Текст книги "Вариант единорога"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 54 страниц)

Не буду пытаться описывать все остальное, Энн. Каким-то образом нескольким из нас удалось выбраться через окна или двери в задней части отеля, прямо на высокий обрывистый берег, под которым угрожающе торчат из воды острые черные скалы. Мы висели на этих скалах несколько часов, пока горел отель. Ближе к утру, когда рев пламени начал стихать, все еще можно было слышать, как оставшиеся люди кричат и танцуют вокруг дымящихся развалин. Одежда на мне была вся грязная и рваная, с ног до головы я был покрыт ожогами, поэтому я не вполне уверен, что точно помню всю последовательность событий – временами я впадал в беспамятство; и все же мне кажется, что по мере того, как угасал пожар и разгорался рассвет, пение туземцев изменилось. Мне стало казаться, что через некоторое время вместо «Denos los muertos, denos los muertos» островитяне начали распевать «Denos la muerte, denos la muerte» («Отдайте нам смерть, отдайте нам смерть»), Диас, который чуть не погиб во время бегства, полагает, что я расслышал правильно.

После пожара у нас была еще одна встреча со священником. На этот раз он пришел к мосту с делегацией из десяти последователей, все они бьши одеты в черные рясы, на головах у каждого был шлем с такой же змееобразной фигурой, как у него. Мы постарались произвести на них впечатление тем фактом, что все люди на этом острове могут умереть, если они не будут сотрудничать с нами, но священник только рассмеялся, словно мы сказали ему то, что он хорошо знал. Затем он сказал: «Лучше умереть, как люди, чем жить, как морские свинки», и десять апостолов промычали в знак согласия.

Нас осталось только двадцать два. Отто настаивает на том, что мы еще сможем завершить нашу миссию, если будем держаться вместе, но я не знаю, как долго мы вообще продержимся, даже при условии, что ООН продолжит сбрасывать нам еду и оборудование. Мы боимся, что вирусная пневмония может распространиться среди местного населения, при этом всегда есть шанс, что наш собственный анклав окажется зараженным. Несколько человек уже сообщили о подозрительных симптомах – легкой лихорадке, болях в горле, одышке, но без нашего оборудования невозможно определить, что из этого следует отнести к психосоматической реакции. Диас считает, что продолжать работу без результатов предыдущих исследований, без всяких записей, без muertos просто сумасшествие. Даже если мы сможем возобновить работу лабораторий – даже если ВОЗ сбросит нам достаточно оборудования, чтобы выстроить госпиталь с нуля,– островитяне просто придут и сожгут его вновь и, скорее всего, на этот раз убьют нас всех. И по-настоящему ужасно, что мы не в состоянии защитить себя. Диас сказал, что островитяне научились вновь принимать идею смерти (смерть как жертва, смерть как избавление) и, таким образом, способны убивать, но мы никогда не сможем взять чужую жизнь, даже ради самозащиты, потому что жизнь сама по себе стала для нас слишком драгоценной. Все, чему мы научились за последние сорок лет, настроило нас против насилия и оставило нас беззащитными перед лицом насилия. Диас уверен, что ООН не вмешается, даже если островитяне попытаются уничтожить нас. Но, по тем же самым причинам, он думает, что у нас есть шанс ускользнуть от карантина – даже если патрули нас заметят, он не верит, что они смогут выстрелить.

Я не знаю, что думать, Энн. Ходят слухи, что добровольцам могут позволить высадиться здесь, чтобы помочь нам; один из людей Отто утверждает, что детали десанта уже обговаривались по радио. Но ловушка в том, что любому, кто попадет сюда, придется торчать здесь вместе с остальными, пока тайна не будет раскрыта. Не могу представить, что кто-нибудь с большой земли согласится пойти на такой риск. Поговаривают еще, что сам Полсакер может прилететь из Швейцарии, чтобы попытаться восстановить нерушимость своего мира, но я в это не верю. Правда в том, что мы заперты на этом острове, словно инфекционная культура в запечатанном контейнере, при этом мы слишком опасны, чтобы с нами иметь дело.

