Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"

Автор книги: Самуил Маршак

 
Нет, слово «мир» останется едва ли.
Когда войны не будут люди знать.
Ведь то, что раньше миром называли,
Все станут просто жизнью называть.
 
 
И только дети, знатоки былого.
Играющие весело в войну.
Набегавшись, припомнят это слово,
С которым умирали в старину.
 

К. И. Чуковскому

 
Недаром дети любят сказку.
Ведь сказка тем и хороша,
Что в ней счастливую развязку
Уже предчувствует душа.
 
 
И на любые испытанья
Согласны храбрые сердца
В нетерпеливом ожиданье
Благополучного конца.
 

 
– Жить-жить-любить! Жить-жить-любить! —
Звучит из черного куста.
– Жить-жить-любить! Жить-жить-любить! —
Как эта песенка чиста!
 
 
А где ж певец! Жить-жить-любить!
Подходим ближе. Вот те раз:
А он свое «жить-жить-любить»
Свистит и не боится нас.
 
 
Чего бояться! Жить – любить!
Любовь – и больше ничего!
Но погляди: – «Жить-жить-любить!» —
Кружит подружка близ него.
 
 
Пускай кружит! Жить-жить-любить!
Он так искусством увлечен —
Жить-жить-любить! Жить-жить-любить! —
Что и ее не видит он!
 

Виктор Боков

 
Откуда начинается Россия!
С Курил!
    С Камчатки!
          Или с Командор!
О чем грустят глаза ее степные
Над камышами всех ее озер!
Россия начинается с пристрастья
  к труду,
  к терпенью,
  к правде,
  к доброте.
Вот в чем ее звезда.
         Она прекрасна!
Она горит и светит в темноте.
 
 
Отсюда
    все дела ее большие,
Ее неповторимая судьба.
И если ты причастен к ней, —
              Россия
Не с гор берет начало, а с тебя!
 

 
Почему не поют орлы!
И веселыми не бывают!
Или им очень видно с горы
И они больше нашего знают!
 
 
Иль у них недоразвит слух!
Иль природа их скована сплином!
Иль преследует совесть за пух.
Окровавленный клювом орлиным!
 
 
Что ты сделаешь – не поют!
Ни по праздникам, ни по будням.
Только клекот стальной издают,
Как положено душегубам!
 
 
Говорят, что Борис Годунов
Тоже петь не любил. Вероятно,
Потому, что невинную кровь
Не сведешь, как чернильные пятна!
 

 
В лесу и золотисто и оранжево.
Преобладают золото и медь.
И листья еще загодя и заживо
Хотят себя торжественно отпеть.
 
 
Мне в эту пору думается, пишется.
Мне в это время Музой все дано.
Меня листвы пылающее пиршество
Пьянит, как старой выдержки вино.
 
 
Не говори, что это – подражание.
Что это выплеск пушкинской волны.
Наверно, это общность содержания
Поэтов, что в Россию влюблены!
 

Майя Борисова

 
Ты не бойся рюкзака, дружище!
С ним смелей нехоженое ищешь.
С ним идти по скользким тропам легче:
Он тебе в пути расправит плечи
И на них ремни свои уронит,
Словно друг суровые ладони.
На привале даст он кров и пищу…
Ты не бойся рюкзака, дружище!
Груз в походе – честь, а не обуза.
По земле
     нельзя идти без груза.
 

Константин Ваншенкин

 
Где ты, друг! За какою горою!
Что там – будни у вас! Торжество!
Чем ты занят той славной порою!
Что читаешь и любишь кого!
 
 
За далекой неведомой зоной,
В мягком зареве ламп голубых
Что ты думаешь ночью бессонной,
Например, о потомках своих!
 
 
Что ты видишь, по жизни шагая,
В ярком свете тогдашнего дня!
Я тебя совершенно не знаю,
Ты-то знаешь, ты помнишь меня!
 
 
Что тебе из минувшего ближе!
Что ты знаешь про наше житье!
Я тебя никогда не увижу…
 
 
Как мне дорого мненье твое!
 

 
Какой закат горит – вполнеба! —
Как нам оказанная честь.
Его хватить могло вполне бы
На пять закатов и на шесть.
 
 
Меня влечет смешенье красок, —
Край неба яростно багров,
Как будто там идет подпасок
Со стадом огненных коров.
 
