Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

– Людмила, – откликнулась женщина.

– Очень приятно. А меня – Александр… Не люблю я Чалина, – продолжал Сашка. – Я ему не на елке достался, чтобы он меня в бараний рог гнул. Я не желаю в колонне ехать. Они все там друг за дружку держатся, а я плевал… Я вперед устремляюсь, я тихо ехать никак не выношу. А они все там рыскнуть боятся, никто из них не рыскнет.

Люда слушала Сашкину болтовню, смотрела, как разворачивается громада мокрых холмов, и чувствовала, что первое восторженное волнение отъезда опять сменяется тревогой.

А какая радость зажглась в ее груди, когда она только что села в кабину и захлопнула за собой дверцу!

«Вот я и начала новую жизнь!» – подумала она тогда гордо.

Она жадно разглядывала и слушала Сашку: ведь он так много раз был на Памире, боролся с заносами, терпел холод и бессонницу на этом громадном плоскогорье. Видел долины, цветущие тюльпанами. Может быть, он даже знает Николая. И она с умилением смотрела на черные, громадные кисти его рук, с выколотыми на пальцах именем и годом рождения. И она ждала от Сашки, как он проявит свои необычайные «памирские» черты.

Но Сашка продолжал ругать Чалина, остальных шоферов и все повторял, что он «человек свободы» и потому ни в ком не нуждается.

Впереди над голыми горами, напоминающими верблюжью спину, тревожно заалели облака. В оврагах по обе стороны дороги призрачно голубел снег. Чем дальше уходила дорога в эти бесконечные холмы, тем печальнее становилось на душе.

«Куда я еду? Зачем? Сумасшедшая! – подумала Люда. – Выдумала какой-то Памир, каких-то особых людей… А ничего нет. Голые, мокрые холмы, пьяный, грубый парень… И Колька ответил только как товарищ, сочувствие проявил: вежливое „приезжай“ – и все!»

А Сашке делалось все веселее от быстрого полета машины. Когда на дороге появлялись люди, он начинал сигналить так, точно разыгрывал мелодию:

– Ту-у-у-ту! Ту-у-у-ту! Ту-ту-ту-ту-ту-ту!

А сын все спал у нее на коленях, спал крепко, только иногда двигал бровями.

Машина вошла в голые, бурые взгорья, рассеченные морщинами оврагов.

В гаснущем свете дня навстречу поползли обрывы из красной глины. Машина, завывая, полезла вдруг вверх, в гору, стараясь нагнать ускользающий свет солнца. Но свет уходил. Наверху, за седлом перевала, играл оранжевый веер лучей… Машина рвалась из тьмы к этим лучам, а они бледнели, расплывались и вот исчезли совсем, оставив только зеленоватое свечение. Оно подернулось пеплом облаков и растворилось в прозрачной тьме.

На перевале Сашка остановил машину и полез в мотор. Люда вышла из кабины. Ветер бросал в лицо холодной пылью. Внизу, впереди, под перевалом, угадывалась голая каменистая пустыня. Боже, какая тоска! Ни деревьев, ни надежд, все мертво! Сейчас ей не верилось ни во что, даже в восход солнца.

Она стала спиной к ветру, прикрывая сына, и спросила Сашку:

– Скажите, почему такой ветер?

– Это еще не ветер, – ответил Сашка. – Ветер будет дальше.

Они сели. Машина дрогнула и пошла вниз. Да, вправду Сашка бешеный! Разве можно на такой скорости мчаться вниз? Свет фар вдруг вырвал и бросил навстречу обрыв, стену земли, в которую мчалась машина. Поворот, стена прыгнула в сторону, и перед глазами уже небо, пустота…

– Не люблю я тихо ездить, – бормотал Сашка, налегая на баранку. – Это пусть Чалин ползет. Не люблю я Чалина!

Когда машина спустилась в долину, не было ничего видно, только иногда на обочине дороги появлялись камни размером с дом.

В смотровое стекло стали ударять первые снежинки. Сашка все жал. Он не остановился даже около вагончиков дорожных строителей, хотя там навстречу машине выбежал какой-то человек и стал кричать, размахивая рукой.

Люда высунулась из кабины и уловила слова, смятые ветром:

– Э… про-еде-шь! Нет до-ро-ги-и!.. До… ро… ги…

Сашка только хмыкнул.

У Люды тревожно заколотилось сердце.

– Что он сказал? – спросила она Сашку. – Кажется, нет дороги?

– А… ерунда! – Сашка сдвинул кубанку на затылок.

