Текст книги "Василий Голицын. Игра судьбы"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Ну, сие еще розыску подлежит, – молвил князь Борис.

– Чти далее, – бросил Петр дьяку. И он столь же гнусаво продолжил: «А боярыня Акулина Афанасьевна, по указу великих государей, привезена была перед Стрелецкий приказ и поставлена на нижнем рундуке, и сказана ей сказка: «Вдова Акулина. Великие государи указали тебе сказать за неистовые твои слова, которые ты говорила про их государское здоровье, достойна ты была смертной казни, и великому разорению также, и наказанию. И великие государи положили на милость за службу и за раденье мужа твоего, боярина Ивана Богдановича Хитрово, вместо смерти живот дать и сослать тебя на вечное житье в монастырь на Белоозеро».

– Все ее неистовство, равно и князя Андрея, есть чистая правда, – не унимался князь Борис, слегка пошатываясь, – смелости ему придавала не одна чара зелена вина, принятая на грудь. – А говорили они не против тебя, а против Ивана, что он-де не царь, а скотник – с коровами обнимается, и про то на Москве многие ведают. Что он На голову слаб и место ему не в царском терему, а в монастырской келье. И то есть чистая правда.

– Угомонись, дядька, – сердито оборвал его Петр. – Не то прикажу тебя свести на конюшню да огреть тебя там плетью, дабы хмель вышибить. Все вы, Голицыны, строптивцы, кичитесь своим княжеством да родовитостью. А что еще есть за вами? Что, я спрашиваю?

И так как князь Борис, обмякнув, погрузился в себя и не отвечал, продолжил:

– Все в прошлом. А нынче за вами ничего нету.

Князь Борис поднял на него мутные глаза и промычал:

– В-вечный мир с Польшею, вот что. И со шведом. Все князь Василий… – И, пошатнувшись, продолжил коснеющим языком: – Дозволь мне, великий государь, в постелю лечь. Нету мочи долее стоять. Округ меня рыбы плавают… И я, глянь, поплыву…

Петр рассмеялся:

– Уведите его, пущай проспится, – и добавил: – Умный человек, а бражник великий. Весь ум хмель выветрил.

Он любил князя Бориса и нередко даже бражничал с ним. Но с умеренностью. Князь Борис в ту роковую ночь, когда Петр спросонья смалодушничал и бежал к Троице, показав врагу тыл, оставался главным распорядителем. Главным был он в Троице, причем в минуту опасности был трезвехонек и деятелен.

Он не напомнил Петру про его ночной афронт. Но с той поры царь Петр не казал противнику спину, а встречался с ним лицом к лицу. А за ту ретираду ему было мучительно стыдно, и он предпочитал, чтобы ему не напоминали о ней. Даже матушка царица Наталья Кирилловна.

«Спросонья чего только не натворишь, – думал он порою. – Такая муть в голове, что ничего не помнишь. И себя-то забудешь – таковое привидится».

Искал, искал себе оправданье – перед самим собой искал – до того стыдно было. Лез теперь напролом и всех очевидцев своего малодушия инстинктивно избегал. В оправданье себе думал еще: молод был, не опытен. Да и матушкины страхи на него губительно действовали. Уж как она за него опасалась – невозможно словами выказать. Ежели бы дозволил – ив марсовы потехи за ним ходила. И за каждым его шагом, его оберегаючи, следовала бы. Одно слово – мать. Да не просто мать, а мать царя. Она в ответе и за государя, и за государство.

Князь Борис Алексеевич Голицын проспался. И как всегда был деятелен, распорядителен и разумен.

– Вели трубить сбор, – обратился он к Петру. – Приспело время ступать на Москву. Отсиделись, слава Богу, 3ia крепкими стенами. Супротив нас, почитай, никого нету. Царевнино воинство по домам сидит.

– А ежели и вылезет – не страшно. Побьем! – Бесстрашие прочно поселилось в Петре. Он просто жаждал искупить свое малодушие. И ежели бы сейчас вскипела битва, он бросился бы в самую гущу, не раздумывая. И преступя матушкины наказы. Они более не имели над ним власти. Он сохранял сыновнюю почтительность, но не послушание. Отныне все поступки свои соотносил со званием царя, с царским достоинством и со своими соображениями, более ничего в расчет не принимая.

