Текст книги "Василий Голицын. Игра судьбы"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Софью била нервная дрожь. Она было заткнула уши, но любопытство превозмогло, и то, что она слышала, повергло ее в ужас. Нет, это было слишком, слишком даже для ненавистного Петрушки и его матери. Она задыхалась – и от охватившего ее ужаса, и от неимоверного зловония, которое источал колдун и которое, казалось, уплотнялось с каждым его словом.

Не выдержав, она выбежала вон. Ошеломленная баба Грунька, ничего не понимая, глядела ей вслед. Потом она поспешила за ней:

– Чай не поладили?

Софья была не в силах ответить. Она жадно хватала воздух ртом. И, наконец, отдышавшись, сунула ей кошелечек и сказала:

– Отдай ему.

– Потрафил ли? – поинтересовалась баба Грунька.

– Потрафил, потрафил. Однако дух от него тяжкий. А как разойдется да начнет причитать, вовсе невыносимо. Сила колдовская в нем есть, должно велика она, одначе притерпеться надобно.

– Вот, сударушка ты моя, и притерпись, коли нужда есть.

– Нужда-то велика, кабы не она, не прибегала бы. Злое семя на меня напало, прорастает внутрь.

– Хворь что ли такая?

– Хуже хвори. Хворь доктора иноземные лечат, а то, как бы тебе сказать, – Софья помедлила, подыскивая подходящее определение, да таки и не найдя, брякнула: – Супротивность великая, вот что.

– Так ты, молодица, отыщи молодца, а то и двух-трех, да посули им награжденье, не поскупись. Да пусть они супротивников твоих побьют, – посоветовала бабка Грунька.

– Эх, кабы можно было так, – вздохнула Софья. – Давно бы в ум пришло.

Глава шестая
Царь Петрушка и его затеи

Мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем.

У нашего молодца нет забавам конца.

Трубка да баба – перва забава.

Играть – не устать, не ушло бы дело.

Народные присловья

Свидетели

…понеже царь Петр Алексеевич склонность свою имел к войне от младенчества лет своих, того ради имел всегда забаву экзерцицию военною. И начал сперва спальниками своими… а к тому присовокупил и конюхов потешной конюшни, и потом начал из вольных чинов шляхетства и всяких прибирать в тот полк, и умножил до одного баталиона, и назывались потешнее, которых было с триста человек. А другой полк начал прибирать в Семеновском из Сокольников и к ним также прибирать: набрано было с триста ж человек. И первых назвал полк Преображенской, а второй – Семеновской.

И так помалу привел себя теми малыми полками в охранение от сестры Софьи, или начал приходить в силу. Также с теми полками своими делал непрестанно экзерцицию, а из стрелецких полков возлюбил Сухарева полк, и всякое им награждение давал, и к себе привлек, или сказать, верными учинил.

И во время того правления царевны Софии Алексеевны и другова двора царя Петра Алексеевича ретираты (уходы – фр.) в Преображенском, министры с одной и с другой стороны интриги производили, а именно: стороны царя Петра Алексеевича токмо един князь Борис Алексеевич Голицын, да при нем держалися Нарышкин Лев Кириллович, Тихон Стрешнев, поддядька, да постельничей Гаврила Головкин, да из бояр походных, хотя в тот секрет допущены не были, – князь Михаил Алегукович Черкасской, князь Иван Борисович Троекуров.

А с другой стороны царевны двора Софии Алексеевны, князь Василий Васильевич Голицын, Федор Щегловитой, который един в секрете самом был у царевны Софии Алексеевны, также Алексей Ржевской. Семен Толочанов и некоторые из шляхетства посредняго, а из больших родов никто не мешался.

И так те интриги с обеих сторон были употреблены: всякая партия к получению стрельцов себе, понеже в оных вся сила состояла, для того, что оных было на Москве жилых полков более 30 000, и весь двор в их руках был, и между которыми главные былинного людей умных и богатых и купечеством своим богатство немалое имели.

