
 
 
Сверкает взгляд из-под бровей —
Мне отступать не гоже,
Раз все кричат: «Спаси, Сергей!»,
«Сергей», а не «Сережа»!
 
 
По водосточной по трубе.
По ржавому железу
Я избавителем к тебе.
Рискуя жизнью, лезу.
 
 
От этажа
    к этажу,
Ловкий,
    как кошка…
И по карнизу прохожу
К заветному окошку.
 
 
Я нахожу тебя в огне,
Со мной не страшны муки,
И ты протягиваешь мне
Худенькие руки.
 
 
Как храбр я! Как прекрасна ты!
Как день сияет летний!
И как непрочен мир мечты
Четырнадцатилетней…
 
 
Он разбивается в куски
От окрика простого…
И вновь стою я у доски,
Я в нашем классе снова.
 
 
И вновь не знаю я азов.
Попробуй к ним привыкни!..
И гнусный Васька Образцов
Показывает язык мне…
 
 
С тех пор немало лет прошло,
И снова сердце сжало,
И не сожгло, так обожгло
Предчувствием пожара.
 
 
Опять клубится черный дым
Над раскаленной крышею…
Мне этот дым необходим.
Мне нужно пламя рыжее!
 
 
Пусть сердце рвется из груди.
Пусть все тревожней мне.
Того гляди, того гляди,
Я сам сгорю в огне,
 
 
В огне сжигающей любви,
В сумятице минут,
Где руки тонкие твои
Одни меня спасут.
 

Булат Окуджава

 
Не верю в бога и в судьбу.
   Молюсь прекрасному и высшему
предназначенью своему,
   на белый свет меня явившему.
Чванливы черти, дьявол зол,
   бездарен бог – ему не можется…
О, были б помыслы чисты!
   А остальное все приложится.
Верчусь, как белка в колесе,
   с надеждою своей за пазухою,
ругаюсь, как мастеровой,
   то тороплюсь, а то запаздываю.
Покуда дремлет бог войны,
   печет пирожное пирожница…
О, были б небеса чисты!
   А остальное все приложится.
Молюсь, чтоб не было беды.
   И мельнице молюсь и мыльнице,
воде простой, когда она
   из золотого крана вырвется,
молюсь, чтоб не было разлук,
      разрух,
   чтоб больше не тревожиться…
О, руки были бы чисты!
   А остальное все приложится.
 

 
Уважайте маляров,
как ткачей и докторов.
Нет, не тех, что по ограде
раз мазнул – и будь здоров,
тех, что ради солнца,
    ради
красок из глубин дворов
в мир выходят на заре,
сами – в будничном наряде,
кисти – в чистом серебре.
 
 
Маляры всегда честны,
только им слегка тесны
сроки жизни человечьей,
как недолгий бег весны.
И когда ложатся спать, спать,
тела, не спится душам:
этим душам вездесущим
красить хочется опять.
Бредят кистями ладони,
краски бодрствуют,
         спешат,
кисти,
  как ночные кони,
по траве сырой шуршат…
Синяя по окнам влага,
бурый оползень оврага,
пятна на боках коров —
это штуки маляров.
 
 
Или вот вязанка дров,
пестрая, как наважденье,
всех цветов нагроможденье:
дуба серая кора,
золотое тело липы,
красный сук сосны,
         облитый
липким слоем серебра,
или ранний свет утра…
Или поздний свет костра…
 
 
Маляры всегда честны,
только им слегка тесны
сроки жизни человечьей,
как предутренние сны.
И когда у них в пути
обрывается работа,
остается впереди
недосказанное что-то,
как неспетое – в груди…
 
 
Уважайте маляров —
звонких красок мастеров.
Пойте, кисти,
лейтесь, краски,
крась, маляр, и будь здоров!
 

 
На арбатском дворе и веселье и смех.
Вот уже мостовые становятся
              мокрыми…
Плачьте, дети!
Умирает мартовский снег!
Мы устроим ему развеселые похороны.
По кладовкам по темным поржавеют
                коньки,
позабытые лыжи по углам
             покоробятся…
Плачьте, дети!
Из-за белой реки
скоро-скоро кузнечики к вам заторопятся.
Будет много кузнечиков – хватит
              на всех!
Вы не будете, дети, гулять
            в одиночестве…
Плачьте, дети!
Умирает мартовский снег!..
Мы ему воздадим генеральские
              почести.
Заиграют грачи над его головой,
грохнет лед на реке в лиловые
             трещины…
Но останется снежная баба вдовой.
Будьте, дети, добры и внимательны
              к женщине!
 

