Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

Владимир Малыхин

Замоскворечье

1

НЕДОЧИТАННЫЕ СКАЗКИ

Дом наш стоял в одном из сонных переулков Замоскворечья. Осенью у нас во дворе лежали горы мокрых листьев, узорчатых, как старая школьная промокашка, а зимой было столько снега, что, как говорил наш дворник Филатыч, можно было рыть окопы полного профиля.

Колька, Сашка и я жили в одном подъезде. Колькина сестра Ритка прозвала нас мушкетерами. Я был толстым и потому звался Портосом. Долго спорили, кому быть д'Артаньяном, потом присвоили это славное имя Витьке из другого подъезда. Так было не обидно. Но скоро нам та непролетарская эпоха надоела, и Колька решил стать Чапаевым. Тогда я стал Петькой. А Сашку мы сделали белым генералом. Он каждый раз клялся и божился, что играет «беляка» в последний раз.

– Это не по правилам, – хныкал он и часто подыгрывал Чапаеву.

Однажды в пылу сражения он даже «убил» самого себя.

Когда воевать надоедало, мы ходили на Стрелку, что возле кинотеатра «Ударник». Там старшие ребята из нашего дома занимались греблей на клинкерах и скифах. Во время соревнований мы располагались вдоль набережной Москвы-реки и «болели» до хрипоты за своих, особенно за Кирилла – старшего брата Кольки и Риты. Он показывал на одиночке хорошее время, а один раз чуть не обогнал самого Долгушина, тогдашнего чемпиона Москвы.

Но скоро мы к гребле остыли. Кирилл и вся их четверка уехали учиться в летную школу, и «болеть» стало не за кого.

Зато какими праздниками были для нас дни, когда на побывку домой приезжал кто-нибудь из этой четверки! Они все уже стали летчиками-истребителями. Мы гордились ими. А ребята из соседних дворов нам завидовали: только мы могли по праву называть свою футбольную команду «Истребитель». Ведь больше ни в одном дворе на всей нашей улице не было столько летчиков. Но, надо сказать, мы тоже честно боролись за свою марку. Кольку даже прозвали Бутусовым: очень сильный имел удар правой. Пришлось сделать ему на правой ляжке наколку «О для Ж», что означало: «опасно для жизни».

Стоял солнечный мартовский день. Сосульки свисали с карнизов домов, как опрокинутые голубые свечки. С них падали на землю солнечные огоньки. Весело чирикали воробьи. Высоко в небе лениво, большими кругами ходили голуби. Девчонки играли на тротуаре в «классы». От асфальта подымался пахнувший мокрым снегом пар. Мы с Колькой сидели в сарае и читали «Сказки братьев Гримм».

– Кольк-а-а! К-о-ольк! – услышали мы вдруг Риткин голос. – Иди домой! Мама зов-е-ет!

Но Колька зло отмахнулся.

– И чего орет, – заворчал он, – вот ведь человек, нигде от нее покоя нету.

– Коленька-а! Иди дом-ой! – еще раз крикнула Ритка.

Колька и я переглянулись: «Коленька» – это было необычно. Да еще громко, на весь двор. «Что за нежности?» – недовольно подумали мы.

– Чего это она, а? – спросил меня Колька. Я пожал плечами.

– Пойдем вместе, а то потом одному не смотаться, – сказал Колька.

Я неохотно засунул «Братьев Гримм» за пояс, и мы пошли.

Дверь в квартиру была не заперта. На вешалке в коридоре висели две шинели и фуражки с голубым околышем.

– Кирилл прилетел, – шепнул Колька, и мы бегом ворвались в комнату.

На диване сидели Рита с матерью. Лицо Надежды Николаевны было закрыто ладонями, плечи дрожали. Рита, закусив губу, широко раскрытыми глазами смотрела на летчиков, которые стояли рядом. Один из них что-то говорил, низко опустив голову.

