Текст книги "Охота Полуночника"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Глава 28

Разумеется, все это время я не забывал о Полуночнике, но, перечитав в Нью-Йорке его письмо, убедился, что, должно быть, он предчувствовал свою скорую кончину.

Должно быть, именно эта мысль так отравила мое существование в эти дни. Горе для меня всегда было связано с чувством поражения, а здоровье и душевное равновесие возвращались лишь когда я опять вступал в борьбу.

Итак, на оставшиеся деньги я решил напечатать объявление, чтобы Полуночник – или любой, кто его знает, – написали бы мне о его судьбе. Эти объявления я решил разместить во всех газетах Соединенных Штатов от Нью-Йорка до Сан-Франциско и повторять их каждую неделю, пока не получу ответ. Конечно, даже если Полуночник и был еще жив, он мог не читать газет. Но я не хотел упускать свой шанс.

Морри с удовольствием помогла мне составить объявление, которое звучало так:

«Разыскивается Полуночник, Сэмюэл или Тсамма. Мы видели тебя издалека и умираем от голода.

Любой владеющий интересующими нас сведениями может написать Сернобыку в дом сеньоры Виолетты, 73, Джон-стрит, Нью-Йорк.

Я отыскал перо, которое ты считал навсегда для себя потерянным, и оно теперь со мной. Иди не спеша».

Мы не стали ничего писать про Ривер-Бенд и про Морри из страха перед работорговцами, которые могли бы пожелать ее похитить.

Затем я взялся за вторую часть плана, который стал для меня самым важным делом. Я решил составить список рабов и освобожденных чернокожих в Южной Каролине вместе с их местом жительства. Позже я собирался добавить сюда и другие южные штаты. Мне казалось очень важным, чтобы после уничтожения рабства (а это было неминуемо, через пять лет или через пятьдесят) бывшие рабы могли отыскать своих давно пропавших братьев, сестер, матерей, отцов и детей. Мои списки станут для них необходимы.

Задача была почти неподъемной, и я знал, что она отнимет у меня многие годы труда. Тем не менее, этот план захватил меня целиком.

Для создания такого списка мне нужна была помощь многих людей со всей Южной Каролины, – людей, которые захотят написать мне обо всех рабах, мулатах и освобожденных чернокожих, живущих поблизости, указать их имена и место жительства, а также всех родственников.

Я очень рассчитывал на помощь квакеров и не ошибся. Кроме того, за это дело взялись и чарльстонские евреи.

Первым делом я списался с Исааком и Луизой. Им я рассказал все подробности нашего побега, а они в ответ сообщили мне сто двенадцать имен.

Судя по официальным данным, в рабстве в Южной Каролине содержалось около двухсот шестидесяти тысяч негров, поэтому мне предстояла огромная работа. Но меня это ничуть не смущало. Список будет расти по мере того, как все больше людей станут узнавать о нем. Сама природа на моей стороне в этой битве!

Четырнадцатого ноября, спустя неделю после отъезда бывших рабов на квакерские фермы, я подписал бумаги об удочерении Морри. Поскольку я не был гражданином Америки, это было проделано через британское посольство. Морри записали под именем Мемория Тсамма Стюарт, и мне это показалось великолепным. Чтобы отпраздновать, мы на пароме отправились в Бруклин и там поужинали на берегу в таверне, куда допускали негров. Я выпил слишком много виски, но Морри без труда привезла меня домой.

Пока она как следует не обустроилась в церковной школе, я не появлялся там, чтобы не смущать Морри, но теперь решил разведать, что там происходит.

Сидя на заднем ряду, я гордился этой девочкой и одновременно чувствовал рядом присутствие Полуночника. Он широко улыбался.

Посетив школу Морри, я перестал задаваться вопросом, не напрасно ли пожертвовал рукой за ее свободу. Глядя, как толпятся вокруг нее малыши и дергают за подол алого платья, что я купил ей в подарок, я прекратил сравнивать чужие несчастья, как она мне и советовала. Хорошо, что мне наконец удалось избавиться от эгоизма.