Хватит, опекали его, предостерегали, оберегали, наставляли; теперь он станет жить своим разуменьем. Он – государь всея Руси. Полно ему на привязи ходить. Никто из иноземных королей, как сказывают «Гистории», смолоду над собою власти не терпел. Советы подавать – сделайте милость. Но он, царь, волен их принять либо отвергнуть.

У него как-то сразу прозрели очи. Он проник разумом в связь вещей, в те побуждения, которые двигают людьми и их поступками. Все оказалось куда проще и объяснимей: людьми двигало либо тщеславие и жажда власти, либо любовь к наживе и к богатству.

Разумеется, во всех его дальнейших шагах и распоряжениях было более всего самоуверенности молодости. Но был и трезвый ум, и дальнозоркость выдающегося государственного мужа, и, наконец, – зачаток того, что позже назовут гением Петра.

Он прозревал свое будущее. В нем исподволь прорастала дерзость. Та дерзость, а лучше сказать дерзновенность, которой были проникнуты все его дальнейшие действия и поступки, заставившие мир восхищаться, удивляться либо негодовать.

А пока что он делал смотр своему войску. Оно глядело достаточно грозно, хоть и было разношерстным. Со стороны оно напоминало ежа, встопорщившего свои колючки. У каждого было либо копье, либо бердыш.

– Ощетинились, – пробурчал Петр. – А где пушки, где пищали?

– Склали на возы, – отвечал боярин Алексей Семенович Шеин, – потому как грузно, на плечи давят.

– Всех стрельцов отныне именовать солдатами! – неожиданно бросил Петр, – ибо они есть мятежное войско, строю не ведают, на торжищах да на ярмонках разным товаром промышляют, интерес у них более торговый, нежели воинский. Оставить полк Стремянной да Сухарев – эти двое верных.

Он снова оглядел войско. Повел глазом сначала поверху, потом понизу и неожиданно увидел босые ноги, серые от пыли.

– Разве ж босоногое войско где-либо существует? – подозвал он полковника Патрика Гордона.

– Нет, государь, – улыбнулся Гордон одними краями губ. – Могу доложить, что в Шотландии лет триста тому назад мои предки ходили в походы босыми – такая была бедность.

– Способней было удирать, – заключил Петр. – А у нас что – сапог недостача?

– По летнему времени способней, – вмешался воевода Шеин. – Опять же берегут – дорога обувка.

– Все равно – обуть, – нетерпеливо топнул ногой Петр. – И чтоб более босых ног не казали!

Наконец двинулись. Ворота Троицы – настежь. Валили в них скопом. Выкатились в слободу; не войско – толпа. Но уж не остановить, не подровнять.

Петр сначала ехал сбоку – длинные ноги не попадали в стремена, едва не доставая до земли. Подъехал князь Борис Голицын на своем караковом жеребце, сказал, усмехнувшись:

– Конь-то у тебя, государь, коротковат малость. Я тебе другого сыскал, широкой кости.

– Подведи – пересяду, – буркнул Петр. Он был не в духе. Войско брело по дороге словно стадо. Над ним вскипала пыль, медленно опадая. Боевым духом и не пахло. Понуро передвигали ноги, наступая друг другу на пятки.

Конь и в самом деле был высок и широк, и седло с высокою лукой постарались подогнать под ногастого Царя, и стремена пришлись впору.

– Закажи музыку, глядишь – возвеселятся.

– А ты, государь, поезжай вперед. Твое место в изглавьи, – посоветовал князь Борис и поскакал за музыкантской командой.

Сначала ударили в барабаны. Потом невпопад задудели флейты и рожки, вознеслись медные голоса труб. Наконец сладились и оказали действие: люди вскинули головы, пошли в ногу.

– Там, где войску должно пройти, дорогу втрое ширше торить надо, – назидательно сказал Петр Шеину – будущему первому российскому генералиссимусу. – Заметил?

– Заметил, великий государь. И то правда – не потоптать бы полбу.

Людская змея протянулась версты на две.