Из оцепенения меня вывел Колька. Он подбежал к одному из летчиков, схватил его за ремень и с силой повернул к себе. Они несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Летчик что-то очень тихо сказал Кольке и положил руку ему на плечо. Колька вырвался и, рыдая, бросился ничком на кровать. Я на цыпочках подошел к столу. На нем в открытых красных коробочках лежали два ордена Красного Знамени и еще какие-то незнакомые ордена. Рядом лежал большой лист бумаги в черной рамке. На нем было что-то напечатано. Половину листа занимали нерусские подписи. В самом конце я прочитал слова по-русски: «Рот фронт!» – и ниже:

«Барселона, 15 февраля 1937 года».

Ничего еще толком не понимая, как во сне, вышел я в коридор. Навстречу очень быстро шагал Колькин отец. Он на секунду остановился, внимательно посмотрел мне в глаза и, вдруг сдернув с головы кепку, рванул дверь в комнату. За стеной послышались громкие рыдания. Захотелось скорей бежать домой, к отцу. Он должен был мне сейчас же, немедленно что-то объяснить. Иначе… Иначе… Но я вспомнил: его еще нет дома, он приходит с завода так поздно… Что же делать? Дома только мама. Она добрая, хорошая. Она меня очень любит. Но, может быть, ей нельзя про это даже рассказать: ведь она все же женщина! Другое дело – мы с отцом. «Постой, постой, про что же ей нельзя рассказать?» – спросил я себя. И тут только все понял: в Испании фашисты убили Кирилла! Неужели убили? Неужели он больше никогда, никогда не прилетит на побывку домой, не скажет нам: «Здорово, чижики!»? Его убили враги так же, как Чапаева, Щорса, Лазо, Павлика Морозова. Хоть я и смотрел совсем недавно еще раз «Чапаева» и видел, как он, живой, бесстрашный, мчался в атаку на боевом коне, в бурке, я впервые понял, что он так же, как и Кирилл, никогда больше не помчится в атаку, не засмеется, не запоет любимую песню. Для меня вдруг и Чапаев, и Щорс, и Лазо, и Павлик погибли не много лет назад где-то далеко, а сейчас, вместе с Кириллом, совсем близко. Что-то оборвалось в груди: это война с экрана «Ударника» шагнула к нам во двор. Мне стало страшно, я съежился на ступеньке лестницы и заплакал.

Когда я вышел из подъезда, уже спустились сумерки. Я сел на лавочку у ворот и стал ждать летчиков. Мне хотелось сказать им, что мы с Колькой обязательно будем истребителями. Больше ничего.

Летчики вышли не скоро. Оки постояли у подъезда, потом надели фуражки и закурили. Курили они долго. Но я к ним так и не подошел. Почему, сам не знаю. Когда летчики сели в «эмку» и уехали, я пошел домой. Мамы дома не было. Я за письменным столом стал сочинять стих. Начинался он так:

 
Мы отомстим за тебя всем фашистам,
Станем пилотами, Коля и я.
 

Потом я собрал в кучу свои деревянные шпаги, пистолет, три «спартаковских» дротика и выбросил их в мусорный ящик. Хотел туда же выбросить и «Сказки братьев Гримм». Уже вытащил их из-за пояса. Но потом раздумал и спрятал в стол: может быть, когда-нибудь и дочитаем их вместе с Колькой. Скоро пришла мама. Она принесла мне любимых леденцов. И я опять почему-то всхлипнул. Мама гладила меня по голове и говорила:

– Успокойся. Тебе завтра в школу. Нехорошо с заплаканными глазами.

Мне показалось, что она уже все знает.

А «Сказки братьев Гримм» для детей среднего возраста я так и не дочитал… Колька, кажется, тоже.

2

ПЕРВАЯ ПОЛУЧКА

Все когда-нибудь первый раз получали зарплату. Мы с Колькой тоже. Это было двадцать лет назад. Мы и тогда жили в этом же доме, напротив завода. Там работали наши отцы. В сорок первом они ушли в ополчение. И не вернулись. Когда я раньше долго смотрел на портрет отца, мне казалось, что он вот-вот заговорит со мной. Или рассмеется раскатисто и громко, как папка соседского Петьки. Я любил слушать, как он смеется. Даже специально приходил к их двери и подслушивал. Теперь мне уже никогда не кажется, что отец заговорит со мной. Хотя я и сейчас иногда подолгу смотрю на него. Особенно когда что-нибудь не клеится. Не все же в жизни бывает гладко!

