Текст книги "Василий Голицын. Игра судьбы"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Вошел камердинер, поклонился с достоинством.

– Ты что, Акинфий? – на лице князя ясно читалось неудовольствие.

– Так что велено доложить вашей милости, что загонщики медведя обложили. Мол, не желаете ли самолично с ним управиться?

– А что, Емельяша? – неожиданно оживился князь. – Не поехать ли нам в самом деле?

– Матерой, сказывают, – добавил камердинер. – Шкура важная. Мечется, уйти, значит, хочет, а загонщики его пугают. Егерь Федор опасается – уйдет. Не в себе-де зверь.

– Едем, едем! – князь упруго поднялся, от недавней подавленности не осталось и следа.

Оседланные лошади уже дожидались у крыльца. Тут же гарцевали стремянные во главе с егерем Федором. Он тотчас спешился, завидев князя и Украинцева.

– Зверь-то, зверь-то какой, – торопливо доложил он, – давно такого не видывал. Боюсь, уйдет да и лишит вашу злость удовольствия. Больно быстрый да верткий, хоть и не молод.

– Возьмем! – бодро выкрикнул князь. – Где оружничий? Подать нам пистоли с зарядами.

Степенный оружничий появился, держа на вытянутых руках длинноствольные пистолеты.

– Подай перелетную суму! – нетерпеливо выкрикнул князь. – Да весь припас туда сложи. Поехали!

И они поскакали во весь опор: впереди егерь, за ним князь с Украинцевым, а позади ловчие и стремянные – девятеро.

Послышался отдаленный лай собак, заливистый, с взвизгиванием.

– Там доезжачий держит, – доложил егерь. – Две своры. Ох, уйдет! – Лес густел. Поневоле пришлось умерить скачку. По бокам хлестали ветки, иной раз приходилось пригибаться. Кони перешли на шаг – понукай не понукай, а перед ними была еле уловимая тропа, протоптанная не то людьми, не то зверьми.

Впереди показался просвет – небольшая полянка. Вот там-то и бесновался медведь в кругу ожесточенно наскакивавших на него собак. Две или три из них валялись с распоротыми животами, и запах крови усиливал ожесточение.

– Ваша милость! – подскакал доезжачий, – стрелите его, не то он лучших наших псов прибьет. Не в себе зверь, норовит вырваться.

Псари и загонщики – кто с рогатиной, а кто с пикой – со всех сторон окружили поле битвы.

Князь спешился, вытащил пистолеты из сумы. За ним спешился и Украинцев. Князь протянул ему заряженный пистолет.

На самой середине травянистой полянки росла старая дуплистая липа. Одно из дупел облюбовали пчелы. Медведь, как видно, собирался полакомиться и, быть может, преуспел: его атаковали не только собаки, но и пчелы. И сейчас, стоя на задних лапах, он яростно отмахивался от тех и от других.

– Глянь, вымахал ровно царь Петр, – вполголоса проговорил князь, выбирая позицию для выстрела. Сделать это было нелегко: остервенелые псы окружили зверя со всех сторон, отозвать их было невозможно.

Медведь был один, псов – более трех десятков. Зверь был в каких-то трех саженях от охотников. Цель казалась досягаемой, но князь опасался попасть в собаку либо в загонщика.

Еще один пес с отчаянным визгом пал на землю с распоротым брюхом.

– Экие когти – ровно ножи, – пробормотал доезжачий. – Так он мне всю свору погубит, а собачкам ныне цены нет. Стрелите, ваша милость, вот отсюда способней.

Князь выстрелил. За ним выстрелил и Украинцев. Мимо. По счастью, пули никого не задели.

– Эх, ваша милость, – разочарованно протянул егерь. – Дозвольте мне. Авось попаду.

Князь протянул ему пистолет, и Федор придвинулся ближе к зверю, отстранив беснующихся собак.

Грянул выстрел, медведь зарычал от боли: пуля пробила ему плечо, левая лапа беспомощно повисла, и он еще яростней стал размахивать правой. Густую шерсть окрасила кровь.

– В глаз надоть бить, ваша милость, – выкрикнул доезжачий. – Коли глаз пробить, ему конец.

