Текст книги "Охота Полуночника"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Глава 13

Мы добрались до Чарльстона во вторник утром двадцать шестого августа, после трех дней, проведенных в море. В Нью-Йорке я слышал, что Чарльстон – очень красивый город, и жители его холят и лелеют, поэтому крайне удивился, увидев, что район, прилегающий к гавани, завален отбросами, и по нему бегают стаи бродячих собак.

Я остановил прилично одетого джентльмена возле порта и спросил его, отчего все выглядит так убого, на что тот ответил, что всему виной снижение цен на хлопок и рис на бирже Ливерпуля. В надежде, что Полуночник сумел найти себе работу, связанную с изготовлением снадобий в самом Чарльстоне или где-нибудь неподалеку, а может, занимается врачеванием, я решил в первую очередь поспрашивать о нем в аптеках.

К этому времени я совсем извелся; мне все казалось, что я в любой момент могу увидеть его; может, он выезжает из-за угла в повозке или покупает брюки в магазине одежды, мимо которого я как раз прохожу…

Когда я вышел на Кинг-стрит, меня больше всего поразило и обрадовало то, что Чарльстон был почти африканским городом. Чернокожие выполняли всю работу, которая требовала физического напряжения и выносливости – начиная с вывоза в тележках отбросов и заканчивая звоном в Церковные колокола. На одного человека английского или континентального происхождения здесь приходилось не меньше трех негров. На многих была красивая одежда и драгоценности: очевидно, они были свободными. Однако большинство были одеты в грязные ливреи или в грубую шерсть и хлопок, которые назывались негритянской одеждой. Многие ходили босиком.

Я еще не знал, что разыскиваю Полуночника в осажденном городе.

Тем первым утром я показал свой набросок не меньше, чем дюжине служащих, и, хотя трое из них с удовольствием высказали свое неодобрение по поводу его так называемого мошеннического вида, все до одного заверили меня, что в этом городе нет ни единого негра, который бы торговал лекарствами.

– Только северные придурки согласятся принимать порошки или микстуры, изготовленные черномазым, – грубо расхохотался один из них.

К тому времени, как прозвенели полуденные колокола, моя уверенность в том, что я смогу получить полезные сведения от белых жителей города, куда-то испарилась. Я решил еще раз воспользоваться советом Лунной Мэри и обратиться к чернокожим торговцам и купцам. Для этого я перешел на негритянскую сторону дороги.

Мой шотландский акцент представлял некоторые трудности, но, если я говорил медленно, негры меня понимали. Однако никто из них ничем помочь не смог. Тогда я подошел к статному джентльмену лет сорока, в золотом жилете и черных брюках. Он посмотрел на рисунок и на великолепном английском сообщил, что Полуночника никогда не встречал, однако добавил:

– Есть аптекарь-негр по имени Мобли на Квин-стрит, сэр. Цезарь Мобли, если быть точным. Он, конечно, не владелец, но он там работает. – Он рассказал, куда идти, и удивил меня, добавив: – Если позволите быть с вами откровенным, сэр, совершенно очевидно, что вы в нашем городе чужой. Я хотел бы дать вам небольшой совет: довольно оскорбительно для вас идти по негритянской стороне дороги, потому что вы – белый.

Мистер Мобли был настолько худым, что казалось – его сделали из проволоки. Умоляя его проявить терпение, я объяснил, чего хочу, и добавил, что за любое содействие в поисках Полуночника я готов уплатить пятьдесят долларов.

К сожалению, ничего не вышло. Он был твердо уверен, что никогда не видел Полуночника и не слышал о нем. Мне и в голову не пришло, что он мог лгать. Не подумал я и том, что с его точки зрения я – белый незнакомец, старающийся изменить свой акцент, чтобы походить на южан, да еще и выслеживающий чернокожего – представляю собой угрозу. Разумеется, никто из тех, кто хорошо относился к Полуночнику, ни за что бы мне не доверился; я мог оказаться работорговцам или же судебным чиновником и нанести ему вред.