Когда мы окончили девятый класс, Колька сказал:

– Хватит сидеть на шее. На фронт не берут. Пойду на завод.

– А мать разрешит?

– Уговорю. Тебе бы тоже не вредно.

– Договорились, – сказал я.

Начальник отдела кадров завода похлопал меня и Кольку по плечу:

– Это по-нашенски. Значит, потомственными захотели стать?

– Не, – сказал Колька. – Это мы до призыва. Временно.

– Нам временных не надо.

– Да вы не так поняли. Ведь война…

– Знаю, знаю, что не так понял. Рабочая косточка. В какой цех хотите?

Мы ответили, что пойдем в любой, где нужней.

Нас зачислили в инструментальный, учиться на лекальщиков. Старый мастер говорил:

– Приглядывайтесь, старайтесь. Фамилию высоко держите. Здесь отцы ваши начинали.

А через две недели подошел к нам и сказал:

– Пошли, ребята, в кассу. Сегодня получка.

Мы переглянулись. Колька покраснел. Я тоже.

– Вы идите, мы потом, – сказал Колька старому мастеру.

В конце смены к нам подошла пожилая женщина:

– Вы почему это, друзья, зарплату не получаете? Все уже получили. Из-за вас одних кассир задерживается.

– Извините, мы сейчас, – сказал я.

Когда женщина ушла, я спросил Кольку:

– Ну что, пойдем?

– Пойдем. Черт с ней! Ведь все равно не отвяжется.

Мне кассирша выдала 250 рублей и сказала:

– Проверьте.

– Что вы! Зачем? – испугался я и отскочил от окошечка.

Колька тоже не стал проверять.

– Что мы, людям не верим, что ли? – заворчал он.

В заводской проходной я предложил Кольке:

– Пойдем купим чего-нибудь.

Мы пошли на Серпуховку, в универмаг.

Какая-то женщина выбирала туфли.

– Дайте мне туфли посмотреть, – попросил я продавщицу.

Она спросила:

– Какие?

– Такие же, – показал я пальцем на женщину.

– А размер?

Я посмотрел на Кольку. Он шепнул:

– По-моему, тридцать шестой. Твоя одного роста с моей.

– Тридцать шестой, – сказал я.

Туфли нам понравились, и Колька тоже решил купить такие же. Мы пошли в кассу, заплатили по сто восемьдесят рублей, и нам вручили две коробки. Они были крест-накрест перевязаны шелковой тесемкой.

– Купим еще чулки, – сказал Колька.

Мы подошли к Продавщице, и я попросил:

– Покажите нам чулки.

– Какие вам, фильдеперсовые или шелковые?

– Вон те.

– Какой размер?

Я посмотрел на Кольку. Он пожал плечами.

– Так какой же размер? – не унималась назойливая продавщица.

– Дайте средний, – сказал я.

Продавщица смерила меня взглядом:

– Провинция.

– Спокойно, – сказал Колька. – Нам нужны чулки для женщины средних лет, две пары. Понятно?

Продавщица насмешливо посмотрела на Кольку:

– Для мамочки стараетесь или для бабушки?

– Для близкой знакомой ваших лет.

Продавщица презрительно скривила губки и бросила на прилавок чулки:

– Платите деньги.

Мы заплатили и вышли на улицу. Колька сказал:

– Никогда не думал, что из меня выйдет такое чуткое дитя.

– Я тоже. Только не вздумай ребятам рассказывать: засмеют.

– Что я, придурок! – сказал Колька.

Мама меня ждала. Я положил на стол коробку и чулки:

– Вот, возьми. Колька тоже купил.

Мама открыла коробку и вынула туфли.

– Какие чудесные! – сказала она и положила их обратно. – Сколько же ты заплатил?

– Ерунда. Сто восемьдесят. А за чулки – совсем гроши.

«Почему она не примеряет туфли и даже про размер не спрашивает?» – подумал я.

– Тебе они не нравятся?

– Что ты, что ты! – засуетилась мама. – Очень мило с твоей стороны. Большое спасибо.

«Зачем она говорит „спасибо“? Какое может быть „спасибо“!»

– Мам, а вот деньги. – И я положил на стол все, что осталось, – шестьдесят рублей.