Были и другие события, которые помогли мне вернуть утраченную бодрость духа, и первое из них оказалось совершенно неожиданным.

Я так и не написал матери о своем несчастье. Эта трусость в сочетании с тоской по дочерям причиняла мне неизъяснимую боль. Я запер дверь и не пускал к себе ни Морри, ни Виолетту. Я слишком много курил, и мне стало дурно. Однако я не знал, что у Виолетты был запасной ключ. Она вошла ко мне в спальню перед рассветом, девятнадцатого ноября, и объявила:

– Я больше не могу этого терпеть, Джон. Если ты обещаешь потом не говорить ни слова о том, что между нами произошло и не загадывать на будущее, то я готова лечь с тобой сейчас.

– Ты уверена? – спросил я, чувствуя, что настал поворотный момент в нашей судьбе.

– Да, – ответила она.

С радостью и надеждой я приблизился к ней и поцеловал, – этого поцелуя я ждал больше двадцати лет, и он наполнил меня таким блаженством, что я чуть не лишился чувств.

С ней я чувствовал себя словно в самом сердце вселенной, и увечье мое оказалось не таким уж важным недостатком.

Потом она уронила голову мне на плечо и погрузилась в сон.

Я думал о Франциске. Она была совсем другой, чем Виолетта; каждой из них принадлежали свои собственные созвездия и своя часть ночи. Именно поэтому мне казалось, что жена не стала бы ревновать сейчас к моему счастью.

Пока Виолетта спала, я гладил ее по волосам и, как всегда, мечтал. Это простое движение успокаивало меня и заставляло почувствовать себя как дома. Я понял, что отныне между нами все будет хорошо.

И впрямь, в последующие недели наши отношения были именно такими, как мне всегда хотелось. Мы подолгу гуляли на пустошах Манхеттена, наблюдая за птицами. Она собирала опавшие дубовые листья, а я покупал ей цветы. Мы ели орехи в парках и гонялись друг за дружкой по лестнице. На День Благодарения она приготовила индейку с клюквой, а на сладкое – рабанаду по рецепту моей матери. Мы никогда не обсуждали то, что между нами произошло, поскольку в этом не было нужды.

В ночном безмолвии спальни мы, наконец, словно бы искупили гибель Даниэля. Наш союз был победой над предательствами, безумием, надгробными камнями и вечными прощаниями.

Это было доказательством, что возрождение возможно. Вероятно, это было просто чудо.

Я не знал, способна ли Виолетта еще иметь детей, но отчаянно надеялся, что да.

Вторым важным событием стало мое решение вновь взяться за гончарное искусство и изготовление плитки. Для этого я освободил небольшой сарайчик у Виолетты в саду и приобрел необходимые инструменты.

Действовать одной рукой оказалось не так трудно, как я боялся, и через пару дней я приспособился изготавливать вполне сносные горшки, тарелки и кувшины. Кроме того, я сделал пару набросков для плитки с изображением рабов в поле. Однако, для столь честолюбивого проекта у меня пока не хватало смелости.

Наконец, я послал письмо матери и дочерям и объяснил, что хочу остаться в Нью-Йорке, чтобы Эстер и Граса приехали сюда как можно скорее. Я извинился за то, что вновь хочу изменить их жизнь, но пообещал все объяснить при встрече. Насчет руки я сказал лишь, что был ранен на юге, но беспокоиться не о чем: американские врачи позаботились обо мне. Я пока еще не отыскал Полуночника, – писал я, – но вновь готов отправиться на охоту.

Я был увлечен Виолеттой глубже, чем мог выразить словами. Я смутно сознавал, что мы различны по натуре, но это казалось даже к лучшему: сплав зачастую оказывается крепче чистого вещества.

Однажды на прогулке я заговорил с ней о том, что волновало меня уже много дней:

– Виолетта, я бы хотел завести ребенка… Чтобы у нас с тобой была настоящая семья.

