Текст книги "Охота Полуночника"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

– Полуночник, ты все это выдумал, – заявил я.

Он подмигнул.

– Ты так думаешь? Тогда будь добр, принеси мой мешок.

Я вскочил, побежал к двери, ведущей в сад, снял мешок с гвоздя, на котором он висел, и принес его африканцу. Он засунул внутрь руку и достал тонкое белое перо, примерно полтора фута длиной. Он провел им под подбородком, затем вдохнул его запах, словно это были духи.

Я открыл рот от восхищения. Я никогда не видел такого длинного прекрасного пера.

– Откуда оно у тебя? – выдохнул я.

– Ты что меня не слушал? Оно упало с небес.

– Его обронила безымянная птица?

Он кивнул.

– Большая белая безымянная птица?

– Да, – он усмехнулся и протянул мне перо. – Это тебе, Джон.

Я взял его и тоже почувствовал, как оно бьется в моей руке.

– Но почему ты отдаешь его мне? – спросил я.

– Разве кто-нибудь оценит этот дар больше тебя?

В следующие дни я изменил свою тактику. Я подлизывался к маме, чтобы она разрешила мне сходить с Полуночником на охоту. После того как мой первый шквал комплиментов вызвал только недоверчивое фырканье с ее стороны, я стал искусней. Однажды я сказал, что она легче и подвижнее, чем все звезды в Пегасе. Я считал этот комплимент изысканным, но мама смеялась до слез.

Потом она объяснила мне:

– Прости, Джон, но меня не так часто сравнивают с лошадью.

Мне казалось, что все потеряно, но папа за десять лет освоил много способов, позволяющих сломить ее сопротивление, и в тишине спальни ему вскоре удалось выпросить для меня разрешение, но условием, что я не буду есть муравьев и не причиню вред ни одному существу. Мне легко далось это обещание, так как я и не собирался питаться ничем, что имело шесть ног и усики, и никогда не держал в руках никакого оружия, не говоря уж о луке и стрелах, которые требовали особого мастерства.

В следующую субботу с восходом солнца мы с Полуночником отправились в путь. Два часа мы шагали по густому сырому лесу, пробираясь сквозь папоротники, сосны и дубы, и удалились к востоку от города на несколько миль. Мы сняли рубашки и засунули их в мешок Полуночника, а сам мешок повесили на ветку дерева. Полуночник снял также штаны, носки и ботинки. Но я не отважился последовать его примеру, поскольку стеснялся своего телосложения.

Я быстро усвоил, что бушмен выслеживает зверей тремя способами: по запаху, следам и помету. Осмотрев единственный неглубокий след на земле, он легко мог рассказать, какое животное его оставило и сколько времени назад.

Единственного дуновения ветерка, доносившего слабый запах животного, было достаточно, чтобы он вставал на цыпочки и начинал неслышно красться.

Он припадал к земле и полз с величайшей осторожностью, как и его любимый Богомол, в полной тишине определяя цель и направление.

Он так проворно стрелял из лука, словно лук и стрелы были частью его тела.

В то утро я увидел, как выпущенная им стрела поразила в сердце зайца, прятавшегося в траве в пятидесяти шагах от нас. Стрела, как молния, разрезала воздух и просвистела в направлении ничего не подозревающего ушастого зверька. С оружием в руках наш добродушный Полуночник превращался в смертельное бедствие.

Но более всего меня поражало то, что бушмен мог выпустить стрелу на бегу: именно таким способом он на моих глазах попал в оленя, несущегося между деревьями, на расстоянии семидесяти шагов. Раненое животное не упало, а продолжало мчаться со стрелой в шкуре.

– Беги сюда Джон! – крикнул он, махнув мне.

Я подбежал к нему, и мы помчались за оленем, Полуночник бежал не очень быстро, чтобы я не отставал от него.

Мы преследовали животное примерно с милю. Олень умер у корней сосны, глаза его оставались открыты, но уже ничего не могли увидеть в нашем мире. Я никогда раньше не подходил так близко к оленю. Правда, я предпочел бы видеть его живым, но даже мертвый, он был прекрасен.

– Привет, – сказал я ему.

Я задыхался и был смущен пережитыми впечатлениями. Африканец покрылся потом, его бронзовые мускулы блестели. Он похлопал меня по голове и сказал, что мы попросим прощения у оленя позже.