 
Круглы у радости глаза и велики —
                у страха,
и пять морщинок на челе
          от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер,
но заиграли Баха,
и все затихло, улеглось и обрело
               свой вид.
Все встало на свои места,
          едва сыграли Баха…
Когда бы не было надежд,
          на черта белый свет!
К чему вино, кино, пшено,
          квитанции Госстраха
и вам – ботинки первый сорт,
которым сносу нет!
Не все ль равно, какой земли
          касаются подошвы!
Не все ль равно, какой улов
          из волн несет рыбак!
Не все ль равно, вернешься цел
или в бою падешь ты,
и руку кто подаст в беде —
товарищ или враг?..
О, чтобы было все не так,
          чтоб все иначе было,
наверно, именно затем,
наверно, потому
играет будничный оркестр
привычно и вполсилы,
а мы так трудно и легко
все тянемся к нему.
 
 
Ах, музыкант, мой музыкант!
Играешь, да не знаешь,
что нет печальных, и больных,
          и виноватых нет,
когда в прокуренных руках
          так просто ты сжимаешь,
ах музыкант, мой музыкант,
черешневый кларнет!
 

Владимир Павлинов

 
Вечерами поэты шалые
Собираются у меня.
Сбросив кожанки обветшалые.
Снег, начальство, судьбу кляня.
 
 
Суечусь, грохочу посудою,
Жарко комнату натоплю.
Эту публику узкогрудую
Почему-то я очень люблю.
 
 
Все чернилами перемажемся.
Плещут руки – худы, длинны…
Мы, должно быть, смешными кажемся
Человеку со стороны.
 
 
За стихами, за чаем с баранками.
За шутливыми перебранками
Ночь в окно стукнет черной рукой.
Встанем.
Звякнут чашки пустые…
Я люблю вас, ребята простые.
Потому что и сам такой.
 
 
Только я не уверен, ваш ли я:
Я у долгих дорог в долгу.
Век прожить, над стихами кашляя,
Я, наверное, не смогу.
Поздно ночью уйдут, ссутулятся.
Стихнет по двору скрип шагов.
 
 
Ночь морозна.
Безлюдна улица.
С неба сыплются хлопья стихов.
 

 
Из-за ограды маки пахнут пряно.
Там девочка играет по ночам.
Я не могу играть на фортепьяно:
Я не обучен нотам и ключам.
Боюсь касаться я рояльных клавиш
Тупой костяшкой пальца своего:
Ткнешь посильней – и вмятину оставишь
На хрупких белых косточках его.
Но под ее рукой – рукой ребенка
Рояль живет, и плача и звеня…
 
 
Сегодня эта глупая девчонка
Опять пытает музыкой меня.
И вот в тиши растет глухая смута,
Редеет мгла, и в уши бьет прибой,
И вздрагивает грудь, и почему-то
Я снова недоволен сам собой.
Стою и не могу ступить ни шагу,
И месяц вдруг расплылся в облаках.
И я, стыдясь, размазываю влагу
По грубому загару на щеках…
 
 
А по утрам
Из дома с синей крышей
Выходит девочка с лицом летучей мыши,
Рукой отводит ветки бузины,
Глаза ее недвижны и грустны.
Она стоит в тени большого дуба
И смотрит вдаль,
В просторы желтых нив.
Беспомощные руки уронив,
Сутула, большерота, бледногуба.
Потом,
Вздохнув,
Идет из сада прочь И молча ждет,
Когда настанет ночь.
 
 
Я тоже жду…
Я полон беспокойства.
Я, как свиданья, жду минуты той.
Когда мной овладеет недовольство,
Рожденное великой красотой.
Когда начнет трухлявая ограда
Зеленое сиянье излучать…
А ты красива,
И тебе не надо
Писать стихи
И ноты изучать.
 

 
Снова пишет вам «татарин».
Сам не зная, для чего.
Вам «татарин»
Благодарен,
Если помните его.
Так меня вы называли.
Как живете, егоза!
Только помните едва ли
Вы раскосые глаза.
Только помните навряд ли.
Наши встречи-пустяки…
 
 
Влагой мартовской набрякли
Темно-рыжие пески.
Дождь, ударив из потемок.
Размотал дорог клубок,
Месяц, как слепой котенок.
Тыкается туче в бок.
Холод спит на сонном броде,
В саксауле – хруст и шум.
По ночам туманы бродят
Над пустыней Каракум.
 