Она побледнела. Я усадил ее на приступку и присел рядом на корточки.

– Что такое? Я думал, ты будешь рада.

– Я рада, Джон. Просто взволнована. Дай мне передохнуть.

– Если ты беспокоишься насчет моих дочерей, я уверен, они будут рады братику или сестрички, хотя, конечно, мы не позволим им выбирать имя. – Я засмеялся. – У них очень скверный вкус.

Она прикоснулась к моим губам, и я поцеловал ее пальцы. Она сказала:

– Довольно, Джон. Поговорим об этом позже. Я слишком потрясена, чтобы продолжать эту тему сейчас.

Я решил дать ей пару дней, чтобы привыкнуть к этой мысли. На следующий вечер нас с Морри пригласили на ужин к Уильяму Артуру, директору школы. Виолетта отказалась идти с нами, поскольку они с Морри по-прежнему были в натянутых отношениях. Мы вернулись домой куда раньше, чем думали: мистер Артур рано вставал и поэтому ложился не позже десяти вечера.

Не обнаружив Виолетту в гостиной, я бегом поднялся в спальню, но ее не было и там тоже. Подойдя к окну, я обнаружил ее в саду, закутанной в черную португальскую мантилью. В руках она держала столешницу, вырезанную Даниэлем, и рыдала.

Я бросился к ней, но никакие слова не могли унять ее слезы.

– Пожалуйста, скажи мне, в чем дело! Это Даниэль? Я тоже часто думаю о нем, ты ведь знаешь.

Отвернувшись, она промолвила по-португальски:

– Я тебя не люблю, Джон. Не так, как тебе бы хотелось. Не так, как я любила Даниэля. – Она поднесла дрожащую руку ко рту. – И никогда не полюблю, поэтому нам нельзя иметь детей.

– Тогда почему?.. Почему ты пришла ко мне?

– Не было другого способа разбить стену, что выросла между нами. Не было другого способа помочь тебе. – Она печально взглянула на меня. – Я же говорила, что тебе нельзя в меня влюбляться. Я сделала все, что могла, дабы показать это тебе.

Лишь теперь я понял, почему так старалась отдалиться от меня: ей хотелось защитить меня от себя самой. Пожалуй, в те дни она проявила большую щедрость, нежели потом, когда мы спали в одной постели. С ее точки зрения тут не было никаких сложностей: она просто никогда меня не любила.

Я поднялся, чувствуя, как жизнь понемногу покидает меня. Но я не чувствовал ни гнева, ни даже печали. Как ни парадоксально это звучит, я чувствовал себя одновременно очень легким и очень тяжелым. Мне казалось, что во мне не осталось ничего, кроме мыслей о ней, молитв и желаний. Я очень устал – от самого себя.

– Ты и впрямь меня предупреждала, – подтвердил я ровным тоном, стараясь не выказать своих чувств. – И я благодарю тебя за это. И за то, что ты пыталась мне помочь. Теперь я вижу, перед какой дилеммой я поставил тебя.

Я прижался пересохшими губами к ее холодной щеке, а затем, словно призрак, двинулся вверх по лестнице. Из комнаты я наблюдал за ней еще около часа. Затем она ушла из сада, оставив столешницу на скамье. Я смотрел на нее и вспоминал свое лицо, вырезанное Даниэлем, и думал о том, что никогда не хотел видеть правды в наших отношениях. Даже в детстве она не обещала мне ничего, кроме дружбы.

Когда Виолетта вернулась в сад, то в руках у нее был нож. У меня потемнело в глазах, а сердце забилось чаще: я решил, что она хочет лишить себя жизни.

Но когда я выбежал во двор, она уродовала свой портрет, вырезанный Даниэлем, нанося ножом глубокие удары. Я неслышно вернулся в дом. Мне бы хотелось удержать ее руку, но она явно не нуждалась в моей защите.

На другой день я не стал завтракать и в одиночку отправился на берег Гудзона, думая о ребенке, которого у нас никогда не будет.