В пять вечера, истекая потом, как солдат, проигравший битву, я пошел в отель. Несмотря на всю мою решимость оставаться бесстрастным, я все же не выдержал; сердце мое упало, когда я увидел молодого негра, грузившего на повозку тяжеленные ящики. Ему было лет двадцать, не больше, но его нос и один глаз были так поражены истекающими гноем язвами, что их немилосердно облепили мухи. Вши копошились не только в волосах, но даже и в бровях. На мгновенье взгляды наши встретились, и такое отчаянье светилось в его глазах, что я понял – он знает, что умирает.

Я бросился вперед и наткнулся на церковный двор, в котором мог найти хотя бы короткую передышку. Я сидел среди надгробий и не понимал, как можем мы жить на свете, если в мире творится такая чудовищная несправедливость. Я вытащил талисман Даниэля и прочел вслух: «Божественный Сын Девы Марии, рожденный в Вифлееме; Назареянин, распятый, чтобы мы могли жить дальше, молю тебя, о Господи, чтобы тело мое не было поймано и предано смерти руками судьбы…»

Я закрыл глаза и прочитал одну из двух защитительных молитв, которым меня научил Бенджамин, при этом представляя себе, что отражаюсь в серебристых глазах Моисея. Мой старый друг говорил мне, что мы – все мы – его ученики, и оттого в нашей сущности есть серебро.

Потом я повторил – медленно, десять раз – еще одну его молитву. А потом прошептал стих, который прочитал недавно в Книге Пророка Иезекииля: «Я на тебя, фараон, царь Египетский… и брошу тебя в пустыне.»

Я завершил двумя еврейскими словами: Хезед,любовь, и Дин, кара. Не могу сказать, какой цели служило все это, но это было все, что у меня имелось, чтобы помочь самому себе в такие мрачные минуты. Ничто из сказанного или сделанного мною не успокоило и не порадовало меня. По лицу моему струился холодный пот, и я чувствовал себя так, будто из меня исчезает все, что делало меня – мною. Мне требовалось немедленно утишить мою тоску. Для этого я, как только сумел подняться на ноги, отправился в таверну, где выпил несколько унций довольно приличного виски и жадно выкурил трубку. Я дотащился до отеля, умылся и рухнул в постель лицом вниз, и сделал вид, что я все еще мальчик из Порту, а рядом со мной лежит Фанни. Я обвил ее рукой, и, дыша в унисон, мы с ней уплыли в сновидения.

Глава 14

Я проснулся среди ночи, мокрый от пота, но не решился открыть окно и впустить в комнату морской бриз, потому что вместе с ним влетели бы тучи комаров. Я обнаженным лежал в кровати и представлял себе, как Полуночник приезжает сначала в Александрию, потом в Чарльстон. Закованный в кандалы, избитый, он выкрикивал мое имя. Он не был готов к тому, что мир может быть другим, что в нем не знают о Первых Людях, не знают об охотниках, которые поднимаются в небо и становятся звездами. Гиена захватила Чарльстон и сделала его своей собственностью.

Здесь, в Америке, он цеплялся за молчание, как потерпевший кораблекрушение цепляется за свой остров. Я припомнил, как он доверял мне свои истории; он доверил мне несколько своих секретов. Он твердо верил, что над его здоровьем и здоровьем его народа могла нависнуть смертельная угроза, если эти предания станут известны недоброжелательным людям. Молчание сделалось его единственной силой и надеждой. Поэтому он стал немым.

На следующее утро я принял решение – буду расспрашивать каждого аптекаря в Чарльстоне и близлежащих городах в надежде, что хозяин разрешал Полуночнику хоть когда-нибудь заходить к ним. Из тех первых, к кому я зашел, помочь мне никто не смог, но несколько служащих посоветовали обратиться в Аптекарское Общество – самую известную благотворительную аптеку в городе. Нельзя не заметить его, сказали они, потому что на вывеске нарисованы огромные ступка и пестик. Я добрался до Общества около полудня и прождал около часа, чтобы поговорить с владельцем – пожилым человеком с добрым лицом и голосом, по имени Джейкоб Ла Роза. Он долго меня расспрашивал, но, к моему великому сожалению, заявил, что никогда не встречался с таким человеком. Я уловил в его голосе некоторую неуверенность и начал умолять его быть со мной искренним, потому что это – самое важное дело моей жизни. Он заверил меня, что никогда не встречал негра, похожего на сделанный мной рисунок. Я ему не поверил, но сделать ничего не мог.