Князь отобрал пистолет у Украинцева, велел Федору:

– Давай разом, в две пули. Целься лучше.

Оба долго водили стволами, прицеливаясь. И наконец спустили курки. Дым на мгновенье заволок картину. Предсмертный рев зверя оповестил, что все кончено. Когда дым рассеялся, медведь бился на земле в смертных корчах. Собаки, все еще остервенело лая, наскакивали на него. Наконец он затих, и они облепили зверя.

– Отведи псов, – приказал князь доезжачему, – всю шкуру порвут. – И, обратившись к Емельяну с выражением довольства на лице, произнес: – Повару велено будет приготовить медвежьи окорока. Едал ли ты? – И когда Украинцев отрицательно помотал головой, продолжил: – Страсть как лакомо. Ежели со знанием приготовлено.

Псари собирали свору. Погибших собак решено было закопать тут же. Князь послал ловчего за телегой: зверь был велик, пудов эдак на тридцать. Шестеро мужиков с трудом взвалили его на телегу.

– Шкуру снять и выдубить, – велел князь. – Свежатину поделить по справедливости, ты, Федор, позаботься.

Они возвращались шагом. После оглушительного шума травли, после отчаянного лая, криков и выстрелов в лесу установилась благостная тишина. Слабый ветер прошелся по вершинам, но шелеста листьев не было слышно. Из-под ног, стрекоча, вырвалась сорока, и кони, оторопев, прянули в сторону. Над головой заиграла свирель иволги. Князь задрал голову, стремясь увидеть желтую птицу, но ее надежно укрыла листва.

– Чем не жизнь? – молвил князь, покачиваясь в седле. – Благодать Божия. Вся неправедная суета человеков, все их страсти ко власти отряхаю. Лишь бы оставили меня в покое. Но ведь не видать мне покоя. Ежели царь был бы зрелым человеком, склонным к рассуждению, он бы меня помиловал, но он еще худо понимает, что такое есть польза.

– Характер! Милости не ведает. Но уповаю, что с годами остепенеет. И вижу в нем сильного правителя. – Украинцев говорил с убежденностью. – Станет знаменит – воля к тому есть. Добро у него как бы в запасе, приберегает до будущих времен.

– С добра надобно начинать царствование – хоть бы кто-нибудь ему подсказал, – с горечью выговорил князь. – Советники при нем не о добре хлопочут…

– Нет, о добре, токмо о своем, – хохотнул Украинцев. – Добра, вишь, мало у них.

– Человек жаден, – вздохнул князь. – И всего ему мало, все он стяжает. И я таков был, – неожиданно признался он. – Правда, все как бы само шло мне в руки. Покойный царь Федор, да будет ему земля пухом, жаловал меня многими имениями, я не отказывался, хоть нужды ни в чем не испытывал. Царевна тож одаривала щедро, и я все принимал. Думал: с собою на тот свет не унесу, но по крайности детям достанется. Теперь – предвижу – все пойдет прахом, все будет отнято в казну, и пойду я по миру с сумою.

– Не говори лишнего, князь, – урезонил его Емельян. – Не дойдет царь Петр до крайности, вот увидишь.

– Дойдет, Емельяша, дойдет. Он человек крайностей – и все от молодости. И не утешай ты меня. Вглядываясь в свою судьбу, понимаю – пришло время пострадать. Сладко жилось, горько аукнется!

– Может, все-таки обойдется? – неуверенно протянул Украинцев. – Всех нас государь к себе требует, кто под тобой служил: и меня, и Змеева Венедикта, и окольничего Леонтия Неплюева и думного дворянина Григорья Косогова, и иных, которые помельче, – всем нам ответ держать придется.

– Вас-то он помилует, ибо каковые есть ваши вины.

– А мы тебя не выдадим, худого валить не станем.