 
А в высоте, над головою.
Мне зелень чистая видна:
Там переходит голубое
В лимонно-желтые тона.
 
 
Горит, расплавленный, как в тигле,
Закат. Густы его костры.
…Мы в жизни многое постигли.
Мы вторглись в дальние миры.
 
 
Но что бы нас ни занимало.
Какие б ни были мечты,
А нам все мало, мало, мало
Земной нехитрой красоты.
 
 
Нас не покинет чувство это.
Что б с нами в жизни ни стряслось.
Пока живет моя планета,
Пока скрипит земная ось.
 

 
Гудок трикратно ухает вдали.
Отрывистый, чудно касаясь слуха.
Чем нас впекут речные корабли,
В сырой ночи тревожа сердце глухо!
 
 
Что нам река, ползущая в полях,
Считающая сонно повороты,
Когда на океанских кораблях
Мы познавали грозные широты!
 
 
Но почему же в долгой тишине
С глядящей в окна позднею звездою
Так сладко мне и так тревожно мне
При этом гулком звуке над водою!
 
 
Чем нас влекут речные корабли!
…Вот снова мы их голос услыхали.
Вот как бы посреди самой земли
Они плывут в назначенные дали.
 
 
Плывут, степенно слушаясь руля,
А вдоль бортов – ночной воды старанье,
А в стороне – пустынные поля.
Деревьев молчаливые собранья.
 
 
Что нас в такой обычности влечет!
Быть может, время, что проходит мимо!
Иль, как в любви, здесь свой, особый счет,
И это вообще необъяснимо!
 

 
Опять, опять сидишь со мною рядом.
Опять рука в руке.
Но смотришь ты отсутствующим взглядом.
Вся где-то вдалеке.
«Где ты сейчас!» А ты не отвечаешь
На это ничего.
«Кто там с тобой!» А ты не замечаешь
Вопроса моего.
 
 
Вложу я в крик всю боль и всю заботу.
Но мой напрасен зов.
Так, заблудившись, тщетно самолету
Кричат со дна лесов.
 

Лариса Васильева

 
Я распахнула настежь ставни.
К стеклу прохладному прильнув
и к солнцу руки протянув,
стою, подобна Ярославне.
 
 
Простые женские печали:
ждать, волноваться, не забыть…
Вас разве могут заслонить
века громоздкие! Едва ли.
 
 
От сердца к сердцу человека
вы переходите легко…
Ах, как уходят далеко
мужчины атомного века!
 

Петр Вегин

 
Живешь ты на тихой Клубной.
Тетка твоя – баптистка.
Живется тебе,
      как Кубе
Во времена Батисты!
Скованные накрепко
Цепкой
   целью
      нотаций,
Куба моя маленькая —
Тоненькая Наташка.
А я прихожу под акацию,
Курю сигареты дешевые.
Я тетку твою очкастую
Боюсь,
   как змею очковую!
Я знаю: на споры о космосе,
На брюки мои вельветовые
Она подозрительно косится,
От злости вся фиолетовая!
Но ты выбегаешь на улицу
Из дома,
    как из тюрьмы,
И смотришь глазами узницы —
Как ночи, глаза темны!
И вновь о своей баптистке…
Куба моя,
    решено:
Батисте
   в платочке
        батистовом
Завтра мы скажем: «Но!»
Куба больше не станет
Плакать ночи подряд.
Соседи об этом восстании,
Как радио,
     заговорят!
Заговорят на недели…
Куба моя,
     к борьбе!
Я белой яхтой Фиделя
Приду на помощь тебе!
 

Евгений Винокуров

 
Присядет есть, кусочек половина,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался!
              Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку. Подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь! Да нет! Откуда)! Вряд ли
                это!
А просто так: уйдет – и я умру.
 

 
Прошла война. Рассказы инвалидов
Все еще полны до краев войны.
Казалось мне тогда – в мир не
              Эвклидов,
В мир странный были мы занесены.
Я думал: жизнь проста, и слишком
              долог
Мой век. А жизнь кратка и не проста.
И я пошел в себя. Как археолог,
Я докопался до того пласта…
Я был набит по горло перешитым.
Страдания, сводившие с ума.
Меня расперли, – так ломает житом
В год страшных урожаев закрома.
И шли слова. Вот так при лесосплаве
Мчат бревна.
Люди, больше я и дня
Молчать не в силах, я молю о праве
Мне – рассказать, вам – выслушать
                меня.
Я требую. О, будьте так любезны!
Перед толпою иль наедине.
Я изнемог. Я вам открою бездны,
В семнадцать лет открывшиеся мне.
Я не желаю ничего иного.
Сам заплачу. Награды большей нет!
Внутри меня тогда явилось слово
И ждало позволения – на свет.
 