На третий день моего пребывания в городе миссис Робишо, владелица пансиона, где я остановился, за завтраком стала расспрашивать меня о моем португальском происхождении.

– Вы знаете, я ничуть не удивлюсь, если в Чарльстоне у вас есть родня! – воскликнула она.

– Прошу прощения?

– Некоторые евреи в Чарльстоне разговаривают по-португальски. Мне говорили, что они прибыли из этой страны.

И она рассказала, что в Чарльстоне сотни евреев, а на Хэсселл-стрит есть их церковь, как она назвала синагогу.

Почти всю дорогу туда я бежал бегом и увидел синагогу Бет Элохим, внушительное здание в георгианском стиле, окруженное металлическим забором с заостренными пиками, с высокими железными воротами.

Когда я подошел, ворота были открыты, и иссохший, морщинистый старик в большой черной шляпе и талесе открывал дверь. Звали его Хартвиг Розенберг, и был он кантором, отвечающим за пение литургии. Он отнесся ко мне очень подозрительно, пока я не упомянул, что и сам еврей.

Тогда он протянул мне широкополую шляпу и провел меня в саму синагогу. Столбы света с пляшущими в них пылинками и эхо наших шагов наконец-то подарили мне первые минуты покоя, которого я не испытывал с момента появления в Чарльстоне. Здесь я не чувствовал себя одиноким; здесь были люди, которые поймут меня и посочувствуют положению Полуночника.

На мои вопросы мистер Розенберг отвечал, что в Чарльстоне нет никого по фамилии Зарко, но живет не менее двухсот евреев португальского происхождения. Он назвал мне самые распространенные фамилии; среди был даже один Перейра – это девичья фамилия бабушки Розы. Здесь семья писалась Перрера.

Какая удача, думал я, словно прошел в ворота братства, так давно запертые. Я рассказал кантору, зачем я здесь, и пришел в уныние, услышав, что в конгрегации много рабовладельцев. Старейшины еврейской общины – придерживаясь традиций и законов христианского большинства – не имели ничего против при условии, что к неграм относятся с уважением.

Тогда я спросил, что у них называется уважением – возможно, отрубить у негодного раба только четыре пальца на ноге вместо пяти? На это мистер Розенберг, внимательно посмотрев на меня, ответил:

– Мне не требуются уроки нравственности от таких, как вы, сэр. Для евреев Чарльстона это вопрос выживания. Если мы будем держаться особняком, наша община подвергнется огромному риску.

Его резкие и одновременно снисходительные манеры привели меня в бешенство.

– Стало быть, вы готовы предать дух Исхода из Египта, сэр, и желаете сделаться добрыми христианами? Именно это вы пытаетесь мне сказать?

– Очень умно, мистер Стюарт, только вы не живете в Чарльстоне, следовательно, не знаете, какому давлению мы здесь подвергаемся. Если мне будет позволительно сказать, сэр, перечитайте Тору, тогда поймете, что вопрос выживания нашего народа – самая важная в ней тема. И пока я служу этой общине, мы останемся ей верны.

Конечно, я бы с удовольствием спорил с ним и дальше, но предпочел промолчать, потому что отчаянно нуждался в его помощи. Я отчетливо услышал мамин голос: «Джон, даже если ты выиграешь этот спор, это ничего не значит; главное – найти Полуночника».

Поэтому я даже принес извинения за свою горячность, хотя, должен признаться, сразу же пожалел об этом.

Умиротворенный кантор пообещал, что спросит в пятницу вечером в общине, не видел ли кто моего друга или хотя бы слышал о нем.

– Возможно, – сказал он, улыбаясь, чтобы сгладить возникшую между нами неловкость, – он даже принадлежит кому-нибудь из наших. Право же, это было бы удачей.

– О да, удачей, – отозвался я, не в силах скрыть отвращение.

Я покинул Бет Элохим с адресом мистера Перреры. Ему принадлежал магазин одежды на Митинг-стрит, буквально в двух кварталах от синагоги, а жил он за городом. И был рабовладельцем.

Я покинул синагогу, точно зная, что Полуночник даже не сумел бы обратиться за помощью к евреям. Должно быть, Чарльстон казался ему пустыней духа. Если он еще был жив, где нашел он себе место в этом мире?