– Как станем биться, ежели, не приведи Господь, неприятель покажется?

– Развернемся, – с натужной бодростью отвечал Шеин.

Петр только хмыкнул. Над землею разгоралось утро. Быть бы ему верным, да где там, при такой-то массе народу. Полевые жаворонки, затеявшие было свою непритязательную песнь во славу солнца, испуганно прянули в соседний лес. Желтые полосы пыли осели на росистую траву. Встретившийся было пастух в панике погнал стадо прямо через поле ржи.

Растерянность и недоумение сопровождали войско. Этой дорогой и прежде брели разрозненные отряды. Но они были невелики. Во главе их ехали полковники, воеводы. А тут валит несметная орда и ведет ее сам молодой царь. Это ему и его старшему брату возглашали здравие благочинные в церквах, видеть же его мало кому приходилось. А тут – на тебе, вот он царь-государь, сидит как жердь на рослом борзом коне, вертит головой, с любопытством поглядывая по сторонам.

А уж чего тут любопытничать-то? Не раз ехал царь этой дорогой в Троицу, видывал ее виды. Деревеньки худые, избенки крыты прелой соломой, во всем неприглядность, которую укрывало лето своим щедрыми зелеными покровами, дабы не печалили глаз бояр да других именитых людей, часто езжавших этим путем.

А бояре, другие именитые люди, пастыри Божьи свыклась со всея этою убогостью и ее просто не замечали. Они полагали, что лучше и быть не может, что таково строение государства.

Однако молодой царь был глазаст. И все примечал, все замечал и многое понимал. А понимал он, что переменить к лучшему ничего нельзя. Вот ежели бы ему поехать в те знаменитые страны, о которых толковали в Немецкой слободе, – во Францию, в Брауншвейн, в Голландию, в Англию, да поглядеть, каково там люди живут и можно ль жить иначе, чем в России, вот тогда, может быть, он станет стараться все переменить. А ныне старайся – не старайся – все останется как есть, все по-пустому.

Едучи впереди войска, он чувствовал себя неодолимым. Страхи давно покинули его. Он не сомневался в своих правах и в своей победе. Ему даже очень желалось сразиться с врагом, каков бы он ни был. Он жаждал опасности, уверенный, что согнет и опрокинет ее. Ему страстно хотелось показать свою силу и неустрашимость всему войску, чтобы люди раз и навсегда поверили в него. Одно дело марсовы потехи, где он отличился как бомбардир Петр Алексеев. А другое – враг истинный, который ищет его гибели.

Петр напряженно вглядывался вдаль. Она была открыта взору со всеми подробностями: мельницей на косогоре, словно бы подманивавшей своими машущими крыльям, крестьянскими возами, неспешно катившими навстречу, словно диковинные букашки, зеркальные пруды, в которых копошились фигурки людей и лошадей…

И вдруг он весь напружился и привстал на стременах. Там, на горизонте, встало пыльное облако. Оно медленно расползалось, открывая подробности: плотный строй всадников, неумолимо нараставший. Все новые и новые фигурки выныривали из-за холмистого гребня.

– Гляди, Франц, видишь?

– Вижу, – меланхолически ответил Лефорт.

– Вижу, – отозвался ехавший рядом Шеин. – Кавалерия.

– Всем стоять! – крикнул Петр, обернувшись.

– Стоять! – подхватил Шеин.

Но задние напирали на передних, и прошло еще несколько минут, прежде чем движение остановилось.

– Пушки к бою выкатить! – бомбардир Петр Алексеев был готов дать взаправдашнее сражение надвигавшейся кавалерии.

И не ожидая, пока команда, перелетавшая из уст в уста, достигнет наконец тех, кому она предназначена, и разозленный этой медлительностью, воззвал:

– За мной! – И пустил вскачь своего коня. Не ожидая удара шпорами, лошадь взвилась на дыбки, чуть не сбросив своего всадника. За Петром поскакали Лефорт, Шеин, Гордон, Головкин и другие приближенные. До неприятельской кавалерии оставалось версты полторы. Меж нее тоже произошло смятение. Кавалеристы загарцевали на месте, а потом и вовсе остановились.