Вытащив стрелу из животного, африканец объяснил, что окунает наконечники стрел в яд паслена, аконита и других ядовитых растений, которые он выращивает за проволочной изгородью в нашем саду. Он рассказал также, что смазывает наконечники каплей своей крови, чтобы разделить смерть со своей жертвой.

С того дня я понял, что запретить Полуночнику охотиться, как это делал господин Рэйнольдс в Африке, равносильно тому, чтобы лишить его смысла жизни. Он не мог обходиться без памяти – она наполняла его ноги, руки, сердце, и в ней была сама суть его жизни. Однажды Полуночник сказал нам, что Африка – это память, и хотя я никогда там не был, я убежден в правоте его слов.

Полуночник перекинул оленя через плечо и понес прекрасное животное через лес назад в город. Мне он доверил нести трех убитых зайцев.

По дороге домой мы остановились у большого гранитного валуна, высотой почти с наш дом, на котором африканец изобразил животных, застреленных во время своей прошлой охоты. Рисуя убитых животных, он таким образом просил у них прощения.

Красноватыми камнями, которые он подобрал у подножия валуна бушмен нарисовал убитого оленя, ловко выводя линии, передающие стремительные движения животного. Я, насколько смог, изобразил трех зайцев, разумеется, не так искусно.

Прежде чем выйти из леса, Полуночник потащил меня собирать мед, – этому искусству я так и не научился от него, хотя он несколько раз пытался передать мне свой опыт. Он сказал мне в тот день, что мед легче собирать в Африке, там обитает хитрая птица медовница, которая приводит людей к пчелиным ульям.

Не знаю, всерьез он говорил или нет, но он пообещал взять однажды меня к себе на родину, чтобы я смог увидеть эту птицу своими глазами.

Глава 16

Вскоре после охоты Полуночник и моя семья погрузились в приятные повседневные дела. Обычно мы с ним оставались одни с двух до пяти часов дня, кроме пятницы, когда с трех до пяти у меня был урок рисования с оливковыми сестрами.

Я и мой друг проводили дни в свое удовольствие: занимались чтением, пропалывали грядки или неторопливо прогуливались в поле.

Так мы жили до кануна дня святого Иоанна 1804 года. Мне только что исполнилось тринадцать лет, и теперь мой рост был четыре фута девять дюймов – увы, пока на несколько дюймов ниже мамы и Полуночника. Но у меня все было впереди.

Наш африканский гость жил с нами уже два года. О его работе с сеньором Бенджамином я знал мало, но тот, видимо, был доволен его успехами в изучении европейских лекарственных трав.

Однажды мы обнаружили, что Виолетта бесследно исчезла. Мама подтвердила эти слухи, как-то вечером расспросив младшего брата девочки. Вне себя от горя, она побежала сразу домой и разбудила меня.

– Господи, лишь бы с бедной девочкой все было в порядке, – прошептала она, пытаясь сдержать слезы.

В темноте за ее спиной мне привиделись зеленые глаза Виолетты, дерзко сверкающие, как в день нашей первой встречи.

– Она спокойно спряталась на корабле и теперь плывет в Америку, – ответил я.

В эти дни все обсуждали провозглашение Наполеона императором Франции, которое случилось восемнадцатого мая.

Политическая напряженность в Европе держала Португалию в страхе за свое собственное будущее и независимость, поскольку все осознавали, что император вынашивает нехорошие планы относительно старого доброго аванпоста на краю Европы, главным образом из-за того, что нашим основным торговым партнером была Англия, его главный враг. Ни один город в Иберии не был теснее связан с судьбой Британии, чем Порту, ведь девяносто процентов нашего экспорта (в том числе тысяча бочек вина, размером в человеческий рост, каждую неделю) отправлялось в Лондон.

Поэтому многие, в том числе и отец, считали, что Наполеон скоро бросит все свои силы на наш город. Не имея амбаров для хранения хлеба, который завозили в Порту из соседних городов по средам, четвергам и субботам, мы уже через считанные дни французской блокады и осады начали бы умирать с голода.