Я пришел к магазину Исаака Перреры, и меня провели в контору, где над гроссбухом сидел темноволосый человек лет тридцати с оливковой кожей. Он положил перо на подставку, посмотрел на меня и улыбнулся.

– Чем могу служить, сэр? – спросил он.

– Я сразу перейду к делу, сэр, чтобы не отнимать у вас времени. Я португалец и наполовину еврей. В Чарльстоне я совершенно один, и мне крайне требуется достойный доверия человек, который смог бы помочь мне с моим делом.

Он ответил на ломаном португальском:

– Откуда вы, сэр?

– Я родился в Порту, хотя отец мой – шотландец. Фамилия моей бабушки – Перейра. Она до сих пор живет в Порту, хотя большая часть моей семьи сейчас в Лондоне.

– Да, мне говорили, что в Португалии много людей с фамилией Перейра, – сухо отозвался он.

По его холодному взгляду было ясно, что он не желает принимать в расчет наше возможное родство. Он по-своему давал мне понять, что я не вправе рассчитывать на его содействие. Чтобы подтвердить свою догадку, я сказал:

– Действительно, сэр, их тысячи. И с моей стороны было крайне самонадеянно прийти к вам, исходя из сходства наших фамилий.

– Но вполне понятно, – признал он.

– Я прошу прощения за то, что помешал вам, и оставляю вас с вашей работой. – Я подождал немного, давая ему возможность возразить, но он только кивнул, и я добавил: – Благодарю вас за то, что приняли меня. Это было очень любезно.

Я чувствовал себя настолько униженным, что ограничился коротким натянутым поклоном.

Это был четверг, двадцать восьмое августа, и с каждым новым днем в Америке я все отчетливее понимал, что не был рожден охотником.

Глава 15

Мы предоставлены сами себе

Мистер Роллинс сказал Ткачу, что знает человека, который может раздобыть нам мушкеты и пистолеты. Я буду называть его мистер Тревор, потому что он по сей день живет в Чарльстоне. Прошло еще шесть недель, прежде чем мне разрешили снова поехать в город за покупками, и я решила попробовать с ним связаться. На этот раз мастер Эдвард отказался отпустить со мной Ткача, но я неплохо умела управляться с лошадьми и поехала одна. Жена мистера Тревора радушно пригласила меня в маленький домик и усадила в кабинете, забитом огромным количеством книг. Она сказала, что ее муж появится с минуты на минуту.

Честно говоря, мистер Тревор всегда пугал меня. Он был высоким, с очень светлой кожей, а в глазах его всегда горело понимание, словно он видел все твои мысли насквозь. Его профессия, о которой я рассказывать не собираюсь, требовала больших знаний.

В тот первый день я рассказала ему про свои сновидения о городе, в котором всегда шел снег. Я рассказала ему, что папе перерезали ахилловы сухожилия. Я рассказала ему, что Марибелл вскрыли, когда она не успела остыть.

– Почему ты решила, что такая хрупкая и необразованная девочка, как ты, может победить в подобном мятеже? – весьма скептически спросил он. – Потому что – не пытайся обмануть себя, девочка – мы сейчас говорим о невольничьем бунте, даже если речь идет всего лишь о нескольких рабах.

Уж и не знаю, откуда у меня взялась решимость сказать то, что я сказала:

– Это вам не следует обманываться, мистер Тревор, потому что я-то все равно так или иначе выберусь из Ривер-Бенда. И заберу с собой друзей. Я могу поклясться в этом на маминой могиле. Вы можете помочь, если захотите. Но я все равно выберусь!

Не думаю, что я произвела на него хоть какое-нибудь впечатление, потому что он посмотрел на меня насмешливыми глазами.

– Маленькие мотыльки обычно летят прямо на пламя свечи, – сказал он. – Им кажется, что они попадут в вечный свет, а на самом деле просто сгорают дотла.

Если бы на следующую встречу с мистером Тревором не пришел Ткач, я уверена, мы бы вообще не получили никакой помощи. Но добиться разрешения на его поездку в Чарльстон оказалось очень сложно, и для этого потребовалось убедить миссис Энн, что в городском доме ей необходим курятник.