Люда испугалась.

«Ехать с ребенком в ночь, когда нет дороги… около этого бесшабашного парня!..»

И вспомнилось, как Чалин перед выездом сказал Сашке:

– Смотри, Федотов, уймись! Я бы к тебе вообще пассажиров не сажал… Бешеный черт!

Снег вдруг посыпал из темноты белым роем.

– Куда мы едем? – спросила Люда.

– На перевал, – ответил Сашка. – Попробуем!

Машина опять пошла вверх, завыл мотор, ветер хлестал по стеклу снежными крыльями.

Сашка вдруг остановил машину, вылез из кабины и исчез в темноте. Потом появился с двумя камнями и бросил их в кузов один за другим. В кабине загрохотало, а Сашка пропал снова и, невидимый в темноте, стал швырять еще камни. Люде показалось, что по машине бьют гигантским молотом. Грохот, лязг, свист ветра, пыль – и эта бессмысленная погрузка камней среди ночи… Спьяну, что ли?

Амир-бек завозился и тонко заплакал. Люда высунулась из кабины, прокричала, чуть не плача:

– Послушайте, слушайте, что вы делаете?

Гром смолк.

Сашка подошел.

– Вам чего?

– Зачем вы кидаете эти камни?

– Догружаю машину. Легкая, так не пройдет.

Амир-бек заплакал еще громче.

Сашка огорчился:

– Ой, пацан, не плачь!.. Сейчас поедем.

Они поехали. Амир-бек плакал все громче. Люда молчала, закусив губу.

Сашка повздыхал, повздыхал виновато и пробормотал:

– Может, ему сахару дать?..

– Он испугался.

– Что же делать-то, а?

– Не могли осторожнее положить ваши камни! Я сама испугалась: думала, обвал.

Сашка стыдливо засмеялся и почесал в затылке.

«Ему смешно еще!» – подумала Люда гневно.

Амир-бек плакал тихо, уткнувшись ей в грудь.

Машина скоро начала вязнуть в свежем снегу. На повороте она стала буксовать, и Сашка выключил мотор. Посидели в тишине, слушая вой ветра и грустный плач Амир-бека.

– Что ж, пацан, поедем обратно? – спросил Сашка мальчика.

Амир-бек замолчал и засопел, засыпая.

Они спустились обратно в кишлак уже к полуночи и около одной кибитки увидели свои машины.

– Сейчас Чалин будет ругаться… – предупредил Сашка и стал стучать в дверь. – Не люблю я Чалина!

Открыл им киргиз в кальсонах, в халате внакидку.

В низкой комнате шоферы спали вповалку на полу.

Чалин сидел у стола и при свете керосиновой лампы читал книгу. Его косматая голова светилась, как у святого, багровое лицо было страшно.

– Привет из Крыма! – сказал Сашка, вваливаясь в комнату.

– Сволочь ты, Федотов! – выговорил Чалин медленно и с треском захлопнул книгу.

– Но, но, полегче! – сказал Сашка, ложась на пол у порога.

– Я тебе покажу полегче! – закричал Чалин.

– Потише, не кричите! – попросила Люда. – Мальчик уже наплакался сегодня. Где мне его положить? Мы устали.

Чалин встал.

– Положите его сюда, на мой спальный мешок.

IV

ПО ЛЬДУ

Рано утром, когда Сашка вышел на улицу, в кишлаке уже дымили трубы, сбиваясь в кучу, носились по улице бараны и за ними бегал мальчишка-чабан в тяжелых сапогах. Две собаки, повизгивая и хрипя, дрались под Сашкиной машиной. Двери кибиток были открыты, и в них появлялись киргизки, кричали что-то друг другу, смеялись.

Низкое, белесое небо прятало в облаках вершины гор… У Сашки было муторно на душе от вчерашней лихости, от этого плоского неба, от того, что опять он попал в колонну и теперь Чалин не даст ему быстрого ходу.

А тут еще эти собаки! Сашка нагнулся, чтобы ошарашить их камнем. Когда разогнулся, – увидел пассажирку с сыном. Они поднимались от реки. Мальчик шел своим ходом, держась за руку матери.

Он был в полосатых таджикских штанах, в тюбетейке и маленьком матросском бушлате. В свободной руке он держал лепешку и визжал от восторга. Лицо у него было тоже вроде лепешки, круглое, поджаристое.

– Ну, как поживаем, малыш? – Сашка подхватил Амир-бека под мышки и стал подбрасывать в воздух.