Верный Головкин попытался умерить пыл Петра.

– Государь, остановись! Не лезь на рожон – мало ли что. Неведомо, кто там.

– Нас кучка, – поддержал его Лефорт…

Петр оглянулся. Их было и в самом деле не более полутора десятков. Кавалеристов уже можно было рассмотреть – то был наверняка конный полк.

– Храбрецы! – презрительно бросил Петр. – Мужичье! Начальников вперед пустили – пущай-де погибают. А сами чешутся.

– Была команда стоять, вот они и стоят, – с прежней меланхоличностью заметил Лефорт.

– Алексей! Шеин! Возьми пяток людей да разведай, кто такие.

Не успел он проговорить это, как с противной стороны грохнули пищальные выстрелы. За дымкой потерялось, сколько было стрелявших.

– Гляди – стращают! Софьино это воинство, – убежденно проговорил Петр. – Ты, Алексей, повели им капитулировать. Царь-де указал. Не то перемелем их в муку, – и, снова обернувшись, зло бросил: – Пушки-то наши ползут будто спросонья!

– Может, и впрямь уснули, – засмеялся Головкин. – Вышли ни свет ни заря.

– С таким воинством много не навоюешь, – подытожил Петр. – Возьмусь-ка я всех чистить. До блеска доведу, коли начну. Чтоб на походе спать, мыслимое ли дело!

– Не давай никому спуску, Питер, – поддержал его Лефорт. Но глаза его смеялись. Он был весельчак, этот Лефорт. Легкость его была притягательна. И сейчас близость вражеской кавалерии ничуть не встревожила этого дебошана, легкомысленно же произведенного молодым царем в генерал-адмиралы.

Петр меж тем озабоченно вглядывался туда, куда ускакал Шеин с его эскортом. Там улавливалось слабое движение.

– Чтой-то он медлит, Алексей Семенов.

– Твои бояре, Питер, все раками ползут, – улыбка не сходила с лица Лефорта.

– Наверно, договариваются, – предположил Головкин.

– Патрик, – обратился Петр к Гордону, – выведи-ка свой полк вперед. Да пусть запалят фитили на всякий случай.

– Как запалят, так и погасят, – Лефорт был верен себе. – Раз так долго переговариваются, стало быть, сражение отменяется. Сегодня по этому поводу мы можем крепко выпить. Я противник всякого кровопролития.

Петр усмехнулся:

– У тебя одно на уме, Франц.

– Доброе дело не выходит из ума, – откликнулся Лефорт. – Да приказал ли ты насчет напитков?

– Должны быть в обозе, – Петр ухмылялся. Ему бы, как предводителю войска, быть озабоченным, а он снова поддался чарам своего «брудера» и уже спокойно ожидал возвращения Шеина.

Наконец от плотной массы всадников отделилось несколько – парламентеры. Нахлестывая лошадей, они мчались к войску.

– Я же говорил, что кровопролитие отменяется, – вовсю веселился Лефорт. – Это не более как пополнение. Идут сдаваться в плен. Перед такой грозной массой, как наша, любой противник торопливо капитулирует. Жизнь всем дорога.

– Масса – это еще не сила, – возразил Петр. – Она и есть масса – куча то бишь. Начнись сейчас заваруха, порубят друг друга.

И он воинственно взмахнул палашом. Он вытащил его, когда готовился к атаке, но сейчас, по-прежнему вглядываясь в группку всадников, машинальным жестом вложил его в ножны.

Наконец, осадив запаренного коня перед Петром, привстал на стременах отчего-то запаренный Шеин. Докладывая, он не мог сдержать улыбки:

– Государь милостивый, да это ж казаки. Которые с князем Василием на Перекоп ходили. Гетман их тебе в помогу послал. Полк с есаулом Погребальным.

– А коли так, отчего ж есаул не подъехал поклониться, – недовольно протянул Петр. – Сказывал ли, что на Москве деется?

– Сказывал. Все притаились и тебя ждут. С войском. А государыня царевна какой день не показывается.