 
От дождя ее массивы
Уподобились коре,
И теперь пройдут машины
С Кабаклы к Ичикаре.
На конверте сохнет марка.
Сохнут буковки письма…
А у вас – начало марта.
Стало быть, еще зима.
Я скучаю по морозу.
Что горяч, как кипяток.
Подарить бы вам мимозу
Иль другой какой цветок?
Зря я боль из сердца поднял.
Зря с собой не совладал:
Все равно я вас не понял
И себя не разгадал.
Я не вышел из потемок,
В горле – прошлого клубок.
Сердце, как слепой котенок.
Тихо тыкается в бок.
 

Герман Плисецкий

 
Прощай, Варвара Федоровна!
Я продаю буфет,
громоздкий и ободранный
обломок давних лет.
 
 
В дубовом атом ящике
прах твоего мирка.
Ты на Немецком кладбище
давно мертвым-мертва.
 
 
А я все помню – надо же! —
помню до сих пор
лицо лукаво-набожное,
твой городской фольклор…
 
 
Прощай, Варвара Федоровна!
Я продаю буфет,
словно иду на похороны
спустя пятнадцать лет.
 
 
Радости заглохшие
с горем пополам —
все, все идет задешево
на доски столярам!
 
 
Последнее свидетельство
того, что ты жила,
как гроб, несут по лестнице.
Ноша тяжела.
 

Анатолий Поперечный

 
Костры на берегу Чулыма,
В багровых отблесках карьер.
И ты, встающая из дыма.
Гроза чиновничьих карьер, —
Глухая, ярая от ветра.
Сто сорок пятая верста.
Здесь мне геодезистка Вера
Читала Блока у костра.
 
 
Ее здесь высилась палатка,
Над ней чулымская звезда
Всходила трепетно и шатко.
Сто сорок пятая верста…
Но я-то знал:
Ей не до Блока.
– Любовь, – она смеялась, —
              свист!
Большой любитель баскетбола.
Он укатил в Новосибирск.
Он, в сущности, хороший парень,
Единственный у мамы сын…
 
 
Ах, девушки таежных партий,
Летящие сквозь снег и стынь!
В морозных ватниках дубленых,
В полночных всполохах от ГРЭС.
Я вижу вас —
Красивых, модных,
Все озаряющих окрест.
Кружащихся одних и в парах…
И мне противен лишь один,
Тот, в сущности, хороший парень.
Единственный у мамы сын.
Мне по сердцу костры Чулыма,
В багровых отблесках карьер.
Мужчина, если он мужчина,
Не продает таких вот Вер!
 
 
И я ищу в порывах ветра
Ее фигурку у костра…
Прощай, геодезистка Вера,
Сто сорок пятая верста!
 

Анатолий Преловский

 
О, как много нужно урана
космодромной моей стране!
Просыпаюсь я рано-рано,
укрепляю рюкзак на спине,
а на грудь надеваю ящик
на брезентовых ремешках —
умный ящичек,
говорящий
на урановых языках.
По тропинкам солнца и ветра
и мои маршруты легли.
Он забрался глубоко в недра,
самый звездный металл земли.
В темноте,
не сухой, не мокрой,
коротает свои года:
распадается втихомолку,
попадается не всегда.
Но как прочно б ни окопался,
его выдаст его же суть…
Стоп!
Следок!
Неужель попался?
Ну, приятель, не обессудь!
И покамест в моем приборе
Излучение зуммерит, я гадаю:
радон, иль торий,
или сам со мной говорит.
Я на помощь зову науку —
точный график, трезвый расчет:
все равно ведь
этого друга
вычисленье мое подсечет.
А потом лопатой, лопатой,
шурфом в землю иду – вдогон.
Извернулся!
Ушел, проклятый!
Дым в глаза мне пустил радон!
Семь потов с меня снял
и скрылся,
все надежды мои распылил,
глубже в землю, чудак, зарылся,
на погоню меня распалил.
Я ложусь переждать усталость,
злость скрипит на зубах песком.
Сколько там еще верст осталось?
Отдышаться б перед броском…
Ни воды не надо, ни хлеба,
ни признательности какой.
Отдышаться б…
С овчинку небо,
и до Марса подать рукой.