Князь Борис Иванович Куракин. «Гистория…»

Ненавистный Петрушка, царь Петр Алексеевич, был великий игрец и затейник. А оттого государственных дел не жаловал, и матушка его, царица Наталья Кирилловна, на то постоянно ему пеняла. А он в свои осьмнадцать все еще был, как дитя: то и дело что-нибудь придумывал, все время был в движении, в затеях со своими потешными. Ума он был живого, ненасытного – то что-нибудь в книгах вычитает, то немчины из Кокуй его озадачат и он в новую игру пустится. Впрочем, игры те были с великим смыслом и из них непременно нечто путное выходило. Словом, играл он с толком.

Государственные же дела шли как бы сами по себе. Внешними разумно управлял князь Василий Голицын, и хоть он был главным в противном хоре, но разума был острого, и иноземные послы и прочие любознательные чужеземцы прямиком шли к нему для переговорных дел.

Внутренние же дела шли ни шатко ни валко. Стрельцы по-прежнему были на службе у царевны Софьи под названием надворной пехоты. И пехота эта была с норовом. Правда, были еще солдаты да земское ополчение, но это была сила как бы невнятная. Тон все едино задавали стрельцы, а стало быть, и царевна Софья со своим двором.

Федор Шакловитый, став во главе Стрелецкого приказа, оказался крутенек.

– Ты, государыня царевна, своею милостью возвысила меня, так разреши служить тебе со всею ревностью, Не перечь, коли я смутьянов угомоню. Самых-самых.

– Не стану тебе перечить, слуга верный. Но уж на тебя приходили бить челом, что рассылаешь ты побатальонно в окраинные города.

– Да, государыня, от горланов надобно избавиться. И не посетуй, коли я пятерых заводчиков казни предам. Пущай великие государи указ подпишут на то, а я тебе имена представлю.

Указ был подписан беспрекословно, и пятерым, кои были противны да упорны в своих домогательствах, отрубили головы.

Столп с именами казненных стрельцами в мятежные дни был сломан, и вслед за ним явился указ, подводящий черту под смутой:

«Ведомо великим государям учинилось, что в городах тамощные жители и прохожие люди про бывшее смутное время говорят похвальные слова и про другие непристойные дела, на смуту, страхованье и соблазн людям, и великие государи указали: во всех городах и уездах учинить заказ крепкий под смертною казнию и бирючам велеть кликать, чтоб всяких чинов люди прошлаго смутнаго времени никак не хвалили, никаких непристойных слов не говорили и затейных дел не вмещали».

Царевна Софья этот указ сочиняла с князем Васильем. И решили они, что им будет положен конец всем противностям. В самом деле, после всего, а пуще после, острастки стрельцам, наступила желанная тишина и замиренье.

И оба царя и великих государя сиживали бок о бок в Грановитой палате и пребывали в полном согласии. Царь Петр снисходил к недужности своего старшего брата и во всем с ним соглашался. А царь Иван был устами сестрицы Софьи, покорными устами. И слово в слово передавал ее наказы.

Наказы были разумны. И царь Петр довольствовался блеском и пышностью церемоний – это тоже для него была игра. А в остальное время он предавался своим любимым занятиям: командовал строем потешных, пополнял полки. И зачастил ездить в Немецкую слободу.

Там все было занятно – люди, нравы, обстановка. Все по-простому, без чванности, без боярской надутости и тяжеловесности. Там были легкие люди.

Таким – легким, веселым, затейным – был Франц Лефорт. Он так потешно копировал русских начальных людей и так охотно просвещал молодого царя во всем, что касалось и военного строя, и винопития, и обхождения с прекрасным полом, и табакокурения, что Петр привязался к нему всем сердцем. Просвещал и посвящал. Петр учил языки – немецкий, голландский. Слова входили в него и оставались в памяти. Вскоре он мог уже объяснятся с собеседниками.

Петр был убежден, что Франц знает и умеет все, а Лефорт его не разубеждал. Он не знал всего, но обо всем имел представление.

– Военный строй? Разумеется! Во всем должно быть регулярство.

Конечно, он был прав.

– Стрельцы идут в бой кучками, кто во что горазд, – втолковывал Франц Петру, – каждый сам по себе. А во французской армии каждый солдат знает маневр соседа.

– Скажи-ка, отчего ты ставишь в пример французов? – допытывался Петр. – Разве голландцы хуже?