После школы я встретил Морри и рассказал, что произошло между мной и Виолеттой. Я сказал, что хочу провести пару дней за городом, чтобы обдумать свое будущее – и будущее своих дочерей.

В субботу утром мы с Морри на пароходе отправились в город Рослин, находившийся в бухте на северном побережье Лонг-Айленда. Там мы гуляли по холмам и лесам. Было холодно, и мне казалось, что все замерзло вокруг и внутри меня.

Морри шагала быстрее и то и дело останавливалась, чтобы дождаться меня. Мне нравилось, что она оборачивается…

В понедельник, перед рассветом, пошел снег. До этого Морри никогда такого не видела. Выбежав на улицу, она поскользнулась и упала, но продолжала смеяться. Я сел рядом с ней и, запрокинув голову, смотрел, как падают снежинки, ощущая на щеках холодок. Мы с ней долго лежали рядом на земле, и снег падал на нас, как покрывало.

В дом Виолетты мы вернулись в понедельник вечером. Она встретила нас в дверях добрыми словами и поцелуями, предложила сварить кофе и приготовить рабанаду. Этой щедрости я вынести не мог и выбежал из дома. Ночь я провел в какой-то ужасной гостинице на берегу Гудзона, а на следующий день подыскал крохотный домик в Гринвич-Вилледже, который можно было снять через неделю. Он был старый и уродливый, а в саду не было ничего, кроме мусора и замерзшей грязи, но стены казались прочными, а цена – невысокой.

Когда я сообщил Виолетте о своих намерениях, она ободряюще улыбнулась.

– Только оставь свои инструменты у меня, чтобы здесь работать. Тогда мы останемся друзьями. Окажи мне такую услугу, Джон.

Впервые в жизни я ответил ей «нет». Никогда прежде это слово не давалось мне с таким трудом.

Я сразу написал матери о своем новом доме и изменил адрес в газетных объявлениях. В последнюю ночь, что я провел в доме Виолетты, она вышла в сад до рассвета и долго смотрела на звезды. Когда она заметила меня, я укрылся в тени, точно преступник. Виолетта начала подбрасывать в воздух мяч. Это был мячик Фанни, я вспомнил, как моя любимая собака прыгала за ним с громким лаем. Пошатываясь, я вернулся в постель. Чуть погодя, я услышал, как Виолетта бросает камешки мне в окно, и накрыл голову полушкой. Она продолжала швырять их до рассвета, но я так и не осмелился выглянуть наружу.

Как-то утром в середине января кто-то принялся стучать в дверь нашего дома. Я открыл и обнаружил на пороге свою мать, всю в слезах. За спиной у нее стояли Эстер и Граса. Из трех больших повозок выгружали тяжелые сундуки.

Наша встреча, как и заведено в моей семье, прошла с надрывом.

Это было все равно, что смотреть итальянскую оперу, которую играют в слишком быстром темпе, где четверо персонажей с совершенно разным темпераментом пытаются обрести шаткое равновесие между смехом и слезами. Я расцеловал дочерей и разглядел их каждую по очереди.

На девочках были серьги, купленные мною в Александрии, и они с гордостью сообщили, что не снимали их все это время. Показывая им дом, я сказал, что у них будет одна спальня на двоих, но они заявили, что так даже лучше. У мамы, как и у Морри, была отдельная спальня, и она ей очень понравилась, хотя там пока не было никакой мебели и даже ковра. Конечно, в доме было очень тесно, и несмотря на все их улыбки я понял, что они разочарованы после столь долгого путешествия. Я почувствовал, как отвага понемногу покидает меня.