Мама взяла их в руки и медленно пересчитала.

«Что она так долго считает? Положила бы в кошелек – и все дела!» – подумал я.

Но мама не положила их в кошелек. Она отсчитала пятьдесят рублей и сказала усталым голосом:

– Пойди отдай Петиной матери. Я ей задолжала.

В руках у нее осталась одна десятка.

На лестнице стоял Колька. Он курил, пряча под рукав папироску.

– Ну как? – спросил я.

– Порядок, – сказал Колька и отвернулся.

– У меня тоже, – сказал я и пошел отдавать мамин долг.

…А скоро мы с Колькой схитрили, и нам удалось уйти в армию. Вместе с нами «разбронировались» еще несколько ребят из инструментального.

На этот раз я отдал маме целиком всю зарплату.

И еще выходное пособие.

3

КОЛЬКИНА ЛЮБОВЬ

Мы с Колькой до восьмого класса сидели за одной партой. Потом из-за чего-то поругались, и я поместился на «камчатке». Но долго мы не могли быть в ссоре. Через два дня во время перемены я сказал:

– Ладно. Завтра переселюсь обратно. Подготовь помещение.

– Переселяйся, – сказал Колька, – могу уплотниться.

Но в тот день, когда я совсем уже собрался вернуться к Кольке, к нам пришел новичок. Он оглядел класс, увидел свободное место, подошел и сказал:

– Разрешите представиться – Серж. Ваш покорный слуга. Не возражаете, если я помещусь рядом с вами на этом троне?

Колька посмотрел на него, потом в мою сторону, но проявил такт хозяина:

– Валяй. Располагайся.

Сергей поправил очки и сел. Так началась их дружба.

Мне сначала было не по себе. Потом я подумал: «Что я, кисейная барышня, что ли!» И успокоился.

Сергей считал, что рожден для сцены. А когда на одном из школьных вечеров удачно сыграл роль матроса Шванди из «Любови Яровой», окончательно уверовал в свою звезду и решил после школы податься в театральный. Мы к этому отнеслись одобрительно:

– Давай, Серега. Жми. Дави, Может, станешь вторым Бернесом или Алейниковым.

Сергей снял с рукава пылинку и ответил:

– Что касается меня, то я предпочитаю что-нибудь среднее между Москвиным и Качаловым.

Колька не готовился в артисты. Он хотел стать летчиком. А пока прилично учился, гонял голубей и играл в футбол. Вместе с нами училась Вера Коняева. Мы все были в нее влюблены и писали ей записки. Иногда даже групповые. Она смеялась и называла нас донжуанами. Мы в ту пору не знали толком, кто он такой, этот Дон-Жуан, и просили ее:

– Называй нас лучше донкихотами. Все-таки рыцарь.

На это она отвечала, что до рыцарей у нас еще нос не дорос.

Была она стройная, сероглазая, отлично училась и мечтала стать учительницей. Мы ее отговаривали.

В девятом классе Колька, Сергеи и Вера стали неразлучны. В кино – втроем, на каток – тоже. Мы посмеивались:

– Эксперимент не новый. Были уже в истории такие факты. Возьмите ту же Анну Каренину.

Сергей говорил:

– При моей эрудиции и Колькиных бицепсах она может себя чувствовать в полной безопасности. Да и эпоха сейчас не та. Бытие, как известно, определяет сознание.

Однажды они пошли в Центральный парк имени Горького. По набережной гуляли влюбленные. На влюбленных падали звезды. Но они не обращали на это внимания. Играл джаз-оркестр. Популярный эстрадный тенор с цыганской страстью пел:

 
Сияла ночь, в окно врывались гроздья белые,
Цвела черемуха. О, как цвела она!
Тебя любил, тебе шептал слова несмелые,
Ты в полночь лунную мне сердце отдала.
 

Колька положил Верину руку себе на плечо, и они закружились в танце. Когда джаз смолк, Вера спросила:

– А где же Сережа?

– Действительно, куда же он делся? – глупо переспросил Колька.

– Ненормальный какой-то.

Они помолчали. Колька сказал:

– Смотри. Звезды. Падают.

Вера запрокинула голову:

– Да, в самом деле. Странно.

