Текст книги "«Юность». Избранное. X. 1955-1965"
Автор книги: Самуил Маршак
Соавторы: Анна Ахматова,Фазиль Искандер,Агния Барто,Виль Липатов,Борис Заходер,Григорий Горин,Валентин Берестов,Юлия Друнина,Роберт Рождественский,Андрей Вознесенский
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)
В общем, случилось так, что Гоша пришелся всем строителям по душе. Донимали Гошу только девчонки, которых, к счастью, было не так уж много. Они громко хлопали дверью, и вагон сразу же наполнялся хохотом и оживлением. Стащив с себя платочки, девчонки эти перемигивались, охорашивались и, выбрав момент, ноющими голосами просили:
– Шестимесячную, Гоша! – И заливались, заранее зная, какой будет ответ, и заливались еще больше оттого, что Гоша конфузился и с непонятным раздражением отвечал:
– Я не дамский парикмахер.
– Вот тебе раз! Раз парикмахер, значит, всякий должен быть: и мущинский и дамский! – При слове «дамский» девчонки почему-то хохотали до неистовства (видимо, слово это имело для них еще какой-то смысл) и выкрикивали: – Все завтра идем к Авелкину и требуем предоставить парикмахера дамского! Вот тут его рядышком с тобой поставим, и все! Мужикам Гошка, а дамский нам! А какие они, дамские, Гошик? Как ты, да?
Вогнав Гошу в окончательное смущение, они преувеличенно сокрушенно вздыхали и усаживались перед зеркалом с деланной печалью.
– Ладно, чего уж там, давай под «мужичка».
Гоша делал девчонкам великолепные мальчиковые прически, и в общем, они были тоже довольны, так как, между прочим, этими прическами отличались от других девчонок треста. Такие прически на трассах стали входить в моду.
Вот, значит, как…
4
Гоша никогда не спрашивал: «Как вас стричь?» – а подстригал так, как считал нужным. Гоша был мастером своего дела. Когда ему говорили «под бокс», он объяснял клиенту, что ему лучше пойдет «под ежика».
Кроме Авилова, нашелся еще один ежедневный клиент – экскаваторщик-машинист дядя Охрем. Тот самый дядя Охрем, что ругался ночью насчет костров с диспетчером.
Гоша мылил ему щеки, подстригал усы, а дядя Охрем рассказывал новости и допекал всякими расспросами:
– Ну какого черта, Горка, – он с первого дня прозвал Гошу «Горкой» за его крупный рост, – ну какого черта выбрал ты себе такую специальность?
– Парикмахеры тоже нужны, – кротко отвечал Гоша и проводил помазком по губам старика.
Экскаваторщик сердито косил глазом, цедя:
– Ты мне рот не замазывай. В твои годы, с такой силищей… Тьфу!
– Не плюйтесь, дядя Охрем, так некультурно.
– Не забивай мне баки, Горка. Отвечай!
– Специальность у меня наследственная, дядя Охрем. Мой отец был парикмахером.
– Отец?! Ну был бы я твоим отцом, хоть и парикмахером, я бы тебя в два счета. Я бы! Да что за отец у тебя, такого парня, и вот… Где он, твой отец, сейчас?
Лицо Гоши стало сумрачным. Он некоторое время глядел в пропылившееся окно, за которым теплеющие лучи разливались искорками в лилово-дымчатой белизне снегов. Потом тихо ответил:
– Погиб мой отец на фронте.
На удивленно-сочувственное восклицание экскаваторщика: «Вот те на!» – Гоша объяснил, что отец взорвался вместе с бронепоездом под Кишиневом. И уже на более дотошные вопросы с сумрачной торжественностью сказал, что отцу посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. После этого дядя Охрем дня два не задавал никаких вопросов и брился молча, задумчиво хмурясь, давая этим знать, что разделяет давнее Гошино горе, а на третий день не выдержал и снова спросил:
– Кем же батька на бронепоезде был?
– Парикмахером.
– Да как же ему присвоено звание Героя? – вытаращил глаза дядя Охрем. – Что же он такое свершил?
– Этого я не знаю! Да подождите вы, не дергайтесь, а то! – В голосе Гоши звучала горечь.
