Текст книги "Охота Полуночника"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

Власть молчания

Я пока не собираюсь рассказывать, кто это сделал. Потому что стоит мне хотя бы шепнуть об этом, и моим друзьям из Ривер-Бенда придется расплачиваться за мою беспечность. Я уже видела, как из-за меня погиб один хороший человек, и не хочу подставлять еще кого-нибудь. Нет, сэр. Миссис Энн еще не поздно попросить своего нового мужа затянуть веревку на шее любого, кто полезет не в свое дело, и вздернуть еще одно одолженное тело на ближайшем дубе. Я говорю одолженное,потому что наши уши, пальцы на руках и даже пальцы на ногах нам не принадлежат. Я убедилась в этом, когда мне было двенадцать, и забывать об этом не собираюсь.

Мой папа как-то сказал мне, что хозяин пытается завладеть даже нашими снами – чтобы опутать наши крылья своими цепями, – так он выразился. Я чертовски уверена, что моими он завладел, потому что я-то, черт побери, никогда во сне не летала и крыльями не махала.

Я помню момент, когда поняла, что мои сны пропали подчистую – несколько лет назад, в декабре. В мягкий рассвет моей комнаты пришло то, что я в последний раз видела во сне: я иду себе по большой улице, больше, чем любая в Чарльстоне, в городе из красного кирпича, похожем на крепость, строившуюся на века. Я пела, потому что нигде не видела ни сорняков, ни риса. Снег, о котором я лишь читала в книгах, покрывал фонарные столбы, и кареты, и крыши домов, и был он таким белым, что слезы жгли мне глаза. Потом мне на лицо стало падать что-то колючее и мокрое, и я увидела, что все небо заполнено миллионами благословенных снежинок, они были живыми, как бабочки, которых удерживает властное дыхание Господа, о котором Моисей пишет в Библии. Я дрожала, но это было хорошо, потому что я понимала – в месте, где царит такой сильный холод, не сумеет выжить ничто из Ривер-Бенда или Южной Каролины.

Я думала о той девочке и о том городе каждый день, и вероятность того, что они могут быть настоящими, так меня измучила, что я больше не могла сказать «нет». «Ты можешь потерять себя, если будешь слишком часто говорить „нет“ той ночи, что внутри тебя», – так часто повторял мне папа. А уж он-то понимал, что означает терять.

Белые думают, что убийства совершил надсмотрщик. Во всяком случае, так они писали в своих газетах. Никто не знает, что они думают на самом деле, и меньше всех – я. Не такая уж я и умная. Была бы я умной, Ткач, может, еще был бы жив.

Поэтому пока я и не шепну, кто это сделал. Не могу сказать, что я такая уж сильная, но молчать умею.

Я не собираюсь рассказывать и о том, почемуубили наших хозяев. Вам придется выяснять это самим. А уж там, как получится – то ли в этом есть смысл, то ли нет. Это как с Богомолом – он или есть на плантации, или его там нет. И никаких вероятноили может быть.

Поэтому насчет почемуя вам пока ничем не помогу. Но все же намекну о Большом Хозяине Генри. Прежде всего о нем. А уж потом и о других хозяевах, которые последовали за ним.

Чтобы понять, как важно было, чтобы он умер и его похоронили, вам следует знать, каким он был при жизни. Потому что для нас это очень много значило, – когда мы опускали в землю его гроб в тот восхитительный сентябрьский солнечный день. В первую очередь это означало, что Богомол где-нибудь там, среди диких трав, которые растут вдоль ручья. Но он и в нас, и он готовит нас. Недосягаемый для хозяина, он ждет своего часа, чтобы отвести нас к той вечной крепости в нашем сознании, где всегда идет снег.