– Ты-то надежен, а остальные… Перескажут ему, что противился многим указам, да? Так оно и будет. Когда иезуиты приезжали в Москву с грамотою короля французского Людовика XIV, в коей он пропустить их в Китай просил в самых почтительных выражениях и именовал великих государей высочайшими, превосходительнейшими и великодушнейшими. Отчего не пропустить? Я так им и сказал: будь-де моя воля, я непременно бы исполнил желание его величества. И все об этом ведали. Но великие государи решили по-иному: отказать. Мол, когда у короля были царские послы, с ними обошлись бесчестно, в противность многим обычаям. И о моем несогласии с великими государями стало им известно. И о многих других несогласиях с их царской волей. Царь Иван что? Он был безгласен. Все вершил Петр по-своему. И с той поры корона французская чинит нам неприятности.

– Да, дипломация требует искусности и осмотрительности, – согласился Украинцев. – В самом деле, не след было отказывать королю столь могущественному. Неприятеля нажить просто, вот мы его и нажили.

Усадьба князя Василия в Медведкове была строена без затей и, как видно, наспех. Просторный рубленый барский дом венчался двумя башенками. Он высился в центре просторного двора и был никак не огорожен. По сторонам лепились избы для дворни. Они мало чем отличались от крестьянских, разве только были крыты не соломой, а щепою. С плоскогорья открывался простор окрестных лесов и речки Яуза и Чермянка, а в низинке – пруд, в котором князь приказал разводить рыбу карпа. В самой Деревеньке было два десятка дворов, тянувшихся вдоль широкой улицы, поросшей травой и, по всему видно, мало езженой. Бедность сквозила во всем: и в похилившихся избах, топившихся по-черному, и в тощей скотине, которая паслась возле изб.

Кавалькада въехала во двор и остановилась возле коновязи, где были запасливо разложены копешки свежекошеной травы. От нее шел запах необыкновенной свежести – она еще не успела повянуть, лошади принялись хрупкать травою, а князь и Украинцев взошли на крыльцо.

В трапезной, просторной, как приемная зала, суетились слуги, накрывая необъятной величины стол. Он был уже уставлен штофами с вином и квасом и серебряной посудой с княжеским гербом – мисками и тарелкам со всякой снедью.

– Что там с медведем? – осведомился князь у камердинера.

– Свежуют, ваша милость. Шкуру сняли, мясо разделывают. Повар отобрал для кухни окорока, как приказано.

– Пусть поторопится.

– Я ему сказывал. А он в ответ: нельзя, мол, надобно в уксусе замочить, иначе скус будет не тот. Деликатности-де не станет.

– Что ж, закусим пока тем, что есть, и запьем тем, что есть. Эх, напоследки отвести душу надо. Кто знает, не придется ли в скорости хлебать пустые щи.

– Очень ты худо настроен, – заметил Украинцев.

– А как иначе, коли душа напряжена и болит, болит. И нет ни знака, ни утешения. Надежда оставила меня. Предвижу великие беды. А более всего жаль мне сына Алексейку: постраждет безвинно. Хоть бы его помиловали.

Странно было слышать столь горькие сетования из уст еще недавно всемогущего князя – Оберегателя большие царственные государственный печати, главы нескольких приказов, без участия которого не решался ни один сколько-нибудь важный вопрос.

Воистину: человек – игралище судьбы. А судьба переменчива – сегодня ты голова, а завтра – твоя голова на колу торчит. Так размышлял Емельян Украинцев. Вот Иван Цыклер в полковники выбился, царевне Софье ревностно служил, а потом перекинулся к царю Петру и был им обласкан. Да чего-то заартачился – горяч был, охулку положил на царя. И вот – был головою, а лишился головы. Язык невоздержанный – враг человека.

Жаль князя. И его язык подвел. Федор Шакловитый под пыткою в расспросных речах показал, что-де князь будто сожалел, что в дни стрелецкого бунта пощадили царицу Наталью. И осудительные слова против Нарышкиных читаны были в княжеских письмах тому же Федьке.

«Был князь да пал в грязь, – мельком подумал он. – И кто его вытащит из этой грязи, коли его покровительница сама в ней вывалена. А ведь первая голова на Москве, и всем это ведомо. Да, царь Петр головами играет точно мячиками – швырь, и головы нету. Мстителен! А каково мне придется? – поежился он. – Царь знает, что я с князем в дружбе. Правда, ни в чем противу царя не замечен, но все-таки».

Он встряхнулся: за окном послышалось шлепанье копыт и конское ржанье, отчаянно забрехали собаки, поднялась суета и перебранка.