– Должен тебе сказать, что, наверное, это только один и Герой во всем мире из парикмахеров, Горка, – убежденно сказал экскаваторщик. – Теперь я, значит, понимаю, почему и ты стал парикмахером: просто по принципиальным соображениям.
– Да, дядя Охрем, по принципиальным.
А дядя Охрем неожиданно разозлился:
– Но ты и не мечтай стать Героем. В войну это еще могло быть, а в мирное время… Настриги ты хоть тыщи вагонов волос, а все одно не присвоят Героя. И не мечтай. Если бы овец стриг, это, может быть, еще куда! Или вот на моем деле это возможно, а на твоем – и не мечтай! И был бы жив твой батька, уверяю, он бы не допустил тебя в парикмахеры. Поверь: не допустил! Сейчас время другое! Что ты на это скажешь?
– Не говорите глупостей, дядя Охрем.
Мало-помалу экскаваторщик Охрем и парикмахер Гоша стали друзьями. Экскаваторщик взял Гошу под свою опеку. Узнав, что Гоша спит где придется (на койках рабочих в смене), он отправился к Авилову, нашумел и добился для Гоши отдельного места и сам приволок койку и матрац, набитый соломой. У них было согласие во всем, и только насчет специальности Гошиной между ними вспыхивали ожесточенные споры, доходившие до того, что они могли не разговаривать несколько дней кряду, пока дядя Охрем первым не делал шаг к примирению.
– Ну, ладно, хватит, Горка. И все-таки я остаюсь при своем мнении: парикмахер – это дело стариковское, ну по крайности женское. С такими ручищами, с такой силищей! Стой, стой, не дуйся. Я кончил. Я только хотел сказать: противно мне глядеть в городе, к примеру, за прилавком на парней… Ему бы молотом махать, а он гирьки переставляет… Тьфу!
Авилов случайно услышал эти слова и пригрозил:
– Ты вот что: не лезь, куда тебе не положено. Гошка сам с головой. Насел!
– Все одно я переломаю его, – ответил дядя Охрем убежденно. – Сделаю из него что-нибудь полезное для строительства.
Гоша не помнил своего отца. Но Гоша гордился своим отцом и в память об отце стал парикмахером. Между прочим, Гошин дядя тоже был парикмахером. Но о дяде Гоша ничего не рассказывал дяде Охрему.
…Гоша думал о Зойке и размышлял над тем, что главнее: гражданская совесть или любовь? Гражданская совесть заставила его перессориться с сослуживцами своей парикмахерской на центральной улице города. Гоша на собраниях выступал против халтуры и «чаевых», писал заметки в газету «За культурное обслуживание», в которых разоблачал махинации зава и кассира, бывших в спайке с некоторыми из парикмахеров, завышавших таксу стрижки. Зава выгнали. Набрали девчонок. И среди них Зойку. Гоша мог бы торжествовать, но где-то в тайниках Гошиной души оставалось гнетущее чувство неудовлетворенности. Дядя предложил ему стать дамским парикмахером, уверяя, что это благороднее и еще «кое-что»… Дядя принимал тайком клиентов у себя на дому и хвастался, что он может достать в любое время все, кроме птичьего молока: жены директоров магазинов, жены директоров кинотеатров и других директоров за модную, выкрашенную под цвет молодости прическу – это такая сила, которая раскрывала перед дядей любые двери, куда ему нужно было войти!
Гоша пришел на первый урок к дяде. Пожилая женщина сидела, склонив голову перед дядей, а дядины руки, закатанные по локоть, растирали жидкие длинные космы каким-то жиром. Жир стекал по волосам и капал в эмалированный тазик, над которым склонились дядя и голова женщины. Дядя пугливо время от времени выглядывал в окно, спрашивал у Гоши: «Ты дверь не забыл закрыть?» Дядя боялся инспектора. Дядя занимался этой халтурой, решив подработать денег для поездки на курорт самолетом. Гоше стало противно. Он убежал с первого урока и больше не показывался. Этот случай едва не привел к тому, что он вообще чуть было не ушел из парикмахерской. Но Гоша следовал по стопам отца. Он хотел сохранить образ отца в своем сердце. Подстригая, щелкая ножницами, он представлял, что точно так же щелкал и его отец. Мать рассказывала, что отец был очень честный человек, а Гоша рассказывал об этом Зойке. Зойка уважала Гошиного отца, носила стиляжьи платья и убеждала Гошку не ссориться с завом, доказывая, что «так делают все». Поэтому Гошка ссорился с Зойкой.