Мы с Полуночником пили чай в доме оливковых сестер, когда пришла беда. Как только часы, стоявшие на камине, показали половину третьего, мы услышали на улице шум толпы. Вскоре воздух пронзил резкий крик:

– Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я нести, но меч! Все иностранцы должны быть отсечены от португальского народа. Нам не построить град Божий, пока по нашим улицам не покатятся головы протестантов, язычников и евреев.

Я узнал голос и бросился к окну.

– Нет! – крикнула мне Граса.

Но было поздно: я уже приподнял занавеску и выглянул на улицу.

Колдун, угрожавший мне несколько лет назад, Лоренцо Рейс, стоял перед лавкой сеньора Бенджамина, всего в тридцати шагах от нас. К счастью, он не заметил меня.

Несомненно, он специально выбрал этот день для возвращения в Порту, поскольку день святого Иоанна первоначально был языческим праздником летнего солнцестояния.

– Что выйдет, если сложить вместе всех евреев в Португалии? – спросил он у своих сторонников.

– Десять тысяч свиней, – крикнул один человек.

– Стадо свиней, – ответил другой.

– Отойди, Джон, или я силой оттащу тебя! – приказала Луна.

Но завороженный происходящим, я не двинулся с места.

– Если сложить вместе всех евреев, – ответил колдун, – получится костер, который достанет до самого Бога!

Полуночник коснулся моего плеча.

– О чем говорит этот человек? – спросил он.

– Джон, гадкий мальчишка! Сейчас же уйди оттуда! – взмолилась Луна.

Сестры яростно смотрели на меня. Я задернул занавеску, но остался у окна.

– Однажды он угрожал мне, – прошептал я Полуночнику. – Он не любит иностранцев, особенно…

Я хотел сказать: «евреев», но колдун громко завопил, словно получил удар в солнечное сплетение:

– Я вызываю Бенджамина Сиксеса…

Я снова приподнял занавеску.

– …еврейского демона, живущего в этом проклятом доме, выйти ко мне и исповедоваться. Я обвиняю его в измене португальскому народу и в сношениях с дьяволом. И приговор ему – смертная казнь!

Луна оттащила меня от окна.

– Делай, что говорю, Джон!

Я повернулся к Грасе, более спокойной из двух сестер. Она плакала. Бросившись к Луне, она обняла ее. Сестры обменялись вполголоса парой фраз, и Луна нежно взяла меня за руку.

– Это очень серьезно, – прошептала она. – Делай, что я говорю. Мы все в опасности. Сиди очень тихо, – сказала она мне, а я, по ее просьбе, повторил этот приказ Полуночнику.

Когда шум снаружи утих, мы подумали, что колдун уводит свою толпу. Но мы ошиблись!

– Граса и Луна Оливейра! – пронзительно крикнул он. – Я приказываю вам выйти и покаяться в своих грехах! Я обвиняю вас в измене. Вы должны умереть, чтобы дать жизнь Христу.

Граса закрыла руками рот, чтобы сдержать крик ужаса.

– Я призываю еврейским блудницам выйти и исповедаться в своих грехах. Откройте свои утробы Христу и впустите его перед своей смертью. Готовьтесь, ибо вас сожгут, привязав к столбу.

Казалось, что его угрозы вонзаются в нашу дверь как ножи; я испугался, что он только одним голосом может сорвать засов, и тогда толпа схватит нас.

Луна прошептала:

– Что делать, если он вломится в дом?

Полуобезумевшая Граса что-то бормотала себе под нос на смеси португальского и другого непонятного мне языка. Я уловил слово «Адонаи».

Что-то стало вскипать внутри Полуночника, сначала слабо, а потом все сильнее.

– Джон, скажи мне точно, что говорит эта гиена, – прошептал он.

Судя по тому, что он назвал Лоренцо Рейса гиеной, Полуночник, даже не понимая его слов, почувствовал, что это – дурной человек. Не успел я ответить, как этот негодяй стал барабанить в дверь и дергать за ручку. От страха Граса обмочилась на пол.

– Продолжай молиться, сестра – шепнула ей Луна.

Полуночник встал, сбросил башмаки и схватил кочергу, стоявшую у камина. Подняв ее над плечом словно копье, он бросился к двери.

– Не открывай! – крикнул я.

Он кивнул мне и пригнулся, не сводя глаз с дергавшейся дверной ручки.