– Знать, вещи пакует, – хохотнул Петр, очень довольный известиями. – Я так рассужу: ты с войском и артиллериею продолжишь путь к Москве, а я намерен возвратиться к Троице: там матушка царица обо мне тревожится да вести ждет, как ей с царевичем Алексеем да с женою моею быть, готовиться ль к отъезду. Ближние со мною останутся. И ты, Франц?

Лефорт скорчил недовольную гримасу.

– Брудер Питер, неужели ты меня, великого грешника, хочешь обречь на монастырское затворничество?!

А вино? А женщины? А Аннхен? – и он лукаво подмигнул. – Такого, как я, монастырь не выдержит.

Глава семнадцатая
Безнадежность…

Судьба придет – ноги сведет.

Беда не по лесу ходит, а по людям косит.

Нашему барану ни в чем нет талану.

Счастье с несчастьем смешалось – ничего не осталось.

Народные присловья

Свидетели

Побранился князь Яков Федорович Долгорукой в верьху с боярином князем Борисом Алексеевичем Голицыным: называл он, князь Яков его, князя Бориса Алексеевича, изменническим правнуком, что при расстриге прадед его, князя Бориса Алексеевича, в Яузских воротах был проповедником. И за те слова указано на нем, князе Якове Долгоруком, боярину князю Борису Алексеевичу Голицыну, и отцу своему боярину князю Алексею Андреевичу Голицыну и братьям его всем и за безчестье палатное, что он, князь Яков, говорил в Государевой палате при боярах, послан он, князь Яков, был в тюрьму и, не доведя его, князя Якова, до тюрьмы, воротили от Спасских ворот.

В 7200 (1691) году казнен на площади ведомой вор и единомышленник князя Андрея Хованского, чернец Сильвестр Медведев и Васька Иконник, также и иные товарищи их… князю Александру Борисову сыну Крупскому чинено наказанье: бит кнутом за то, что он жену убил.

В том же году пытан черкасской полковник Михаил Галицкой в государственном деле: с пытки он ни в чем не винился, очистился кровью и сослан в ссылку. А которой чернец на него доводил, казнен в Черкасском городе Батурине. …пытан в Стрелецком приказе Леонтий Кривцов, за то, что он выскреб в деле, да и в иных разбойных делах, сослан в ссылку.

В том же году пытан и сослан в ссылку Федор Борисов сын Перхуров за то, что он подьячего убил, а то дело ныне в Стрелецком приказе. В том же году в Приказе сыскных дел пытан дьяк Иван Шапкин, с подьячим своровали в деле в приказе Холопьяго суда.

Иван Афанасьевич Желябужский. «Записки…»

Металась царевна Софья туда-сюда, нигде не находя себе надежного пристанища. И былого преклонения. Разве что почтение – оно еще оставалось. Но уже увядая, подобно сорванному цветку, мало-помалу теряющему и свои краски, и свое благоухание, и свою свежесть.

Понимала: достанет ее царь Петрушка. Не помедлит отомстить за все ведомые обиды и покушения. А сколь еще было ему неведомых! Где бы схорониться? Где? Из своих хором бежала. Князь Василий в опале.

Может, к братцу податься – в Измайлово? Он пока еще царствует. Но уж совсем ума лишился: пропадает в коровнике. Там-де ему хорошо, там-де покойно, там-де доброта и безмятежность. И дух теплый, приманчивый – навоз с молоком.

Было совсем мало ума, а ныне ничего не осталось в нем от царя. И вовсе ослаб: самого ноги не держат, об руки его водят.

Подалась царевна в Измайлово. А что делать? Царица Прасковья встретила, ее кривой улыбкой, натужным радушием. Стала жаловаться на венценосного супруга своего: он-де ее не слушает, зачастил в коровник. Велел перенести туда большой деисусный чин да там и молится.

– Тебя он, госпожа сестрица, слушаться станет, – причитала она. – Нешто пристойно его царскому величеству пропадать в коровнике? Люди насмехаются.

Софья была занята своими мыслями. Заботило ее более всего здоровье братца. Он единственный у нее сейчас щит и надежда. Заставит она за нее вступиться – может статься, не захочет Петрушка огорчать старшего брата. Рассеянно спросила:

– Какие люди?

– Наши люди. Придворные.