Смутные чувства привели Гошу на трассу строящегося газопровода. Этому помог Шулейко. Гоша гордился своей дружбой с дядей Охремом, глядел с восторгом на пылающие костры, отдаленно напоминавшие ему фронтовую обстановку и сближавшие его с погибшим отцом, и сердился, когда дядя Охрем твердил, что Гоше надо изменить профессию.
5
И вот вчера упрямый дядя Охрем, считавший себя вообще великим дипломатом и хитрецом, ввалился в вагон, снял фуфайку и сказал Гоше, усаживаясь к зеркалу:
– Ну вот, Горка, не нужен ты больше нам.
Ножницы в гибких пальцах Гоши задрожали. Он глянул вопросительно и ожидающе, а экскаваторщик объяснил:
– Если бы ты был газосварщиком, черта с три!.. А парикмахер… Есть он, нету его! Ну, подумаешь, там брит человек иль нестриженый. Все равно человек с руками, с ногами, делал дело и делает. А вот без газосварщика в нашем деле крышка. Это тебе не ножнички. Слыхал я, по секрету скажу, а ты никому не болтай, что Авелкин хочет от тебя ослобониться, чтобы лишнее место не занимал: разворот работ и те де. Понял меня? А я вот, если хошь, могу сразу устроить на курсы газосварщиков. Набор идет. А у меня блат. Пиши заявление прямо сейчас, и мы мигом в трест, понял? Ты нужнее тогда! Тогда ты настоящий строитель, а не сбоку припека.
У Гоши дрожали губы. Он положил помазок на поднос.
– Ну добривай, чего там! – с непонятной веселостью воскликнул дядя Охрем, хитро поглядывая сбоку. – Вишь, полщеки еще… Добривай и пиши немедля заявление, я договорился уже обо всем: и о машине и об общежитии…
Гоша вышел на порог. Грачи вереницей, шумливо переговариваясь, как торговки на базаре, по-прежнему пролетали на север, неся на крыльях весну. Вдали в колышущемся мареве уже виднелись неясные очертания города, где кончалась возводимая участком трасса.
Через три дня газопровод упрется в городскую подстанцию, и этого дня сдачи газовой магистрали газопроводчики ожидали, как самый большой праздник. Покупали обновы. Готовились списки на премии и представления к наградам. Гоша прошел почти всю трассу, снискал любовь и уважение газопроводчиков, делая их красивыми и опрятными. Гоша считал, что какая-то частица его стараний вложена в эту «тропу гиганта». Он не надеялся на награды и премиальные. Это было бы смешно. Но все-таки…
Автомашины подскакивали как-то неистово, судорожно. Газосварщики уже сбросили свои фуфайки и вот уже несколько дней без отдыха, без передышки сшивают последние метры магистрали. Во всем чувствуется оживление. Каждый день, каждый час досрочного пуска газопровода – это экономия, удовлетворение и слава. Рычат бульдозеры. Земля местами уже черная-черная.
Гоша был угнетен до крайности. Гоша – жалкий человек. Авилов уехал утверждать списки в трест. Авилов выгоняет его за ненужностью.
– Ну добривай же, Горка! – встал дядя Охрем с заткнутой салфеткой за ворот, ощущая, как зудит щека от высохшей мыльной пены. – Да поедем. Станешь ты, брат, газопроводчиком. Вот тогда…
Гоша с яростью повернулся к дяде Охрему. Старое, сморщенное в гармошку лицо показалось ему издевательски улыбчивым. Неужели его наследственная специальность?.. Гоша не мог успокоиться.
– Не буду я вас брить! – в отчаянии крикнул Гоша.
Он ушел за перегородку, стащил с себя ватные штаны, лихорадочно сдернул с гвоздя свои узкие брюки, переоделся, запихал в чемоданчик инструмент и, пройдя мимо ошарашенного, пытавшегося что-то объяснить дяди Охрема, выбежал, плюхая толстыми подошвами по лужам, к разбитой колее дороги. Экскаваторщик бросился за ним, размахивая руками и что-то крича. Кто-то догнал его, хватая за полы стеганки и показывая в сторону экскаватора.