Вошел взбудораженный камердинер. Отрывисто доложил:

– Ваша милость, стрельцы без указу… Просятся на поклон… Я им – не велено пущать. А они – важность. Доложи, мол…

Первая мысль, мелькнувшая в голове князя, да и у Украинцева: царь Петр указал заарестовать князя и везти его в Троицу. Спросил дрогнувшим голосом:

– Много ль их?

– Человек двенадцать.

– При оружии?

– Само собою. С пищалями да с тесаками.

Князь побледнел, хотя и был не трусливого десятка. Деваться некуда, придется покориться. Все едино: под конвоем ли, самому ль – а предстать перед царем Петром придется. И выслушать его приговор.

Емельян понял, что творится на душе у князя. Желая его ободрить, он произнес:

– Стрельцы небось от себя. Государь не стал бы слать их по твою милость. Он бы велел солдатам либо своим потешным тебя доставить.

В самом деле: царь Петр не полагался на стрельцов, зная их преданность царевне и князю. Тут что-то иное. Но что?

– Пускай кто там старший войдет, – сказал он камердинеру. Через минуту дверь отворилась, вошел старшой в полной парадной форме и, сняв шапку с собольей опушкой, низко поклонился князю.

– К вашей милости мы. С цидулею от государыни царевны Софии Алексеевны. Велено передать в собственные руки. Пятисотенный я, Афанасий Ведров. – И с этими словами он протянул князю свиток под желтой восковой печатью.

Князь оживился и велел камердинеру:

– Пусть накормят людей – чай с дороги. И коней примут, и зададут им овса.

«Свет мой батюшка, здравствуй, – писала царевна. – Да пребудет над тобою милость Господня, да охранит тебя Пресвятая Богородица. Томлюся я тут без тебя, свет мой, и за тебя опасаюся, каково тебе пострадать от недруга нашего. А те люди, кои сию цидулу тебе привезут, верныя нам. Они за тебя, свет мой, готовы биться не на живот, а на смерть…»

Князь невольно усмехнулся. Еще чего! Дюжина стрельцов собралась охранить его от войска царя Петра. Не в себе, видно, царевна, ежели всерьез уповает на таких вот своих сторонников. Нет, он обречен, и выхода тут не может быть. Но все равно отрадно, что есть люди, преданные Софье и ему.

– Вишь, какой оборот, – оживившись, сказал он Емельяну. – Биться за меня хотят. Бедная наша царевна все питает надежду, что возможна перемена в нашей судьбе. А никакой перемене не быть.

– Однако люди есть, готовые за тебя постоять, и таковых немало. Я все же полагаю, что государь не дойдет до крайности, – заметил Украинцев.

– Эх, однова живем! – неожиданно воскликнул князь и наполнил кубки. – Здравие верных нам людей!

Внесли наконец медвежьи окорока. Торжественно: впереди шел повар в белом колпаке и нес нож в деревянном окладе, за ним с огромным блюдом в руках шествовали поварята. Мясо еще скворчало, дышало, распространяя соблазнительный запах.

– Давай, Савелий, разрежь да расклади, – обратился князь к повару. – Да пусть кликнут пятисотенного Афанасия – ему прибор поставьте.

Впустили Афанасия. Он тряс бородой, в которой запутались крошки.

– Садись, Афоня, выпей с нами винца фряжского, а хочешь, и пенного, да закуси медвежатиной. Свежайшей, сегодня завалили зверя.

Стрелец истово перекрестился, одновременно ища глазами красный угол. Потом присел в поклоне:

– Благодарствую за честь вашей милости. Токмо я по крепенькому. Фряжское-то жидковато, оно для господ.

Кравчий, прислуживавший за столом, налил ему белого. Он поднял кубок и провозгласил:

– Так что за здравие вашей княжеской милости! И господина приказного. А мы готовы постоять за вашу княжескую милость. Готовы кровь пролить. И за государыню царевну, милостивицу нашу.

И с этими словами опрокинул в рот кубок.

– Ох, забирает! – молвил он с полным ртом, вышло невнятно, но понятно. Прожевав, он пристально, со значением, взглянул на князя, потом спросил: – Желаю нечто сказать, но сие есть великая тайна. Верный ли человек господин приказный?