– Французская армия – самая организованная и сильная в Европе, Питер. Голландцы сильны на море, там у них только один соперник – англичанин.

– Море… – мечтательно произнес Петр. – Кабы увидеть его, побывать на нем.

– За чем дело стало, Питер? Начнем с малого – с реки, пруда, озера, а уж потом отправимся на море.

– Правда? – восхитился Петр.

– Тебе же все доступно, Питер. Ты же царь, повелитель этой огромной и полудикой страны. Набирайся знаний, опыта, уменья – я во всем стану тебе помогать. Вот и полки твои надо выучить маневрам. Стрельцы, как я узнал, никаким маневрам не обучены и по-настоящему воевать не умеют. Числом берут.

– Да, это так, – согласился Петр. – Давай завтра выведем их в поле и начнем сражение.

– Вот тебе моя обкуренная трубочка. Потяни-ка из нее, – предложил Лефорт.

Петр потянул и с непривычки закашлялся.

– Это ничего. Настоящий мужчина – а ты должен стать настоящим – без трубки немыслим. Потяни-йа еще раз. Вот так. Еще, еще… Привыкай.

Мало-помалу Петр втянулся. Лефорт подарил ему две трубки, – одну глиняную, а другую пенковую. Эта стоила дорого, зато была легкой и изящной. Вскоре Петр с нею не расставался. Впрочем и глиняная тоже имела свой смак.

Франц вводил его в иной мир весело, пританцовывая, и оттого все казалось Петру окрашенным в розовые тона, задорным и увлекательным. Таким должен быть мир вокруг него. Улыбка не сходила с лица Лефорта даже когда он похварывал. Оттого болезни его были кратковременны.

А еще он был завзятый бражник. И всех, кто был рядом с ним, напаивал до бесчувствия, хотя сам обычно не терял головы.

– Знай, Питер: вино, табак и женщины делают мужчину истинным мужчиной, – любил приговаривать он. – А тебе сам бог Бахус велел: ведь ты царь, повелитель. И все, на тебя глядя, должны чувствовать: вот наш царь – настоящий мужчина. Он не только правит и поставляет законы, он умеет веселиться, ты, Питер, должен задавать тон в своем отечестве.

Петр был готов задавать тон. Но матушка царица Наталья осаживала его. А он привык ее слушаться, и с годами эта детская привычка все еще не оставила его. Матушка была против табака, против винопития и против немцев. Она терпела их по принужденью, но и не испытывала к ним того щемящего любопытства, той тяги, как ее обожаемый сын.

Вот кто целиком поддерживал его в этом влечении, так это дядька князь Борис Голицын. Он тоже был гуляка и бражник, как Лефорт, даже, пожалуй, похлеще. Стоило ему встретить Петра одного, как он тотчас предлагал:

– Пошли поклонимся Бахусу, уважим сего славного бога греков. Ведь от греков пошло у нас православие, стало быть, и их богам надобно молиться.

Лефорт и князь Борис втянули Петра в разгульный водоворот. Матушка то и дело остерегала его. Так он и метался меж двух огней.

Постепенно все-таки к нему пришло умение блюсти себя. Он все больше и больше ощущал свою ответственность в делах государства. Это чувство крепло внутри, заставляя его спохватываться вовремя.

Пока что он вяло сопротивлялся царевне Софье. Он думал: ну пусть ее тешится до поры до времени. Наступило замиренье: двор возвратился в Москву, стрельцы укрощены стараниями Федора Шакловитого. Тихо стало на Москве. И пусть эта тишина была напряженной, обманчивой, но все-таки воздух разрядился.

А жизнь казала Петру столько соблазнов. И все приманчивые. И он не мог устоять перед ними. Особенно, когда всем распоряжался Либер Фрейн Франц. Женки в Немецкой слободе были открыты веселию, не прятались, не кутались. Лефорт представил Питеру Аннушку Монс, разбитную голубоглазую красотку. Ничего похожего на его Евдоху в ней не было. Розовая кожа, светлые вьющиеся волосы, задорные ямочки на щеках, непринужденность в обращении. Все это пленило Петра. А Франц подзадоривал:

– Как можно устоять перед Аннушкой. Ты, Питер, поухаживай за ней – эта крепость любит осады и, если проявить упорство и настойчивость, – капитулирует. Особенно перед таким вооруженным до зубов противником, как ты, Питер.