– Да сейчас! Да пусти, балда! – орал дядя Охрем, вырываясь.
Разбрызгивая грязь, перед голосующим Гошей затормозил «газик». Из «газика» плечами вперед, в кожанке и шапке-ушанке вылез удивленный Авилов.
– Ты куда, милок?
– Не ваше дело! – отворачиваясь, враждебно отозвался Гоша. – Туда, где я нужнее.
– Ты, брат, того, не спьяну ли? Или как?
Гоша непримиримо молчал, судорожно стискивая ручку чемоданчика. Его сумрачный, тоскливый взгляд остановился на дяде Охреме, подбежавшем к кювету. Видимо, узнав Авилова, старик, не добежав, повернул назад и скрылся за вагончиками.
– Конечно, дело твое! – сердито сказал Авилов. – Ты сам себе хозяин. Удерживать я тебя не могу. Приняли мы тебя неплохо, тобой были очень и очень довольны. Ну, а чем не потрафили, прости, брат. У нас дело горячее, расшаркиваться некогда! – Авилов захлопнул кабину. «Газик» заурчал, дверца снова открылась, и Авилов, выглянув, крикнул: – Зайди хоть премию получи, слышишь? Вот так-то, брат! А жаль, придется другого искать. – И «газик» помчался, сердито расшлепывая жирные плевки грязи.
Гоша медленно соображал. Гоша растерянно хлопал ресницами. Сердце Гошино заныло в каком-то радостном отупении. Гоше были ясны слова Авилова.
…Трасса по-прежнему продвигается вперед. По-прежнему каждый день захаживают к Гоше Авилов и старый Охрем. Авилов хвалит Гошу, а Охрем бреется, жмурясь от удовольствия, а потом снова принимается за свое. Так они и переругиваются, и каждый остается при своем мнении. И, видимо, дяде Охрему не переубедить Гошу, потому что дело-то, оказывается, не в наследственной специальности, а в любви к ней. И это вам подтвердит любой газопроводчик, который побывал в Гошиных руках.
К этому можно было бы еще добавить, что праздник был как праздник. Перед праздником вагон ломился от клиентуры. Гоша получил премию, отослал ее матери, уведомив, что теперь их участок будет обозначаться под номером тридцать семь, что все хорошо и что с дядей Охремом они помирились.
В день сдачи магистрали друзья протолкались к буфету, выпили по чарке, и дядя Охрем сказал:
– Конечно, Горка, это был грубый маневр. Но ведь я от чистого сердца, Горка, действовал. Думал, пока там Авелкин в разъезде, справки наводить не станешь, а тем временем, значит… Вот так! Да ты не сердись! Ну, чокнемся еще!
Было весело. Играла радиола, и газопроводчики пели песни и танцевали друг с другом на еще не просохшей площадке у здания подстанции.
Тягачи протащили вагоны через весь город, а за городом свернули на проселочную дорогу, снова к газовому источнику.
Виссарион Сиснев
Хорошо, что мы встретилисьНа работу в органы милиции я попал по путевке райкома комсомола три года назад. Жалею ли я теперь об этом? Иногда да: никто не рождается для того, чтобы иметь дело с мерзавцами, которым обокрасть старушку или за бумажник проломить хорошему человеку череп – что моргнуть. Но это только иногда. А когда мне случается схватить такого гада, я потом долгое время почти физически ощущаю, что недаром живу на белом свете.
И дело не в тщеславии. Просто я так устроен, что не смог бы работать в какой-нибудь тихой конторе: входящие, исходящие… Я должен видеть и чувствовать какой-то реальный результат своего труда. На заводе мне доставляло удовольствие время от времени посматривать, как растет у моего станка груда блестящих деталей. Что-то в этом роде я чувствую и сейчас, когда добавляю к своему личному счету еще одного паразита, который уже не сможет вредить людям.
Служу я при столичном вокзале, но то, о чем пойдет речь, никакого отношения к этой работе не имеет. Вернее, так оказалось потом. А началось все именно на вокзале.
