Текст книги "Василий Голицын. Игра судьбы"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Неслышно вошла царица Прасковья. «Божественный самодержец» продолжал мирно посапывать носом. Патриарх Адриан оторвал голову от бумаги и вопросительно уставился на нее. Она понимающе покачала головой и произнесла вполголоса:

– Отлетел, сердешной. Всякий раз так: читаю ему из священного писания, а он свесит голову и дремлет. Спрошу его: почиваешь, господин мой? А он и отвечает: слышу я, слышу…

– Слышу я, слышу, – неожиданно подал полос Иван. – Чти далее, святейший отче.

– Ну вот, что я говорила! – обрадовано вскинулась царица. – Веки у него тяжелы, сами собою опускаются, словно бы тяжко очам глядеть на грешный мир.

– Блажен, государь наш, чист душою и сердцем. От сего это, – согласился патриарх Адриан и продолжил чтение:

– «В досаду вам турки отдали Иерусалим французам и вас ни во что не ставят; смотрите, как смеются над вами: ко всем государям послали грамоты, что воцарился новый султан, а вам не пишет ничего. Татары – горсть людей, и хвалятся, что берут у вас дань, а так как татары подданные турок, то выходит, что и вы турецкие подданные. Много раз вы хвалились, что хотите сделать и то и другое, и все оканчивалось одними словами, а дела не явилось никакого».

– Дерзко пишет, – заметила царица. – К великим государям так не подобает писать. Правда, господин мой?

– Правда, Парашенька, – откликнулся Иван, не подымая головы.

– Вишь, как аукнулось, сердешной, – посетовала она.

– Тут патриарх приписал в конце: «Чтоб греки, живущие в Москве, ничего не знали о моем письме, кроме Николая Спафари». Государь Петр Алексеевич отозвался о сем Спафарии, как о человеке многоумном и достойном. Сказывал: служит он переводчиком в Посольском приказе. А тебе, великий государь, он ведом?

Царь Иван развел руками, давая знать, что не имел дела со Спафарием. Царица сочла нужным добавить:

– Слышала я, что сей Спафарий прошествовал в Китай во главе посольства нашего. А нам он не представлялся. Да и ни к чему. Разве что рассказал бы, что сей за народ – китайцы эти. Да ведь мир-то велик, нехристей за морем много. Сказывают, есть-де черные мурены, как уголь жженный. Желтых калмычат нам представляли, а вот черных – нет. Экая страсть-то! – прибавила она с гримасой отвращения. – И каких чудес не бывает. Вот еще сказывали мне, есть-де люди с песьим головами, а еще люди с рогами и хвостами.

– Мир велик и не познан, – назидательно проговорил патриарх Адриан. – Еще много откроется такого, чего мы и представить не можем. Господь в своем неизреченном могуществе произвел на свет тварей разных на удивление и потеху много. И каждая из них славит своего создателя: мы – разумом, а иные дыханием.

– Как же так, святейший отче, неужто и мы – твари? – произнесла царица с обидой.

– Слово тварь вовсе не уничижительно, – с назиданием проговорил патриарх. – Оно и означает творение. А всякое дыхание славит Господа, сотворившего его.

– А люди бранятся сим словом, – удивилась царица.

– Сказано: не ведают, что творят. Господь наш изрек сие.

С этими словами патриарх Адриан начал прощаться.

– Засиделся я тут у вас.

– Откушали бы, святейший отче, – умильно предложила царица. – Когда еще придет нам великое благо предстать пред вами.

– Что ж, я не прочь, – неожиданно согласился Адриан. – С утра как сел в карету, чтобы посетить вас, маковой росинки во рту не бывало. А натура моя болезная, требует особливого питания.

– Так я распоряжусь, – царица захлопала в ладоши и тотчас, словно они стояли за дверью, в нее просунулись две женские головы.

– Накажите Матвеичу, пущай готовит государскую трапезную. Да с романеей.