У Диаса есть своя теория о том, что произошло. Он изложил мне ее прошлой ночью после того, как мы прикончили бутылку текилы. Он считает, что мир пришел в состояние шока, когда Полсакер открыл теорию иммунитета. Правила игры внезапно изменились. Вернее, мы впервые осознали, каковы ставки в этой игре. Смертные люди – люди, которые знали, что, как бы осторожны они ни были, болезнь или «смерть от естественных причин» все равно приберет их,– те люди были вольны почти ничего не опасаться и идти на риск, который сегодня кажется нам преступным или безумным, путешествовать за тысячу миль от дома просто ради перемены обстановки, растрачивать телесные силы ради спортивного интереса, воевать ради славы или принципов, от жадности или даже от скуки, наносить другому смертельный удар во имя Бога или Справедливости, а порой в припадке пьяного гнева. Затем нам дали тин-иммунитет, чарующую перспективу жизни без конца, мира без границ – и мы инстинктивно ответили Оцепенением. Если смерть – не что иное, как несчастный случай, которого вполне можно избежать, кто захочет рисковать своей долей в тысячелетии, делая неправильный шаг? Или любой шаг вообще?

Но за определенным пределом начинается ответная реакция, сказал Диас, и где ей еще начаться, как не в Мексике, где люди всегда обожествляли смерть. Он не хочет сказать, что они стремятся отдать свои собственные жизни. Как раз наоборот – он думает, что иммунитет возложил нечеловеческий груз на каждого из нас: «Мы убили Судьбу. Вот почему эти indies так ожесточенно пытаются остановить нас. Они хотят, чтобы им вернули право принимать решения».

Диас собирается бежать сегодня ночью. Он не беспокоится о том, что может вынести с острова вирусную пневмонию. Судя по всем, говорит он, мир, должно быть, ждет чего-то – или кого-то,– способного разрушить чары. Возможно, он прав. Раньше люди, бывало, говорили о «хорошей смерти»; «умереть хорошо» считалось чем-то вроде окончательной проверки человека. Энни, я не знаю, что мне делать. Даже если нам удастся живыми выбраться с этого острова, я никогда не смогу прийти к тебе, пока останется хоть малейшая возможность того, что я являюсь носителем, а мы даже приблизительно не знаем, каков инкубационный период. Затем, всегда остается шанс того, что доктор Стюарт, или Полсакер, или кто-то еще совершат здесь чудо, пока островитяне оставили нас в покое,– но еще более вероятно, что этого не произойдет, и если священник вновь поведет их против нас, это будет конец... О, моя дорогая Энн, я так боюсь и так скучаю по тебе, и я не хочу жить без тебя, но я не хочу умирать. Не хочу сейчас. Не хочу пока. Не хочу никогда.

  Награды не будет

Я вошел в зал и протиснулся вперед, поближе к сцене. Я специально явился пораньше, хотя обычно не стремлюсь пробиться в первые ряды. И прежде не стремился, когда слушал его или других президентов. На сей же раз мне это было почему-то очень важно.

Удача! Свободное место как раз там, где мне нужно. Я уселся.

Моя нога как-то странно онемела, словно заснула. Вся целиком... Ну ладно, пусть отдохнет. Времени полным-полно.

Пора? Нет. Тьма. Да-да, уснуть...

Я глянул на часы. Еще несколько минут есть. Рядом кто-то курил. Неплохая мысль. Доставая сигареты, я вспомнил, что бросил курить, но почему-то сигареты у меня все же были. Ладно, неважно. Так, возьмем сигарету. Прикурим. (Рука не слушается. Попробуем другой рукой.) Я чувствовал какое-то странное напряжение. И не мог понять причину. Ничего, затянемся поглубже. Ну вот, уже лучше. Хорошо.

А это кто? Ах да...

Коротышка в темно-сером костюме вышел на сцену откуда-то справа и проверил микрофон. Гул в зале на минуту стих. Затем опять возобновился. Коротышка, удовлетворенный, ушел.

Я еще разок затянулся и уселся поудобнее.

Отдохнуть. Да. Уснуть, уснуть... Да... Уснуть...