Лоренцо Рейс говорил через дверь:

– Граса и Луна Оливейра, вы должны понять, что такое грех. Вы должны умереть, чтобы жил Христос. Вы должны погибнуть в горящем сердце Сына Человеческого.

Толпа загалдела, словно стая чаек. Но вскоре мы услышали, как они уходят. Полуночник подошел ко мне, и мы усадили сестер в кресла, убеждая их выпить холодного чаю. Граса поперхнулась и бросилась наверх. Я хотел было пойти за ней, но Луна удержала меня:

– Ты только смутишь ее. Останься здесь.

По просьбе Полуночника я стал переводить ему злобные слова колдуна. Но он не понимал их значения, а я не мог объяснить, так как сам едва понимал, о чем идет речь.

– Джон, выслушай меня внимательно, – попросила Луна. – Я знаю, все это, наверное, кажется тебе довольно странным, но…

Она остановилась на полуслове. Было слышно, как Рейс вызывает сеньора Поликарпо, колесного мастера, выйти и предстать перед его судом вместе с женой и детьми. Меня потрясло то, что он знал их по именам. Вероятно, он следил за всеми нами.

Полуночник держал Луну за руку, и мы слушали череду проклятий в адрес семьи Поликарпо. Потом воздух пронзил чей-то крик.

Колдун был уже недалеко от моего дома. Я вынул из кармана ключ и зажал в кулаке.

Хотя я был уверен, что запер дверь, но мое сердце упало от страха: Фанни была в саду.

– Нам нужно домой, – заявил я Полуночнику.

– Нет, Джон, твое появление только распалит его.

– Но Фанни… Она наверняка начнет лаять, и они могут причинить ей вред.

– Нет, я запрещаю тебе уходить. Фанни придется позаботиться о себе самой.

Я слышал, как колдун кричал с улицы:

– Мария Зарко Стюарт, Джеймс Стюарт и Джон Зарко Стюарт, я приказываю вам выйти на улицу и ответить за свои преступления перед народом Португалии. Я призываю вам вывести африканского язычника…

Я метнулся к двери, но Полуночник грубо схватил меня за руку и велел стоять на месте.

Луна сказала:

– Я объясню, почему тебе нельзя выходить, Джон. Присядь на минуту!

Я послушался, но она не успела ничего сказать, поскольку снова раздались вопли колдуна:

– Джон Зарко Стюарт, ты не уехал из Порту, как я тебя просил. Так узнай теперь, что значит умереть за любовь. Ты пройдешь очищение огнем, и я верну тебя Господу таким же невинным, каким ты был в день своего рождения.

Он стал угрожать смертью моим родителям. Мы молча ждали окончания его тирады. Но он больше ничего не сказал. Толпа по-видимому, свернула за угол.

– Джон, выслушай меня внимательно, – сказала Луна. – При обычных обстоятельствах я бы попросила твоих родителей рассказать тебе об этом, но после того, что случилось…

Она встала, выпила глоток чая и пригладила седую прядь.

– Ты знаешь, кто такие евреи?

– Моисей был евреем.

– Правильно.

– И у него были рога. И хвост. – Догадываясь, что последует за этим, я закричал: – Но у меня нет ни рогов, ни хвоста, так что я не могу быть евреем!

– Не повышай, пожалуйста, голос.

– Я не могу быть евреем! – закричал я еще громче.

– Джон, мы позволяли тебе так думать о Моисее. Прости нас. Возможно, это было неправильно, но у нас не было выбора. Мы не хотели, чтобы ты рано или поздно догадался. Но послушай меня: между евреями и христианами нет никаких физических различий, кроме одного. У тех мальчиков, которые получили Завет, маленький… маленький… не знаю, как правильно… Я хочу сказать, что…

– Что такое Завет? – перебил я.

– Ты сбиваешь меня с мысли.

– И хорошо! Не хочу об этом говорить.

Я отчаянно желал, чтобы все было как раньше. Я хотел, чтобы Даниэль был жив, а Виолетта – счастлива. Мне хотелось подражать птицам на нашем пруду и бегать наперегонки с Фанни.

– Ты должен выслушать, – попросила Луна, беря меня за руки. – У мальчиков берут кусочек кожи с… между ног, с самого кончика…

– Что еще за кусочек кожи?