 
Нет хуже ничего, чем лжепророки
С готовым к словоизверженью ртом…
Дороги, что, по их словам, пологи,
Отвесны. Выясняется потом.
Я знал когда-то одного такого.
Он все кричал. Он звал.
          Он всех ругал.
Он раз сказал: – Дорога пустякова!
Я тридцать верст в грязищу отшагал.
Анафемы, посулы, прорицанья —
Я все глотал, чего б он ни изверг.
Пока однажды лживого мерцанья
Не уловил в глазах,
         подъятых вверх.
 

 
Посмейся надо мной! Скажи:
             какой чудак!..
Я буду говорить. Все выскажу
             к рассвету,
Я знать хочу: что бред! Что все
             это не так!
Что страх напрасен мой! Что ничего
                 ведь нету!
Детали приведу. Тут факты, мол,
               одни!
Вот так-то, мол, и так. Все просто,
                 мол, донельзя!
Я буду говорить. Ты уши вдруг
              заткни.
Скажи: какой дурак!
          И надо мной посмейся.
 

 
Мы стихли, покоренные картиной.
Нас увлекла запутанная нить.
 
 
Какой же все же надо быть скотиной.
Чтоб за сеанс слезы не уронить?!
 
 
Бежит беглец. Леса за Акатуем,
Мать ждет. Сестра родная предала!..
 
 
Мы целым залом дружно негодуем.
Мы – за добро! Мы вместе —
              против зла.
О, как мы вдруг всем залом
             задрожали,
Когда на плот вскочил он:
            ведь вовек
В толпе вот этой, в темном кинозале
Плохой не находился человек.
 

 
И вот идет по городу ребенок
С большою, вроде тыквы, головой.
Среди людей, автомашин, лебедок,
Рискуя, словно на передовой.
 
 
От леденцов его ладони липки,
Не верит он в существованье зла!
А безмятежность медленной улыбки
Лишь с синевой поспорить бы могла.
 
 
Жизнь города его в свою орбиту
Ввела. Кричит кондуктор: «Не зевай!..»
Он на минуту чувствует обиду
И губы надувает на трамвай.
 
 
Гудки машин ему – как звуки лютен.
Идет на них, неведеньем храним…
Как верует он в то, что абсолютен
Его покой! Мы трусы перед ним.
 

Андрей Вознесенский

 
Лиля Брик на мосту лежит,
разутюженная машинами,
под подошвами, под резинами,
как монетка, зрачок блестит!
Пешеходы кидают мзду…
И, как рана,
Маяковский, щемяще ранний,
как игральная карта в рамке,
намалеван на том мосту.
Каково вам, поэт с любимой!
Это надо ж – рвануть судьбой,
чтобы ликом,
      как Хиросимой,
отпечататься в мостовой!
По груди вашей толпы торопятся,
Сена плещется под спиной,
и, как божья коровка, автобусик
мчит, щекочущий и смешной,
как волнение вас охватывает…
Мост парит,
ночью в поры свои асфальтовые,
как сирень, впитавши Париж.
Гений. Мот. Футурист с морковкой.
Льнул к мостам. Был посол Земли…
Они не пришли
      на вашу выставку,
              Маяковский!
Мы бы пришли.
Вы бы что-нибудь почитали.
Как фатально вас не хватает!
О свинцовою пломбочкой
ночью опечатанные уста…
И не флейта ваш позвоночник, —
алюминиевый лет моста!
Маяковский, вы схожи с мостом.
Надо временем, как гимнаст,
башмаками касаетесь РОСТА,
а ладонями – нас.
Ваша площадь мосту подобна.
Как машины из-под моста
Маяковскому —
       под ноги
Маяковская
     Москва!
Вам гудят стадионов тысячи.
Как вам думается!
        Как дышится!
Маяковский, товарищ Мост!
Мост. Париж. Ожидает звезд.
Притаился закат внизу,
полоснувши по небосводу
красным
    следом
        от самолета,
точно бритвою по лицу!
 

