Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

 
Сколько стоит медвежья шкура!
 
 
День дороги —
без дымокура,
по чащ е , в комарне, без карт.
Случай.
Пуля,
Винтовка.
Фарт!
Страх – когда он встает на дыбк и .
Мягкость пальца,
твердость руки.
Выстрел!
Радость – лег: наповал!
Ужас – мертвый навстречу встал…
Жизнь пережить – передернуть затвор,
и десять новых – добить в упор
и ждать,
не веря ни в тишь, ни в кровь —
встанет,
и все повторится вновь:
десять жизней
и десять смертей.
 
 
Плюс за выделку – семь рублей.
 

Александр Прокофьев

 
Слово к слову вяжется,
Речью, дни наполнены.
А тебе не кажется.
Что часто мы размолвлены!
 
 
– Молчанье – золото!
Ведь вздор – такое взять на плечи.
Скажу тебе: я с давних пор
Пою рожденье речи!
 
 
Пою и жду рожденья слов.
За гранью немоты
Они идут в венке из снов,
Из яви и мечты.
 
 
И пахнут зноем, и зимой,
И солнцем, и травой
И, словно молнии, летят
Над самой головой!
 

 
Я поднял дерево.
Оно росло не стоя,
Лесок его, как в битве, потерял.
Оно не говорило со звездою,
И соловей его не удивлял.
 
 
Оно, скажу, ползло в лесу заветном,
Что кронами встречает синеву,
Оно ползло,
Униженное ветром,
Им брошенное намертво в траву!
 
 
О нем уже не помнила округа,
Ликуя, вешней свежестью дыша…
Я поднял это дерево,
Как друга.
О, как заговорила в нем душа!
 

 
Деревья сонные качаются.
Ну, что с того, ну, что с того!
А что с того, что не прощается
Мне – по недоле – ничего!
 
 
Куда-то ветер тучи гонит,
Куда-то в дальние края…
А тут недоля на ладони,
И это, друг, ладонь твоя!
 
 
По синь-дорожкам, по проталинкам
Уйдет недоля из недоль…
Ответь мне: как в ладони маленькой
Лежит, горит такая боль!
 

Борис Пуцыло

 
Когда над бездной замирают кони
И вьюк, сползая, давит им на круп,
Мой голос хрипл, мой голос непреклонен,
Мой голос груб.
 
 
Когда в реке, в гудящем полноводье,
Взметнутся кони надо мною вдруг,
Я бью коней, повиснув на поводьях.
Моя рука сильней, чем их испуг.
 
 
И мы идем среди громадин горных.
Бездушным царством неба и камней.
А на закате я на остров дерна,
Как утопающих, тащу коней.
 
 
Я их кормлю,
Лицо секут мне гривы,
И я терплю, мой голос тише слез,
Когда, рванув мешок нетерпеливо.
Они просыплют на землю овес.
 
 
Я лишь шепчу им:
– Мне бы с вами в поле;
Там травы, словно реки, глубоки…
Я мою им шершавые мозоли,
И сахаром кормлю я их с руки.
 
 
Падет звезда из темноты кромешной,
Шурша, потухнет дымный след ее…
У гор своя, особенная нежность
И проявленье нежности свое!
 

Александр Ревич

 
– Любовь моя, тревожная любовь,
прошу тебя,
уйди,
не прекословь!
Неужто, я тебе других нужней?
Ведь люди, есть разумней, и нежней.
Уйди, любовь! Ты мне не по плечу.
Ты слишком тяжела,
а я хочу
легко шагать,
без груза,
без тебя,
не мучась, не ревнуя, не любя.
– Я не могу уйти, не обессудь.
Ты понимаешь?
Суть…
Я воздух твой,
я твой насущный хлеб.
Не будь Меня, ты был бы глух и слеп,
ты был бы камнем, деревом, травой,
ты был бы всем,
но не самим собой.
Покинет женщина тебя —
я остаюсь,
друзья тебя покинут —
остаюсь.
Я гордая.
И все же остаюсь,
– Ну что ж,
я слабый спорщик.
Я сдаюсь.
 

Роберт Рождественский

 
А у Назыма был
     голос протяжный.
Руки добрые были у Назыма.
У Назыма был характер бродяжий,
а в глазах была
     веселая сила.
 