– Маленький колпачок. Его срезают еврейским детям, когда им всего восемь дней от роду.

– Но у меня ничего не срезали. У меня никогда не было никакого колпачка.

– Может быть, но это не меняет того, что я хочу сказать.

– Но что вы хотите сказать? Вы говорите какие-то глупости.

– Джон, если ты еще раз повысишь голос…

Она взглянула на Полуночника и сказала, старательно выговаривая слова:

– Боюсь, это не так просто.

Полуночник ответил:

– Джон умный. Но очень, очень, – он потряс кулаками и состроил рожу, изображая, как я сержусь. Вышло очень похоже, но меня это не рассмешило. – Очень эмоциональный, – закончил он.

– Нет, я не эмоциональный! – закричал я.

– Прекрати ругаться с нами! – резко оборвала меня Луна. – Будь уверен, молодой человек, ты у меня сейчас так схлопочешь, что долго будешь помнить!

Ее гнев почти сразу же испарился, и в ее глазах я увидел, что она тоже хочет, чтобы все было по-прежнему.

– Джон, ты в самом деле еврей.

– Я вам не верю.

– Твоя мать – еврейка, а происхождение у евреев определяется по матери, а не по отцу.

Когда я обвинил ее во лжи, она добавила:

– Джон, и твоя бабушка – тоже еврейка. И дедушка Жуан тоже, добрая ему память. Он был португальским евреем, но происходил из Константинополя. Он вернулся туда еще до того, как ты родился.

В это время по лестнице спустилась Граса, лицо у нее было бледное, а ко рту она прижимала носовой платок. Она извинилась за то, что оставила нас.

– Я только что рассказала Джону о его происхождении, – сказала Луна сестре.

Граса наклонила голову и вздохнула, как будто всегда знала, что правда однажды омрачит нашу жизнь.

– Мне нужно идти, – сказал я.

Граса присела передо мной на корточки.

– Знаешь, Джон, твой дедушка был прекрасным человеком. Умным и добрым. У него был талант к садоводству, как и у Полуночника. Знаешь, почему он и его семья поселились в Константинополе? И почему они там говорили на португальском, в отличие от турок?

Я покачал головой. Она ласково погладила меня по волосам и улыбнулась.

– В шестнадцатом веке предки твоего деда жили в Лиссабоне. Их насильно обратили в христианство. Но даже после этого их и тех, кто их защищал, преследовали, потому что Церковь и Корона боялись, что они не откажутся от своих еврейских обычаев, и некоторые, действительно, сохранили их. Тысячи людей арестовывали и сажали в темницы, а многих публично сжигали на кострах. И однажды твои предки, желая спастись, сели на корабль, который шел из Лиссабона в Константинополь. Они хотели открыто исповедовать иудаизм. И жить без страха. Ты понимаешь?

– Да, – сказал я, хотя не был в этом уверен.

– Они хотели сами выбирать, как им жить, и не волноваться, что однажды их сожгут дотла. Турецкий султан оказал им радушный прием. Он принял тысячи португальских евреев. Позже…

– Но это безумие, сеньора Граса. Как они стали евреями? Скажите мне, коль вы такая умная!

– Они… они всегда были евреями, – смутилась она.

– Невозможно, – заявил я, решив, что обнаружил пробел в ее логике. – Они ведь сначала были христианами, так зачем же они обратились в иудаизм, и зачем их потом опять крестили? Это глупо. Это… это неправда.

Я толком не понимал, что значит быть евреем, но боялся, что это изменит всю мою жизнь – это отдалит от меня родителей и Полуночника, и они больше не будут любить меня.

Луна вздохнула:

– Ужасный сегодня день.

Я встал:

– Мне пора.

– Сядь на место, Джон Стюарт, – решительно сказала Граса, – или я никогда больше не буду учить тебя рисовать!

Она схватила меня за обе руки, пытаясь удержать. Ее руки были холодны, как лед.

– Как бы там ни было, твои дедушка и бабушка по матери были евреями, а их предков сотни лет назад изгнали из Португалии. Они сохранили свой язык и свои обычаи даже в мусульманской земле. Потом, когда худшие времена инквизиции закончились – ты ведь знаешь, что такое инквизиция?..