Вскоре на сцену с обеих сторон стали выходить люди и рассаживаться. Ага, вот и губернатор. Он будет выступать первым, скажет несколько слов, открывая собрание.

Этот человек на сцене... слева... Я видел его много раз; на фотографиях он всегда рядом с президентом, но имени его никогда не указывают. Небольшого роста, с брюшком, редеющие волосы песочного цвета; темные, неспокойные глаза за толстыми стеклами очков... Я был уверен, что он член, а возможно и шеф, элитной группы телохранителей-телепатов, которая всегда сопровождает президента во время его публичных выступлений. Телепатия была официально признана всего несколько лет назад, и с тех пор лишь небольшой группе людей предоставили возможность полностью развить в себе эту способность. В данном случае обладавшие ею были идеальными агентами; дар телепатии позволял свести к нулю опасность при выступлениях президента на публике: несколько агентов-телепатов, усевшись в разных концах зала, могли следить за общим настроением аудитории и мгновенно выявлять любые отклоняющиеся от нормы мысли, прежде всего связанные с возможным покушением на президента, и передавать эту информацию Секретной службе. Таким образом устранялась даже сама возможность попытки покушения, не говоря уж о ее осуществлении. И в данный момент кто-то из них вполне мог читать мои мысли...

Только тут он ничего интересного не обнаружит. Нет оснований для беспокойства.

Я потушил окурок. Взглянул на телевизионщиков с их камерами. Осмотрел зал. Потом вновь уставился на сцену. Губернатор как раз пошел к микрофону. Я скосил глаза на часы. Минута в минуту.

Пора? Нет. Чуть позднее. Он сам скажет когда. Когда...

Аплодисменты смолкли, но шум в зале не прекращался: он то усиливался, то стихал. Как шум волн. Сперва я никак не мог определить, что происходит. Потом до меня дошло, что шум доносится с улицы. Гром. Должно быть, идет дождь. А я и не заметил, чтобы погода портилась, когда я сюда шел... Не помню ни туч, ни...

Я вообще не мог вспомнить, какая стояла погода и какое было время суток: темно было или светло, тепло или прохладно, ветрено или тихо... Ничего не помнил – ни о погоде, ни о чем-либо еще.

Ну и ладно. Какая, в конце концов, разница? Я пришел сюда, чтобы послушать и посмотреть. Пусть себе идет дождь. Это не имеет ни малейшего значения.

Я выслушал речь губернатора, всего шесть минут, и даже похлопал ему, пока репортеры щелкали вспышками, запечатлевая застывшие лица. В зале слышались громкие возгласы; они болью отдавались у меня в ушах, даже в виске заломило. Время тянулось страшно медленно. Вот президент поднялся и, улыбаясь, вышел вперед. Я глянул на часы и откинулся на спинку стула. Отлично. Просто прекрасно.

И тут я вдруг ощущаю, что словно бы нахожусь в тире, а на стене ряд лиц над грубо вырезанными из картона силуэтами людей. Они ярко освещены. Я стою в другом конце, левая рука опущена. В руке пистолет. И тут он говорит мне. Говорит. Необходимые слова. И когда я их слышу, я хорошо знаю, что мне надо делать. Что именно мне надо сделать, чтобы получить эту награду, приз. Я проверяю пистолет не глядя, поскольку неотрывно смотрю перед собой. Там одна мишень, вполне конкретная, которую я должен поразить, чтобы выиграть приз. Стремительным, но плавным движением – никаких рывков!– я поднимаю пистолет, целюсь и нажимаю на спуск с той самой силой, которая необходима. Картонные силуэты слегка двигаются, порой довольно хаотично. Но это не имеет значения. Звучит один-единственный выстрел. Моя мишень падает. Я выиграл приз.

Чернота.

И тут я вдруг ощущаю, что словно бы нахожусь в тире, а на стене ряд лиц над грубо вырезанными из картона силуэтами людей. Они ярко освещены. Я стою в другом конце, левая рука опущена. В руке пистолет. И тут он говорит мне. Говорит. Необходимые слова...