– Э, да это разве люди, – пренебрежительно отозвалась царевна, – это холопы. Небось черный народ над ним не потешается.

Царица согласилась:

– Скотники, крестьяне – те в умилении пребывают. Прост, мол, государь наш, душа у него светлая, чистая. Коли скотину жалеет, то и нас, простолюдинов, народ свой жалеть будет.

– Отжалелся, – покачала головой царевна. – Нынче над народом другая рука простерта – тяжелая, немилостивая, лишь бы брат Иван здрав был.

– Не дал Господь ему здравия, – печалилась царица. – Чистую светлую душеньку мукам телесным отдал.

– За что ему такая напасть, – вздохнула Софья. – Нет нам, Милославским, счастия на этом свете. Смерть уносит одного за другим. Тяжела нам десница Господня, не заслужили мы таковой участи.

– Да уж, – качнула головой Прасковья. – Таковая немилость не за грехи давана. А за что? Знать, судьба такая, от нее все напасти, – закончила она, поджав губы.

«Притворщица, – подумала Софья. – Нас она не жалеет. О чем ей тужить, коли помрет Иван. Останется в царицах, все Петрушка за нею сохранит – дворню, почести. Сказывали за верное, будто он походя ей вставил. По-братски. Оттого и благоволит.

Хорошо ей – и галанта себе завела, и девок он ей наделал честь честью. Теперь у нее три царевны. Вот ведь как судьба повернулась, в самом деле.

Нету нам, Милославским, милости. Хоть мы и Милославские. Прямо насмешка какая-то. И сколь ни молили Господа, Пресвятую Богородицу, угодников Божиих – все тщетно. А уж какой истовый молитвенник братец Иван. И Федор, да пребудет он в райских кущах, был изрядный богомолец. Все наши с Богом ладили – батюшка, матушка, сестры и братья. А что вышло? Отвернулся Господь от нас, все отдал Нарышкиным, худородным лапотникам».

Много передумала за последнее время царевна Софья. Ополчилась она на Господа. Есть ли справедливость на белом свете? В самом ли деле он так всемогущ, что ласкает праведников и карает грешников? Не внемлет молитвам, не доходят они до него. Моли – не моли – все остается как было.

Кощунственны были ее мысли. Усомнилась она во всемогуществе Божием. Есть ли он там, в небесах, отчего не вмешивается в неправедные дела человеков, отчего не карает тех, кого надобно карать? И стоит после всего к нему обращаться?

Согласна – она великая грешница. Но уж не такая, чтобы лишать ее всех милостей, подвергать столь тяжким испытаниям. Замышляла зло против Петрушки и мачехи. Но ведь никого не убила. Всех ее защитников Господь у нее отнимал – она не роптала. Так все оборачивалось, что должна была уступить.

И вот теперь все порушено, разбито. И у нее отнято все, что она доселе имела. Но Петрушке этого мало: он норовит отнять у нее свободу.

Честь – Бог с ней. Но свободу! Выйдя из теремного затвора, царевна в полной мере оценила великое благо свободы. Свободы жить по собственной прихоти, не сообразуясь с дворцовым уставом, который вовсе не легче монастырского. Влачила тяжкие вериги на руках и на ногах, а как сбросила их – движения стали легкими, словно бы внутри некий механизм завелся, и все стало доступно.

«А ведь власть – тоже вериги, – подумала она. – Так нельзя, этак нельзя, живешь с постоянной оглядкою. Правда, что с великою честью. Но что в ней, в чести. Один призрак. Вот у брата Ивана высокая честь, а что с того, коли Бог не дал главного, здоровья, той же свободы».

Бог, Бог. Страшные, кощунственные мысли поневоле закрадывались в голову. А есть ли он, Бог, Вседержитель, Творец, Господь, Всемогущий, Создатель, Всевышний, Предвечный?

Князь Василий, изрядный книгочий, однажды обронил: многие-де выдающиеся умы считают Бога сотворенным человеком. Что это человек выдумал себе Создателя, не умея объяснить множественность явлений жизни. Человеку-де Бог понадобился для острастки, а любителям легкой жизни – объявить себя его служителями, дабы им кланялись и покорно несли даяния.