 
Что любил он?
Он любил час, в который
можно лишь необъяснимо проснуться
и увидеть город.
     Странный.
          Готовый
от мальчишеского солнца задохнуться.
Он с друзьями любил за стол усесться,
смаковал вина грузинского терпкость.
Говорил:
«Пью за врачей!
За то, что сердца —
        пусть обычного —
они не могут сделать!..»
Только разве он бы смог жить с обычным!
Нет,
   конечно, не смог бы!
Это ж ясно…
Он любил погарцевать в тосте пышном.
Он придумывал шутки
и смеялся,
как ребенок,
     шоколадку нашедший,
на два города тепло излучая…
А еще он любил
добрых женщин.
(Правда, злые ему тоже встречались)…
Называли добряком его иные.
Называли чудаком его нервным.
Я не буду спорить,
но знаю поныне:
добряком он
     не был.
Чудаком
    не был.
Человеком и поэтом был.
            Всего лишь.
Человеком и поэтом.
          И только…
Если он говорил о ком-то:
«Сволочь!!» —
значит, это была сволочь.
            Точно…
 
 
Говорят, что были проводы щемящи.
Невесомые цветы легли
          на плечи.
И звучали похоронные марши.
И текли заупокойные речи…
Он не слушал.
Он лежал.
     Смотрел на солнце.
И не щурил глаз наивных и дерзких.
Было гулко.
     Было очень высоко.
Так высоко, как бывает только в детстве…
Потеряла женщина
         мужа.
Потеряла женщина
         сына…
 
 
Я не верю в эту смерть,
потому что
как же может
      земля
         без Назыма!
 

 
А все-таки ошибся старикан!
Не рассчитал всего
         впервые в жизни.
Великий хан, победоносный хан,
такой мудрец и —
         надо же! —
              ошибся…
Текла, ревя и радуясь, орда.
Ее от крови било и качало.
Разбросанно
     горели города,
и не хватало стрел в тугих колчанах.
Белели трупы недругов босых,
распахивал огонь
        любые двери.
Дразнил мороз,
смешил чужой язык,
и сабли от работы не ржавели.
И пахло дымом, п о том и навозом…
 
 
Все, что еще могло гореть,
             спалив,
к тяжелым пропылившимся повозкам
пришельцы гнали пленников своих.
Они добычею в пути менялись
и, сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колесам.
И смеялись:
смерть,
   если ты был выше
           колеса!
У воина рука не задрожит.
Великий хан
     все обусловил четко…
 
 
Везло лишь детям.
Оставались жить
славянские мальчишки и девчонки.
Возвышенные,
       как на образах,
что происходит,
понимали слабо.
Но ненависть
      в заплаканных глазах
уже тогда
недетская
пылала!..
Они молчали.
     Ветер утихал.
Звенел над головами рыжий полдень…
А все-таки ошибся
     мудрый хан!
Ошибся хан!
И ничего не понял…
Они еще построятся в полки!
Уже грядет, уже маячит битва!..
 
 
Колеса были слишком высоки.
А дети подрастают
        очень быстро.
 

Ю. Овсянникову.

 
Игра в «Замри!» —
         веселая игра…
Ребята с пропыленного двора,
вы помните!
С утра и до зари
звенело во дворе:
          «Замри!»,
               «Замри!»
Порой из дому выйдешь на беду, —
«Замри!!» —
и застываешь на бегу
в нелепой позе
       посреди двора…
 
 
Игра в «Замри!»,
        далекая игра, —
зачем ты снова стала мне нужна?
Вдали от детства
        посреди земли
попробовала женщина
одна сказать мне позабытое:
             «Замри!»
Она сказала:
«Будь неумолим.
Замри и ничего не говори…
Замри! —
     она сказала, —
Будь моим.
Моим, и всё!
А для других – замри!
Замри для обжигающей зари!
Замри для совести!
Для смелости замри!
Замри, не горячась и не скорбя.
Замри!
Я
     буду миром для тебя…»
 
 
На нас глядели звездные миры,
и ветер трогал
       жесткую траву…
А я не вспомнил правила игры.
А я ушел.
Не замер.
Так живу.
 

Николай Рыленков

 
Не кори, что стою безмолвный.
Жаждой полдня до края полный.
Так молчит, благодарный грозам,
Луг, притихший перед покосом.
 
 
Дышит так, горячо и жадно,
Поле, где поспевает жатва.
Так в тиши созревает лето.
Слушай сердцем молчанье это!
 

 
Скирдами огороженные, рано
Темнеют август о вские поля.
Выходим на пригорок из тумана,
Росой по жнивью жесткому пыля.
 