Мальчик завизжал еще радостнее и ударил Сашку лепешкой по лицу. Сашке это очень понравилось. Он посадил Амир-бека на громадную свою ладонь и поднял вверх. Мальчик захлебнулся смехом.

– Опустите, опустите сейчас же! – с ужасом закричала Люда и приподнялась на цыпочках, протягивая руки к сыну.

Платок сполз у нее на плечи, открылась тонкая шея, скуластое порозовевшее пятнами лицо с робкими веснушками.

Сашка вдруг увидел, какая она молоденькая, совсем девчонка. Ему стало весело, отчего-то захотелось опять помчаться на перевал.

– Сейчас выезжаем, Амир-бек! – заорал он, подкидывая мальчика еще выше. – Едем! Собирайся скорее, мамаша! Едем!

На Сашкины крики вышел из кибитки Чалин, сказал скрипуче:

– Слушай, Федотов, если ты оторвешься от колонны, я тебя отправлю обратно. Выедем все вместе, организованно. Впереди Кара-Куль, нужно помнить!

Сашка враз поугрюмел, отдал мальчика матери, залез в кабину, надвинул кубанку на глаза и уставился в одну точку, думая: «А, пропадайте вы все пропадом!»

Выехали все вместе, колонной. Сашка тащился сзади, нарочно отставая, и иногда бормотал что-нибудь вроде:

– Кара-Куль, подумаешь! Боюсь я твоего Кара-Куля! Ездили мы и по Кара-Кулю…

– Что значит Кара-Куль? – спросила Люда.

– Черное озеро. Там, говорят, всю дорогу замело.

– Ну и как же?

– По озеру поедем.

– Как? По льду?

– Ну да, по льду.

– А озеро маленькое?

– Да нет, подходящее… Километров двадцать ехать через него.

– Двадцать километров по льду?

– По льду.

– А лед толстый?

– А кто его знает!

– А там всегда ездят?

– Зимой ездили.

– А сейчас, весной?

– Давно уж не ездили, мы сюда первые прорвались.

– А объехать нельзя?

– Никак.

Люда притихла.

Машина шла по извилистой долине, засыпанной камнями. Похоже было на то, что здесь великаны, дети великанов играли в войну, кидали друг в друга камнями, делали из камней крепости и баррикады. Великаны были, конечно, выше гор и сгребали эти глыбы в кулаки, как речную гальку.

Они, наверное, бегали друг за другом и, перепрыгивая через хребты, задевали их ногами, и горы осыпались…

Потом пошли холмы, уставленные рядами камней в унылом порядке, напоминавшем кладбище.

И неожиданно на повороте с холма глянул на Люду совершенно небывалый камень, искусно обработанный ветрами; в нем угадывались и глазницы, и изгибы рук, и крик раскрытого рта.

За весь день не попалось ни одного деревца, только камни, горы, пласты; застывшая в судороге земля… Люда пристально вбирала в себя все бегущее навстречу, подавленная этой безмолвно рассказанной историей потрясения земли… Сама себе она казалась все меньше и невесомее. Машина уже была спичечной коробкой… А Амир-бек! Точка… ее не увидишь в этом каменном океане! И призрачнее казались вся ее собственная жизнь, глупые надежды.

Да, она сама, затерянный где-то Колька, ее Амир-бек, Сашка с его машиной – все были маленькими, но тревожное ожидание, наполнявшее ее сердце, наоборот, становилось все больше и острее.

Сашку одолевали чувства другого рода. Он припоминал все обиды, которые претерпел от Чалина.

Пути Чалина и Сашки часто сталкивались. Взрывник и шофер не раз схватывались друг с другом, и все вроде бы из-за пустяков. Однажды Сашка должен был везти Чалина и груз взрывчатки в партию. Сашка только что вернулся из дальнего рейса и предложил Чалину для отдыха хватануть хотя бы чайку в чайхане на пути. Чалин не разрешил. Сашка божился, что они нагонят это время в дороге. Чалин заставил Сашку проехать мимо чайханы. Словом, Чалин любил подчинять себе людей, а Сашка не любил подчиняться.

В прошлом году, например, Чалин не позволил ему подвезти на базар киргиза с десятью баранами. Сашка уже начал их грузить, а Чалин влез в кузов, схватил барана за рога и выволок его. Сашка ему это припомнит. А горы ничуть не интересовали Сашку: зимой и летом одним цветом; ни травы, ни растительности… Разве это природа?