Если бы существовало некое Верховное Существо, то оно бы правило миром по справедливости. А так как никакой справедливости на земле нет, то и Бога нет. Иначе бы он явил свое всемогущество, уничтожил бы неправедность, войны и убийства, все, что мерзит.

И никакой загробной жизни тоже нет, ибо человек подобно всему живому становится туком земли, распадается, оставляя лишь слабый след после себя – кости. Загробную-де жизнь выдумали те же служители Бога. Сначала они именовались жрецам, потом священниками, муллами, раввинами – много выдумали себе имен. Не хотят трудиться в поте лица – обрабатывать землю, строить жилища, ремесленничать, словом, заниматься улучшением жизни. А хотят той же власти, но только над душами. Мол, ежели ты не станешь жить по моему уставу, то за гробом тебя ждет ад с вечными муками. Толкуют о чудесах, о чудесных воскрешениях, но кто из нас видел воскресшего после смерти? Ежели бы нашелся такой, то он непременно поведал о том, что видел… А все эти писания – выдуманы, сочинены людьми, подобно тому, как они же сочинили сказки для детей. И взрослым нужны сказки – так завершил князь Василий.

Беды, обрушившиеся на царевну Софью, словно бы пригвоздили ее к земле, остановили и заставили задуматься. Впервые, быть может, за свои тридцать с лишним лет она со вниманием оглянулась вокруг себя, стараясь осмыслить окружающее и, главное, вникнуть в него.

Она наконец заметила красоту и сложность мира. Во всем, что она начала видеть, открывались новые стороны. Оказывается, несчастье делает человека зорче и чутче. Со своей вершины она небрежно и невнимательно поглядывала вокруг. Теперь ей больше некуда было спешить, а вместе с этой торопливостью правительницы исчезло и верхоглядство. Ну разве не чудо, что пчелы облепили заросли сирени и несут свой взяток в улей. А куда несет взяток мохнатый шмель? Она наконец поняла брата Ивана, когда он сказал ей:

– Мне с коровками тепло. От них доброта идет, добротою пахнет. Они такие гладкие и тихие. С ними лучше всего – молчат и жуют.

И теперь, в ответ на сетования царицы Прасковьи, что супруг ее стал всеобщим посмешищем, – предпочитает общество коров обществу людей, – царевна, прежде пытавшаяся образумить брата, коротко бросила Прасковье:

– Оставь ты его. Ивана благодать осенила. Видишь, он перед кончиною прощается с земным.

Царица ничего не хотела видеть. Она понимала только свой интерес. А ее интерес был в дочерях, в деньгах, в вещах, в богатстве.

А более всего – в галанте Васеньке Юшкове. Прасковья уже видела себя вдовой, свободной от супружеских уз, когда Васенька без особой опаски сможет прокрадываться в ее опочивальню, потому что тайные свидания в башне становились все тягостней. Ей казалось, что чьи-то глаза все время следят за ней и какой-то враг ждет только подходящего дня, чтобы обвинить ее, царицу, в прелюбодействе.

А ведь Вася, он так услаждал ее. Он, собственно, открыл ей все радости любви. Поначалу, впрочем, царственная любовница как могла, просвещала его – он был юн и неопытен и относился к ней с благоговением. Теперь же он отважен и можно даже сказать предприимчив, уже не трепещет, как прежде, а заставляет ее быть рабою своих желаний.

И Прасковья покорно подчиняется ему, она только на словах царица. Иногда он говорит ей: «Ты царица моих желаний», и только. А сам поворачивает ее так и этак, не как царицу, а как простую бабу. Она ревновала его ко всем пригожим девкам в своем окружении, а их было так много, так много. Иной раз ей казалось, что Васенька охладел, и тогда она становилась внимательней и зорче, пытаясь уловить, не переглядывается ли Юшков с кем-нибудь, когда служит ей за столом.

Но Васенька себя ничем не выдавал – стоял с потупленными глазами, хитрец. Понимал, что может лишиться всего – теплого места, подарков, которыми она его тайно осыпала.

Чувствовал ли он себя отцом ее царевен? Она не могла допытаться. В самом деле: слишком юн был для такого чувства.