Я только что принял ночное дежурство от Коли Бурнашева и с досадой думал о том, как мне не повезло. Сияющий Коля довел до моего сведения, что часа два назад наши ребята задержали аферистку, за которой я безрезультатно охотился почти два месяца. Ту самую, которая у меня под носом трижды уносила чемоданы доверчивых женщин, оставлявших ее «покараулить». Как нарочно, это каждый раз случалось в одном конце зала в тот момент, когда я находился в другом. А поскольку по описанию потерпевших воровка была молодой и довольно смазливой, ребята регулярно упражнялись в остроумии о причинах моей нерасторопности. Кто-то даже изготовил карикатуру для стенгазеты: я галантно улыбаюсь, а воровка тем временем вытягивает у меня бумажник.
Ладно, убеждал я себя, в конце концов самое главное – эта особа там, где таким и надлежит быть. И неважно, кто ей в этом помог. Но чувство досады все-таки оставалось. Поэтому, когда старшина Василий Иванович ввел ко мне в дежурку какого-то парня, я встретил симпатичного дядю Васю сугубо официально:
– В чем дело, товарищ старшина?
Василий Иванович, удивленный моей строгостью, тоже принял официальный тон:
– Разрешите доложить, товарищ лейтенант: задержал этого гражданина с поличным: занимался спекуляцией.
Старшина положил на мой стол светло-серый свитер с черно-голубыми полосками у воротника и внизу. Красивый свитерок!
– Продавал? – спросил я дядю Васю.
– Так точно, товарищ лейтенант, – отчеканил он.
– Сколько их у вас? – обратился я к парню.
– К сожалению, один-единственный, – как ни в чем не бывало засмеялся он и вдруг повернулся к Василию Ивановичу. – Ты бы, старшина, шел, занимался своим делом. А мы тут потолкуем с лейтенантом.
Мы с дядей Васей обомлели от такого нахальства. А парень снова засмеялся:
– Да ей-богу, нет тут никакой спекуляции. Человек с голоду помирает, а вы…
По его виду в самый раз заключить, что он помирает с голоду. Крепкий, широкоплечий, загорелый и… совсем не похожий на спекулянта. Однако видали мы и ворюг с внешностью деятелей науки.
Одет он в хороший серый костюм, только сильно измятый. Темные волосы коротко острижены, торчат ежиком. Брови тоже темные, густые. Глаза ясные, светло-синие, и нет в них страха, какой должен быть у задержанного с поличным спекулянта. Но в нашем деле никогда нельзя поддаваться первому впечатлению, и я потребовал:
– Документы!
По документам он оказался Субботиным Геннадием Павловичем, 1938 года рождения, шофером швейной фабрики, сибиряком.
Все это не объясняло, почему он занялся коммерцией на московском вокзале. Тут снова заговорил дядя Вася:
– Товарищ лейтенант, я, разрешите доложить, этого гражданина несколько дней на вокзале вижу. Видно, здесь промышляет.
– Да ничего я не промышляю! – с досадой откликнулся Субботин.
– Факт продажи свитера признаете? – спросил я, вытягивая из ящика бланк протокола.
– Признаю, – махнул он рукой. – Если это для вас факт…
– А для вас что? – иронически поинтересовался я.
– А для меня возможность еще несколько дней прожить в Москве.
– То есть?
– Вот и «то есть…» Дело тут важное у меня.
Василий Иванович усмехнулся: дескать, знаем мы эти важные дела.
– Слушай, лейтенант, отправь ты товарища старшину обратно в зал, и я тебе все объясню. А то вы из-за меня настоящих тунеядцев прохлопаете.
– Гражданин, не указывайте нам, что делать. Ваше дело сейчас – отвечать на вопросы. И потрудитесь обращаться на «вы», – осадил я его уже менее уверенно, ибо и мне начинало казаться, что на этот раз Василий Иванович выудил не ту рыбку.
– Ладно, спрашивайте, – вздохнул он.
Старшину я все-таки отослал. Он ушел, бросив на меня неодобрительный взгляд. Задержанный оживился.
– Слушай, лейтенант, – снова с улыбкой сказал он, – без протокола нельзя?
– Кажется, я пояснил, как следует обращаться к представителю власти, – напомнил я ему.
– Верно, пояснил, – согласился он. – Только я думал, что иногда можно поговорить и по-человечески. Вот тебе еще один документ.
И он достал из внутреннего кармана серую книжечку, такую же, какая лежала в кармане моего кителя. Я раскрыл ее и прочел, что Геннадий Субботин принят в ряды ВЛКСМ 12 апреля 1953 года.