Амир-бек, который давно проснулся, тоже был недоволен. Ему хотелось слезть с колен матери, покрутить баранку, потрогать разные штучки, которых было полно в кабине. Но всякий раз как он протягивал к ним пальцы, мать совала ему в руку надоевшего резинового мишку, как будто он, Амир-бек, такой тупой, что должен бесконечно возиться с этим мишкой.

Так как Сашка демонстративно отставал весь день от колонны, в сумерках они оказались одни в какой-то степи.

– Скоро Кара-Куль, – сказал Сашка.

Вскоре фары нащупали в темноте кузова машин. Колонна стояла на дороге. Люда выбралась из кабины и, пошатываясь от усталости, подошла следом за Сашкой к машинам. Чалин и шоферы ходили около дороги и что-то искали. Видны были только огоньки их папирос. Степан Дорофеевич сидел у дороги, согнувшись, неподвижно, точно камень.

Чалин выругался в темноте и спросил раздраженно:

– Где же все-таки поворот?

– Давно не ездили тут, – оправдываясь, ответил ему голос Фокеева.

– Рази ночью разглядишь? – сказал Степан Дорофеевич.

– Вы же ездили! – повторил Чалин.

– Вы тоже ездили, – огрызнулся Фокеев, и Люда почувствовала, что все устали, а Чалин не понимает этого.

– Рази ночью разглядишь? – повторил Степан Дорофеевич.

Чалин вышел из темноты на дорогу, за ним следом брел Джурабай, почесывая заросшую щеку.

– Вы как бараны… можете ехать, только когда вам покажут, куда! – сказал Чалин, набрасываясь на неповинного Джурабая. – Сколько лет ездите и ни черта не помните!

Шоферы молчали; они стояли вокруг, глядя кто вбок, кто под ноги, и теперь уже все походили на камни.

Им просто хотелось передохнуть и еще больше, наверно, хотелось, чтобы Чалин поговорил с ними по-доброму, тихо спросил бы совета.

Чалин же считал, что знает «шоферню» и если на них не кричать, то и добра не видать.

– Бараны вы и есть, черт подери! – повторил он. – Не знаете – тогда едем. Едем! Я вспомню поворот. Мне дорого дело, не то что вам… Я поеду в первой машине, с Джурабаем. За мной Фокеев, затем Степан Дорофеич и Федотов. Предупреждаю, когда выедем на лед, ехать друг за другом на расстоянии двести метров, ни в коем случае не обгонять друг друга, не останавливаться! Ясно?

Все молчали.

– Поехали! – крикнул Чалин, точно на собрании.

Машины тронулись и свернули с дороги в холмы.

Под колесами скрипела галька. В ложбинах лежал снег. Машины долго петляли по пустыне, и наконец впереди забелело, скрежет исчез, и колеса въехали на ровную, как стол, плоскость. Лед! Лед бежал навстречу из темноты. Сначала припорошенный снегом, затем прозрачный, легкий… Люда прижала к груди Амир-бека, подалась вперед, словно старалась увидеть, какой он, этот лед. А Сашка сидел, развалясь, будто ехал по чугунному настилу. Все это было скучно – тащиться по чужому следу.

– Чего они так ползут, как на похоронах? – сказал он и плюнул через боковую дверцу на лед.

– А разве медленнее хуже ехать? – спросила Люда.

– Обязательно.

А кузов машины впереди совсем остановился. Сашка дернул тормоз, машина, точно на лыжах, прокатилась по льду и стала.

– Зачем вы стали? Ведь нельзя останавливаться! – воскликнула Люда.

– Пойду посмотрю, чего у них там стряслось, – Сашка лениво спрыгнул на лед.

Люда приоткрыла дверцу и высунулась.

Вся колонна стояла словно на листе стекла, таком чистом, что он отражал машины и цифры на бортах. Во все стороны в черноту уходил бесконечный лед. Гор не было видно, только лед и окоченевшие звезды, но в небе даже было бы уютней, чем на этой отполированной ветрами глади воды.

Все столпились около передней машины. Джурабай кричал, пробуя ногой лед:

– Трещит! Я же слышу своими ушами! Зачем мы едем?

– Нельзя же останавливаться, болван! – кричал Чалин. – Ты же хуже сделал!

– Я не поеду, – плачущим голосом ответил Джурабай и показал обеими руками вперед, в черноту. – Что там впереди, какой лед, ты знаешь, да? Днем надо ехать, днем! Какой дурной башка ночью ездит, когда весна начался?