Чтобы сломить ее сопротивление, мне пришлось ныть и ворчать целых три месяца, так что только в июне 1822 года я смогла взять Ткача в город для строительства курятника, и мы смогли тайком встретиться с мистером Тревором. На этот раз он не разрешил нам входить в его кабинет, и мы сидели в гостиной и рассматривали картины на стенах – все до единой портреты негров-героев. На одной был изображен чернокожий человек, распятый на кресте на вершине безлюдного холма. Миссис Тревор сказала мне, что это Христос.

– Разве Иисус был негром? – спросила я. – Я думала, что он еврей.

– По духу он был одним из нас, – отозвалась она, и сначала я чуть не рассмеялась, но позже, когда стала об этом думать, у меня началось покалывание в кончиках пальцев на руках и ногах, как будто это сказал мой папа.

Я смотрела на эту картину и понимала, что, если сюда явятся отряды белых вояк, они сожгут и картину, и все вокруг, невзирая ни на чей дух. Уж они-то не позволят, чтобы в Чарльстоне распяли чернокожего Иисуса. Нет, сэр.

Должно быть, мистера Тревора убедило что-то, сказанное Ткачом, потому что он вдруг заявил, что мы можем забрать кое-какое оружие и боеприпасы, которые сложили на хранение у Денмарка Визи и его друзей еще до того, как тех арестовали и повесили за подготовку к восстанию.

Мы с Ткачом пока не представляли себе, как сможем провезти все это в Ривер-Бенд, и тревога холодными пальцами сжимала наши сердца. Хуже того, нам и в голову не приходило, что за мушкеты и пистолеты придется платить, а мистер Тревор прямо сказал:

– Ружья не достаются бесплатно ни одному мужчине. – Потом засмеялся, подмигнул мне и добавил: – Или девочке.

Все лето, пользуясь тем, что мастеру Эдвард и вся его семья жили в городском доме в Кордесвилле, я воровала любое серебро, на которое могла наложить свои маленькие пальчики. Впрочем, осень и зиму тоже. Каждые пару месяцев я отправлялась с наворованным добром в город; безделушки и столовое серебро словно вопили в моих карманах и сумке. Так что первые месяцы 1823 года все, о чем я могла думать, было воровство, ружья и ожидание избавления.

Да уж, чтобы рябь, пошедшая по воде, достигла окраинных берегов моря рабства на рисовых плантациях Южной Каролины, требуется вечность… К маю, после целого года, как я марала руки воровством, мистер Тревор сообщил мне, что украденного серебра хватит, чтобы заплатить всего лишь за пять мушкетов, два пистолета и три сабли. Правда, он решил добавить за свои деньги еще один мушкет и саблю.

Я поняла, что этого едва ли хватит, чтобы забрать с собой двадцать рабов, которых я собиралась освободить. Мы намеревались дать всем в Ривер-Бенде возможность выбора – уйти или остаться – за неделю до побега. Ткач должен был научить мужчин пользоваться мушкетом или пистолетом. Мы рассчитывали бежать ночью в воскресенье, потому что только в этот вечер жена Ткача Марта и его детишки получали разрешение появиться в Ривер-Бенде, и произойти это должно было в июле, августе или начале сентября, в период повышенной заболеваемости, когда в округе почти не оставалось ни белых, ни патрулей.

Мы собирались отчалить с пристани Петри, редко используемого причала на Купер-ривер – им пользовались только жители Бельмонта. Бофорт оказался куда храбрее, чем я ожидала, и сам поговорил с капитаном Оттом. Англичанин не только согласился помочь мне, Ткачу и всем тем, кто пожелает воспользоваться его судном, но еще сказал, что отправит своих матросов на трех весельных лодках к пристани Петри за пару дней до нашего ухода. Мы сядем в лодки и переберемся на его судно в гавани. Он поднимет на своем «Ландмарке» не только Юнион Джек, но еще и небольшой синий флаг. Он заверил Бофорта, что зажжет большой фонарь и направит его луч на этот флаг свободы, и будет освещать его всю ночь, если понадобится.