Осада длилась, впрочем, недолго. Крепость капитулировала перед превосходною силой. Молодой царь потерял голову. Жена, Евдокия, скучная, ограниченная, ничего не смыслившая в любовных утехах, была забыта. А вскоре стала вообще постыла.

Аннушка Монс воцарилась в сердце Петра. Она была весела, затейлива и изобретательна в постели. Ну полная противоположность унылой и неумелой жене.

Франц сделался его поверенным. Но когда Петр совершенно серьезно заговорил о том, что хочет упрятать жену в монастырь и жить с Аннушкой, Лефорт остудил его:

– Нет, майн либстер, этого делать нельзя. Все подымутся против, и, прежде всего, царица, твоя матушка.

– Матушка терпеть не может Дуньку, – возразил Петр.

– Все равно. Пока Аннушка ни в чем тебе не отказывает, – пользуйся. Только и всего. Она создана для утехи.

Она действительно была создана для любовных утех. И ублажала Петра, неутолимого и неистощимого об эту пору, как могла. Иной раз, правда, она просила пощады: Петр открывал женщину и, как всякий открыватель, был жаден. Венценосная супруга представлялась после всего до того скучной и пресной, что он однажды пожаловался матушке Наталье:

– Не могу с Дунькой жить. Не могу и не буду. Ты, матушка, навязала мне ее, твой это выбор. А теперь как быть?

– Да, мой прекрасный, виноватая я, – вздохнула царица. – Братец Лев нашептал: вот-де крепенькая да хорошего рода. Я и согласилась. А что уж за род такой – дворянский, заслуг за ним великих не водится. Уж потом братец Лев винился: не туда-де занесло. И дядьку жены твоей, – боярина Петра Абрамовича Лопухина, управлявшего приказом Большого дворца, – взял да и съел. Нам, Нарышкиным, от сего пользы нету. А что ты с немкою связался, то худо. Слух уж о том пошел по Москве, будто брат твой Иван сказывал кому-то, что живешь-де ты не по-православному, а по-немчински, по-лютерски.

– Не мог Иванушка такое говорить, – возразил с уверенностью Петр. – Мы с ним в дружбе живем, и он мне ни в чем не перечит. Это все сестрица Софья, ее козни. Экая злыдня. Ужо я ей выговорю!

– Не связывайся ты с ней, Петруша, – взмолилась царица Наталья. – Она что змея – украдкою по-тихому ужалит. А яда у ней вдоволь.

– Не до нее мне сейчас. До поры до времени я ее не трону, но уж коли доберусь, – худо ей будет. Самозванка она. Власть себе самозвано забрала. Противу обычая это, противу всех законов: баба правит государством.

– Повремени, повремени, Петруша, – умоляюще проговорила мать. – Кабы не было от нее худо. Сильны еще Милославские, много их. В смуту побили наших, Нарышкиных. А каков был братец мой, Иван, всем взял – лепотой, умом, нравом. Растерзали. И братцев Афанасья, Матремьяна, Ивана Фомича Нарышкина… Ох, много наших полегло тогда. Увела я тебя, дитятко мое прекрасное, дабы не видел ты зверского смертоубийства.

– А я видел, матушка, и кровь моя кипит. Погоди, будет тем злодеям отмщенье, придет время, столь же жестоко поквитаюсь с ними.

– Господь велел прощать врагов своих, – кротко произнесла царица Наталья.

– Пророк ведь велел: око за око, зуб за зуб.

– Помни, сынок, всякое зло злом и оборачивается.

– Помню и о сем, но все едино: укорот врагам нашим будет.

С тем и ушел. Сел на коня и с денщиками своими отправился на поле бранное, близ Семеновского двора. Там уже дожидался его Франц Лефорт с несколькими иноземцами, сведущими в ратном деле. Потешные были выстроены как на параде. Вдалеке тоже в строю стоял лучший и верный Стремянный стрелецкий полк.