Матвеич был дворецкий и ведал церемониалом. Ему было наказано всяко угождать патриарху и снести в карету святейшего разнообразных припасов: меду, битых гусей, рыбы вяленой и свежей, яблок моченых и в меду – словом, все, что производилось в Измайлове. А производилось здесь столь много всего, что ни в каком припасе обитатели его – царь и царица и их многочисленная дворня – не испытывали нужды. Разве в чем заморском, вроде соленых лимонов да романеи.

За трапезным столом царица словоохотливо поведала:

– У нас все свое, чего только душа не пожелает. И рыбка, и овощ разная, и дичина. Вот прошу отведать – грибки маринованные, фазанчик жареный в соусе.

Заметив, что великий государь сидит за столом с безучастным видом, по-прежнему свесив голову на грудь, патриарх обратился к нему:

– Отчего, государь, ни к чему не прикасаешься? Такие яства знатные…

Но Иван не отвечал, и тогда вмешалась царица:

– Он у нас великопостник. Убоины не ест никакой. Иной раз скажу: хоть бы фазанчика жареного в соусе отведал. Свои ведь фазанчики. Головкой помотает: мол, не буду, не хочу. А иной раз скажет: птичка сия вельми красна, славила Господа, ее украсившего, а вы ее погубили безвинно. Как же, говорю, безвинно: для услады нашей. А он свое: всякое дыхание славит Господа, вот и Божий хор оскудел.

В продолжение этой тирады Иван все так же сидел с безучастным видом, ни к чему не прикасаясь. Тяжелые веки его были опущены.

– Не слышит он нас, – посетовала царица Прасковья. – Сказывал, голоса Божественные ему глаголют, а он им вникает. Потому-де он всего земного чурается.

– Свят человек, – покачал головой патриарх Адриан. – Он уж по ту сторону жизни витает, коли со святыми беседует и их голоса ему слышны. – И неожиданно спросил: – А дохтура иноземные его пользовали?

– Как же, святейший отче. Свой у нас есть, да наезжали с Москвы лейб-медикусы. Какой-то декохт велели давать по ложке три раза в день. Давала, а он, сердешной, сказывал: от сего декохта живот-де пучит. А еще говорили дохтура, что у государя потрясение всей натуры от рождения и сего лечить неможно.

– Так оно, так, – изрек патриарх. – Ежели от естества натуры, то в том властен лишь Господь и высшие силы. А человеку сие неподвластно.

– Ох, не говорите. И всяко я его ублажаю, и люди округ умиляются простоте государя, незлобивости его. А он ровно блаженный: токмо во храме припадет к иконе Пресвятой Богородицы Иверской и лобзает лик, а слезки так и капают. Губами шевелит, а сказать ничего не может, либо не хочет.

– Да, государыня, несет господин ваш крестную ношу без ропота, ибо, полагаю, блажен он и с угодниками Божьими беседует. Может, зовут они его к себе, кличут, а он с ними неслышимо беседует. А коли душа его говорит, стало быть, все земное, как шелуха, опадает.

– Вестимо так, – согласилась царица и почувствовала легкую оторопь: а вдруг те голоса, что беседуют с ее венценосным супругом, открыли ему про Васеньку Юшкова? И терзается он, сердешный, от измены ее, а сказать по кротости своей не хочет. Ведь его незримым собеседникам все ведомо, ибо они надмирны. Укоризны давно ее оставили: царь вот уж как с год к ней не входил и ее не хотел, а скорей всего не мог, а сказать про немочь свою стеснялся.

И уколы совести мешались у нее с нежностью к Ивану. Угождала она ему, как могла. Но какие угождения надобны человеку, который, как сказал патриарх, уже по ту сторону земной жизни и каждодневно беседует с ангелами. Муж уже почти йе разговаривал с ней либо отделывался двумя-тремя короткими фразами, понять которые иной раз было трудно. Ноги его отказывались держать. Это было и у старшего брата Ивана – царя Федора Алексеевича. И у того ноги опухали и становились как два бревна.

Царица самолично растирала ноги супруга лампадным маслом и муравьиным настоем, прикладывала к ним листья крапивы и лопуха. Все было напрасно. Он ходил, а верней его носили на плечах два постельника.