– Верный, верный, не сомневайся, Афанасий.

– Тогда скажу. Задумали мы вызволить государыню царевну Софью Алексеевну из того узилища монастырского. Подступиться к нему неможно – царевы потешные наставлены всюду. Вот наши люди в тайности подкоп ведут под келью. Освободить государыню чрез сей ход.

– Помогай Бог! – вырвалось у князя.

Глава девятнадцатая
Свершилось!

Милость над грехом – что вода над огнем.

И пастух овцу бьет, что не туда идет.

Кнут не му́ка, а вперед наука.

Царь не знает, а все ж карает.

Народные присловья

Свидетели

Князю Петру Крапоткину чинено наказание перед Московским Судным приказом, бит кнутом за то, что он в деле своровал, выскреб и приписал своею рукою, а то ныне дело в Московском Судном приказе.

Степану Коровьину учинено наказание – бит кнутом за то, что девку растлил… В том же году состоялся указ великих государей, чтоб приносить родословные росписи, кто отколь выехал? И то велено писать в родословных росписях. И те родословные росписи по указу великих государей велено принимать в верху боярину князю Владимиру Дмитриевичу Долгорукову да окольничьему Ивану Афанасьевичу Желябужскому. И те родословные росписи принимали в четвертом и пятом годах… В том же году послан в Царьград посол окольничий Кирилла Осипович Хлопов… дослан с Москвы великим и полномочным послом к цесарю и в Польшу боярин Борис Петрович Шереметев с товарищем, с окольничим Иваном Ивановичем Чаадаевым, для уверения и для подкрепления присяги и Вечнаго мира… А боярин князь Василий Васильевич Голицын у стольников и у всяких чинов людей брал сказки, а в сказках велел писать, что к Перекопу ступать невозможно, потому что в Перекопе воды и хлеба нет.

И после тех сказок он, боярин, князь Василий Васильевич Голицын, взял с татар, стоя у Перекопа, две бочки золотых, после той службы те золотые явились в Москве в продаже медными, а были они в тонкости позолочены.

…великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, изволил идти в поход к городу Архангельскому, также и в прочие монастыри Богу молиться, морским путем. А в то время за ним в походе были бояре: князь Борис Алексеевич Голицын, князь Михаил Иванович Лыков, Матвей Степанович Пушкин, комнатные стольники: князь Федор Юрьевич Ромодановский, Иван Иванович Бутурлин.

Иван Афанасьевич Желябужский. «Записки…»

Ехали к Троице все со стесненным сердцем. Что-то будет!

Добра не ждали, нет. Ни добра, ни милости не будет. Хмуро было на душе, хмуро и в природе. Небо стелилось низко, обложенное тучами до краев. Казалось, они вот-вот прольются. Но тучи медлили. Ни шевеления, ни колыхания в них не было заметно. Ровной пеленою стелились они над землей, словно бы замершей в ожидании грозы, дождя. И воздух замер в неподвижности. Полевые жаворонки, сопровождавшие их всю дорогу, тоже куда-то исчезли. Тишина и покой распростерлись как бы в томлении.

– Гроза медлит, – заметил Емельян Украинцев, сидевший в возке рядом с князем Василием и княжичем Алексеем. Возок был крытый, просторный, что твоя карета. – Может, и минует. И та, другая, что нас ждет…

– Э, нет, – грустно возразил князь. – Та гроза – неминучая.

– Как знать. Государь, сказывали, собрался в поход к Архангельскому, море глядеть. Может, второпях и запамятует.

– Не таков он, чтоб запамятовать, – обронил князь. – Доколе не управит всех нас, никуда не тронется.

– На все воля Господня, – заключил Украинцев. – Положимся же на его милость.

По крыше возка зашарили, зашелестели мягкие пальцы дождя. Он проливался как-то нехотя, то припуская, то вновь замирая. Небо стало медленно светлеть, листья и кусты обочь дороги обрели глянец, все посвежело, и в воздухе распространился тот особый запах, который источает прибитая дождем пыль.