Петр объявил примерную баталию: потешные против стрельцов. Пушки и ружья были заряжены, пороху извели немало, но вместо пуль были бумажные пыжи. При выстреле они загорались и, коли попадали в человека, могли опалить его по-серьезному.

– Начинай! – Петр взмахнул шпагой. И полки двинулись друг на друга.

Флейты и барабаны смолкли. Загремела иная музыка: музыка боя. Поле заволокло пороховым дымом, палили с обеих сторон. Палили, не двигаясь.

– Чего стоите? – гневно крикнул Петр на своих потешных. – Вперед! Форвертс!

– Форвертс! – закричал Лефорт. – Багинеты выставь!

Вперед вынеслась дворцовая конница. Но, встреченная огненными вспышками, стала откатываться назад. И как ни понукали кавалеристы своих коней, они упрямились. Ржанье, грохот выстрелов, дым и туча пыли поднялись над полем сражения, все перемешалось в беспорядке. Где свои, где чужие?

– Руби, коли, стреляй!

Бой разгорался нешуточный. Азарт овладел всеми. Петр вскочил на коня и поскакал в самую гущу сражения. Горящий пыж угодил ему прямо в лоб. На мгновенье он был ослеплен. Ухватив поводья одной ладонью, он другой прикрыл глаза. Лицо горело от ожога. Но это не умерило его азарта. Он быстро пришел в себя и продолжал размахивать шпагой.

– Вперед, вперед!

Потешные теснили стрельцов. Случалось, свои нападали на своих. Разберешь ли в завесе дыма и пыли, кто свой, кто чужой.

– Держать строй! – надсадно вопил Петр. Он видел эту неразбериху, но ничего не мог поделать. Его не слышали в грохоте разрывов. Как он ни надрывался, все было бесполезно.

Он понял: обе стороны стояли слишком близко друг к другу. Их разделяло не более трех сотен сажен. Вот они и перемешались. Надо было выбрать поле попросторней. В следующий раз он расставит противные стороны по-другому, дабы они не видели друг друга. Этот блин вышел комом, хоть он вовсе не был первым.

Подскакал Лефорт на караковой лошадке.

– Ох, Питер, да тебя опалило! – воскликнул он. – Вот тебе платок, помочись в него да утри лицо. Постой, лучше я сам.

Кругом мужики – не зазорно. Петр помочился в протянутый платок. Только теперь, когда он остыл от горячки боя, почувствовал жжение. Лицо горело. Платок в руках Лефорта был коричнево черен, с бурыми пятнами запекшейся крови.

– Эх, царь-государь, негоже тебе лезть в пекло, – урезонивал его окольничий Гаврила Головкин. – Пусть народ бьется, а ты с горушки гляди да смекай, как бы лучше.

Лефорт был другого мнения.

– Все надо своими боками почувствовать. До смерти бы не убили, зато страха избегнул, в азарт вошел.

– Наука это, – согласился Петр. – Однако матушка браниться станет, на меня глядючи. Сильно заметно, Франц?

– Да уж, скрыть нельзя. Ничего, дня через три заживет. Благо щетинка твоя тебя защитила.

– Она же и погорела, – заметил Головкин.

– Не без этого, – философски обронил Лефорт. – Борода горит как свечка. Я вот бреюсь, и мне пыж не страшен.

– Пора всем бороды брить, – сердито сказал Петр. – В бою борода помеха, ни к чему она и в жизни.

– Попы ваши станут противиться бритью бород: на иконах-де все святые бородаты, – засмеялся Лефорт. – Да и отцы и деды ваши были бородаты.

– Борода – примета истинного мужа, – возразил Головкин, который, однако, уже стал носить короткую бородку, да и ту собирался сбрить, по его собственным словам.

– Доберусь я и до бород – дай только срок, – решительно бросил Петр. – Предвижу баталию с бородачами, но надобно их одолеть.

– И я предвижу – эта твоя баталия, Питер, будет самой трудной, самой упорной. И, как знать, не потерпишь ли ты поражение, – улыбка не сходила с лица Лефорта. Он-то был гладко выбрит.