Ю. Казакову

 
Травят зайца. Несутся суки.
Травля! Травля! И лай и гам.
И оранжевые кож у хи
Апельсинами по снегам!
 
 
Травим зайца. Опохмелившись,
Я, завгар, – оппонент милиции.
Лица в валенках, в хроме лица,
Брат Букашкина с пацаном —
Газанем!
 
 
«Газик», чудо индустриализации.
Наворачивает цеп я .
Трали-вали! Мы травим зайца.
Только, может, травим себя!
 
 
Сапоги на мне и тужурка.
Что же пляшет прицел мой, Юрка!
Юрка, как ты сейчас в Гренландки!
Юрка, в этом что-то неладное.
Если в ужасе
По снегам
Скачет крови живой стакан.
 
 
Страсть к убийству, как страсть
              к зачатию.
Ослепленная и зловещая.
Она нынче кричит: «Зайчатины!»
Завтра взвоет о человечине…
 
 
Он лежал посреди страны.
Он лежал, трепыхаясь слева.
Словно серое сердце леса,
Тишины.
 
 
Он лежал, синеву боков
Он вздымал, он дышал пока еще.
Как мучительный глаз,
          моргающий.
На печальной щеке снегов.
 
 
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
Он возник,
И над лесом, над черной речкой
Резанул
Человечий
Крик!
 
 
Звук был пронзительным и чистым,
                как ультразвук
Или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы
                 так!!
Так кричат роженицы. Это была
               нота жизни.
 
 
Так кричат перелески голые
И немые досель кусты,
Так нам смерть прорезает голос
Неизведанной чистоты.
 
 
Той природе, молчально-чудной, —
Роща, озеро ль иль бревно —
Им позволено слушать, чувствовать.
Только голоса не дано.
 
 
Так кричат в последний и в первый,
Это жизнь, удаляясь, пела,
Вылетая, как из силка,
В небосклоны и облака.
 
 
Мы окаменели. Это длилось
             мгновенье.
Сапог бегущего завгара так и
              не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев,
                   застыли в воздухе,
И внезапно —
Или это нам показалось! —
Над горизонтальными мышцами
               бегуна.
Над запекшимися шерстинками шеи
Блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко
              расставлены.
Как на фресках Дионисия,
Он взглянул на нас.
Он взглянул изумленно и
            разгневанно.
 
 
Он парил,
Он парил, как бы слившись с криком.
Он повис
С искаженным и светлым ликом.
Как у ангелов и певиц.
 
 
Длинноногий лесной архангел…
Плыл туман золотой к лесам.
«Охмуряет», – стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
 
 
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
Наши лица неслись во мрак.
 

Игорь Волгин

 
Я вас люблю,
      ночные города.
Как девушек, застигнутых весною.
Я по бульварам шляюсь до утра.
Обрызганный машиной поливною.
 
 
На тротуарах влажные следы.
В пустых парадных призрачно и сонно.
На клумбах нерасцветшие цветы
Кивают мне головками бутонов.
 
 
Я вас люблю,
      ночные города.
Вы откровенье тайное такое.
И то, что днем не скажешь никогда,
Вам говорю открыто и легко я.
 
 
Я о себе вам молча говорю.
И каменные лбы свои наморща.
Как мудрецы,
      задумчиво и мощно.
Вы слушаете исповедь мою.
 
 
А после вы расскажете о том.
Как днем
    на ваших Трубных и Арбатах
Я газировку пил из автоматов
И покупал газеты за углом.
 
 
Уже нигде рекламы не горят,
И, растворяясь в переулках дальних,
О всех своих сомнениях и тайнах
Мне города негромко говорят.
 
 
Еще деревья стынут в полусне.
Меня ругает мама полуночником.
Но мне кивают звезды, как сообщники,
И дворник наш подмигивает мне.
 

 
Горит Ян Гус.
     Он руки распростер.
Чернеет небо, как печная вьюшка.
И
 сердобольно
       хворост на костер
Подбрасывает, охая, старушка.
Но пламя, обнимая города.
От той вязанки маленькой взметнулось.
Горит рейхстаг.
       Святая простота —
Как горько ты Европе обернулась!
Мы стали не наивны.
          Не просты.
Но иногда
     вдруг чувствую я глухо:
Горит Ян Гус.
      Чадят еще костры.
Жива еще та самая старуха.
 