– Я думал, что гроза грянет, – разочарованно протянул княжич Алексей. – А тут всего только дождь, да и то ленивый какой-то.

Они были уже в трех-четырех верстах от Троицы, когда тучи наконец-то грохнули, и молния, ослепив все окрест, соединила небо и землю. Она словно бы открыла занавес грозы. Тотчас откуда-то сорвался ветер, за первой молнией явилась вторая и воткнулась где-то поблизости. Деревья закланялись, моля дождь припустить сильно, и он послушно забарабанил.

– Ну вот, дождались – разразилось! – воскликнул Украинцев. – Остальных, небось, вымочит до нитки.

– Гроза выжидала и сорвалась, – удовлетворенно вымолвил княжич. Он был похож на своего отца: такое же вытянутое лицо, высокий лоб и карие глаза с искрой. Он был одет по-европейски: короткий камзол голубого плиса и узкие панталоны.

– Наша-то не сорвется, – вздохнул князь Василий, весь в плену своих мрачных мыслей. – Вот ужо она близится.

– Бог с тобою, князь, – урезонил его Украинцев. – Чему быть – того не миновать. Оставь дурные мысли.

– Хотел бы, да не могу. Вяжутся. Гоню – не отстают. Въелись, вцепились, впиявились. Да уж недолго и господам быть. Близок царский суд…

Через полчаса были уже в посаде. Главные монастырские ворота были заперты, стража стояла и снаружи.

– Доложи: князь Василий Голицын со товарищи на поклон к великому государю.

– Бить челом, – добавил Украинцев.

– Никого не велено впущать. А доложить доложу.

После трехчасового томительного ожидания пришел ответ: оставаться в посаде до указу – день, два, сколь придется. Воля государева будет объявлена чрез ближнего человека. А сам государь Петр Алексеевич видеть и говорить с князем и иными не пожелал.

– Да, плохо дело, – согласился Емельян, бывший дотоле ободрителем. – Видно, гневен государь, стало быть, милости ждать не приходится.

– Я ж о том толковал, – выдохнул князь и понурился. Жестокая тоска давила и гнела его неотступно. Сердце подкатило, казалось, к самому горлу. Даже княжич Алексей, бывший до того беспечен, глядя на отца, пригорюнился. Он никак не хотел поверить в то, что отца и все семейство постигнет опала: слишком славен и велик в его глазах был отец, слишком велики были его власть и влияние.

Расположились на постой в тиунской избе, населенной, кроме приказных, их немилостивыми сожителями – клопами и тараканами. Клопы ели их всю ночь, ели немилосердно, князь не сомкнул глаз и выкатился из избы за полночь, предпочтя постели возок. Он кое-как притулился и проспал остаток ночи.

Прошел день, другой, третий. Князь Василий не знал, что и думать. Может, братья Борис и Иван Голицыны, бывшие близ государя, вступились за него? И там, в стенах монастыря, ведутся переговоры, дабы смягчить его, князя Василия, участь, либо такая выдержка с умедлением – еще один способ кары кроме той, какая ему уготована.

Вот уже скоро более полвека, как он живет на земле, а столь тяжкого томления на его долю еще не выпадало. Заслужил ли? Со всех сторон оглядывал он свою жизнь, крупно выпирали из нее просчеты, ошибки, заблуждения, сами по себе малозначащие, ибо значительных он остерегался.

Самой значительной была связь с царевной Софьей. Можно ль было предвидеть? Когда она завязалась, пожалуй, нет. Тогда ставка была верной, а перспектива – радужной: женитьба на царевне. Да еще злосчастные Крымские походы… Не рассчитал, не следовало испытывать судьбу. Довольно было того, чем был награжден и возвеличен. Слава полководца была ни к чему. Мог бы предвидеть…

Близился расчет. Надобно ждать самого худшего. Хотя ежели братья постараются переломить Петра, то все может окончиться лишь лишением власти. Да и Бог с ней, с властью. Ведь она по сути своей – тяжкое бремя. Особенно после того, как прошли первые годы во власти, и тщеславие было утихомирено. Была бы она абсолютной, эта власть, мог бы повелевать по своему усмотрению. А то он ведь был подневолен: над ним – два царя и царевна. Хочешь – не хочешь, а приходилось плясать под их дудку. А еще бояре, Дума – и на нее оглядывайся. Можно ль угодить на всех?