– Ну, вообще-то ничего странного нет, – сказал Колька. – Жизнь есть жизнь. – И он закашлялся. Вера взяла его под руку:

– Пойдем, уже поздно.

Он проводил ее до подъезда. Когда из открытых окон донесся бой кремлевских курантов, Вера сказала:

– Ну, Колька, мне пора. – И протянула ему руку.

Он пожал ее пальцы.

– У тебя красивые руки. Ясно?

– Только руки? – Она подняла бровь.

– Нет. Еще ноги, нос и вообще.

Колька вдохнул запах сена. Так пахли ее волосы. Он, задыхаясь, прижал ее к себе:

– Вот ты и попалась!

Его руки почувствовали тепло ее спины, бедер. Он поцеловал ее в мягкие, теплые губы, полузакрытые глаза.

– Ох, Колька, не надо, – шептала Вера. – Слышишь! – Она прижалась к нему, положила руки ему на плечи.

– Ты меня любишь? – спросил Колька.

– Не знаю. Наверное, да, – задыхаясь, прошептала Вера. – Пусти! А ты?

– Я тоже. Ты должна на мне жениться. После школы. Ясно?

– Выйти замуж, – поправила Вера.

– Пусть будет замуж, – сказал Колька.

Днем он зашел к Вере домой. В кармане была десятка, выпрошенная с великим трудом у прижимистой бабушки. «Поведу ее в Эрмитаж. А там видно будет», – думал он. Но Веры дома не было. Соседка передала ему записку. Вера писала: «Звонил Сергей. Он что-то задумал страшное. Передал последний привет. Жуть. Бегу к нему. В.».

Через несколько минут Колька был у дома, где жил Серега. Он быстро взбежал на шестой этаж и позвонил. Дверь не открыли. Он позвонил еще, еще. Никто не открывал. «Что с ним?» – с тревогой подумал Колька. Он подбежал к окну лестничной площадки, раскрыл его и вскочил на подоконник. Ухватившись руками за низ рамы, Колька вылез в окно и нащупал ногами карниз. Ему нужно было пройти по карнизу целый оконный пролет, чтобы добраться до окна квартиры, где жил Серега. Люди внизу, как оловянные солдатики. Птицы где-то рядом режут воздух. Он теплый и какой-то липкий. Это пот. А стена холодная. За нее очень хочется ухватиться, но пальцы скользят. Вот маленький пирамидальный выступ на стене. Пальцы обеих рук Кольки хватают его и замирают. «Нет, не надо думать. Только вперед». Колька передвигает левую руку к следующему выступу. Теперь он стоит на карнизе, прижавшись вплотную к стенке, держась правой и левой руками за выступы. Снизу кажется, что он обнял дом. Там, внизу, собралась толпа. Люди тихо переговариваются, словно боясь напугать Кольку, помешать ему. А он, передвигая левую ногу по карнизу, перехватывается рукой за следующий выступ. Он напряг до предела мышцы и нащупал раму. Еще одно усилие. Только одно. Он почти не дышал. Крепко ухватившись левой рукой за раму, он прижался еще плотнее к шершавой холодной стене и всем телом подался влево. Теперь ему осталось передвинуть ногу по карнизу и схватиться за раму другой рукой. И вот он уже держится обеими руками за раму окна. «Наконец!..» Колька замер, собрался с силами. Потом тяжело подтянулся на руках, встал коленями на подоконник и спрыгнул в комнату.

Он прислонился к стене, провел дрожащей ладонью по мокрому лбу. Комната была пуста. Колька, покачиваясь, подошел к двери, открыл ее, вышел в коридор. И вдруг услышал музыку. Играл патефон. Тенор пел:

 
Сияла ночь, в окно врывались гроздья белые,
Цвела черемуха. О, как цвела она…
 

Колька опять провел рукой по лбу. И подошел к двери, из-за которой доносилась музыка. На диване сидели Вера и Серега. Он обнимал ее колени, голова его была у нее на груди. Вера гладила его волосы.