Позади меня кто-то вскрикнул... Звон в ушах постепенно стих, когда президент поднял руку, помахал и медленно повернулся... Голова по-прежнему болела. Словно меня только что треснули по башке. Странно. Я коснулся пальцами головы. И ощутил боль. Болезненным было вполне конкретное место, но никакой раны я не нащупал. Кожа была цела. При этом я почему-то с трудом ощущал и свои пальцы, и то, что они ощупывают. Казалось, вокруг этого болезненного места все онемело. Интересно, что бы это могло значить?

Крики и аплодисменты стали стихать. Он начал речь.

Я постарался как-то встряхнуться. Что же со мной произошло и что происходит? Я не помню, какая была погода на улице, голова болит... Может, еще что-то не так?

Я попытался вспомнить, как попал в этот зал; мне хотелось понять, почему я не помню, что собиралась гроза.

И тут до меня дошло, что я вообще ничего не помню: ни как добирался сюда, ни на чем приехал – на такси? на автобусе? на частном автомобиле? пешком? Не помню, что ел на завтрак нынче утром и ел ли сегодня вообще, а если ел, то где и когда. Я не помнил даже, как одевался.

Я снова ощупал кожу на голове. Как и в прошлый раз, что-то словно мешало мне, предостерегало: не трогай! – но я переборол это чувство, внезапно подумав, что меня, возможно, били по голове и теперь амнезия дает об этом знать.

Может, именно так и было? Или это несчастный случай? Ударился затылком, а потом весь день где-то шатался, пока нечто не навело меня на мысль, что я собирался прийти сюда и послушать выступление президента. Вспомнив об этом, я вознамерился достигнуть поставленной цели, и это совершенно отвлекло меня от полученной травмы. Наверное, так...

Все-таки очень странное ощущение возникало, когда я ощупывал голову... Я попытался определить границы зоны онемения. Ничего там вроде бы не онемело...

И тут вдруг кожа под моими пальцами отделилась от черепа. Я почувствовал резкую боль и отдернул руку. Боль быстро прошла, и я возобновил свое обследование. Крови нет.. Это хорошо. Но там явно какая-то щель, как будто часть кожи с волосами, нет, даже весь скальп отделился от черепа и болтается совершенно свободно. Меня на мгновение обуял ужас, но потом я все же снова коснулся черепа в этом месте и под поднятым скальпом ощутил теплую кожу, обладавшую совершенно нормальной чувствительностью. Ничего похожего на рану.

Я потянул «скальп» дальше, и он еще больше отошел от черепа. Только в одном месте, на макушке, я по-прежнему ощущал боль, а под «скальпом» – нечто вроде повязки. И только тут понял, что на мне парик, а голова под ним забинтована.

В зале прошелестели аплодисменты – президент что-то сказал, я не расслышал, что именно. И глянул на часы.

Так что же со мной было? Несчастный случай? А потом, наверное, меня отправили в пункт экстренной помощи, где обрили поврежденный участок головы, зашили скальп и перевязали, а затем отпустили, сочтя, что достаточно и амбулаторного лечения. Сотрясения мозга и амнезии никто просто не заметил.

Но почему-то объяснение это не казалось мне правильным. В пунктах экстренной помощи вряд ли снабжают пациентов париками, чтобы прикрыть бинты на голове. И вряд ли человека в моем состоянии отпустили бы оттуда.

Впрочем, об этом можно будет поразмыслить потом. Я пришел сюда, чтобы послушать речь президента. У меня отличное место, мне все прекрасно видно. Вот и давай, пользуйся моментом. А самоанализом займешься позже, когда все это закончится.

Назначенное мгновение миновало почти двадцать минут назад...

Я попытался вслушаться в слова президента, но никак не мог сосредоточиться. Что-то явно было не так, и я сам себя мучил, не приняв это во внимание сразу. Что-то явно было очень и очень не так, причем не только со мной. Хотя я был как бы частью чего-то большего. Но чего именно? И почему?

Я снова взглянул на толстенького телепата, сидевшего у президента за спиной. Давай, загляни в мои мысли, прочитай их, —послал я ему мысленный приказ.– Я сам этого хочу, честное слово. Может, тебе удастся заглянуть глубже, чем это могу сделать я? Ну же, смотри, найди, что там не в порядке, что там не так! А потом объясни мне, что со мной произошло и происходит. Очень хотелось бы это знать.