– Да, – ответил я, имея об этом смутное представление.

– Тогда ты, видимо, знаешь и то, что она потеряла влияние двадцать пять лет назад, хотя до сих пор окончательно не уничтожена. С тех пор мы можем исповедовать свою веру более… открыто.

– Но нам не нужно привлекать к себе внимание, – добавила Луна.

– Да, это было бы глупо, – согласилась Граса. – Гораздо лучше оставлять это в тайне. Так вот, Джон, для тебя важно лишь то, что, по священному писанию, ребенок еврейки считается евреем. Поэтому ты тот, кто ты есть. Теперь понимаешь?

– А мой отец еврей? – спросил я. Они обе покачали головами. – Вот видите! Ерунда. Если бы я был евреем, он тоже был бы им. Я же не могу быть не таким, как мой отец.

– К счастью или к сожалению, – сказала Луна, – но именно так все и обстоит. Это мы и пытаемся тебе сказать.

– Тогда почему я об этом не знал? Почему папа не сказал мне?

– Твои родители ждали, когда ты немного подрастешь. Таков наш обычай. Мы говорим это детям только в том случае, если абсолютно уверены, что они достаточно взрослые и способны хранить такую важную тайну. Если обстоятельства… не усложняют все, и это знание не становится необходимым, как случилось сегодня.

– Почему мы должны держать это в тайне?

– Послушай, Джон, – ответила Граса, – инквизиция может вернуться, потому этот проповедник, Лоренцо Рейс, и пришел сюда сегодня. Мы давно его знаем. Раньше он служил в Святой Палате при Церкви кем-то вроде обвинителя. Он сажал евреев в тюрьму и отправлял их на костер. Он, несомненно, очень жалеет, что у него отняли эти права и что мы вышли из-под его власти. Он желает, что все было по-старому.

– Так вы тоже еврейка?

– Да, Джон, многие из нас евреи. Хотя мы это и скрываем.

– А кто еще?

– Я думаю, лучше тебе поговорить об этом с твоей мамой. Она и так, наверное, очень расстроится, что мы тебе столько наговорили.

– Но что мне теперь делать?

– Что ты имеешь в виду?

– Я ведь еврей, а мой отец нет. Если вы такая умная, скажите, что мне делать?

Я поплелся по улице домой. Полуночник попытался заговорить со мной, но я был слишком зол, чтобы отвечать. Я думал о том, кто я же на самом деле.

А потом мы увидели сеньора Поликарпо, распластавшегося на мостовой около своего дома. Его жена Жозефина, вся в крови, рыдала, склонившись над ним. Кости его лица вмялись внутрь от ударов. По глазам и губам уже ползали мухи.

Сеньора Жозефина подняла на нас взгляд, полный ужаса, и запричитала.

– Джон, иди домой, – сказал Полуночник, – иди домой.

– А ты?

– Я скоро приду. Иди домой и обязательно запри дверь.

Я бросился бежать. Перед тем, как закрыть за собой дверь, я увидел, как он пощупал пульс Поликарпо. Потом покачал головой и взял Жозефину за руку.

К моему облегчению, Фанни, живая и здоровая, обнюхивала куст вербены в саду.

– Сеньор Поликарпо умер, а я оказался евреем, – сказал я ей. Но в ответ она только сбегала за своим кожаным мячиком и вложила его в мою руку. Я зашвырнул его в кусты роз, что было довольно жестоко с моей стороны. Пока она извивалась, пытаясь достать мяч и не уколоться, я ушел в свою комнату и разрыдался. Потом уставился в зеркало, пытаясь найти на своей голове след от рогов, но в очередной раз ничего не обнаружил. И на кончике своего пениса я тоже не увидел ничего необычного.

Примерно через час домой вернулась мама.

– Джон? – встревоженным голосом позвала она. – Джон, ты у себя?

Я сбежал вниз по лестнице и бросился в ее объятия.

– Слава богу, с тобой все в порядке, – сказала она. Мама долго обнимала меня, и я чувствовал, что она дрожит.

Я хотел спросить ее, евреи ли мы, но рассудил, что это в любом случае ее обидит, ведь окажись это правдой, то я напомню о ее врожденном недостатке, а если нет – на что я до сих пор надеялся – она может обидеться, что я так плохо думал о ней.