– А я, Франц, не из тех, кто мирится с поражением. Вот войду в возраст и тогда…

Он не договорил, но все поняли, что будет тогда. Юный Петр оправдывал свое имя: он был тверд, как камень, как кремень. И уж от удара об этот человеческий кремень летели искры. С каждым годом их становилось все больше, этих искр. Да и кремень обтесывался. И уж самые дальновидные, – а к ним принадлежал и князь Василий Васильевич Голицын из противного стана, – предвидели: многим придется ушибиться об этот камень, а иные и вовсе разобьются насмерть.

Но сейчас Петр был в начале своего пути и еще многое пробовал на ощупь.

Набрел он однажды на ботик в амбаре у дядюшки: крутобокий, не похожий на привычные лодки, тот пробудил в Петре любопытство и одновременно соблазн. Ботик рассохся, казалось, еще немного, и он развалится. Неугомонный Лефорт заглянул в амбар и со знанием дела объявил:

– Это судно для хождения по морю. В этих делах знает толк Карстен Брант, голландец, в прошлом корабельный мастер. Он мается без настоящего дела и будет рад тебе помочь. Я приведу его, Питер.

Вскоре он явился с Брантом. Медлительный голландец, попыхивая глиняной трубкой, оглядел находку, обошел бот кругом, ткнул сапогом в обшивку и буркнул:

– Вытащи-ка его на берег да приготовь растопленную смолу. Доски целы, надо его просмолить. Сухое дерево впитает смолу, и воды не проникнут внутрь.

Любопытство и нетерпение погоняли Петра. Нашлась и смола, и железный чан, в котором ее растопили. Плотники соорудили козлы, на них подняли бот. Он глядел важно своими крутыми боками. Дни стояли солнечные, ветры обдули его. Брант заботливо обтер обшивку ветошью, залатал сгнившие места – раны, обретенные в амбаре. И стал основательно покрывать бот смолою. Петру казалось, что он слишком медлит.

– Мин херц Брант, нельзя ли поживей!

– Нельзя, – отвечал степенный голландец. – Нужно дать смоле пропитать дерево.

Бот становился блестящим, словно его отлакировали. Петр не мог насмотреться на него. Наконец смоление было закончено.

– Все. Давай спустим на воду! – воскликнул Петр.

– Рано, – невозмутимо отвечал Брант. – Он должен посохнуть на солнце не один день. Сейчас он весь липкий, Питер. Вот когда смола затвердеет, тогда и спустим.

С первыми лучами солнца Петр просыпался и бежал на берег Яузы, где на козлах покоился важный бот. Ему не раз казалось, что он готов к спуску, но приходил Брант и остужал его:

– Нет, еще не просмолился. Надо подождать еще денек.

И вот наконец настал этот день – бот поспел. Брант припас холстину, заготовил мачту и водрузил ее, выкроил из холстины парус.

На все это ушло полдня. Наконец бот закачался на воде. Дул легкий ветерок. Брант оттолкнулся веслом, и бот поплыл словно лебедь.

С берегов на необычное суденышко пялились люди. Но бот не был создан для плаванья по узкой речке. Он сердито ткнулся в берег через несколько минут. Брант, все так же попыхивая трубочкой, сказал об этом Петру.

– Да, я вижу, – огорченно произнес Петр. – Перевезем его завтра в Измайлово. Там велик пруд.

– Был бы добрый ветер, – подзадорил его Брант, – показал бы тебе, как можно плыть против течения.

Петр загорелся. Он не знал покоя ни днем, ни ночью. Ему снились огромные корабли, ощерившиеся десятками пушечных жерл. Корабли, несшие в своем чреве тысячи пудов груда и сотни людей, бороздившие моря и океаны.

О них, оставив свою флегматичность, с увлечением рассказывал Брант. Петр снова и снова вглядывался в рисунки, изображавшие суда. Вот бы заиметь такие для плавания хотя бы по рекам. Нет ничего глаже водной дороги. По ней можно перемещать все. Она сама понесет огромные тяжести без всяких усилий. Корабль не конь, он не просит еды и питья. Воображение рисовало ему будущий российский флот, не уступающий голландскому и английскому.

О, дайте только срок, и по российским рекам побегут корабли не чета нынешним неуклюжим, плоскодонным, невместительным. Они выкатятся в море – в Белое, в Каспийское, а уж своевременен и в Азовское, и в Черное, и в Балтийское – отчего бы и нет!