Ну, вот вам и Большой Хозяин Генри. Он стоит на веранде, уперев руки в бока с таким видом, словно все небо над Каролиной принадлежит ему. «Большой» – потому что в нем больше шести футов роста, и вообще он здоровый, как повозка с конским навозом. Кое-кто считает его привлекательным, но им просто не доводилось видеть его с пустой бутылкой из-под виски, зажатой в руке, с опухшим лицом и с глазами, которые мечутся, как пауки, когда он придумывает, за что бы на тебя накинуться. «Нет никого раздражительнее, чем этот человек», – частенько шепотом говорила моя мама. И если вы спросите меня, так я скажу, что она была права. Правда, никто не стоит в очереди, чтобы задать мне вопрос; а ведь мне есть, о чем рассказать, потому что я пятнадцать лет держала рот на замке.

Ну вот, теперь вы знаете, почему Большого Хозяина Генри так называют. Мы-то всегда зовем его Хозяин. Может, небо ему и не принадлежит, зато ему принадлежит каждый сорняк, каждый прутик и каждый негр от Рождественского ручья на востоке до Купер-ривер на северо-западе и до Мраморного холма на юге.

Да, масса, сделаю, как вы скажете, масса…Иногда я так говорю белым, потому что не очень-то им нравится, когда я говорю, как образованная. Но… мой папа научил меня читать и писать, когда я еще под стол пешком ходила. Не то чтобы я сильно отличалась от других. И шрамы на спине, которые не сойдут никогда, сколько бы я ни скребла их щеткой, напоминают мне об этом каждый день. Поэтому иногда перед сном я их трогаю. Это боль, которая делает тебя такой же, как все – я думаю, это похоже на то, как люди, которых ты любишь, тоже могут стать настоящей болью.

Когда моя мама попала сюда из Африки, Мраморный холм назывался Марлибонским, но она и другие переименовали его, потому что им было трудно выговорить «Марлибон». Но папа все равно называл его так, потому что ему нравилось, как это звучит. Он любил говорить странные и красивые слова, хотя записывал их очень редко, предпочитая, чтобы писала я.

Обычно меня зовут Морри, но мое настоящее имя – Мемория. Я долго хранила его в секрете, потому что сначала оно мне не нравилось. Нет, мэм. А вот теперь я готова сказать его всем. По-португальски оно означает «память». Мой папа немножко знал этот язык, потому что он несколько лет прожил в Португалии.

У бабушки Алисы было прозвище «Блу», потому что она была такой черной, что люди говорили – на закате ее кожа отливает синевой. Она называла Большого Хозяина Генри его детским именем – Хенни. Она когда-то была его кормилицей, поэтому ей позволялись кое-какие вольности. «Не забывай, кто ты такая, детка, – говаривала она мне. – А забудешь – считай, пришел твой конец».

Однажды мы горбатились в поле, и я обозвала Большого Хозяина Генри жирной старой гиеной за то, что он поломал аккуратную кромку на рисовом поле, а ведь мы ее только что сделали. Я сказала это так громко, что он едва меня не услышал. Мама трясла меня, будто я тряпичная кукла. Она кричала, чтобы я держала язык за зубами, потому что она не желает видеть, как меня привяжут к бочонку для порки. Мне пришлось усадить ее прямо в грязь и успокоить, потому что она ужасно расстроилась из-за того, что вышла из себя. Потом мы обе хохотали над этим до слез, и я умоляла ее перестать гримасничать. Моя мама умела смеяться лучше всех, даже лучше папы. Ростом она была намного выше, чем он, с высокими скулами и такими черными глазами, что в них отражалось то, чего больше никто и не видел – даже будущее, как некоторые думали. Стоило мне взглянуть на родителей, и я невольно улыбалась: такие они были разные и все же так подходили друг другу.

Мама всегда держалась очень гордо, а уж если в гневе уставится на тебя своими черными глазищами, хотелось от стыда забиться куда-нибудь подальше. Зато когда она хорошо к тебе относилась, тебе казалось, что ты становишься еще лучше просто потому, что она смотрит на тебя.