– Вразуми, святейший отче, как быть? – попросила Прасковья патриарха напоследок.

– Не роптать, дочь моя, и нести свой крест, яко послушание, данное от Бога. Недолго ему оставаться в сей юдоли, откровенно скажу. И с этой скорбной мыслию надо препровождать дни твоего супруга. А коли наступит последнее дни его на сей земле, призови меня для соборования и принятие схимы. Ибо он есть великий государь, и мой долг, яко патриарха, отдать ему последнее целование.

С этими словами патриарх тяжело поднялся, снова благословил трапезу, царицу и царя, сидевшего все так же безучастно. Прасковья внимательно взглянула на него и, понизив голос, сказала:

– Да ведь он почивает, государь мой.

– Покой ему надобен, более ничего. Покой и душевность, – наставительно произнес патриарх уже у двери. Служки подскочили и приняли жезл, с которым он не расставался. – Пусть почивает.

– Святейший отче, повремените, – попросила царевна. – Дочери мои царевны подойдут под благословение.

– Охотно. Где ж они?

– Я приказала покликать их. Они в саду – гуляют. Какие у них заботы…

– Да, дело молодое. Самое время резвиться меж кущей. Экий у вас тут храм природы богатейший. Благорастворение воздухов. Как не гулять и наслаждаться сим благом.

Гуськом вошли царевны – резвая Катюшка, любимица матери, насупленная Анна, глядевшая старше своих лет, рябоватая и неуклюжая – будущая императрица Анна Иоанновна, и младшая Прасковья, тоже некрасивая, а потому так и оставшаяся в девицах. Они все были Иоанновны, хотя по справедливости им надлежало быть Васильевнами.

Патриарх протянул им белую пухлую старческую руку, и они поочередно приложились к ней. А потом перекрестил их, бормоча:

– Благословляй и разрешаю.

– Девочки, ступайте вслед за святейшим пастырем нашим. Проводим его до кареты.

Пастырю были устроены торжественные проводы. Он шествовал по живому коридору, образованному дворовыми, царя и царицы, и люди падали перед ним ниц, а осмелевшие норовили запечатлеть на руке патриарха поцелуй. Он же осенял всех крестным знамением, для чего была предназначена правая рука. А левую он простер перед собою, дабы желающие могли приложиться. После Господа Бога это была вторая персона, столь чтимая на земле. А на своего даря, помазанника Божия, народ успел насмотреться.

Узрев в карете обширную кладь, патриарх остался чрезвычайно доволен и снова с благодарностью дал приложиться к руке, да и сам приложился к царицыной. А девицы царевны снова подошли под благословение – сами бы не догадались, да мать понудила.

А благоверный государь Иван-Иоанн V, да, пятый по счету на Московском престоле, так и остался спать в своем покойном кресле. Похоже, царь как следует и не понял, кто его посетил, во всяком случае остался к этому визиту равнодушен.

Он и в самом деле был по ту сторону жизни. А жизнь эта продолжала уходить из его немощного тела, тела, обремененного недугами, по капле, повседни. Он уже плохо понимал, что творится вокруг него, не различал лиц, не узнавал дочерей. И с трудом признавал только царицу, да и то потому, что она, решивши искупить грех пред своим государем и чувствуя, что бытие его на исходе, ревностно обихаживала его.

Благословенное лето подходило к концу. Уже дохнула холодом осень, уже пожелтели и окрасились багрянцем листья на деревах и с тихим шелестом стали опадать, а царь Иван пребывал в задумчивости перед ликом смерти. К его покойному креслу приделали небольшие колесики и возили его так в моленную либо в церковь.

Там он сиживал пред чтимыми иконами и лил скупые слезы. А порою что-то невнятно бормотал, что – его верные слуги понять не могли, как ни старались. А ведь старались, ибо надеялись передать потомству святые последние мысли великого государя. Да и мало были похожи эти звуки на членораздельную речь.

Думали, что он творит молитву, потому что одному из них, славившемуся изощренным слухом, помнилось: «Господи Иисусе, царь Израиля…» Но он так и сказал: помнилось, когда царица Прасковья допытывалась, не изрекал ли чего-нибудь ее венценосный супруг, дабы потом удовлетворить любопытство бояр и патриарха.