Он торопил Бранта, торопил и потешных. Оказалось, и Измайловские пруды тесноваты для небольшого бота этого корабельного дитяти.

Плещеево озеро – вот где надо обосноваться. Однажды он был на его берегу, и оно показалось ему безбрежным. Туда, туда! Петра охватила настоящая лихорадка. Туда, под Переяславль, надобно переправить не только ботик – он уже стал именоваться ботиком, – но и несколько десятков плотников, заготовить леса для корабельного строения. Словом, устроить верфь, которой станет заведовать Брант и другие сведущие в корабельном деле люди, которых он подберет из числа своих соплеменников.

Петр стал трудиться наравне со всеми. Он быстро выучился орудовать топором, долотом и стамеской. У дерева была притягательная сила и запах, запах… Оно было податливо и сравнительно легко принимало ту форму, которую придавал ему человек.

На берегу поднялись стапеля и большие козлы. На них распиливались стволы. Кучи щепок и опилок устилали землю. Петр влюбился в плотницкое дело и мог часами орудовать топором.

На стапелях обрастали плотью суда и суденышки. Бот годился им во внуки – они были гораздо больше. Но все же не так велики, как морские суда.

Брант учил его управлять парусом. Они ходили на боте по широкой озерной глади. Противолежащий берег казался тенью на воде, тоненькой узенькой полоской – плыть до нее не доплыть. Мало-помалу он вырастал, до ушей доносился колокольный звон, потом угадывался петуший крик, лай собак. Берег вырастал на глазах – с избами, церквами, стадом, людьми…

Казалось, озеро велико. Но уж Петру было на нем тесно. Брант охолаживал его: на озере проще и легче выучиться мореходству. Если оно и бушует, то в меру. Не раз они выходили в большую волну. Бот скакал на ней, ровно норовистый необъезженный конек. Парус рвался опрокинуть их, и Брант спускал его.

На берегу Брант поучительно говаривал:

– Велика была волна.

– Велика, – подхватывал Петр.

– А на море во много раз больше.

– Мы бы утопли, – предположил Петр.

– Непременно, – подтвердил Брант. – Море носило бы нас как щепку, а потом опрокинуло бы и увлекло в пучину. Не торопись на свиданье с ним – ходи пока по озеру, учись.

– А я уж выучился, – легкомысленно бросал Петр.

– Морская наука не чета озерной – во много раз трудней.

Работа на стапелях продвигалась споро, но Петру казалось, что люди медлят. Он поднимался с первыми петухами и поторапливал работников. Доски обшивки были сырые, им полагалось сохнуть, равно как и ребрам —.шпангоутам, прежде чем их зашпаклюют и просмолят. Но Петру не терпелось походить на шлюпе, а с него перейти на гукер о двух мачтах.

– Холстина на боте не годна для парусов более крупных судов, – предупредил Брант. – Надобно плотное парусное полотно – равендук.

Петр был озадачен.

– А где его берут?

– У нас, в Голландии, – невозмутимо ответил Брант, попыхивая своей неизменной трубочкой.

– Неужто в России его не вырабатывают?

– Нужды нет, вот и не вырабатывают. Для него особые станки нужны, да и ткачи тоже особые.

Петр огорчился не на шутку. Как же так: выходит, корабли накануне спуска, а парусов для них нет.

– Что же ты раньше молчал! – напустился он на Бранта. – Я бы послал людей в Архангельск, дабы тамошний воевода заказал сей равендук голландским купцам. Они обретаются там – скупают пеньку, смальчуг, мед и другие наши произведения. Корабли ходят в Амстердам, а оттоль к нам, в Архангельск.

– Ты, Питер, запамятовал: я тебе про парусное полотно говорил не раз, но ты, верно, решил, что у вас его вырабатывают. А та холстина, что на боте, сильного ветра не удержит, большое судно не потянет. Посылай гонцов в Архангельск, – закончил он.