Расул Гамзатов

 
На камушках гадалка мне гадала.
Судьбу мою гадалка предсказала.
«Прекрасна цель твоя, – она
              сказала, —
Но в жизни у тебя врагов немало».
Постой, гадалка, не трудись
напрасно,
Всем ясно без гаданья твоего:
Когда у человека цель прекрасна.
Противников немало у него.
 

 
Самосохранение – забота.
Людям, нам сопутствует боязнь.
Слышишь: в доме том, страшась
               чего-то.
Плачет человек, едва родясь.
Вечная боязнь куда-то гонит
По земле весь человечий род.
Слышишь: в этом доме тихо стонет
Старый горец в страхе, что умрет.
 

 
Мне оправданья нет и нет спасенья,
Но, милая моя, моя сестра,
Прости меня за гнев и оскорбленье,
Которое нанес тебе вчера.
Я заклинаю, если только можешь,
Прости меня.
      Случается подчас.
Что человек другой, со мной не
               схожий,
В мое нутро вселяется на час.
 
 
И тот, другой, жестокий, грубый,
               пьяный,
Он в злобе неразумен и смешон.
Но он в меня вселяется незваный,
Я с ним борюсь, а побеждает он.
 
 
И я тогда все делаю иначе.
Мне самому невыносимо с ним.
В тот час я, зрячий, становлюсь
               незрячим,
В тот час я, чуткий, становлюсь
               глухим.
 
 
При нем я сам собою не бываю,
Того не понимаю, что творю.
Стихи и песни – все я забываю,
Не слышу ничего, что говорю.
 
 
Вчера свинцом в мои он влился жилы
И все застлал тяжелой пеленой.
Мне страшно вспоминать, что
              говорил он
И что он делал, называясь мной.
 
 
Я силой прогонять его пытался,
Но, преступая грань добра и зла,
Он злился, он бранился, он смеялся
И прочь исчез, как только ты ушла.
 
 
Я за тобой бежал, кричал. Что толку!
Ты уходила, не оборотясь,
Оставив на его полу заколку
И на душе – раскаянье и грязь.
 
 
Мне оправданья нет и нет спасенья,
Но ты прости меня, моя сестра,
За униженье и за оскорбленье,
За все, что сделал мой двойник вчера.
 

Перевел с аварского Н. Гребнев.

Владимир Гнеушев

 
Шел по снежной улице автобус,
Перед остановками скользя.
Был он пуст и гулок,
         точно глобус,
Из какого выскочить нельзя.
Только на сидении последнем.
Молча хмуря брови при толчке.
Ехал человек тридцатилетний
С голубой авоською в руке.
Под рукой,
     качаясь монотонно,
Выдавая в нем холостяка,
Рядом с незавернутым батоном
Прыгали два плавленых сырка.
Он в пустую комнату приедет.
Хлеб и сыр
     на круглый стол швырнет.
Из цветного чайника соседей
В банку кипятку себе нальет.
Будет пить, губами долго дуя.
Талый сахар вилкою долбя,
Хлеб ломая в пальцах,
          негодуя
За характер робкий на себя.
Дескать, есть работа и зарплата.
Нет уюта,
    то есть нет жены.
В этом смысле, может быть,
             ребята
Помогать товарищу должны!
Комната!
А черта ни в ней толку —
Чтоб шагами знать ее длину?..
…Глобус подобрал на остановке
Пассажирку юную одну.
Снег с пушистой шапочки
          стряхнула.
На него взглянув, билет взяла.
Повернулась,
     и опять взглянула,
И к сиденью первому прошла.
Час не ранний.
Шла она откуда!
Из театра или из кино!
И уж если есть на свете чудо.
Может быть,
     в ее лице оно!
Ну, решайся!
Дело за немногим:
Разговор пустячный заведи,
А потом, сказав, что по дороге,
К тихому подъезду проводи.
Прозвенит звонок в квартире
             сонной,
И тогда ты
     в сонной той глуши
Незнакомый номер телефона
На обертке сыра запиши…
Но куда там!
Снова скрипнул глобус,
Девушка вздохнула
         и ушла.
Все, что получиться с ней
           могло бы,
Ночь тревожным снегом замела.
Он сидит,
    и думает он грустно.
Как в свою он комнату войдет
И на стоп,
    где холодно и пусто,
Ужин опостылевший швырнет.
За стеклом фонарь печально мокнет,
И, далекий
     засылая след,
Снег летит,
     и гаснут чьи-то окна…
И смешно влюбляться
          в тридцать лет…
 

Дмитрий Голубков

 
Иду, облипший мглой и листьями
Лесной угрюмой глухомани.
Спешу, как будто к теплой истине,
К огням, мерцающим в тумане.
 