– Мне кажется, что с тобой сегодня случилось что-то неприятное, – сказала она, пытаясь сохранить самообладание. – Тебе не причинили никакого вреда?

– Нет, мама.

– Никто тебя не тронул?

– Нет.

– Точно?

– Да.

– Ты, наверное, испугался.

Я покачал головой, и она спросила:

– А Полуночник дома?

– Он, наверное, на сторожевой вышке в саду.

– Слава богу!

Она задумчиво опустила глаза и попросила:

– Набери мне воды в кастрюлю. Я приготовлю ужин. Горячая еда – как раз то, что нам нужно.

Я глубоко вздохнул и сказал:

– Сеньор Поликарпо умер.

– Я знаю, Джон, я видела Жозефину. Мы позже поговорим о том, что все это значит для нас.

– Мама, если я… если бы я был евреем. Я бы… я бы…

Я не знал, что сказать дальше, и замолчал.

Мама подняла руку, прося подождать секунду, и сняла свою черную шаль. Положив ее на кресло, она вернулась ко мне. Она обхватила руками мою голову и поцеловала меня в лоб.

– Ну, Джон, если бы ты был евреем… Что именно ты хочешь узнать?

Она была удивительно спокойна, хотя я ожидал, что она впадет в истерику. Но вместо этого она ободряюще улыбнулась мне.

– Если бы я был евреем, я бы знал об этом?

– Хороший вопрос, Джон, и я, конечно, на него отвечу. Но сначала расскажи мне подробно, что произошло с тобой сегодня? Я должна знать.

– Нет. Сначала ты ответь на мой вопрос.

Она вздохнула, уступая моему любопытству. Я и представить себе не мог, каким огромным облегчением для нее было открыть мне, наконец, правду.

Теперь я знаю, что многие ее причуды, особенно непрестанные опасения, что подумают другие, и упорное требование соблюдать правила приличия, были прямым следствием постоянного стремления скрываться – как внутри дома, так и снаружи.

Вероятно, необходимость лгать своему собственному ребенку казалась ей иногда жестокой.

– Сядь со мной, Джон, и я отвечу на все твои вопросы, – ласково сказала мама. Она настояла, чтобы я сел в папино кресло. – Ты теперь такой тяжелый – если посадить тебя на коленки, ты меня раздавишь, – засмеялась она.

Она посмотрела на меня так, словно была очень рада просто видеть меня живым и здоровым.

– Джон, мы… мы ждали, когда ты немного подрастешь, чтобы все сказать тебе.

– Так значит я еврей? – Я еще наделялся на то, что всему найдется более разумное объяснение.

– Все не так просто. Есть… как бы это сказать… Есть люди, происхождение которых нельзя определить однозначно.

– Они – не христиане и не евреи?

– Верно. Возможно… возможно, мне лучше начать с истории. Давным-давно, еще до твоего рождения…

– Дедушка Жуан вернулся из Константинополя, – прервал ее я. – Его предки были евреи. Они бежали от инквизиции. Людей сжигали. Я все это знаю.

– Кто тебе это сказал?

– Луна и Граса. Я был в их доме, когда пришел этот колдун.

– Да, я знаю. Они встретили меня на рынке.

– Если ты знаешь, что они мне сказали, зачем тогда спрашиваешь?

– Нет, Джон, они сообщили мне очень мало. Они сказали, что ты вел себя храбро, как настоящий мужчина, и что они открыли тебе некоторые тайны, – улыбнулась мама.

– Они чего-то лишили меня? – нетерпеливо спросил я.

– Кто?

– Евреи.

– Какие евреи?

Я пожал плечами.

– Понятия не имею. Но ты же понимаешь, о чем я говорю.

– Совсем не понимаю.

Я хотел как можно деликатнее намекнуть на то, что мой кончик могли покалечить. Я сказал:

– Ну, я не знаю, что они могли взять. Рога, например.

– Рога?

– С одного места… с головы. Отрезали их.

– Прошу тебя, Джон, сейчас не время для сказок Полуночника. Ты ведь не козел. Хотя порой и пахнешь, как он, – она улыбнулась собственной шутке, и это меня ужасно разозлило.