 
А за рекой костер мигает поздний,
О юности бессонной говоря,
И свет электростанции колхозной
Горит, как негасимая заря.
 

 
Вокруг тебя леса и воды,
Цветенье трав, налив хлебов,
Но выше всех щедрот природы
Твоя забота и любовь.
 
 
И будешь, сколько б ты ни прожил.
Считать счастливым тот из дней,
Когда хоть чем-нибудь умножил
Ты сам красу земли своей!
 

Юрий Ряшенцев

 
Полыхает фазан.
И на теле тигрином, упругом,
мгла и солнце сошлись.
Чье-то перышко вьется над прудом,
там, где белые лебеди,
из побуждений арийских,
бьют двух черных, печальных,
двух обреченных, двух австралийских…
 
 
Дождь шуршит. Ярко вспыхнул фазан,
точно птица-реклама.
Подымают орлы воротник
на своих на мохнатых регланах.
И сова размышляет сквозь сон:
мгла пройдет, мгла обманет,
уж не прав ли
жираф,
когда к солнышку шею он тянет?
Размышляет сова: в чем секрет обаянья фазана…
Обаянье фазана! Оно – в одеянье фазана…
 
 
Волк ворчит.
Где-то, метрах в трехстах,
слон тихонько вздыхает.
А фазан полыхает… Волк умолк…
А фазан полыхает…
Как он должен владеть собой – слон —
в час слоновьей печали,
чтобы вздохов его
ни враги, ни друзья не слыхали!..
 
 
Зебра каждому мило кивает
красивой головкой,
как стиляга, еще не замученная перековкой.
Грызуны скалят зубы,
скрывая врожденную вредность.
И внезапно
доносится крик: в нем и вздорность и ревность.
Это в птичьем вольере, соседей пугая,
в предвечерней истерике бьется жена попугая…
 

 
Налево – болото.
Направо – болото.
Вперед – страшновато.
Назад – неохота.
 
 
Нас заяц осудит, лиса нас осудит.
Но лес им с рожденья знаком.
Мы – люди.
Всего только мокрые люди,
которые ходят гуськом,
 
 
которые теплые ценят постели,
с домашним проверенным сном,
но, видимо, просто еще не успели
забыть обо всем остальном:
о птицах
не жареных, а поющих,
о рыбах,
в озерах и реках снующих,
о селах,
которым не более года,
о водах,
не знающих водопровода,
о встречах нечаянных
в крошечных чайных,
куда иногда
попадаешь случайно…
Дорожные ветры!
Их целая рота,
и каждый с собой увлекает кого-то.
Одни отправляются к морю,
лечиться, и мы обнимаем их.
Другие спешат посмотреть заграницу,
и мы понимаем их.
И третьи помчатся куда-нибудь,
буде
расщедрится чуткий местком…
А мы!
Мы – веселые мокрые люди,
которые ходят гуськом…
 
 
Налево – болото.
Направо – болото.
Вперед – страшновато.
Назад – неохота…
 

 
Ветер сильней становится, —
             а кажется, будто люди.
Воздух свежей становится, —
             а кажется, будто люди.
Звезды ярче становятся, —
             а кажется, будто люди.
А может быть, и не кажется.
Ну, что тут странного, милая,
что в наших натурах скажется
любое движение мира!
 
 
Неграмотная звезда моя,
ведь это же так понятно:
влияние
мироздания
на нас, людей, – и обратно:
люди теплей становятся, —
             а кажется, будто ветер,
люди чище становятся, —
             а кажется, будто воздух,
люди ближе становятся, —
             а кажется, будто звезды…
 

Михаил Светлов

 
Я листаю стихов своих томик,
Все привычно, знакомо давно.
Юность! Ты как охотничий
             домик.
До сих пор в нем не гаснет окно.
Вот в гуманность охоты
           поверив,
Веря в честность и совесть мою,
Подошли добродушные звери.
Никого я из них не убью!
Не существованье, а драка!
Друг мой, гончая прожитых лет,
Исцарапанная собака,
Заходи-ка ты в мой кабинет.
Сколько прожил я, жизнь
            сосчитает.
И какая мне помощь нужна?
Может, бабочки мне не хватает,
Может, мне не хватает слона?
Нелегка моей жизни дорога.
Сколько я километров прошел!..
И зайчишку и носорога
Пригласил я на письменный
             стол.
Старость – роскошь,
          а не отрепье,
Старость – юность усталых
             людей,
Поседевшее великолепье
Наших радостей, наших идей.
Может, руки мои не напишут
Очень нужные людям слова.
Все равно, пусть вселенная
             дышит.
Пусть деревья растут и трава.
Жизнь моя! Стал солидным я разве?
У тебя как мальчишка учусь.
Здравствуй, общества
          разнообразие,
Здравствуй, разнообразие
             чувств!
 