– Дыши спокойнее, – велела мне мама, но я даже не смог засмеяться старой шутке. Она постучала мне по лбу, словно пытаясь вбить в меня немного здравого смысла. – Прекрати беспокоиться, Джон. В жизни нам пришлось повидать немало грязи и тесноты…

В следующие два дня я по очереди сводил мать и дочерей на прогулку по Бродвею и рассказал им о том, что пережил в Ривер-Бенде и как потерял руку. Я сразу извинился за эту потерю перед мамой, поскольку она родила меня целым и невредимым, а я словно бы нанес ей оскорбление, презрев материнскую заботу. Она обняла меня со словами: «Ты должен был рассказать мне обо всем гораздо раньше. Нельзя страдать в одиночку. Ты всегда так поступал, с самого детства, но думаю, теперь с тебя хватит».

Я заверил ее, что трудности давно миновали, но она никак не могла соединить в своем сознании образ того прежнего мальчика и мужчины, который ныне стоял перед ней. По утрам, в полудреме я порой замечал, как она стоит в дверях и встревоженно смотрит на меня.

У мамы всегда странным образом менялись настроения, и, пережив первоначальный шок и грусть, она вновь сделалась веселой и жизнерадостной. И все же я знал, что пройдет еще много месяцев прежде, чем она примирится с происшедшим.

Что касается дочерей, то их реакция на мое увечье была совершенно различной. Заботливая Граса предпочла хранить молчание, но я знал: она ждет от меня подтверждения, что ее отец остался прежним. Я и забыл, как тяжело дети переживают разлуку. Поэтому следующие две недели я старался проводить с ней как можно больше времени и перед сном подолгу читал ей книги. Когда она, наконец, успокоилась и стала уходить на прогулки по городу с матерью и сестрой, даже не вспоминая обо мне, я понял, что все будет в порядке.

Что до Эстер, то она возомнила себя заботливой нянюшкой, и мне пришлось терпеть ее ухаживания. Она помогла мне подыматься по лестнице и взбивала на ночь подушки. Когда я однажды одернул ее, она разразилась слезами. Однако мама объяснила мне, что в глубине души сестры очень похожи, и нуждаются в моем внимании. Поэтому я позволил Эстер побаловать меня еще некоторое время, а взамен попросил разрешения присутствовать на ее занятиях музыкой. Это ей так понравилось, что она даже стала будить меня по утрам игрой на скрипке. Я понял, что и с ней все будет в порядке, когда она принялась покрикивать на меня, явно не опасаясь, что от этого я могу развеяться, как дым, или у меня отпадет вторая рука.

Поначалу, как и следовало ожидать, отношения между членами семьи и Морри были довольно напряженными. Она предпочла одиночество своей спальни и пряталась там все время, когда не нужно было уходить в школу. Однажды я постучался к ней, и она разрыдалась в моих объятиях. Она была уверена, что все вокруг ее ненавидят.

– Я совсем другая, ты был очень добр ко мне, но мне больше нельзя здесь оставаться.

И тут в комнату вошла мама, встревоженная шумом, и опустилась рядом с Морри на колени. Она обняла девочку за плечи.

– Морри, послушай меня. Твой папа был самым лучшим моим другом. Он спас Джону жизнь, как ты знаешь, а значит, спас жизнь и мне тоже. – Она промокнула платком слезы девочки. – В то время я дала ему клятву – что я всегда буду обращаться с ним как с родным человеком. Поэтому ты стала членом нашей семьи не только потому, что Джон удочерил тебя. – Она поцеловала ее в ладошки и сжала их в кулаки. – Ты, дитя мое, – она улыбнулась, – стала членом нашей семьи еще до своего рождения!

Они очень долго смотрели друг другу в глаза, а затем мама шутливо ударила ее по коленке и сказала:

– А теперь пойдем со мной на кухню. Мы получше познакомимся, пока будем готовить ужин.

После этого все пошло как по маслу. Девочки стали обращаться к Морри, как к старшей сестре. Они бессовестно соперничали за ее внимание, – Эстер со своей скрипкой, а Граса – с картами и альманахами. На следующее утро они втроем приняли свое первое решение: как только они повзрослеют, то отправятся в Шотландию, в Италию, в Индию и в Китай.