Дважды присылал справиться о здравии брата-соправителя царь Петр Алексеевич. Он не мог сам приехать за недосугом, ибо был сильно озабочен делами государства. Утвердившись на Азовском море, он уже подумывал о том, как бы стать двумя ногами и на море Балтийском, и на море Каспийском, и на море Черном. В нем кипели дерзостные заделы, кои грозили вырваться на простор с военными громами. Он допрашивал знатоков, в частности гречанина Николая Спафария, совершившего поход через все пределы Российского государства к его оконечным берегам, к океану, именуемому Великим, или Тихим, не сведом ли он, какая из российских рек течет в Индию с ее сказочными богатствами. И был чрезвычайно разочарован, услышав от него, что таковой реки нет, что, может быть, одна из рек, впадающих в Каспийское море, близка в своем течении к пределам Индии. И Петр, обуреваемый нетерпением, уже поручал торговым людям и мореходцам прознать про это в доподлинности.

И уже слышно было, что сей неутомимый государь готовится во главе большого посольства отъехать в разные страны, прежде всего в Голландию, чтобы там самому выучиться корабельному строению и выучить своих спутников. Ибо боярских и дворянских детей-лежебок понудил он отправиться в эти страны, славные своим корабельным делом и другими искусствами, которые только-только начинают приживаться в России, чтобы выучиться самим и выучить этому других, способных.

Государь Петр выискивал способных людей и всяко поощрял их. И это было удивительно в столь молодом человеке, каков он был; казалось, что понуждения эти исходят от государя, умудренного годами и опытом. Он все хотел знать и все ведать, всему учиться и всех учить. Он был полной противоположностью своему хилому и немощному брату-соцарственнику. Отколь все это бралось, дивились все. Ибо родитель, благоверный царь и великий князь Алексей Михайлович был у них один, а вот матушки царицы разные.

Неужели от матушки царицы Натальи Кирилловны, век которой был всего сорок три года – на четыре года менее, чем у ее супруга. Нарышкины, род захудалый, тоже не отличались богатырским здоровьем и долголетием. В кого же он был? В проезжего молодца – шутили на Руси. От кого унаследовал богатырскую силу – гнул пальцами талеры, свивал в трубку серебряные тарелки? Неужто и в самом деле он был зачат антихристом, коим впоследствии его и наименовали – царь-антихрист…

Ничего ведь не опасался – ни турецкого султана, ни шведского короля, на шторма на море, ни грома небесного, ни чумы, ни холеры, ни молвы, ни Божьего гнева, ни церковного отлучения. Завел всешутейший собор с патриархом Всекукуйским, словно бы в насмешку над высшею церковной властью. Заточил в монастырь законную супругу царицу Евдокию и оженился на простой портомойке лютерке, принявшей в святом крещении имя Екатерины и унаследовавшей престол под именем Екатерины Первой…

Нет, столь дерзостного, непредсказуемого мужа на российском престоле не бывало ни до, ни после Петра, нареченного Великим. Ибо он был поистине велик и в своей дерзости, и в своих деяниях.

…А брат его, робкий и смиренный, угасал. Он мало-помалу терял дар речи и вместо слов исторгал какие-то невнятные звуки. Царица Прасковья вся в слезах силилась понять его последние желания, но не могла.

– Ну что, мой батюшка, ну что, болезный мой? – безуспешно вопрошала она. – Молю Господа о чуде исцеления.

И чудо произошло. Однажды к царским палатам подкатил крытый возок. Дюжие Петровы денщики высадили хлипкого чернявого человека. Один из них поднялся наверх и протянул дворецкому царицы, коим был ее родной брат Василий, свернутую в трубочку грамотку. Царь Петр писал: «Сей доктур, коего я посылаю, есть великий искусник, и меня много раз пользовал. Хоть он и жидовин, а по мне хоть крещен, хоть обрезан, лишь бы был доброй человек и знал дело. А сей Моисей Сафир есть человек доброй… Питер».