– Так что ж ты, понимаешь… – начал я, откладывая протокол.
Он не дал мне закончить и заговорил сам:
– Честно говорю: очень надо побыть здесь, в Москве. А денег – ни гривенника. Я ж, понимаешь, с Рижского взморья качу, из отпуска. Что оставалось, – проел. Да еще на стадионе два раза был. Вот, понимаешь, и пришлось свитерок загонять.
– Да почему же на вокзале-то?
– А где ж? Старшина верно сказал, я ж тут у вас третью ночь провожу.
Я постарался спросить его как можно строже:
– Слушай, а зачем тебе в Москве-то надо быть? И на что ты будешь до дому добираться, если у тебя на харч не хватает?
– Доберусь, не в этом дело. Пришлют ребята. Тут другое хуже: не знаю я тут, где чего и где кто. Время теряю зря, на одном месте толкусь.
Я потерял терпение.
– Ты можешь толком сказать, что с тобой стряслось?
– Да не со мной, – с досадой возразил Геннадий. – С одним нашим парнем, понимаешь, такая история вышла… Обязательно выручать надо. Завгара нашего, понимаешь, чуть на тот свет не спровадил.
– Как на тот свет? – насторожился я.
– А так: три пули. Еле отходили. И зря отходили: туда бы ему и дорога… Понимаешь… Слушай, как хоть тебя величают?
– Дмитрий Аникин.
Митя, значит. Рассказывать долго будет, Митя, на вот лучше прочти, что мне дружок написал в санаторий.
Несколько листков, выдранных из ученической тетради и исписанных корявым почерком человека, не привыкшего к чернилам, захватили меня с первых же строк. Они подробно рассказывали о том, как некий Володька Фролов, работавший вместе с Геннадием, покушался на убийство заведующего гаражом Парамонова. Этот Парамонов занимался воровством готовых изделий и тканей, а когда почувствовал опасность разоблачения, подставил под удар Фролова, имевшего ранее судимость. Фролов был совершенно не виноват в данном случае. Но доказать он ничего не мог. Когда его потянули в суд по ложному обвинению, он пытался убить завгара. И за это был приговорен к расстрелу. На суде один из сообщников настоящего преступника не выдержал и рассказал всю правду. Состоялся еще один разбор, ложное обвинение с Фролова было снято, высшую меру отменили. Но поскольку покушение на жизнь было фактом, Фролову дали большой срок. Жена его попала в больницу с тяжелым нервным заболеванием. Дочку пока взял к себе в семью один из шоферов, по фамилии Курицын.
Закончив читать, я поднял глаза на Геннадия и увидел, что он спит, положив голову на руку, обнимающую спинку стула.
Секунду подумав, я решительно встряхнул его за плечо. Он испуганно вскинулся, потом виновато улыбнулся.
– Трое суток по-настоящему не спал…
Я указал ему на прямоугольную деревянную скамью с высокой спинкой.
– Ложись сюда и спи. Утром поговорим.
– А как же?.. – нерешительно начал он.
– Ложись, ложись. Утро вечера мудренее.
Через минуту он снова спал, как будто это была не жесткая казенная скамья, а мягкая перина.
Дежурство шло обычным чередом. Приводили пьяных бузотеров, один из них продолжал шуметь, горланить невнятные песни, но Геннадий ни разу не проснулся.
А я занимался обычными делами и размышлял об этом сибирском чудаке, спавшем в милиции, как у себя дома. Кто он может быть этому Фролову? Родич? Корешок по прежним делам? Непохоже. Комсомольский билет у него, пятнадцати лет вступил. И вообще чего он хочет добиться? Чтоб этому Фролову почетную грамоту вместо срока дали?
Так ничего себе и не уяснив, я поднял Геннадия минут за десять до сдачи дежурства. Неожиданно для самого себя предложил:
– Пойдем ко мне. Там обсудим, как и что.
Он вдруг застеснялся.
– Зря ты это, понимаешь… Обойдусь…
– Ладно, разговорчики! – обрезал я его строго.
Геннадий засмеялся.
– Молчу.