– Да стоять же хуже! – сдернув с себя шляпу и выворачивая ее ударом кулака, закричал Чалин. – Садись сейчас же, ехай! Ехай быстро, быстро, быстро!

– Нельзя туда ехать! Лед трещит!

И вдруг Люда увидела, что Сашка бежит обратно. Он плюхнулся на сиденье, включил сцепления, и машина рванулась вперед мимо колонны.

– Быстрее, быстрее нужно! – крикнул Сашка шоферам на ходу. – Давай за мной! Давай!

Лед летел навстречу – сверкающий, янтарный от света фар. Прижимая к себе Амир-бека, чувствуя гулкие, растущие удары сердца, Люда думала:

«Господи, да когда же кончится этот лед? Он сказал: двадцать километров! Стрелка ползет по спидометру, скорость 60… 70… Проехали, наверно, пять… Зеркальная плоскость, чуть пересеченная только перьями снега, все мчит и мчит под машину. Как похоже на каток! Может быть, это я лечу на коньках? Только какой темный каток! И какой громадный! Самый большой в мире! И какая скорость! Я не могу так лететь на коньках: я упаду. Это оттого, что здесь высоко, и становится плохо без воздуха, и всякая ерунда лезет в голову…

Здесь очень, очень высоко – четыре тысячи метров! Здесь не хватает воздуха! Каток под самыми звездами.

Высокогорные озера, видимо, очень глубокие, сотни метров. Сотни метров под нами. Ой, что со мной? Все плывет…»

И, чувствуя, что ей делается совсем худо, Люда поднимает к своему лицу теплое лицо сына.

Он дышит ровно, легким теплом обдает ее стынущие губы.

Ему хорошо; ему очень спокойно, и от этого ей делается лучше.

А Сашке по душе такая езда. Здорово! Это малость похоже на жизнь! Только вот пассажирка что-то приуныла… Конечно, боится, поди… Да, ей совсем плохо!

– Ну, как поживает наш пацан? – спрашивает Сашка и свободной рукой из кармана ватных брюк достает стеклянную баночку с крышкой и подает Люде. – Вот, забыл. Ананасное пюре, понимаете. В городе купил перед отъездом еще. Я потому взял, что сроду такого не встречал. Видел яблочное, абрикосовое, а из ананасов – нет…

– Спасибо, – отвечает Люда и сжимает баночку в кулаке.

– Ананасов не ел я никогда, – продолжает Сашка. – Это, конечно, хуже натуральных ананасов, новее же из тропических плодов!

– Конечно! Это очень редкое пюре. – Люда сморит на спидометр: «Пятнадцать… шестнадцать… Господи, да скоро ли?»

Сашка поворачивается, смотрит в заднее окошечко и, довольный, говорит:

– А все за нами жарят.

Но вот под колесами скрип, и первый толчок о бугор.

И каким матерински ласковым показалось грубое прикосновение земли!

– «…И в воздухе сверкнули два ножа!» – запел Сашка.

V

ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕВАЛ

«Ну вот, самое трудное позади», – подумала Люда и прикрыла глаза. Ей вдруг смертельно захотелось спать. Она прислонилась к дверце, уткнулась лбом в холодное стекло и заснула.

Сашка покосился на женщину; спящее лицо с полуоткрытым ртом, освещенное снизу, с запавшими глазницами было точно мертвое. Сашке стало не по себе, он завозился, зевнул и вдруг обиделся на нее: заснула себе, а ему ведь тоже хочется спать! Хуже нет, когда ночью рядом спят в кабине. Ты крути баранку как проклятый, а они спят и не чешутся, а тут глаза сами слипаются, будто их кто склеивает.

«Спите? Ну и я посплю!» – решил Сашка и остановил машину.

Женщина сразу проснулась.

– Мы приехали? – спросила она.

– Не совсем, – ответил Сашка. – Еще один перевал.

– А где же остальные?

– Наверное, заехали ночевать… после озера в кишлачишке.

– А вы что же?

– Я не хочу спать, – сказал Сашка, и ему правда не хотелось спать, когда она разговаривала с ним.

– Мы поедем одни через перевал?

– Попробуем.

Скоро с обеих сторон машины потянулись стены из снега.

Сашка убавил скорость и объяснил:

– Стенки могут обвалиться.

Перед рассветом началась пурга. Воздух наполнился серебряным сиянием, и чем светлее становилось, тем сильнее сверкало все вокруг от невидимого солнца.

Становилось все холоднее. Машина шла вверх по дымящемуся снежному коридору.