«Жидовин?! Экая страсть», – подумала царица и велела привести себе царского посланца. Он был тщедушен, пейсоват, в длинном, почти до пят, сюртуке и в черной шляпе.

Царица брезгливо глянула на него и спросила без обиняков:

– Чем лечить-то будешь?

– Отварами трав, государыня, – ответил жидовин. Голос у него был тонкий, и весь он казался каким-то ненадежным и не внушал никакого доверия.

Ему отвели камору внизу. И он стал там варить свои зелья. «Не ровен час отравит, – опасалась царица. – Нешто можно жидовину довериться. Небось, чернокнижник».

Выпаивали царя Ивана с ложки. И се – чудо: через неделю он привстал в своем кресле и внятно произнес:

– Рыбки бы мне пареной…

Поднялась суета. В поварне торопливо готовили пареного карпа. Через три недели царь Иван самостоятельно добрался до моленной. Ноги его мало-помалу опадали и входили в свои берега. Он уже ел с завидным аппетитом и внятно излагал свои желания.

Царица стала именовать жидовина батюшкой и сажать за свой стол. Сомнения, которыми терзалась первые дни, не вспоминались более. Порою она думала: как это Петруша мог отпустить столь ценного доктора?! Никогда он брата своего не жаловал вниманием: правда, был крестным отцом старшеньких дочек Марьи и Федосьи. Да, видно, глаз у него тяжелый: не дал Бог им веку. А крестить своих сыновей, Алексея и Александра, брата не звал. Все отговаривался недосугом. А какой же недосуг, коли родство велит быть в восприемниках. Так от века повелось.

Ожил великий государь Иван Алексеевич. Ну не чудо ли то было! Порою царица думала, что тому причиною ее слезная отчаянная мольба к Господу. Но ведь сколь много раз молилась, а ни Бог, ни Пресвятая Богородица не внимали. А тут презренный сын гонимого племени, какой-то Моисейка, поставил его на ноги. И очи у него, царя, открылись, ровно ничего с ним не бывало и не был он на смертном одре.

Царь Иван стал ездить в Кремль, в кремлевские соборы, на торжественные молебны. А жидовина своего Петр затребовал к себе, и он стал собираться. Царица было вцепилась в него, отписала царю Петруше, что брат его еще не вошел в силу. Но молодой царь был непреклонен: «Зело потребен он мне ради немощи ножной да и утин стал донимать – простыл, видно…»

Со вздохом отпустила Прасковья Моисейку, щедро одарив его. Прав был Петруша: хоть крещен, хоть обрезан, лишь бы был доброй человек и знал дело. Жидовин дело знал, хоть и был обрезанец.

На Крещенье отправился царь Иван в Москву со свитою из восьмидесяти четырех человек. Царица просила его не ездить:

– Ты, господин мой, еще слаб, кабы не продуло тебя.

– Медвежьего полостью прикроюсь, – беспечно отвечал он ей, – в боброву шубу облекусь.

Шествие на Иордань как всегда было пышное: цари в златотканых одеяниях, патриарх в сверкающей ризе, бояре в шубах и высоких горлатных шапках, духовенство с иконами и хоругвями. Радовалось сердце Ивана, глядючи на все это великолепие. Да и день выдался будто весенний: солнечный, ясный, теплый. И на паперть Успенского собора пролилась капель. А на Москве-реке у Иордани снег подтаял, и поверх стояла вода. В довершение всего вдруг из наползшей тучи грянул гром.

– Весна, государь. Знамение Божие! – воскликнул патриарх Адриан. Да уж как не знамение: дождь с громом в январе. Такого давно не бывало.

Да вот беда: и сам промок, и ноги промочил. А братец Петруша велел побыть на Москве, на панихиде по царице Наталье Кирилловне. Да и как не побыть, коли еще у сестрицы царевны Марьи именины. Заодно встретился с опальной сестрицей Софьей. Стала она ему жаловаться на немилости Петра, на утеснения. А он бормотал:

– А что я могу, сестрица, что могу…

Затлела у него в нутре простудная горячка. Думал, пройдет, в самый бы раз жидовина Моисейку с его взварами – излечил бы. А он, вишь, околачивался в Преображенском. И поили Ивана чаем с малиной на меду. Но горячка не унималась. Царицы возле не было – охранительницы его. И царь Иван еще нашел в себе силы потчевать в Передней палате поздравителей да жаловал ближних людей чарками. И уже совсем через силу отстоял обедню в дворцовой церкви во имя Иоанна Предтечи.