 
Ну, на что рассчитывать еще-то?
Каждый день встречают, провожают…
Кажется, меня уже почетом,
Как селедку луком, окружают.
 
 
Неужели мы безмолвны будем,
Как в часы ночные учрежденье?
Может быть, уже не слышно людям
Позвоночного столба гуденье?
 
 
Черта с два, рассветы впереди!
Пусть мой пыл как будто остывает,
Все же сердце у меня в груди
Маленьким боксером проживает.
 
 
Разве мы проститься захотели,
Разве «Аллилуйя» мы споем.
Если все мои сосуды в теле
Красным переполнены вином.
 
 
Все мое со мною рядом, тут,
Мне молчать года не позволяют.
Воины с винтовками идут,
Матери с детишками гуляют.
 
 
И пускай рядами фонарей
Ночь несет дежурство над больницей,
Ну-ка, утро, наступай скорей,
Стань, мое окно, моей бойницей!
 

Апрель 1964 года.

 
Казалось, в этой нищенской семье
Мечтать бы о каком-нибудь пирожном,
А у меня – другое на уме,
А я мечтал о чем-то невозможном.
 
 
И мне всегда казалось: Гулливер
Снял комнату плохую у соседки,
А Лизу бедную я провожаю в сквер
И с нею полночь провожу в беседке.
 
 
Казалось, я владетель всех высот,
Казалось, дети, как пророки, зорки,
Не мог я знать, что мой герой придет
В простой, обыкновенной гимнастерке.
 
 
Доверчивый ребенок не поймет.
Романтика подводит нас порою.
Не сабля и не меч, а пулемет —
Вот верный спутник моего героя.
 
 
И пусть уже прошло немало лет,
Но понемногу, как и все, старея,
Его прекрасный воинский билет
Я вижу в Третьяковской галерее.
 
 
Не Суриков его нарисовал,
(Что, может, тоже было бы неплохо).
Его нарисовал девятый вал,
Меня поднявший в уровень с эпохой.
 
 
Далекий мир за гранью облаков
Становится все менее огромным.
Мой пулеметчик Федя Чистяков,
Мой мальчик дорогой, тебя я помню, помню!
 
 
Я до сих пор живу не как-нибудь,
И я не стану жертвою забвенья.
Я голову кладу тебе на грудь,
Мне слышится твое сердцебиенье.
 

 
Мы научились точно козырять.
Ты на войне солдат, а не посредник,
А вот сейчас усердия не трать,
Я не майор, я просто собеседник.
 
 
Зима. Скрипит береза на ветру,
Мы веточку любую помнить будем.
Нет, ты не умер! Я скорей умру.
Мы оба не умрем! Так нужно людям!
 
 
Нет, мы не мертвые! На кой нам черт покой!
Наш путь не достижений, а исканий.
И пусть моей дрожащею рукой
Твой светлый профиль будет отчеканен.
 
 
Забыть я не хочу и не могу,
С тобой брожу по северным болотам,
И вижу снова я, как по врагу
Мальчишка русский водит пулеметом.
 
 
Внимание! Враг в тридцати шагах.
Не очень уж большое расстоянье.
Все воскресает, и в моих ушах,
Как выстрелы, трещат воспоминанья.
 
 
Как хочется немного помолчать,
Не говорить о прошлом и о смерти.
Но времени тяжелую печать
Увидел я на траурном конверте.
 
 
Не исчезает прошлое из глаз.
Пусть я не верю в вечную разлуку,
Я все же помню, как в последний раз
Пожал твою слабеющую руку…
 

Марк Сергеев

 
Я пристрастен.
 И стать я другим не могу.
Стать другим —
 это тенью лежать на холодном
               снегу,
стать другим —
 это сердце в дрожащем зажать
               кулаке,
стать другим —
 это рябью пройти по реке.
Я пристрастен,
как реки к извечным своим берегам,
как деревья к земле,
как вершины к мохнатым снегам.
Я пристрастен к друзьям —
 их улыбки, что солнца во мгле,
я пристрастен к врагам,
 им бы лучше не жить на земле!
К добрым русским просторам —
 их сызмала знаю и чту,
и к ракете, в которой
 летит человек на борту,
и к багряным знаменам,
 наполненным ветром тугим,
я пристрастен!
 Иначе б
    я был не собой,
           а другим!
 