Через час мы были в Черемушках. Сюда я переселился после того, как наш древний деревянный особняк пошел на слом. Только отомкнув дверь, я осознал, что натворил, поддавшись чувству симпатии к этому незнакомому человеку.
В коридоре, небрежно запахнув свой старый халатик, стояла Настя, моя младшая сестренка, единственный оставшийся на этом свете родной мне человек. С ней мы и вселились в эту маленькую однокомнатную квартирку года полтора назад.
Настя пожала плечами и, не проронив ни слова, ушла на кухню.
Мы вошли в комнату, и я почувствовал, как мне в лицо бросилась кровь. У окна, на полу, стояли разнокалиберные бутылки. Пепельница ломилась от окурков, а скатерть украсилась бурым пятном, похожим на африканский континент. Все ясно: у Насти опять собиралась ее развеселая компания.
Пряча глаза от Геннадия, я с той же наигранной веселостью сказал:
– Садись, сибиряк, гостем будешь. Настенька сейчас нам сообразит насчет позавтракать. Это моя сестра, между прочим.
– Сестра? – переспросил он и, кок мне показалось, вздохнул с явным облегчением.
Кажется, он поначалу решил, что ему предстоит присутствовать при объяснении мужа с женой.
Эх, Геннадий, если бы ты знал! Каждому ясно, что делать с неверной женой. А вот как быть с сестренкой, которая с закрытыми глазами шагает к темной пропусти и не хочет остановиться, подумать, оглянуться по сторонам, не хочет понять, что прожила только маленькую часть своей жизни и если жить дальше так, как она живет сейчас…
У меня начинало в буквальном смысле слова болеть сердце, когда я думал о том, что стало с моей веселой, нежной, доверчивой, как ребенок, Настенькой.
А ведь ей только-только минуло двадцать…
Несколько месяцев назад, после техникума, Настя стала работать в ЦУМе, в секции, где продаются предметы мужского туалета. Там ее и углядел этот Саша, парень действительно внешне интересный и неглупый.
Еще ничего не зная о нем, я начал понимать, что с Настенькой происходит что-то необычное. Без причины весь вечер не поют и не подметают комнату, пританцовывая. Вскоре я стал находить дома окурки сигарет. И, наконец, однажды, придя домой в неурочный вечерний час, столкнулся с этим Сашей нос к носу. Настя нас познакомила, и я, превозмогая свое паршивое гриппозное состояние, два часа беседовал с ним на разные темы. Настенька сияла, а я старался держаться с ее другом как можно приветливее.
Перемена в ней произошла за одну ночь. Я пришел тогда и впервые увидел ее с папиросой во рту. Она лежала на диване и даже не повернула голову в мою сторону. Рядом на полу стояла пепельница с грудой окурков, запачканных помадой. На мой вопрос Настя ответила незнакомым, хрипловатым голосом:
– У меня болит голова.
Больше ничего я от нее в тот вечер не добился. А наутро она стала той Настей, которая сегодня встретила нас с Геннадием. С тех пор часто у нас стали собираться ее новые друзья.
Однажды, увидев в очередной раз пустые бутылки и пепел на полу, я попытался серьезно поговорить с ней. Но мой пыл не смог растопить холодное безразличие, с которым она меня слушала. В конце концов она оборвала меня:
– Красивые слова. Перестань, пожалуйста.
Она произнесла это с таким равнодушием, как будто я действительно нагородил какую-то несусветную чушь. Я сорвался и начал на нее кричать. Она по-прежнему смотрела на меня пустыми глазами и курила. А когда я выдохся, спокойно сказала:
– Все? Митенька, ты все еще смотришь на жизнь сквозь розовые очки, а с меня их сняли раз и навсегда. Ты все еще думаешь, что негодяи встречаются только в милицейских участках. А они просто ходят по улицам, вместе с нами, и справа и слева. Ты думаешь, Сашка бросил меня и так далее? Ничего подобного, дорогой Митенька. Он с удовольствием будет со мной и дальше. Он, видишь ли, выиграл на мне две бутылки коньяка. Марки «Ереван». И при этом обманул своих приятелей. По условию, видишь ли, он должен был добиться меня, не обещая жениться. А он двадцать раз расписывал мне, как мы будем счастливы вдвоем. И те, кто проиграл, уличили его. С моей помощью. Хотя, конечно, я не знала, о чем шла речь. И все это обычные милые мальчики, Митенька, из обычных милых семей. Они ходят по улицам вместе с тобой, и ты их охраняешь от неприятностей, Митенька.