Подневольная власть есть бремя. И ему приходилось нести это бремя годы и годы. Хорошо бы, разумеется, скинуть это бремя по своему хотенью. А когда его срывают насильно – больно. И душа его изболелась так, как еще никогда не бывало.

А ведь по существу во всем виновата царевна Софья. Ей он принес себя в жертву. Ей… и своему тщеславию. Что же это было? Ослепление! Меж женщин, которыми он владел, она выделялась более не статью – была грузна, большеголова, белилась и румянилась сверх меры, а когда он ее оголил, поначалу бросились в глаза короткие и кривоватые ноги. Нет, пленила она его живостью, начитанностью, меткостью мысли. И не в последнюю очередь безоглядной пылкостью. Словно дикая кобылица, после заточения вырвавшаяся на простор, она то носила его на себе, то, напротив, седлала, пришпоривая, впиваясь губами и языком, исторгая стоны и вопли. Его прежние любовницы были робки, несмелы, молчаливы и покорны. Они видели в нем господина. А царевна была правительницей и в постели, и в мыльне, она не давала спуску. Она позволяла ему все, но и себе не отказывала ни в чем. И в этом была не испытанная им дотоле острота.

Однажды она неожиданно предложила ему:

– Оголи двух девок своих в мыльне, я их поучу, как тебя ублажать.

Князь поначалу растерялся даже. Мыслимо ли такое?! Но она настаивала, и он покорился.

Девки вестимо заробели, но царевна их быстро вымуштровала, а то сама бесстыдно входила в любовную игру.

– Повторим? – спросила она его через неделю. – Угодили ль мы тебе, Васенька?

– Чрез меру, – отвечал он.

– Не робей! Им ведь неведомо, кто я. Баба и все. А когда принаряжусь, и вовсе меня не узнают.

Смела была до дерзости. С боярами – ровня, а то и вовсе превосходительна. А теперь вот на сворке, на привязи. Каково ей там, в монастыре. Видать, не сладко после властительного приволья…

На четвертый день ввечеру призваны они были наконец к ответу. Вышел думный дьяк с заготовленным указом, встал перед ними, развернул бумагу и стал монотонно читать:

– Боярин князь Василий Голицын! Великие государи приговорили: лишить тебя чести боярской и княжича твоего за многие твои пред государями вины, а именно: за то, что докладывал о делах государственных мимо них, а сестре их царевне Софье, равно и ее в указах велел писать ровно с великими государями. За то, что именовал ее великой государыней и на деньгах, и в книгах, она тако погналась. За то, что без толку много казны расточил, войску урон нанес в походах на Крым, а пробелу никакого крысам не учинил. За таковые вины положили великие государи сослать тебя со всем семейством твоим в Пустозерск и быть тебе там безысходно, а все имение твое отписать на великих государей…

Князь Василий стал бел как полотно. В глазах поплыли красные круги, он зашатался, ноги подогнулись, и он рухнул бы, но сын вовремя обхватил его обеими руками и удержал на себе.

Был суров приговор и Леонтию Неплюеву, верному товарищу князя. Он лишен был чина окольничего, всего имения, и местом ссылки ему назначена Кола. Венедикт Змеев был лишен думного дворянства и ему велено жить неисходно в его костромской деревне. Стольника Григорья Косогова и думного дьяка Емельяна Украинцева рассуждено оставить без наказания.

Смутная надежда на то, что братья выговорят ему не столь суровое наказание, рухнула. Князь Борис старался, но не преуспел.

Царь Петр предпочитал карать, а не миловать.

Сам он продолжал предаваться своим потехам. Море его ошеломило и сделало навсегда своим пленником.

– Экий простор, экая ширь! – восклицал он. – Ровно небо – без конца краю. А корабли-то, корабли! Ровно лебеди на надутых парусах со всего свету. Но надобно и свои завести, никак без них не прожить.