Лев Смирнов

 
Встал солдат, как штык прямой,
На пороге…
Он с войны принес домой
Руки-ноги.
 
 
На подошвах у него
Грязь да глина
Из-под самого того
Разберлина.
 
 
Он устал… Ему бы лечь
В этом разе!
Он мешок солдатский с плеч
Скинул наземь.
 
 
На виске его седом
Бьется жилка.
На плече его крутом
Бьется жинка.
 
 
Первачи вокруг стоят
Лучших марок,
Пьет без роздыху солдат
Десять чарок.
 
 
И бросает, не доев.
Бок куриный
И ложится, охмелев.
На перины.
 
 
Шел солдат сквозь смертный лязг —
Было круто.
Не до бабьих было ласк
Мужику-то!
 
 
Слал с винтовкой всю войну,
С немцем бился…
Целовать свою жену
Разучился.
 
 
Говорит он: я люблю,
Недотрога!
Говорит он: я посплю
Хоть немного!
 
 
Эх, закончилась война
Мировая,
Жизнь пойдет теперь, жена,
Мировая!
 

 
По Карелии мчатся сани.
Люди, звери, с дороги прочь!
Мчатся сани, как в сказке, сами.
Две оглобли пронзают ночь.
 
 
Пронесутся – и нет ответа,
Только в волчьих глазах испуг.
Три шальных, три студеных ветра
Вожжи рвут из мужичьих рук.
 
 
Сосны валятся под полозья,
Белки молниями снуют,
И у старой тайги волосья
Дыбом – пепельные – встают.
 
 
Нечисть прячется в темных ярах
От волшебных, как ночь, коней.
А у тех, у шальных да ярых,
Звезды сыплются из ноздрей.
 
 
Образ детства, родной, тревожный,
Вдоль лесных пролетает вех.
На санях – стороной таежной —
Мчусь я в сказку из века в век.
 
 
Песен хочется колыбельных.
Только песен тех не слыхать.
Сосен хочется корабельных.
Только сосен тех не видать.
 
 
Серебристой покрыты мглою
Все тропинки и все пути.
Что-то в детстве забыто мною,
Не вернуть его, не найти.
 
 
Потому-то под небесами,
Расплескав на земле моря,
Мчатся сани, как в сказке, сами —
Память бешеная моя.
 

Сергей Смирнов

 
Гаданью в наш серьезный век,
Конечно, мы не верим.
 
 
А я вот раз нашел ночлег —
Избушка, словно терем.
Хозяйка,
    женщина-душа.
Собой немолодая.
Достала карты не спеша:
– Давайте погадаю!
 
 
Даю согласие свое, —
Гадайте, мол, не жалко.
Гляжу с улыбкой на нее:
Война,
   а тут гадалка.
 
 
И карты говорят о том.
Что
 ждет меня дорога.
Большой марьяж,
Заветный дом
И дама-недотрога.
 
 
Что я добьюсь,
       чего хочу.
Стараньем и трудами,
Что буду жив
     и прикачу
К своей бубновой даме.
 
 
Уснул военный человек.
А утром:
– До свиданья,
Благодарю вас за ночлег,
За доброе гаданье!..
 
 
И я о нем не забывал
Под ливнем,
     под обстрелом.
Среди убитых наповал,
В снегу, как саван, белом.
 
 
За мной ходило по пятам
Прямое попаданье.
Но я хитрил:
Я падал там
И вспоминал гаданье.
Оно, как тайная броня.
Становится с годами.
Оно ведет,
     ведет меня
К моей
Бубновой даме.
 
 
И впереди,
     в дыму седом,
Та дама-недотрога,
Большой марьяж.
Заветный дом.
Далекая дорога!..
 

Калининский фронт, 1943 год.

Ярослав Смеляков

 
Бывают дни без фейерверка,
когда огромная страна
осенним утром на поверке
все называет имена.
 
 
Ей надо собственные силы
ума и духа посчитать.
Открылись двери и могилы,
разъялась тьма, отверзлась гладь.
 
 
Притихла рожь, умолкла злоба,
прилежно вытянулась спесь.
И Лермонтов встает из гроба
и отвечает громко: «Здесь».
 