– А на обратном пути мы посетим Африку, чтобы увидеть, откуда родом твой отец, – с серьезным видом заявила Граса Морри.

Они сидели в гостиной на диванчике, и я обнял их всех троих, а затем усадил Эстер на колени.

– Если отправитесь морем, то на меня не рассчитывайте, – объявил я с тяжким вздохом.

Мама смеялась до слез, а потом пояснила:

– Джон, ты разве так и не понял? Они и не думали брать тебя с собой.

Как-то вечером, вскоре после их приезда я набрался смелости и рассказал маме про Виолетту. После этого она стала навещать ее раз или два в неделю и порой брала с собой Эстер и Грасу. Дети очень полюбили Виолетту и часто играли с ней. Мама подтвердила, что та всегда очень ласкова с моими дочерьми. И я вспомнил, как она заботилась о детях в Ньюкастле… Похоже, мои девочки и впрямь доставляли ей много радости. Я ревновал лишь изредка…

Когда мать и мои дочери отправлялись к Виолетте, мне казалось, словно они ходят в гости к призраку. В моем сознании она теперь мало чем отличалась от Даниэля. Отчасти это утешало: теперь я мог надеяться, что со временем буду чувствовать к ней одну только любовь.

Итак, мама, Эстер, Граса, Морри и я начали свою жизнь в Нью-Йорке в ожидании вестей от Полуночника.

Джон Стюарт,

4 апреля, 1824 года.

Глава 29

Они знали, что будет дальше

Когда я стояла и смотрела, как уезжают прочь люди, которых знала всю жизнь, у меня чуть не разорвалось сердце. Лишь Рэндольф со своими детьми, Мими и Лоуренсом, остался на Манхэттене. Отныне это была моя единственная связь с Ривер-Бендом, – но, впрочем, с Рэндольфом мы никогда не были большими друзьями.

Я осталась в Нью-Йорке потому что, едва оказавшись здесь, поняла, этот город словно создан для меня.

Здесь все заняты торговлей и строительством. В Нью-Йорке – все движение. И мне нравится быть его частью. Конечно, порой я скучаю по медлительной рутине Ривер-Бенда, мы все скучаем по ней, хотя никто не хотел бы туда вернуться, и никто не признался бы в этом ни одному белому, кроме, разве что, Джона, поскольку им этого просто не понять. Здесь даже противники рабства все равно считают негров ни на что не годными, кроме как носить ящики и чистить печные трубы.

Раньше я думала, что на севере негры не могут быть такими же несчастными, как рабы на плантациях, но, понаблюдав за нищими, спящими на улицах в лохмотьях, я поняла, что ошибалась. Правда заключалась в том, что мне недоставало Лили и ее кухни, где так сладко было облизывать ложки. Я скучала по Кроу, который пересказывал мне последние сплетни своим дрожащим голосом. Я скучала даже по тем вечерам, когда сидела на веранде и глазела на темные верхушки сосен.

Должно быть, потому, что мыслями я разрывалась между Ривер-Бендом и Нью-Йорком, я перестала понимать, кто я такая. Мне хотелось поговорить об этом с Джоном после приезда, и пару раз я даже почти набралась сил, но он сам был так несчастен, что мне не захотелось усугублять его тревоги. Виолетта, женщина, которую он любил, сперва показалась мне слишком скрытной. Я ощущала в ее душе скрытую злость, как будто у человека, который прячет в своей комнате заряженное оружие. Конечно, внешне она была очень добра и стремилась всем помочь, не выдавая при этом своих чувств. Она была огромным знаком вопроса, но от меня не могло укрыться, что страсть Джона пугает ее. Возможно, из-за того, что он калека… Не знаю.

Именно в это время я и принялась записывать свои воспоминания о жизни в Ривер-Бенде и о том, как мы попали в Нью-Йорк. Позже Джон прочитал мой дневник и велел продолжать. Он сказал, что у меня дар рассказчика. Когда мы вот так разговаривали с ним, я словно видела перед собой отца, – в каких-то незначительных мелочах, в жестах и манерах. Он даже порой пририсовывал хвостик к букве «а» и звериные когти к букве «б». Мы оба словно шли по следам моего отца.