Началась гоньба. В Архангельск поскакали сразу восемь расторопных денщиков с наказом воеводе: заказать равендуку, сколь надобно на предбудущее время. Петр лишился свиты, но зато был уверен, что его ближние люди исполнят все с нужной быстротой и в нужном виде. Брант, как мог, утешал его:

– Все, Питер, к лучшему. Дерево на ветру быстрей просохнет и лучше примет смолу.

Минул месяц, другой, а равендука все не везли. Уж лето катилось к концу, дни укоротились, все чаще и чаще над озером нависали тяжелые серые тучи и задувал холодный пронзительный ветер. Некое угрюмство воцарилось в воздухе – его посылала близкая осень, словно бы оповещая о своем приходе. Бот приплясывал на привязи, словно конь, как бы приманивая своего всадника. Но Петр и его спутники не соблазнялись. Брант, между прочим будучи главным корабелом, никакого огорчения не выказывал. Он по-прежнему твердил, что все к лучшему, что суда основательно просохнут и просмолятся. Смольчуга – густой смолы, которую выкуривали из сосновых и еловых пней и корней, спрос на которую был повсеместно велик, недостало, и Петр настоял, чтобы смолу выкуривали на месте, в нарочито вырытых курильнях.

Наконец равендук привезли. И по разметке Бранта стали кроить паруса. Это тоже оказалось непростым делом. Полотнища следовало сшивать, мужиков всему приходилось выучивать. Для них все эти ремесла были незнакомы, а потому и непривычны. Наука давалась нелегко, как, впрочем, всякая наука.

Меж тем осень не медлила. И была она холодной и резкой. Листы на деревах как-то сразу поникли, пожелтели и стали опадать, точно подстреленные. С печальными кликами потянулись к югу журавлиные треугольники, стаи гусей, скворцов. С неба сыпалось невесть что: капли не капли, а какая-то влажная пыль. И только полевые травы все еще держались, хоть и поблекнув.

Наконец спустили на воду шлюп. Переяславский архиерей окропил его святой водой и прогугнил молитву во здравие и благополучие плавающих и путешествующих, над коими простерта благословляющая длань Николы Мирликийского, великого и славного Чудотворца на Руси.

– Сей шлюп словно элефантус рядом с козлом – с ботиком, – радовался Петр. Три косых паруса венчали его бегучий такелаж; Брант козырял морскими словечками, которые тотчас же застревали на языке у его молодого выученика.

Там, где шлюп сползал на воду, осталась глубокая борозда в прибрежном песке. Петр первым поднялся на борт новокрещенного судна. За ним потянулись все остальные – вся команда из восьми человек. Брант учил их обращению с парусами. Петр и тут был первым.

– Верхний косой парус управляется вот этим фалом, главный же форстаксель – шкотами, кливер опять же шкотами.

– Конская упряжь проще, – заметил Петр.

– Эх, Питер, ты же знаешь: парусная упряжь куда сложней, – возразил Франц Тиммерман, устроившийся на носу с астролябией: еще один голландец, смысливший в мореходстве, равно и в географии и других науках. Он выучил Петра землемерию с помощью астролябии, а теперь вот – брать расстояния на воде.

Погода удалась: небо было в белых барашках, время от времени выглядывало солнце, пасшее их и как будто не дававшее им сталкиваться. Дул ровный ветер – береговой, что было на руку.

Шлюп вел себя основательно, раздвигая воду крутыми боками далеко в стороны. Петр был в восторге. Он перебегал с носа на корму, потом хватался за снасти, и шлюп послушно повиновался его маневрам. Да, это были новые ощущения: иной размах, иной масштаб, иная перспектива. И молодой царь упивался всем этим.

Но воображение вело его дальше. Гукер все еще стоял на стапелях, вызревая для спуска на воду. Он был раза в два больше шлюпа, и его две мачты и бушприт несли на себе восемь парусов, при том не только кливеров и стакселей, но и триселей – в форме трапеции. Но Брант и Тиммерман в один голос уверяли Петра, что хоть гукер и велик, но пускаться на нем в открытое море рискованно.

– А здесь, на озере, ему тесно. И мне вместе с ним, – задорно произнес Петр. – Вот отпрошусь у матушки, и отправимся мы на Бело море, в Архангельск. Догляжу наконец, каково оно из себя – море, да заложу там верфь, только, само собою, много поболее этой.