 
Он, этот Лермонтов опальный,
сын нашей собственной земли,
чьи строки, как удар кинжальный,
под сердце самое вошли.
 
 
Он, этот Лермонтов могучий,
сосредоточась, добр и зол,
как бы светящаяся туча,
по небу русскому прошел.
 

 
Пробив привокзальную давку,
Прощальным огнем озарен,
Уже перед самой отправкой
Я сел в комсомольский вагон.
 
 
И сразу же, в эту же пору.
Качнувшись и дернув сперва,
В зеленых кружках семафоров
Пошла отдаляться Москва.
 
 
Шел поезд надежно и споро.
Его от знакомой земли
В иные края и просторы
Далекие рельсы вели.
 
 
Туда уходила дорога.
Где вечно – с утра до утра —
В районе Падунских порогов
Сурово шумит Ангара.
 
 
Где на берегах диковатых.
На склонах нетронутых гор
Вас всех ожидают, ребята,
Взрывчатка, кайло и лопата,
Бульдозер, пила и топор.
 
 
Там все вы построите сами,
Возьмете весь край в оборот…
Прощаясь с родными местами,
Притих комсомольский народ.
 
 
Тот самый народ, современный,
Что вовсе недавно из школ,
Как это ведется, на смену
Отцам или братьям пришел.
 
 
И я, начиная дорогу,
Забыв о заботах иных,
Пытливо, взыскательно, строго,
С надеждой и скрытой тревогой
Гляжу на людей молодых.
 
 
Как будто в большую разведку,
В мерцанье грядущего дня
К ребятам шестой пятилетки
Ячейка послала меня;
 
 
Как будто отважным народом.
Что трудно и весело жил,
Из песен тридцатого года
Я к ним делегирован был.
 
 
Мне с ними привычно и просто,
Мне радостно – что тут скрывать! —
В теперешних этих подростках
Тогдашних друзей узнавать.
 
 
Не хуже они и не краше.
Такие же, вот они, тут!
И песни любимые наши
С таким же азартом поют.
 
 
Не то что различия нету,
Оно не решает как раз;
Ну разве почище одеты
Да разве ученее нас.
 
 
Не то чтобы разницы нету.
Но в самом большом мы сродни.
И главные наши приметы
У двух поколений одни.
 
 
Ну нет, мы не просто знакомы,
Я вашим товарищем стал,
Посланцы того же райкома,
Который и нас принимал.
 
 
Иное за окнами время,
Ко так же отважно живет
Одно комсомольское племя,
Один комсомольский народ.
 

Борис Слуцкий

 
Нет, все не сунешь в схему,
И как бы ни совали,
Рублев,
   принявший схиму,
Невером
    был едва ли.
 
 
Он на колени падал пред
В начале бывшим
        Словом,
И мужиков искать не след
В архангелах Рублева.
 
 
А спас его – не волопас —
Начал труда носитель,
А просто: Спас,
     Спас,
     Спас
(По-нашему спаситель).
 
 
Пожертвуем еще одним
Безбожником возможным —
Ведь голубь – дух
         летал над ним,
Смиренным,
Бестревожным.
 
 
Нет, не носил Рублев пиджак
Под иноческим платьем.
(А с господом мы кое-как
И без Рублева
       сладим).
Как убивали мою бабку?
 

 
Мою бабку убивали так:
Утром к зданию горбанка
Подошел танк.
Сто пятьдесят евреев города.
Легкие
от годовалого голода,
Бледные
    от предсмертной тоски
Пришли туда, неся узелки.
Юные немцы и полицаи
Бодро теснили старух, стариков
И повели, котелками бряцая,
За город повели,
        далеко.
 
 
А бабка, маленькая, словно атом,
Семидесятилетняя бабка моя
Крыла немцев,
Ругала матом,
Кричала немцам о том, где я.
Она кричала: «Мой внук на фронте.
Вы только посмейте,
Только троньте!
Слышите,
     наша пальба слышна!»
 
 
Бабка плакала и кричала.
Шла. Опять начинала сначала
Кричать.
Из каждого окна
Шумели Ивановны, Андреевны,
Плакали Сидоровны, Петровны:
«Держись, Полина Матвеевна!
Кричи на них! Иди ровно!»
Они шумели: «Ой, що робыть
З отым нимцем, нашим ворогом!»
И немцам
     бабку
        пришлось убить
Досрочно,
     пока еще шли городом.
Пуля взметнула волоса,
Выпала седенькая коса,
И бабка наземь упала.
Так она и пропала.