Впереди на дороге замаячило что-то темное.

– А ведь это машина! – удивился Сашка. – Откуда она взялась? Стоит.

На, дороге стоял полузанесенный грузовик, припавший на одно колесо.

Когда Сашка подбежал к кабине, навстречу ему вылез сутулый темнолицый человек в завязанной шапке-ушанке. На его обросшем, прохваченном морозом лице васильками сияли голубые глаза.

– Что, браток, давно засел? – спросил Сашка деловито, подавая руку.

Шофер, застрявшего грузовика улыбнулся, с усилием раздвинув застывшие губы.

– Пятые сутки, друже, – медленно, сипло ответил он, не выпуская Сашкиной руки из своей, точно из этой руки переходило к нему тепло.

– Дошел до ручки, я вижу? – сказал Сашка, доставая папиросы.

Шофер только кивнул и опять мучительно улыбнулся.

Сашка вставил ему в пальцы папиросу. Шофер прикурил, выпустил дым.

– Подшипники полетели к черту. Ничего не сделаешь!

– Чего же ты здесь сидишь?

– У меня взрывчатка, – с трудом выговаривая слова, ответил голубоглазый. – Сам понимаешь! Куда я пойду от нее?

– А как там, на перевале?

– Проезжал тут один оттуда позавчера, сказывал, неважно.

– Ну, мы попробуем, – решил Сашка. – А сейчас пойдем-ка.

Сашка пошел к своей машине вместе с голубоглазым.

Тот увидел в кабине женщину и сказал со своей мучительно-медленной улыбкой:

– Доброе утро!

– Здравствуйте! – сказала Люда приветливо, чувствуя с ужасом, что она не может оторвать взгляда от этих нежных, как васильки, глаз на темном, омертвелом лице.

– У вас не обморожено лицо? – спросила она.

– Нет. Это высокогорный загар, я всю зиму ездил здесь, – объяснил шофер.

– Вот забирай, – сказал Сашка и подал голубоглазому пять банок. – Тут тушенка, мясо. И еще возьми и это. – Он достал из-за сиденья красный термос. – Здесь горячий чай, зеленый.

– Спасибо, – сказал голубоглазый и, так как руки у него были заняты банками, прижал термос локтем.

– Мы попробуем все-таки, – сказал Сашка. – Следом едут наши ребята, отдашь им термос. Ну, пока. Жди трактора. – Сашка помолчал, поколебался, достал из кармана пачку «Беломора», сунул ее тоже голубоглазому в карман ватника. – Ну, бывай!

Сашка сел в кабину. Люда все смотрела в глаза шофера. Она поняла, почему они так светятся: ведь в них отражается столько снега!

Сашка уже включил мотор, когда голубоглазый что-то крикнул. Сашка открыл дверцу.

– Ты чего?

Шофер указал подбородком на термос.

– Возьми термос. На перевале черт-те что может случиться! Возьми.

Сашка оглянулся на Люду, спрашивая ее взглядом.

– Ему нельзя без горячего, – шепнула она тихо.

– Ты без горячего концы отдашь, – сказал Сашка. – А мы к обеду дома будем. Обойдемся.

Машина, завывая, лезла вверх по серпантинам. Стало теплее.

Небо очистилось; слева шел обрыв, справа, то вырастая, то опадая, плыла стена снега.

Показалось солнце.

– Весна! – сказал Сашка и указал на метровые сосульки, которые свисали со снежного карниза.

К полудню машина вползла на перевал. Сашка, не останавливаясь, начал спускаться. Было солнечно, тихо и мирно, но хуже пурги пугало это праздничное сверкание снега… Сашка беспокоился: почему нет ни одной встречной машины?

Три-четыре поворота по дороге вниз под нависшими балконами снега, и Сашка увидел, почему не было ни одной встречной машины. Дорогу преграждала баррикада из снега. Искристые пласты, кубы, осыпи из снега сползли на дорогу справа. Завал был длинный: обвалилась снежная стена на протяжении метров двадцати.

– Начинаются дни золотые, – сказал Сашка. – Завал.

– Ну и что? – спросила Люда простодушно. Она не понимала того, что знал Сашка: как трудно выйти машине задним ходом обратно. Она не понимала, что вся стена справа, подогретая солнцем, подтаявшая снизу, может завалиться на машину в любую минуту.

– Поедем назад, – сказал Сашка, стараясь не спешить. – Будем пятиться до поворота.