 
Дорога дикая сужается
И льнет к моим ногам доверчиво.
Деревня мерно приближается.
Звездою спелою увенчана.
 
 
В пруду, накрытом рваной ряскою.
Окошко плавает багровое,
И веет светом ночь сентябрьская,
И пахнет хлебом и коровою.
 
 
Усни, деревня. Ты прекрасна
И в бдении
     и в забытьи.
Мне нравится следить,
          как гаснут
Глаза усталые твои…
 
 
Усни… А я брожу – не спится.
Томит ночное одиночество,
И хоть легко с ним распроститься.
Уйти мне от него не хочется.
 
 
Зашептан шорохами леса,
Пронзен пустынным поздним полем,
Я слит с тобой, туман белесый.
Овраг, твоей я смутой полон.
 
 
Я согреваюсь постепенно
У этих окон и плетней.
Добрею от дыханья сена
И лепетанья тополей.
 
 
Он греет – деревянный, древний
Дух человечьего тепла.
Усни, осенняя деревня,
К тебе прижмусь душою я.
 

Глеб Горбовский

 
Она застроена не деревом,
а музыкой —
сквозными звуками.
…Под елочкой,
как будто в тереме,
сижу себе и сердцем стукаю.
Березовые убегания,
и тихое житье гриба;
и в каждой клеточке – дыхание,
дыхание и плюс
борьба
за каплю росную пупырышком,
за продвижение корня,
за уносящиеся крылышки
от неподвижного меня…
 

Вера Григорьева

 
Много книг ненаписанных
Бродит по белому свету
На попутных машинах,
Верхом,
На речных катерах.
Много есть на земле безымянных поэтов.
Чьим рукам загрубелым
Перо тяжелей топора.
За ночными авралами сутками глаз не смыкая.
За короткими строчками
Срочных приказов
Человек пообедать,
Не то что писать, забывает,
И живет на земле —
Сам неизданный сборник рассказов.
Все в надежде:
Вот будет на стройке потише.
Заместитель вернется,
И первый сдадут агрегат, —
Он присядет, подумает,
Может быть, даже запишет
То, что сложено в памяти
Четверть столетья назад.
Но потом новостройка,
И снова работа с рассвета,
И благие намеренья
Вспомнить, найти, изложить.
Много книг ненаписанных ездит по белому свету.
Людям некогда, люди торопятся жить.
 

Семен Гринин

 
Тоненькая девочка.
На ветру дрожа.
Смотрит недоверчиво
С шестого этажа.
Яростно, пугающе
Несется на углу:
– Галя Ог а рышеваг
Я тебя люблю!
С неба листья осени
Падают к ногам.
Из окна доносится:
– Что за хулиган!
Окно предусмотрительно
Закрывает мать.
Ах, что они, родители,
Могут понимать?
Бегают, волнуются,
Запирают дверь.
Налетает с улицы:
– Галочка, поверь!..
Только как довериться?
Мать кричит свое
И с утра до вечера
Около нее.
А внизу взывающе
Слышно на углу:
– Галя Огарышева,
Я тебя люблю!..
 

 
На свои участки утром ранним
Парни собираются с окраин.
На обед батон с собой прихватят:
Нам пока что не помногу платят.
Где-то лучше,
     но туда не подаемся.
Остаемся… Может, задаемся!
Первый самосвал с далекой базы
Тыщу кирпичей привозит сразу —
Теплых, красных, в крапинах закатных,
И холодных, белых – силикатных.
Как детей, мы их в руках таскаем,
На большие стены опускаем,
И дрожат, поставленные шатко,
Под ногами трапы на площадках.
Задаемся! Может, задаемся.
Отработав, снова остаемся.
Все спешим, боимся – опоздаем,
В стужу котлован не покидаем.
И никто пока что не хворает:
Времени на это не хватает.
Задаемся, парни, задаемся:
Если тяжело, не сознаемся.
Задаемся, снова задаемся:
Жизнь построить целью задаемся.