Но он даже не посмотрел в мою сторону. Его интересовала лишь возможная угроза жизни президента, а мои намерения были вполне мирными. Если он даже и прочел мои мысли, то тут же выбросил из головы мое замешательство и мои странные желания, сочтя их просто потоком сознания одного из тех неврастеников, каких всегда хватает на любом крупном митинге. Ничего особенного, просто неуравновешенный тип, но вряд ли опасный. Все его внимание, да и внимание всех его коллег, было поглощено теми действительно опасными личностями, которые могли здесь присутствовать. И совершенно правильно.

Снова прогрохотал гром. И напомнил: я забыл все, что было со мной до этого зала. Весь день, вплоть до прихода сюда, полностью выпал из памяти. Думай, думай, вспоминай! Я читал о некоторых случаях амнезии. А не было ли среди них такого, как у меня?

Когда и как мне пришло в голову явиться сюда, на это выступление? Почему? При каких обстоятельствах?

Ничего не помню. Абсолютно ничего о том, что побудило меня на этот поступок.

А нет ли чего-то подозрительного, необычного в моем желании прийти сюда?

Я... Нет, ничего не помню.

Девятнадцать минут прошло...

Я вдруг вспотел. Естественный результат моей нервозности, надо полагать.

Секундная стрелка миновала цифру 2, 3...

Что-то я должен сделать... Это станет мне ясно через минуту. Что? Пока ничего. Жди.

...миновала 6, 7...

Когда зал в очередной раз взорвался аплодисментами, я уже жалел, что пришел сюда.

...10, 11...

Через двадцать минут после...

Мои губы задвигались. Я что-то тихонько говорил. Сомневаюсь, что кто-нибудь, даже из сидевших рядом, слышал меня.

– Сюда, дамы и господа! Испытайте вашу удачу.

«...Испытайте вашу удачу».

И вдруг я проснулся и вновь оказался в тире. Рука в кармане. Высоко, на дальней стене передо мной ряд лиц над вырезанными из картона силуэтами людей. Свет заливает их. Я ощутил в руке пистолет и, не глядя, проверил его. Силуэт прямо напротив меня и был моей мишенью, он слегка, чуть хаотично, двигался.

Я медленно достал оружие из кармана и начал его поднимать.

Моя рука! Да что же это такое?!

С растущим ужасом я наблюдал за тем, как моя левая рука вынула из кармана пистолет. Я никак не мог управлять ею, она словно принадлежала другому человеку. Я хотел ее опустить, но она продолжала подниматься. И тогда я сделал единственное, что мне оставалось.

Я схватил ее за запястье правой рукой.

Левая рука явно имела свои собственные намерения. И сопротивлялась мне. Я сжал ее сильнее и что было силы дернул вниз.

При этом я попытался вскочить на ноги. С губ моих неудержимо срывались ругательства и проклятия. Я вовсе не был уверен, что мне удастся долго удерживать собственную левую руку.

Левый палец на спусковом крючке напрягся, дернулся – и сила отдачи подкинула обе мои руки вверх. К счастью, когда раздался выстрел, ствол был направлен вниз. Надеюсь, рикошетом пуля никого не задела.

Вокруг все уже вопили, стремясь убраться от меня подальше. Впрочем, несколько человек, наоборот, проталкивались ко мне. Хорошо бы еще удержать левую руку до того, как они подоспеют...

Вовремя подоспели сразу двое. Один перехватил мою руку, другой навалился на плечи. И мы дружно грохнулись на пол. Когда мою левую руку перехватили и зажали, я наконец почувствовал, что она расслабилась. Пистолет у меня отняли. А руки мои, столь чуждые сейчас друг другу, вывернули за спину и заковали в наручники. У меня, помню, мелькнула надежда, что теперь они друг друга не сломают. Однако они уже и так перестали сражаться и бессильно повисли. Меня поставили на ноги.