Машина пошла вверх задним ходом; она ползла медленно, медленнее, чем шел бы человек… Сашка, высунувшись из кабинки, следил за дорогой сзади. И вот, не веря своим глазам, он увидел… балкон из снега покачнулся и, ломая сверкание сосулек, сполз на дорогу, и, пока Сашка остервенело тащил на себя ручку тормоза, следом за дальним балконом рухнул второй, ближе к машине; снежный навес, обрываясь, шел на машину.

– Не везет! – сказал Сашка.

И тут же машина дрогнула от напора лавины, зазвенел лед в дверцу, и снег прильнул снаружи к боковому стеклу, покрыл радиатор. Затем стало тихо; только в разгоряченном моторе шипел тающий снег.

Сашка выругался и попробовал открыть дверцу – снег прочно прижимал ее снаружи.

Сашка повернулся к Люде.

– Придется вылезать с вашей стороны.

Люда сидела, втянув голову в плечи, точно ожидала, что сейчас обвал обрушится ей на голову.

– Ну, давайте я вылезу, – сказал Сашка.

– Я выйду сама, – прошептала она.

– Только осторожно, – предупредил Сашка.

Люда приоткрыла дверцу и увидела под ногами обрыв; машина, казалось, висела в воздухе. В густом, почти фиолетовом небе пылало косматое солнце. Резала глаза яростная белизна, внезапно закружилась голова. Люда прислонилась к борту, прикрыла глаза. Рядом оказался Сашка, взял ее за локоть.

– Сядьте в кабину, не смотрите вниз, посидите.

Она села в кабину.

Сашка полез за лопатой. Снег попал даже в кузов. Хорошо, что догрузил машину камнями: снегом могло сдвинуть ее в обрыв.

Снег лежал впереди, сзади и слева – вровень с кузовом. Сашка вонзил лопату в снег.

– У, сволочь, – бормотал он, раскидывая громадные куски, – видел бы я тебя в гробу!

Сашка мял снег ногами, резал, кромсал лопатой, выволакивал сосульки и швырял их в обрыв, точно поленья. Наконец он вырыл целую комнату против своей стороны и распахнул дверцу.

– Ну, вот и порядок! – крикнул он весело, чтобы приободрить женщину.

Но она не отозвалась. Она сидела неподвижно, отклонив голову в угол.

Амир-бек сполз с ее колен и, схватив за рукоятку скоростей, дергал ее.

Сашка взял Амир-бека на руки и спросил Люду:

– Что, устали?

Она не ответила.

Сашка тронул ее за руку, шутливо сказал:

– Хватит спать!

Люда молчала.

Сашке стало жутко, по спине дернуло холодком.

– Да что с вами?

Он зачерпнул ладонью снега, растопил его в руках и осторожно брызнул ей в лицо. Она не шевельнулась… Амир-бек вдруг заревел в голос:

– Ма-а-а… ма…!

Сашка ни разу в жизни не видел, чтобы люди падали в обморок. Как умирают люди, случалось видеть, а вот в обморок… А может, и не обморок? Он нагнулся к ее лицу. Одной рукой покачивая ревущего Амир-бека, другой расстегнул пальто, дрожащими пальцами никак не мог ухватить скользящие пуговички кофточки…

«Это горная болезнь… Высота здесь – четыре шестьсот, не хватает воздуха», – крутились бестолковые мысли.

Приложил голову к ее груди – ничего не было слышно. Сердце не стучало! Сашка стащил с головы шапку, теснее прижал ухо. Мальчик кричал, надрываясь, а Сашка все никак не мог расслышать ударов сердца… Нет, слышно… еле-еле отдаются в теплой груди чуть замедленные толчки. И бешеная радость окатила Сашку жаркой волной. Лязгая зубами от волнения, он бережно уложил Люду на сиденье, подсунул ей под голову свою шапку, а сам сел на подножку и жесткой ладонью гладил голову Амир-бека, чувствуя, как от неведомой жалости щиплет под веками и расплывается перед глазами мир…

– Не плачь, она скоро проснется, – сказал он Амир-беку. – Мамка сейчас встанет. Она очень устала. Здесь мало кислорода.

И Сашка прихватил ладонью снега, слепил из него какое-то подобие коня.

– Держи, пацан! Держи, друже… Это лошадь. Этот перевал называется Белая лошадь.

Амир-бек взял коня и потащил его в рот. Он откусил у коня снежную голову.