Капитан Отт пообещал Бофорту, что вернется в Чарльстон в конце августа или же в начале сентября. Как только он войдет в док, Бофорт наймет экипаж и приедет в Ривер-Бенд. Он привяжет красную ленточку на ворота и сразу за забором оставит какое-нибудь редкое растение. Если его кто и заметит, я скажу, что это подарок для моего садика от знакомого в Чарльстоне. На самом деле это будет сигнал нам – в ближайшее воскресенье отправляться на пристань Петри.

Я настолько боялась, что что-нибудь пойдет не так, что время от времени вынуждена была бежать к реке и сидеть, опустив ноги в ледяную воду, чтобы у меня не лопнуло сердце.

Я ничего не сказала Бофорту про оружие. Чем меньше он знает – тем лучше для него. Ткач и я поклялись ему: даже если нас схватят, мы никогда не назовем его имя. Однако я боялась: если мне начнут отрубать пальцы или класть на глаза горящие угли, я назову всех, кого знаю, и даже тех, кого никогда не встречала, включая самого чернокожего Иисуса. Я молила Господа, чтобы меня просто повесили. Да, сэр, я искренне надеялась, что со мной разделаются так же быстро, как вырывают жало у хлопковой совки.

В субботу четырнадцатого июля стало известно, что можно забирать пистолеты и сабли, за которые мы заплатили. Мистер Тревор оставил их под одеялом в пещере, укрытой камышами и тростниками, в миле южнее пристани Петри, в месте, которое называется Скала фермера. Нам передали, чтобы мы никогда больше не приходили к нему и не пытались связаться с ним. Мы не должны были ни под каким видом даже проходить мимо его дома. Это означало, что с этого времени мы были предоставлены сами себе.

Примерно в это же время у Вигги начались боли в животе, из-за которых он почти два месяца не подходил к повозкам. Если я признаюсь, что вызвала его болезнь с помощью чая из дурмана, сказав ему, что этот чай поможет вылечить его ревматизм, вы сочтете меня порочной?

Может, это и было нехорошо, но мне требовалось разрешение каждые две недели ездить в Чарльстон одной, потому что Вигги ни за что на свете не согласился бы перевозить оружие, и единственное, что я смогла придумать – это прочно привязать его к уборной.

Мы с Ткачом спрятали оружие под верандой, все, кроме одной штуки: я украдкой пронесла в свою комнату заряженный пистолет и спрятала его под кроватью. С тех пор, как Большой Хозяин Генри засовывал в меня своего удава, я постоянно ждала, что мастер Эдвард попытается сделать то же самое. Но теперь я была готова оказать ему достойный прием.

Нашей самой большой проблемой был управляющий, мистер Джонсон, но мы всякий раз дожидались, чтобы он ушел из Большого Дома с полевыми рабами, и только потом перетаскивали оружие из повозки. Видимо, Кроу, да и другие домашние рабы догадались, что происходит нечто необычное, но никто из них не собирался нас предавать.

В конце августа произошло нечто, страшно нас напугавшее: какой-то белый мужчина со странным акцентом стал расспрашивать буквально всех подряд в Чарльстоне про моего отца. Я узнала об этом от Цезаря Мобли, негра-аптекаря, к которому папа изредка заходил. Цезарь написал мне записку, которую передал с негром-кучером. Он писал не особенно хорошо, но суть я поняла. Странный незнакомец был высок и выглядел диковато. Цезарь заподозрил, что это работорговец, который решил выманить папу из его укрытия, или полицейский, который пытается его выследить, чтобы получить от мастера Эдварда жирный кусок в награду. Человек этот довольно неплохо имитировал акцент Побережья, но наверняка был откуда-то с Севера. Мистер Мобли сказал ему, что никогда не встречал моего папу.

Кто бы он ни был, он, черт бы его побрал, совал нос не в свое дело, причем в самый неудачный момент. Поэтому я начала молиться, чтобы мы никогда больше о нем не слышали.

Но случилось вовсе не так. Нет, сэр. Потому что на следующий же день, почти в полдень, к Большому Дому в коляске, которой правила привлекательная чернокожая женщина, подъехал сам назойливый незнакомец. Конечно, в тот момент я не знала что это тот самый человек, который расспрашивал про папу. Но вот негритянка уехала, он заметил меня, и его глаза буквально выскочили из орбит, а я поняла, что это он и есть.