Когда я снова взглянул на сцену, президента там уже не было. А коротышка-телепат смотрел прямо на меня. Его темные глаза за толстыми стеклами очков уже не скользили беспокойно по залу. Он встал и направился ко мне, подав рукой какой-то знак державшим меня мужчинам.

А я вдруг почувствовал ужасную слабость и головокружение. Снова заломило виски. И заболели все ушибы и ссадины, которые я получил при задержании.

Толстяк подошел ко мне и обнял за плечи.

– Не волнуйтесь, теперь все будет хорошо,– произнес он.

И опять передо мной возник тир. Картонных фигур больше не было. Только люди. Я не мог понять, куда все это подевалось и почему он, сказав мне нужные слова, потом удержал меня. Я знал только, что не попал в цель и теперь никакого приза не получу. Награды не будет. И на глазах у меня выступили слезы.

Потом меня отвезли в больницу. У дверей моей палаты поставили охрану. Телепат-коротышка, которого, как мне сказали, звали Артуром Куком, почти все время был со мной. Врач ощупал левую сторону моей шеи, воткнул иглу и ввел какую-то прозрачную жидкость. Дальнейшее – молчание.

Когда я пришел в себя – понятия не имею, сколько времени на это потребовалось,– то и в правой стороне шеи чувствовалась боль от укола. Артур и один из врачей стояли у моей постели и внимательно всматривались в мое лицо.

– Рад, что вы наконец очнулись, мистер Мэтьюз,– сказал Артур.– Мы хотели бы поблагодарить вас.

– За что? – спросил я, – Я даже не знаю, что произошло.

– Вам удалось сорвать заговор с целью убийства. Меня так и подмывает сказать, что вы это сделали «одной левой», но я не склонен к каламбурам. Вы стали невольным участником одной из самых гениальных и изощренных попыток обойти телепатические меры безопасности. Вы стали жертвой группы совершенно безжалостных людей, которые для осуществления своего заговора использовали самые последние достижения медицины. И учти заговорщики одну дополнительную деталь, полагаю, они преуспели бы. Однако они позволили обоим вашим «я» одновременно оставаться в вашем теле в самый критический момент, и это сорвало их планы.

– Обоим моим «я»?

– Да, мистер Мэтьюз. Вы знаете, что такое мозолистое тело?

– Да. Кажется, какая-то штука в мозгу.

– Совершенно верно. Это пучок нервных волокон в дюйм длиной и в четверть дюйма толщиной, который соединяет левое и правое полушария головного мозга. Если его разрезать, это приведет к появлению двух независимых личностей в одном теле. Иногда такое делается в особо серьезных случаях эпилепсии, чтобы уменьшить негативные последствия припадков.

– Вы хотите сказать, что мне сделали такую операцию?

– Да, сделали.

– И у меня в голове теперь есть еще одно «я»?

– Именно так. Правда, второе полушарие сейчас находится под действием седативных препаратов.

– И который же из двоих – я?

– Вы тот, кто соответствует левому полушарию. Оно управляет, в частности, лингвистическими способностями и рациональным мышлением. Правое полушарие отвечает за вашу интуицию, эмоции, зрительные функции и ориентацию в пространстве.

– А обратная операция возможна?

– Нет.

– Понятно. Вы говорите, что некоторым уже делали такие операции – эпилептикам... И как они вели... ведут себя после этого?

Тут заговорил врач, высокий седой человек с хищными чертами лица:

– Долгое время считалось, что этот пучок нервных волокон – мозолистое тело – не несет особо важных функций. Лишь через много лет мы начали догадываться об этом побочном эффекте комиссуротомии, то есть разделения полушарий. Но я не вижу особых трудностей для вас. Позднее мы обсудим все это более подробно.

– Ладно. В любом случае я ощущаю себя... самим собой. Зачем они такое со мной сделали?

– Чтобы превратить вас в великолепного современного убийцу,– сказал Артур,– Одно полушарие мозга ведь можно усыпить, а второе останется бодрствовать. Это очень просто – надо всего лишь ввести нужное лекарство в сонную артерию с соответствующей стороны. После того как операция была проведена, они усыпили вас – то есть ваше левое полушарие,– а правое подвергли воздействию гипноза и современных приемов модификации поведения, что и превратило вас в готового убийцу...