– Ишь ты, – засмеялся Сашка, – так ему и надо! Но ты, видать, хочешь пить. Пить тут есть что: и снега полно и вода в радиаторе. Только маловато жратвы. Совсем почти нет. Но ты не беспокойся: за перевалом стоит машина этого, голубоглазого. Как только мама проснется, я пойду к нему.

Мама наконец проснулась. Она села и попыталась улыбнуться, поправляя волосы перед круглым зеркальцем.

– Мне стало лучше. Только болит голова, – объяснила она виновато и протянула руки к сыну. – Дайте мне его.

– Пожалуй, пора и позавтракать, – бодро заговорил Сашка. – Пусть пацан поест ананасового пюре. А мы закусим хлебом с сахаром и снегом.

Сашка достал из тощего мешка горбушку черствого калача, запыленные кусочки сахара и разложил все на газете.

– Кушайте! Кушайте и отдыхайте! А я отправлюсь к этому типу с поломанного грузовика и возьму у него обратно консервы и термос. Термос с зеленым чаем. Я ему скажу, чтобы смотался вниз и сказал там, что нас присыпало. Приедет бульдозер – и порядок. В общем, навещу этого типа с визитом вежливости.

– Далеко он отсюда? – спросила Люда.

– Километра два… – соврал Сашка.

До «типа» нужно было идти семь километров через перевал.

VI

ТЕРМОС С ЗЕЛЕНЫМ ЧАЕМ

– Вы разбираетесь в машине? – спросил Сашка Люду, прежде чем отправиться с «визитом вежливости».

– Нет.

– Жаль. Ну ладно. – Сашка снял с себя полушубок. – Вот наденьте и не спите ни в коем случае. Я приду часа через два-три…

Сашка не зря спросил Люду, разбирается ли она в машине: он оставил в радиаторе воду. Это было рискованно. Если ударит мороз, вода замерзнет и может разорвать радиатор. А сама Люда прогреть мотор не сможет. Поэтому придется поторапливаться, чтобы вернуться раньше, чем замерзнет вода.

Оставшись одна, Люда почувствовала себя спокойно и твердо. Теперь и в обморок упасть нельзя. Нельзя растрачивать энергию на страх. Надо заняться делом!

Она приоткрыла дверцу, достала снега и талой водой умыла Амир-бека. Его щеки засияли, как помидоры. Впрочем, больше дверь открывать нельзя. Солнце потускнело, подморозило, тепло уходит из кабины. Все надо экономить.

С вершин сорвался ветер и снежной пылью покрыл машину.

Сашка добрался до голубоглазого типа через два часа. Тот сидел в кабине и читал газетный клочок, шевеля губами. Он ничуть не удивился при виде Сашки.

– И ты засел, – только и сказал.

– Завалило. Спереди и сзади. А ты читаешь? Молодежь! Термос целый?

– Целый. Я оставил на ночь. Мороз будет.

– Давай сюда. А консервы?

– Одну банку мяса я съел.

– Ну, твое счастье. Остальное забираю обратно.

– А что, у тебя совсем ничего не осталось? – Голубоглазый со вздохом достал банки из-под сиденья.

– Ничего нет. Слушай, браток, придется тебе спуститься вниз, скажешь там, что меня присыпало. Видишь, крутит опять. А там женщина с ребенком.

Голубоглазый угрюмо молчал.

– У меня взрывчатка, – сказал он. – Я четверо суток от груза не уходил.

– Дойдешь к дорожному мастеру, пусть высылает сразу бульдозер, – точно не слыша его возражения, продолжал Сашка. – Ты посмотри, что там начинается.

Они посмотрели вверх.

Наверху, над перевалом, плясал снежный смерч.

– И на кой черт ты один сюда поперся? – выругался голубоглазый, и Сашка понял, что тот пойдет вниз.

– Ну ладно. – Сашка отвинтил крышку термоса. – Давай шарахнем по глотку и пойдем.

Они выпили по глотку, закурили и пошли в разные стороны.

Семь километров… Семь километров по свежему снегу, когда ветер сразу же заметает следы и когда нужно идти в гору, только вверх.

Через шесть километров будет перевал, оттуда в солнечное утро виден весь Памир – и на юг и на север. Вид – как на открытке. Белые пики, голубые тени во впадинах, облака – как овчинки в эмалированном небе.

А сейчас куда-то к черту исчезли в снежной кутерьме и горы, и небо, и юг, и север. Сашка не смотрит по сторонам, он уставился вниз, для него теперь в мире существуют только ноги, которые он еле-еле вытаскивает из снега.