– Замолчи! – крикнул я, уже совершенно не владея собой. – Где он живет?
– Ты заставишь его на мне жениться? Спасибо, не надо, – усмехнулась Настя.
– Где он живет? – заорал я. Наверное, я был страшен, потому что Настенька испуганно отошла на несколько шагов. Я бросился к ее сумочке и достал записную книжку. Она схватила меня за руки и что-то пыталась сказать, но я вырвался и выскочил на лестницу. Адрес в книжке нашелся. Дальше я действовал с отключенным рассудком, с одной-единственной мыслью: найти, немедленно найти этого ублюдка.
И я его нашел. Он надолго запомнит нашу встречу.
Знаю, что офицер милиции не имеет права на самосуд. Но брат девушки, у которой больше нет никого на свете, имеет право сделать то, что сделал я с гадом, отравившим ее. Если будет нужно, я готов понести наказание. Но и тогда скажу: ни малейшего угрызения совести не чувствую.
Беда в другом: справедлив или несправедлив был мой поступок, он ничего не изменил для Насти.
Как же это я смог, забыв обо всем, привести в дом симпатичного, но совершенно незнакомого человека! Он будет здесь жить, может быть, несколько дней и, конечно, поймет, как неладно обстоят дела в нашей маленькой семье. Да и вообще, до посторонних ли, до чужих ли бед в нашем положении…
Геннадий отвлек меня от дум восхищенным восклицанием:
– Эх, здорово!
– Что здорово? – не понял я.
Он обвел рукой вокруг.
– Все здорово. Комната. Книги есть куда поставить. Мебель красивая. Живут же люди!
– А ты что, и у себя дома ночуешь на вокзале?
– На вокзале не на вокзале, – вздохнул сибиряк, – а что-то вроде. В общежитии, понимаешь, прижился. Жениться и то не могу.
Вошла Настя и коротко скомандовала:
– Пошли!
Мы перебрались на кухню, где Настя успела навести порядок и накрыть стол. За завтраком я как бы между прочим спросил:
– А этот Фролов, он тебе кем приходится?
Геннадий даже перестал жевать и недоуменно посмотрел на меня.
– Как это кем? Никем.
– Ну, приятель, что ли, или как? – пояснил я.
– Да нет, – пожал он плечами. – Мы и разговаривали-то пару раз – так, вообще. Да еще был я у него на новоселье вместе со всем гаражом.
Пришел мой черед удивляться:
– Так чего же ты ввязался в эту историю?
– Вот те раз! – усмехнулся Геннадий недобро. – Раз не родня, не приятель – значит, пусть спокойно отсиживает свой срок?
Я не нашелся, что ответить. Настя, не понимая, о чем разговор, переводила взгляд с меня на гостя и молча неохотно ела. Я сказал ей:
– Любопытная штука у них там произошла. – И попросил Геннадия: – Дай ей прочесть письмо.
– А чего ж… – Он достал мятые листки.
Настя лениво взяла их и стала читать с обычным равнодушным видом. Но через минуту-две она отложила вилку в сторону, и я понял, что ее тоже заинтересовала так неудачно сложившаяся судьба человека из далекого сибирского города.
Я снова принялся расспрашивать Геннадия:
– Так тебе что, поручили похлопотать за него?
– Никто мне не поручал, – рассердился он ни с того ни с сего. – Сам сделал остановку. Послал на фабрику заявление, чтобы дали неделю за свой счет. А что? Ты чего добиваешься от меня, говори уж прямо.
– Ничего я не добиваюсь, – рассердился и я. – Только почему ты решил, что ты умнее всех на свете, вот что я не пойму?
Геннадий тоже отложил вилку и насупился.
– Из чего же это видно?
– Да из того. Если каждый будет сам сводить счеты за свои обиды, а мы будем либеральничать, у нас будет черт-те что…
На этом слове я осекся и опять почувствовал, что густо краснею. Покосился на Настю, но она не обращала на нас внимания, погрузившись в чтение письма. Геннадий, конечно, ничего не понял, удивленно поморгал и принялся за чай. Видно, изрядно он проголодался за последние дни.