Оттуда его вывели под руки – ноги опять отказали, весь он пылал. И в три дня, день в день с батюшкой, царем благоверным Алексеем Михайловичем, 30 января 1696 года, опочил. А разделяло их кончину ровно двадцать лет.

Положили его рядом с братом Федором, позади первого столба в левой стороне. Певчие выводили сладкогласно: «Со святыми упокой».

Глава двадцать первая
Великое посольство

Жить в соседах – быть в беседах.

Межи да грани – ссоры да брани.

Близ границы не строй светлицы.

За морем телушка – полушка, да рупь перевоз.

Народные присловья

Свидетели

Теперь не надобно сего забыть и описать, коим образом потешной был патриарх учинен в митрополиты, и другие чины духовные из придворных знатных персон, которые кругом его величества было более к уничтожению оных чинов, а именно: был названной Матвей Филимонович Нарышкин, окольничей, муж глупой, старой и пьяной, который назван был патриархом, а архиереями названы были от разных провинций из бояр некоторые и протчие другие чины и дьяконы из спальников – одеяние было поделано некоторым образом шутошное… Митра была жестяная, на ворму митр епископов католицких, и на ней написан был Бахус на бочке, также по одеянию партии игрышные нашиты были, также вместо панагеи флаги глиняны надеваны были с колокольчиками. А вместо Евангелия была сделана книга, в которой несколько склянок с водкою… И во время Вербного воскресения также после обеда отправлялась на Потешном дворе. Оной патриарх шутошной был возим на верблюде в сад набережной к погребу фряжскому, и там довольно напившись, разъезжались по домам. Также и постановление тем патриархам шутошным и архиереям бывало в городе помянутом Плешпурхе, где была сложена вся церемония в терминах таких, о которых запотребно находим не распространять, но кратко скажем, к пьянству и к блуду и ко всяким дебошам. Оной же патриарх с рождества Христова и во всю зиму до масленицы продолжал славление по всем знатным дворам на Москве и в слободе и у знатных купцов с воспением обыкновенным церковным, в которых домах приуготовливали столы полные с кушанием, и где прилучится обедали все, а в других ужиновали, а во оных токмо пивали. И продолжалось каждый день до полуночи и разъезжались всегда веселы. Сие славление многим было безучастное и к наказанию от шуток немалому – многие от дураков были биваны, облиты и обруганы.

Князь Борис Иванович Куракин. «Гистория…»

Государь Петр Алексеевич протрубил большой сбор. В Преображенское, где он со всею великою свитой обосновался и где жизнь кипела и бурлила повседневно, съехались его генералы и адмиралы, фавориты и любимцы, равно и будущие птенцы гнезда Петрова держать преважную консилию – военный и прочий совет.

Тут, само собою разумеется, был и князь-кесарь, он же «король Фридрихус», король потешный, но правитель взаправдашний и весьма грозный Федор Юрьевич Ромодановский, и главный заводчик всех царевых предприятий генерал-адмирал Франц Лефорт, человек сугубо сухопутный и к военачальству смолоду не приобвыкший, и его правая рука генерал Патрик, а по-русски Петр Иваныч Гордон, генерал и воинский наместник Сибирский Федор Алексеевич Головин и думный дьяк Прокофий Богданович Возницын и другой думный дьяк Андрей Андреевич Виниус, к которому молодой царь был особенно расположен и которому писал цидули из-под Азова, и многие другие персоны.