В начале ноября, где-то за неделю до того, как все мои друзья уехали из Нью-Йорка, я шла по Черч-стрит, и вдруг увидела толпу негритянских ребятишек, высыпавших наружу из дверей кирпичного здания. Я с улыбкой наблюдала за ними, и вдруг на пороге показался молодой чернокожий мужчина, куривший трубку. Он напомнил мне об отце, и я уставилась на него, а он спросил:

– На чего ты так смотришь, девочка?

Слово «девочка» мне не понравилось, и я поправила его грамматику:

– На чтоты смотришь.

– Что?

Похоже, передо мной был еще один из этих самодовольных северных негров, которые считают нас, южан, тупоголовыми чурбанами из-за того, что не могут понять наш акцент.

– Вы умеете читать и писать, юная леди? – окликнул он меня внезапно.

Я обернулась.

– А вам-то что?

Он засмеялся и спросил:

– Откуда ты родом?

– С Луны. – И, подражая говору местных чернокожих, я добавила: – Вот почему я так странно произношу слова, разве не ясно?

– Как тебя зовут? – И когда я ему сказала, он заявил: – Что ж, Морри, а не хочешь ли ты попробовать учить других читать и писать?

– Я никого никогда не учила.

– Вот и хорошо. – Он засмеялся. – Тогда тебе не нужно избавляться от дурных привычек.

– И что я буду делать?

– Учить чтению и письму. Это школа. Позволь мне представиться, я директор Уильям Артур.

Он спустился по ступеням и пожал мне руку.

– Директор? Но… Но вам же всего лет тридцать, не больше!

– Мне двадцать семь. Но, по-моему, в этой работе нет никаких требований по возрасту. А если есть, лучше скажи мне об этом. Ведь я всего три года, как директор.

– А вы будете мне платить?

– Обязательно, каждый месяц. Можешь начать на этой неделе?

– А почему не сегодня?

Он опять засмеялся.

– Потому что сегодня ты мне не нужна. Понадобишься через два дня. Ты должна будешь приходить сюда каждое утро, ровно в девять часов и учить детишек читать и писать. Четыре часа в день. Два класса по тридцать человек. Думаешь, юная леди с Луны справится с такой задачей?

– Что ж, попробуем и узнаем.

Я была так рада своей новой работе, что, вернувшись домой, велела Джону готовить бумаги на удочерение. Он сам давно этого хотел и такова была воля моего отца. А сейчас мне хотелось осчастливить всех в Нью-Йорке. Но затем Джон заговорил о папе так, словно тот был уже мертв, и все испортил. Я простила его лишь потому, что прочла в его глазах, что мы отчасти похожи: до самой смерти мы будем гадать о том, что случилось с папой.

Дети в школе мне сразу понравились. Они толпились вокруг меня, словно я была сахарным леденцом. Может, потому, что я читала то, что им нравилось. Для них чтение – это нечто совсем другое, чем для нас. Взрослые любят неожиданности и всякую новизну. Дети любят повторение. Им нравится знать, что будет дальше. Когда я рассказала Рэндольфу о школе, он записал туда Мими и Лоуренса. Я была очень рада видеть их там. Вскоре детишки, даже самые младшие, уже выучили азбуку. У нас даже появились настоящие поэты. Мальчик по имени Чарльз написал стихи про муравья, мышь и крысу, которые поплыли на лодке в Африку. Это было очень славно.

Вскоре после удочерения Джон пришел ко мне в класс, и мне было очень приятно. Он также нашел для себя работу – стал составлять списки рабов и освобожденных негров в Южной Каролине, чтобы все эти люди после отмены рабства могли отыскать друг друга. И еще он написал послание моему отцу и раз в неделю печатал его в сотнях газет.

Мне он нравился все больше и больше, а главное – я ему доверяла. Теперь я понимала, почему отец так сильно его любил.