Заложил верфь. Но дело долгое. Оставил Федора Матвеевича Апраксина, будущего генерал-адмирала, учинять достройку корабля, который начал собственными руками. Презрев матушкин наказ, «опробовал море» – поплыл на яхте. Захолонуло сердце: кидало море яхту, как щепку. Не таковы большие корабли, куда надежней.

Однако Москва звала к себе: дела государства лежали на его плечах; матушка захворала, царица Евдокия родила прежде сроку сына Александра, он и помер младенчиком тотчас после крещения.

Семейные беды преследовали молодого Петра. Вскоре преставилась и матушка царица Наталья Кирилловна. Тошно ему было: когда дали знать, что царица соборовалась, он уединился. И не был у ее смертного одра, когда она испустила дух. Не хотел явить слабость прилюдно. Боялся слез, только спустя несколько дней после похорон отправился на могилу матери, чтобы в одиночестве погоревать о ней.

С кончиной матери исчезла последняя препона – никто его более не удерживал, не предостерегал, не опасался за его здравие. Супруга – что ж. Она окончательно опостылела ему, и он не извещал ее ни о чем. Море звало, тянуло к себе. Теперь уже он готовился к свиданию с ним по-серьезному. Повелел отправить к Архангельску загодя две тысячи пудов пороху и тысячу самопалов для корабельного вооружения. Надобны были и пушки, и их велел отливать.

Теперь уже смело пустился в плаванье на яхте, однако море решило казать свой норов. Что яхта – скорлупка? Воздымались водяные горы, обрушивались смаху, накрывали суденышко, видно, настал конечный день! Хоть яхту и окрестили «Святой Петр», но покровитель, как видно, решил отступиться. И низвергнуть яхту в пучину. Уж архиепископ архангелогородский Афанасий, дрожа всем телом и бормоча молитвы святому угоднику Николаю, заступнику всех странствующих и путешествующих, сам готовился принять смерть от стихии и приобщил молодого царя святых тайн: уже все распластались по палубе, уцепившись за снасти, предвидя конечную гибель, которую, казалось, ничто не могло предотвратить.

Однако один-единственный человек из команды не потерял присутствия духа. Это был кормщик Антон Тимофеев. Мертвой хваткой вцепившись в кормило, он заметил вдалеке узкий проход и повел яхту к нему. Бешеный вал бросил ее в губу. Там было относительно тихо. Петр обнял Антона.

– Ну, брат, ты нас спас. Будет тебе награжденье. А я отныне не бомбардир, а шкипер. Окрещен морем.

На берегу Петр послал людей в монастырь с наказом добыть брусьев. Топор был при нем, долото тож. Он вытесал крест в два человеческих роста и установил его на берегу, на месте чудесного спасения. А на кресте вывел надпись: «Сей крест изготовил шкипер Петр Михайлов…»

– Отныне я с морем неразлучен, – объявил он всем. И, усмехнувшись, добавил: – Оно меня миловало. И я ему дань принесу корабельным строением.

В Архангельске тем временем готовился к спуску на воду заложенный на верфи корабль. Он получил имя «Святой Павел» и был оснащен и вооружен как все европейские корабли. Подоспел и корабль, заказанный в Голландии: «Святое прорицание». Петр не то что облазил – обнюхал его весь: то был как бы эталон. Голландия славилась своими корабелами. Да, то было цоистине прорицание – Россия открыла летопись кораблестроения, становясь морской державой.

В серое низкое небо взлетели шутихи, царь устроил грандиозный фейерверк. Огненная потеха ознаменовала пиршество. Петр отписал в Москву Нарышкиным: «Что давно желали, ныне свершилося, пространнее писать буду в настоящей почте, а ныне обвеселяся неудобно пространно писать, паче же и нельзя, понеже при таковых случаях всегда Бахус почитается, который своими листами заслоняет очи хотящим пространно писати».

Великие планы роились в голове молодого царя. Всего-то в России, распростертой почитай от океана до океана, был один-единственный торговый порт для сношений с Европой – Архангельск. Нешто можно такое стерпеть! Вот шведы облепили своими портами все северное побережье. За ними немцы, голландцы, англичане, французы. Сколь много разного товару, на который они зарятся, производит Русь. А в одно узкое горло, да вдобавок отдаленное от коренной России, он не входит, теснится.