– Собрал я вас для сей консилии по важности замышленного, – начал Петр. – Побуждает меня усильно брудер Франц ехать за море. И ведь правда: надобно учиться разным искусствам – учителей у нас нету. Где ж выучиться, скажем, корабельному строению, как не в Голландии, либо в Англии, либо у венециян. Опять же и навигации, и артиллерии, и фортификации, и астрономии… Повелел я боярским недорослям числом до полусотни, кои к наукам влечение имеют, отправиться в оные государства. А папеньки да маменьки супротивничают, плачутся – как-де бедное дитятко без нас меж еретиков люторских да латынян. Строго я повелел, а с ослушников взыщу. Да коли нам ехать, с собою коих возьмем и там пристроим. Так что милости прошу высказать – ехать ли, и куды, в какие государства, сколь народу с собою взять?..

– Вестимо ехать, – проурчал князь-кесарь. – А государство я управлю с бояры и с потешными. Не впервой.

– С тобою, ваше королевское величество монарх Плешбургской и Кокуйской, я спокоен, – без улыбки молвил Петр, – ндрав у тебя суровый, можно даже сказать свирепый, а потому ты всякое возмущение задавишь.

– Задавлю, верно говоришь, – отозвался Ромодановский. – И с рогатиной на медведя выйду.

– Ежели ехать, то на срок, – высказался рассудительный Виниус.

– На зачаток столь великому делу надобен не год, а не менее двух лет.

– Ну и что ж? – пожал плечам Петр. – Торопиться не станем, великое дело требует основательности и великого терпения. В школах наукам учат не один год. А его величество король Фридрихус не даст смутьянам ходу.

– Никакой потачки! – снова отозвался князь-кесарь.

– Вот я и толкую, – продолжал Петр. – Надобно с общего согласия пролагать путь наш. Вот хоть ты, брудер Франц.

Лефорт медленно встал – некий недуг точил его последнее время – и хрипло выговорил:

– Я так полагаю: начать надобно с курфюршества Бранденбургского, кое всего ближе от нас. Затем – Пруссия, а уж потом как Бог поведет. Оттоле все дороги открыты:, и в Голландию, а оттуда в Англию, где корабельство процветает. Потом переправить на континент и через Францию – в Италию, допрежь всего в Венецианскую республику, славную своими мореходами…

– Постой, Франц, – перебил его Петр. – В Веницию ехать нам без надобности. Наш посланник в Вене Нефимонов отписал мне, что с цесарем и Веницеею заключен им наступательный и оборонительный союз противу салтана турецкого, чего мы с давних пор добивались. Намерен я и с потентатами других христианских государств заключить таковой же союз противу врагов Креста Господня. Так что главней всего для нас государства, где корабельное дело процвело.

– Стало быть, Голландия, Англия и Франция, – подвел итог Лефорт. – Без торопливости, с обстоятельностью, дабы во все основательно вникнуть.

– Вот-вот! – подхватил Петр. – Я намерен на верфях ихних топором помахать да долотом поорудовать. Сие мне в радость и в наученье. Ибо хоть я и преуспел в плотницком деле, а все ж совершенства не достиг.

Говорили, перебивая друг друга. Языки развязались, и каждый спешил высказать свое суждение.

– Зарюсь я на Ригу, – признался Петр. – Глядючи на ландкарту, вижу: первостатейный порт. Город, слышно, богат и своею торговлею преславен, река его омывает, а та река впадает в залив. Сильные штормы его не потрясут, залив, слышно, мелководен, но ходят по нему и большие суда. Вот бы добыть его у шведа. Да как добудешь, коли швед силен, а мы еще силы воинской не набрали.

– Всему свое время, – философски заметил дьяк Андрей Виниус. – Господь умудрил тебя, государь, и ты многого достигнешь.

– Угу! – пробасил князь-кесарь. – С тобою, государь, мы и Ригу добудем, дай только срок.

– Вот бы отвоевать у шведа выход в море Балтийское, – мечтательно протянул Петр. – А то он воссел на искони русских землях и с места не сдвинется. А то море – внутреннее, чрез него вся торговля идет. И не будет надобности плыть до Архангельского.

– Досягнем, – бодро выкрикнул Лефорт. – Силы накопим, и швед будет побит и запросит пардону.