Вскоре после того, как я начала учить детей, Уильям Артур пригласил нас с Джоном к ужину. Теперь мы стали настоящими друзьями, и он время от времени зазывал меня к себе домой. Джон разрешил, но велел мне быть осторожной, поскольку, хотя я и вела себя совсем как взрослая, но все равно, по его мнению, оставалась ребенком. Конечно, между нами ничего не было. Я думала, что ничего и не произойдет.

К концу декабря между Джоном и Виолеттой пробежала черная кошка. Она, наконец, сказала ему то, о чем давно следовало догадаться: что она никогда его по-настоящему не любила. Тогда мы с ним уехали на несколько дней на Лонг-Айленд, чтобы побыть наедине, и я увидела, как горе и разочарование отнимают все силы у этого человека.

Прямо перед нашим возвращением домой пошел снег. Я выбежала на улицу и поскользнулась, а потом долго лежала, глядя, как бесконечно падают на землю снежинки и открывала рот, чтобы попробовать их на вкус. Тогда я решила, что никогда не стану жить в таком месте, где не бывает снегопада.

В январе к нам из Лондона приехала мама Джона и его дочери. Вот уж был переполох! Сперва миссис Стюарт напугала меня, но было радостно видеть, как сильно она любит сына, и мне понравилось, что она носит очки только когда никто не видит. Иногда я даже смеялась над этим у себя в комнате. Она наговорила мне уйму приятных вещей и научила готовить, хотя некоторые рецепты, на мой вкус, оказались совершенно несъедобны. Она чем-то напоминала мне Лили. Возможно, возрастом и тем, что яростно вставала на защиту своих близких. Джону повезло, что у него такая мама.

Дочери Джона показались мне совсем не похожими друг на друга. Эстер вечно носилась по дому и хихикала. Удивительно, как быстро двигались ее пальчики, когда она играла на скрипке. Я все время боялась, что она возьмет не ту ноту. Говорила она тоже очень быстро, так, что проглатывала половину слов, и нам вечно приходилось ее переспрашивать. Эстер напомнила мне о раннем детстве. У нас были свои тайны, и мы все время смеялись. Граса куда медлительнее, она изучает свои карты и все остальное так серьезно, словно это должно изменить весь мир. Она сразу мне понравилась, потому что мы обе любим тишину и наблюдаем за вещами. К Эстер мне пришлось привыкать немного дольше, и все же с ней мы тоже привязались друг к другу. Мне нравится, когда они стучат прежде, чем войти в мою спальню. Мы вроде как одна семья, но у меня все равно есть право остаться одной и не всегда проявлять дружелюбие. Они хотят, чтобы мы все вместе отправились в Африку. Я сказала, что возьму их с собой и может, так оно и будет, но пока мне нравится оставаться на одном месте, в безопасности.

В начале июня тысяча восемьсот двадцать четвертого года после того, как Уильям Артур уже несколько месяцев нежно ухаживал за мной, я оказалась в его комнате на Чембер-стрит, и он поцеловал меня, а я чуть не упала в обморок.

Я по-прежнему немного в нем сомневалась, и мне бы не хотелось торопиться. Мне нравилось, что у меня есть право сказать «нет». Но он любил все делать быстро. И после этой июньской ночи мы часто оказывались в одной постели, а потом я бежала домой, прежде чем меня хватятся Джон и миссис Стюарт. Мы с Уильямом были нежны друг с другом, но все же не до конца уверены в своих чувствах. Но, пожалуй, больше всего в это время мне недоставало тех людей, которые погибли или остались в Ривер-Бенде. Я скучала по Кроу, Лиле и Ткачу, и бабушке Блу и по маме. Возможно, папа сейчас был с ней… А, возможно, до сих пор оставался среди живых. Интересно, могут ли умершие видеть, как славно складывается жизнь их Мемории? Я очень надеялась, что это так.

Мемория Тсамма Стюарт,

17 июня, 1824 года.