– Я всегда считал, что человека невозможно заставить делать некоторые вещи даже с помощью гипноза...

Он кивнул:

– При обычных условиях – да. Однако, как нам представляется, правое полушарие, более эмоциональное и менее рациональное, в большей степени подвержено внешнему воздействию, внешнему убеждению. А оно у вас получило не просто приказ об убийстве. Это была тщательно продуманная и прекрасно наведенная иллюзия, и ваше правое полушарие было приучено реагировать на нее соответствующим образом.

– Ну хорошо,– сказал я.– Предположим, все это так и было. Но как бы им удалось добиться, чтобы все произошло именно так, как было задумано?

– Хотите понять всю механику? Ладно. Как я уже говорил, вас обучали и готовили, пока вы были без сознания, а потому вы ничего не понимали и не осознавали. Обработанное полушарие было затем погружено в состояние глубокого сна, получив при этом приказ проснуться и осуществить задание после подачи соответствующего сигнала. Затем вашему левому полушарию сделали пост-гипнотическое внушение: подать такой сигнал в форме произнесенной вами же фразы в точно определенное время, когда президент будет выступать с речью. Вас доставили к этому зданию и оставили у входа, вы вошли в зал, не помня и не сознавая ничего из случившегося с вами. Ваш мозг выглядел совершенно невинным при любом телепатическом сканировании. И только когда вы исполнили внушенный вам гипнозом приказ, чем, собственно, и привлекли к себе мое внимание, я вдруг увидел два сознания, две личности в одном теле. Довольно жуткое ощущение, должен признаться. К счастью, вы, вернее, ваше второе, более рационально мыслящее «я» догадалось, что происходит, и всеми силами постаралось предотвратить это. Что и дало нам время прийти вам на помощь.

Я кивнул. Некоторое время я раздумывал об этих двух «я», что поселились теперь внутри меня и борются за полный контроль над моим телом. Потом сказал:

– Вы говорили, что они допустили одну ошибку, что прими они еще одну дополнительную меру предосторожности, то добились бы успеха. Что вы имели в виду?

– Им следовало внушить вам, что вы, то есть ваше левое полушарие, должны сразу заснуть, едва произнесете условленную фразу,– сказал он.– Полагаю, это решило бы все. Им просто не пришло в голову, что две половинки вашей личности вступят в конфликт.

– А что за люди стоят за всем этим? – спросил я.

– Ваше правое полушарие предоставило нам вполне достаточно весьма точных описаний, пока вы спали.

– Описаний? А я считал, что мной управляло то полушарие, которое отвечает за речь.

– Да, в основном это так. Однако второе полушарие предоставило в наше распоряжение несколько превосходных зарисовок, которые я смог проверить еще и телепатически. Служба безопасности затем сличила их с фотографиями некоторых лиц, на которых давно имелись досье, и эти люди были задержаны. Однако учтите, ваше второе полушарие не полностью лишено контроля над речью,– продолжал он.– Между ними в какой-то мере существует передача функций, что, кстати, вполне может иметь место прямо сейчас.

– Что вы хотите этим сказать?

– Второе ваше «я» уже некоторое время бодрствует. Смотрите, ваша левая рука, которой оно управляет, делает разные жесты. Явно хочет дотянуться до моей авторучки. Я просто уверен.

Он достал ручку и записную книжку из кармана и протянул все это мне. И я, затаив дыхание, пораженный, наблюдал, как левая рука взяла ручку и приготовилась писать. Медленно, аккуратно, она вывела: «Мне очень жаль».

...И пока она писала, я осознал, что он не поймет, никогда не сможет понять, что именно я имел в виду.

А это было именно то, что я имел в виду, именно оно!

Я некоторое время смотрел на эти слова, потом перевел взгляд на стену. И только потом взглянул на Артура и врача.

– Я был бы очень вам признателен, если бы вы оставили нас на некоторое время,– произнес я наконец.

Они вышли. И пока они выходили из моей палаты, я понял, что отныне, куда бы я ни посмотрел, половина пространства передо мной должна быть пуста.