И потом, это было слишком великою тайной, столь великою, что о ней знали только они двое, да, может быть, подозревала царевна Софья, хотя ей и была неведома личность Васеньки.

И на смертном одре не откроет царица Прасковья имени истинного отца своих трех дочерей. Это было бы величайшим позором не только всем Романовым, но и всем Салтыковым; ни на исповеди, ни при соборовании не откроет она имени Васеньки, ни под пыткою огненною, ни на дыбе. О, царица умеет молчать, когда нужно. Одного человека она боялась более всего. И этим человеком была царевна Софья.

Господь наконец внял ее мольбам: он снимет с ее плеч двойную ношу: власть супруга царя Ивана и власть сестрицы царевны Софьи. Царица уверена – Софья не проговорится. Ни к чему это ей, особенно перед концом ее власти.

Да к тому же она сама погрязла во грехах: один любовник обезглавлен, другой вот-вот лишится почестей и власти.

Она, Прасковья, всецело на стороне Петруши, царя Петра. Экий богатырь достался этой раззяве, тупице этой Дуньке. Будь он ее супругом, она бы нарожала ему царевичей дюжину, – такой он падкий на бабью сладость.

Было, да, было, увы, мимолетом, кинулся на нее, как ястреб на голубицу. Может, от него Катюшка-то. Нрав у нее легкий, веселый.

Петрушка такое за грех не считает. И правильно, лучше нету на свете любовной утехи, ничто с нею не сравнится в жизни человека. Более всего радости она приносит, и, наверно, Бог ради умножения рода человеческого предусмотрел таковую радость. Дабы всякий тянулся к ней.

Вот ее супруг Иван, хоть и увечный, хоть обижен Господом во всем, кроме власти, и тот познал таковую высшую радость, и покуда силы его совсем не оставили, все норовил залезть на нее. И ведь с грехом пополам, но получалось. Кабы было семя его плодное, нарожала бы ему не трех, а по крайности полдюжины деток.

Не ее, царицына, вина, что ее супруг таким уродился. Она всяко старалась, видит Бог. И все до капли семя его в себя принимала. Но не всходило оно и год, и два. Пока царевна не надоумила.

С одной стороны, она, Прасковья, должна быть ей благодарна. С другой же, тяготилась ее деспотической властью. Софья здесь, в Измайлове, распоряжалась как хозяйка и владелица, и нельзя было не исполнять ее повелений. Робела царица перед нею, робела и боялась ее.

Слава Богу, Софья унижена. Явилась тихая, смиренная. Слова лишнего не молвит. Все «сестрица», да «Парашенька». А какая я ей Парашенька, да сестрица? Я всамделишная царица, а она теперь кто?

Небось из царевен Петруша ее низвергнет: монастырь ее ждет. А там никаких царевен не бывает: сестра Софья, черница.

А Софья с трепетом ждала решения своей участи. Неужто Петрушка осмелится и повелит ее постричь насильно! С него станется. Но время шло, а все ж рука его до нее не дотянулась. Видно, занят сильно: врагов своих карает. Врагов у него немало, и всем надобно головы посечь. Уже с разных сторон слышатся жалобы: жесток юный царь, крови не боится, крови жаждет.

«Откуда в нем такое?» – удивляются люди. Батюшка его царь Алексей Михайлович был нрава кроткого, не занапрасно прозван Тишайшим. А о матушке и говорить нечего – смирна, покладиста.

Иные говорят, с детских лет это у него. Насмотрелось дитя казней кровавых, при нем погибли дорогие ему люди, при нем реки крови текли на Москве. Ну и ожесточилось его сердце, окаменело. И теперь равнодушно глядит он, как топор палача отсекает голову очередной жертвы.

А казней стало не в пример много. Что ни день, то либо кому-нибудь голову отсекают, либо вешают человека. Ну а плети да батоги за наказанье не считаются, это как бы острастка легкая за пустяковую провинность.

Жестокое, немилостивое время! Царевна Софья словно бы очнулась от глубокого сна. Здесь, где все по видимости дышало миром, где ссора не переходила в свару, где страсти были мелки и сами собою угасали, она словно бы впервые огляделась.