– Прости, Джон, – сказала она. – Я знаю, что это глупо, но я хотела, чтобы ты успокоился.

– Может быть, они взяли что-то другое?

– Что именно?

– Ну, с моего кончика, – заерзал я от смущения.

– А, теперь я понимаю, куда ты клонишь. Да, когда тебе было восемь дней от роду, пришел хирург и срезал маленький ненужный кусочек кожи с твоего… твоего кончика, как ты мило выразился.

Она говорила так, словно это был пустяк, но я, видимо, побледнел, потому что она поспешила заверить:

– Очень маленький кусочек. Он тебе не нужен, уверяю тебя. В этом месте у тебя все в сохранности.

– Зачем срезали этот кусочек кожи?

– Таков наш обычай. Приходит хирург и, пока ребенок сидит у отца на коленях, срезает кусочек кожи, который прикрывает это место. Он называется крайней плотью.

– Это больно?

Она пожала плечами.

– Наверное. Ты плакал. Мы смазали твои десны бренди, чтобы смягчить боль.

– Напоили меня бренди, чтобы отрезать кончик моего пениса?

Она шлепнула себе рукой по коленке.

– Это был крошечный и ненужный кусочек кожи.

– А у отца он есть?

– Да.

– Но почему ему не срезали этот кусочек?

– Джон, твой отец – это отдельный разговор. Может, сначала мы обсудим что-то одно.

– Ты разрешила мне спрашивать о чем угодно.

Она вздохнула:

– Послушай, Джон, боюсь, что твой отец – не еврей, – она отвела взгляд, словно это признание было неприятно для нее.

Но меня это ничуть не огорчило, напротив, я почувствовал облегчение.

– Тогда я только отчасти еврей.

– В известном смысле.

– Наполовину шотландец, наполовину еврей?

– Правильней было бы сказать наполовину шотландец, наполовину португалец. И, конечно, наполовину христианин, наполовину еврей.

– Но, мама, во мне не может быть четыре половины.

– Действительно, Джон, я всегда считала, что в тебе – сразу несколько мальчишек, и каждый новый несноснее предыдущего. Честное слово, со шмелем и то легче говорить, – покачала она головой. – Послушай, ты одновременно португалец и еврей. Как я. И одновременно христианин и шотландец, как твой отец. – Она наклонилась ко мне. – Но в этом-то и заключается вся сложность: евреи считают, что вера наследуется по матери. Так что, по нашим законам, ты полностью еврей, и христиане согласны с этим. Говорят, что одна капля иудейской крови делает человека полным евреем.

– Иудейской?

– В Библии евреи называются иудеями.

– Так что же я унаследовал от вас?

– Еврейство, если можно так выразиться.

Я почувствовал, что мы добрались до самого главного, о чем я и хотел поговорить все это время.

– Но что такое еврейство?

Мать глубоко вздохнула.

– Господи, если бы здесь был мой отец! Уверена, он смог бы объяснить все это намного лучше, чем я. Джон, милый мой, евреи просто верят в некоторые вещи, в которые христиане не верят. Это и значит быть евреем.

– Например?

– Например, что Иисус не был Мессией. Знаешь, кто такой Мессия? – Я покачал головой. – Ну, это что-то вроде спасителя. Так вот, христиане верят: Иисус был спасителем. Но мы утверждаем, что Мессия еще не пришел.

– Но папа тоже не верит, что Иисус – Мессия, а ведь ты сказала, что он – христианин.

– Он родился в христианской семье, но по убеждениям он – атеист. Евреи и атеисты не верят в то, что Иисус был Мессией.

Последнее утверждение, как мне показалось, немного улучшило мое положение.

– Так значит, люди могут меняться? Я могу решить, что я – еврей не наполовину, а скажем на четверть… или… или еще меньше?

– Боюсь, все совсем не так. Отец остается христианином, если не по вере, так по традиции. И ты тоже останешься евреем по традиции, даже если ни во что не будешь верить.

– По какой традиции?

– Вот здесь-то и начинаются сложности, Джон. Я многого не знаю, очень многого. Я знаю только то, что рассказывал мне мой отец. Понимаешь, я выросла здесь, в Португалии, где еврейское происхождение большей частью скрывается. Я еще многого не знаю, но я расскажу тебе, что мне известно…