С минуту Колька наблюдал за ними. У него перестали дрожать ноги. Руки и лоб стали сухими. Только сердце сжалось в дрожащий, горячий кулак. Он засунул в рот четыре пальца и свистнул. Озорно, пронзительно и дико. Недаром Колька был знаменитым голубятником. Вера и Сергей вскочили. Они смотрели на Кольку, ничего не понимая. А он засунул руки в карманы, повернулся и медленно пошел по коридору. Когда хлопнула дверь, Вера рванулась за ним. Он спускался по лестнице.

– Колька, ты куда? Обожди!

Он, не оглядываясь, крикнул:

– Можете продолжать в том же духе. Пролетарский привет!

Вере показалось, что кто-то отплясывает чечетку. Это Колька бежал по лестнице.

Вот, собственно, все про Колькину любовь.

…Через полгода я и Колька ушли добровольцами на фронт. Мы попали в одну дивизию. Стали артиллеристами. Вместе писали письма домой. Правда, не очень часто, как в солдатской песне: «Пишет письма редко, но зато в газетах очень часто пишут про его дела. И о нем читая, гордостью согреты черные ресницы, серые глаза». Ресницы, конечно, не могут быть согреты гордостью. Но так пели тогда солдаты. Про Кольку тоже писали в нашей дивизионной газете. Два раза. Однажды он показал мне Верину карточку.

– Помнишь? – спросил он.

– Ну, еще бы! А почему ты ей не пишешь?

– Да я пишу. Только не посылаю. Отдам все сразу. После войны.

В апреле сорок четвертого командир взвода Николай Воробьев погиб смертью храбрых в бою под Джанкоем. В этом бою я тоже был тяжело ранен. В дивизионном госпитале мне отдали планшетку Николая. В ней были циркуль, карта Джанкоя и письма к Вере. Но адреса ее я не знал.

Прошло много лет. Год назад я встретил в театре Веру и Сергея. Я слышал, что они поженились где-то в эвакуации и совсем недавно вернулись в Москву. Но встречаться нам не приходилось. Мы сели в буфете. Сергей заказал пиво. Выпили за встречу. За школьных друзей. Я смотрел на Веру и думал про Кольку.

«Ну, назови же. Вспомни!» – молча просил я ее.

– Говорят, Смоктуновский снимается в «Гамлете», – сказала Вера.

…Дома я достал старую планшетку и впервые прочитал Колькины письма. Их было много. Но теперь я решил оставить их у себя.

Уверен, что и Колька так же поступил бы на моем месте.

4

ПЕСНЯ

Я люблю слушать, как играет на гитаре в саду под липами мой сосед, десятиклассник Слава. Он хорошо играет. С душой.

И мне всегда вспоминается, как мы когда-то пели под гитару в этом же саду любимые песни.

Мы – это я и мои сверстники. Теперь нас осталось немного. А те, кто живет здесь, все заделались папами.

Папам же, как известно, петь песни во дворе под гитару не полагается. Не солидно.

Как-то я стал подпевать Славе. Но немедленно был вызван домой супругой. Она прищурила красивые синие глаза и нежно попросила:

– А ну-ка дыхни.

Я дыхнул, и она успокоилась.

Но случилось так, что недавно она сама во дворе пела песню. Вместе со мной.

К нам зашел старый друг Алексей.

– Пойдем во двор. Посидим. Вечер славный, – сказал он.

Мы вышли во двор. На лавочке сидели мальчишки. Они обсуждали игру нашей сборной в Чили. Ребята потеснились, и мы с Алексеем узнали такие подробности игры на первенство мира по футболу, которые знают только мальчишки из нашего двора. Больше никто.

Но я не познакомил еще вас с Алексеем. Он живет в нашем доме. Мы учились с ним в одной школе. У него была кличка: Алеха-пятый. Пятым его звали потому, что у нас было еще четыре Алешки. Он был младшим.

Алеха-пятый славился виртуозной игрой на гитаре и мог на руках обойти волейбольную площадку. Еще он здорово знал математику. Когда началась война, он ушел добровольцем на фронт. Получил тяжелое ранение.

Потом окончил институт. Теперь он доцент, Алексей Михайлович.

Когда обсуждение «большого футбола» закончилось, кто-то из мальчишек сказал:

– Дядя Леша, сыграйте нам на гитаре что-нибудь. Вы, говорят, законно играете.

– Давай, Алексей, тряхни сединой, – поддержал я пацана.