– Вызвал я для научения искусников из той же Голландии, Швеции, Дании и Веницеи, – промолвил Петр, – и то вам ведомо. Ибо работы в государстве нашем непочатый край. Порешил я всенепременно прорыть канал меж Волгой и Доном, там, где они сами ровно бы хотели друг другу руку подать речками Иловлею и Камышинкой. Тебе, государь мой, – обратился он к князю-кесарю, – искусников надлежит к месту приставить и за сим наблюденье иметь.

– Угу, – согласился князь-кесарь, – беспременно шкуру с них спущать стану, коли они делом пренебрегать.

– Ну ты полегче, полегче, – осадил его Петр. – Не то побегут из России, и тогда плакали наши денежки.

– А не погляжу, что они иноземцы, – продолжал свое князь-кесарь. – Коли из казны за них великие деньги плачены, должны они это восчувствовать.

– Свиреп ты зело – вот что, – укорил Петр князя-кесаря. – Все норовишь кнутом да дыбою управить. А надобно и пряник – особливо с иноземцами.

– А что на их глядеть да с ними цацкаться, – не унимался князь-кесарь, – по мне, так они должны в строгости содержаться, потому как им против наших денег более платится. А ты все норовишь с ими в обнимку. Вот-де они великий разум имеют да ученье. А ничего великого они так и не свершили. Наш российский человек, коли ему дать простор, и не такое сумеет. Вот намедни простой мужик крыла смастерил и норовил полететь навроде как журавель. Так князь евонный осерчал, когда мужик не полетел, а рассудивши, что крыла те тяжелы, попросил еще пять рублев на новые. Заместо этого князь приказал его взять в батоги да разорить его вчистую. А ты толкуешь, что я свиреп. Да я того мужика наградил бы и дал ему денег на новые крыла.

– Не сведал я про того мужика, а то бы дал ему и пять и более рублев. Ишь, сколь дерзостен. Таковых поощрять надобно, а не брать в батоги. С первого разу могло и не выйти, коли сие внове. Следовало попытку повторить многократно. Ты мне, ваше королевское величество, о всякой такой оказии всенепременно докладывай, не то мы оплошаем с нашими людьми да с нашими порядками. Все ломать надо, все строить заново, на разумный манер. Никак из трясины не вылезем.

– Из какой-такой трясины? – полюбопытствовал дьяк Возницын.

– Вестимо из какой – из нашей российской. Все норовим жить по старине, ровно на белом свете иных порядков и нет. А мы повседневно зрим, что есть порядки куда разумней нашего, и устроение жизни ко великому благу.

– Ну? Опять ты про иноземцев баешь, – насмешливо протянул князь-кесарь. – Стара песня, стара. Меняй на новую.

– И не собираюсь, твое величество, – отрезал Петр. – Я вот иной раз мыслю, что мы и раскольников казнили занапрасно. Нешто они не такие же православные люди, как мы сами. Нешто не молятся тому же Богу и Пресвятой Богородице, что и мы, и святому Николе поклоняются, что и мы. Смутил патриарх Никон умы человеческие без времени, мы признать сие не хотим, упорствуем. А по мне пущай осеняют себя двуперстием, пишут имя Иисусово с одною литерою «И», да почитают не прямой крест, у них крыжом еретцким именуемый, а осьмиконечный. Какая в том докука для веры, какой урон для государства? А люди ведь бегут в леса украинные, спасаются от никониан и власти нашей. А это прямой урон. Меж тем они свою веру в строгости содержат, не бражничают. В духовной чистоте себя блюдут.

– Может, и так, – снова подал голос князь-кесарь, – да ведь наши патриархи, духовные владыки наши, почитают их за еретиков, не желающих жить по общецерковному уставу. Как тут быть? – и он в задумчивости поскреб свой подбородок.

– Патриархия свой закон в государстве поставляет, – раздраженно произнес Петр. – А государству от сего вред, ибо порождает разномыслие. Не ведают, кого более почитать – власть светскую либо духовную. Я над этим давно думаю и вот что надумал: как скончает свой век патриарх Адриан, а он человек зело болезненный, так нового не поставлять. Да!