Алексей в меру поломался. Что, впрочем, свойственно многим знаменитостям. Потом сказал:

– Ладно, несите гитару.

Несколько мальчишек со всех ног помчались к нему домой. Когда принесли гитару, доцент Алеха-пятый сдвинул шляпу на затылок, взял несколько аккордов, хитро поглядел на меня и тихо запел:

 
Как много девушек хороших,
Как много ласковых имен…
 

Не знаю, как у других, но у меня с каждой полюбившейся песней связан какой-нибудь кусочек жизни. Алексей пел уже другую песню:

 
…Наши бедные желудки
Были вечно голодны,
И считали мы минутки, нутки, нутки
До обеденной поры…
 

Я поглядел на ребят. Они очень внимательно слушали. Но не подпевали. Они не знали эту песню. А мне вспомнился пионерский лагерь под Загорском. Костер. Печеная картошка. Старший пионервожатый весельчак Гриша. Он называл нас красными дьяволятами. А когда злился на нас, добавлял: «Чтоб я так жил, дьяволята!»

Нам нравилось быть красными дьяволятами. И мы любили Гришу. Как давно это было!

– Ты чего задумался? – спросил Алексей, когда песня кончилась. – Подтягивай. И он запел новую:

 
…В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят…
 

Эту песню знали все. Запели хором. Правда, она не хоровая. Я напевал ее когда-то любимой девушке. Ее звали Наташа. Мы сидели в Александровском саду. Я сказал Наташе:

– Буду летчиком. Как Чкалов. Вот увидишь.

Она:

– Хорошо. Но убери руки.

– При чем тут руки? Недотрога. Когда я стану летчиком, ты тоже будешь ломаться?

– Когда станешь, тогда будет видно, – отвечала Наташа.

Где она теперь? Может быть, сама стала летчиком? Это вполне возможно. У нее был такой железный характер!

 
И видеть сны
И зеленеть среди весны… —
 

пели ребята.

– Дядя Леша, сыграйте фронтовые, – попросил подошедший Слава.

Алексей на секунду задумался, потом сказал:

– Колькина любимая:

 
…Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
 

Ребята сели теснее. Они знали эту песню. Но сами не пели. Они слушали, как поем ее мы – Алексей и я.

«Землянку» очень любил Колька. Он пел ее на привалах, в окопах в часы затишья.

 
…Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага.
 

Друг Колька! Ты не только хорошо пел. Ты еще лучше воевал. Ты погиб, как герой, под Джанкоем. И эти мальчики, что слушают Алексея и меня, знают об этом. Поэтому они так тихо сидят. Поэтому они так прижались друг к другу. Я часто вспоминаю тебя, Колька. Мне иногда хочется зайти к твоей матери. Сказать ей что-нибудь такое… Но я боюсь. Мне почему-то стыдно смотреть ей в глаза. Хотя моя солдатская совесть чиста. Но я жив. А ты…

Песня кончилась. Помолчали. Алексей вздохнул и запел:

 
Я люблю тебя, жизнь…
 

Ребята подтянули:

 
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
 

Потом мы спели «Геологов», «Московские окна», «Песню космонавтов». Алексей сказал:

– Ну, давайте, друзья, последнюю. Поздно. Завтра двоек нахватаете.

И он запел:

 
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины…
 

Мы поддержали:

 
Над ширью пашен и полей,
И у берез и тополей…
 

Вдруг я услышал голос жены. Она стояла у меня за спиной и тоже пела:

 
Спросите вы у матерей…
……………………………
Хотят ли русские, хотят ли русские,
Хотят ли русские войны!
 

Алексей взял последний аккорд. И заглушил струны ладонью. Ребята пошушукались. И вдруг зааплодировали. Потом Алексей сказал:

– Да-а! Как все же метко сказано: русская песня – русская история. Это Горький.

Я заметил, как Слава быстро записал что-то в маленький блокнот. Наверное, горьковские слова. Хороший парень Слава. Да и мальчишки помладше у нас мировые. Вы бы посмотрели, как они слушали Алексея! И как пели сами! Так слушать могут только настоящие ребята. И петь – тоже. Поколение победителей. Школьники, космонавты, геологи, монтажники, поэты.