Мама умерла от лихорадки семь лет назад, в июне 1817. Потом ушел папа. Он оставил меня совсем одну три с половиной года спустя. От нашей семьи не осталось никого, кроме меня, поэтому я просто обязана все записать. Иначе никто ничего не будет о нас знать. Словно нас поглотила земля. Словно нас здесь никогда и не было.

Все дело в грубых башмаках и мозолях. И в кукурузной самогонке. Я думаю, именно из-за этого Большой Хозяин Генри слова доброго никому не сказал. Он вечно что-то вынюхивал, вечно бродил вокруг с глупой ухмылкой. «Подбирается к тебе исподтишка как гремучая змея, только гремучки спрятаны», – говаривал Ткач. Ткачу разрешалось ходить с Большим Хозяином Генри на охоту. Папа говорил мне, что Ткач мог за полмили разглядеть розовый кротовый нос, торчащий из травы. И при этом знал, о чем думает крот!

Ткач был добрым другом моих родителей. Когда я выросла, он и мне стал другом. Я всегда любила тех, кто старше. С ровесниками мне не очень-то везло. Они всегда говорили, что я слишком желтокожая и тощая, и что глаза у меня какие-то не такие. А некоторые из них думали, что я веду себя высокомерно. Может, я и правда считала себя лучше, чем они, потому что умела читать и писать. Но это до тех пор, пока меня не выпороли. Потом-то мы поняли, что я такая же, как и все остальные.

У Ткача было двое ребятишек и жена Марта на плантации Комингти за Купер-ривер, на север от Ривер-Бенда. Он получил пропуск, чтобы навещать их по воскресеньям. Для него, конечно, было здорово тяжело, что он всю неделю должен жить вдали от семьи, но если честно, он не всегда из-за этого переживал. Потому что ему нравилось поддразнивать девушек. Если вы спросите меня, так он был довольно плутоватый, и его светло-карие глаза всегда загорались при виде девичьих фигурок.

Он умер, и в основном из-за меня. Это меня сильно гнетет, когда я ночами лежу и думаю о своей жизни, о том, что в ней было правильно, а что – нет. Наверное, это останется со мной навсегда. Но уж лучше так. Не хотелось бы мне, чтобы человек заработал пулю, а я и думать не думала о том, как помогла ему ее получить. Это все равно, что объявить – он был ничем и так ничем и останется.

Я думаю, Большому Хозяину Генри нравилось мучить каждого по-разному, так, чтобы причинить как можно больше боли. Моя очередь пришла в пятницу вечером, в июле 1820. Ночь была влажной, воздух буквально лип к лицу. В такие ночи не спишь, а будто сознание теряешь. Мне было почти двенадцать, и я работала в Большом Доме, а спала в сарае возле кухни.

Как-то вечером Хозяин послал своего слугу, Кроу, вытащить меня из постели и сказать, что нужно почистить серебро – это была моя обязанность.

Не успела я войти, как Большой Хозяин Генри схватил меня за руку. Возможно, я почистила что-то неправильно, подумала я, и мое сердце отчаянно заколотилось. Но тут он поцеловал меня в лоб, словно был моим старым другом.

– Ты такая нежная, Морри, – сказал он. Потом предложил мне бокал вина. – Ты еще не пробовала вино, правда? – спросил он. Глаза были добрыми, и он не походил на пьяного.

Я покачала головой, и он поднес бокал к моим губам. Вино было сладким и липким. Он сказал, что у меня розовый язык. Он удивлялся, почему у негритянских девчонок всегда такие розовые языки. Потом рассмеялся и попросил меня не обижаться на его любопытство. Он встал на колени, стащил с меня башмаки и начал растирать мне ноги.

– Морри, ты пей, я сам все сделаю, – прошептал он.

Я допила вино, он поднялся на ноги и забрал у меня бокал. Он облизал ободок, подмигнул мне и поставил бокал на ночной столик. Когда я увидела, что он расстегивает брюки, я поняла, зачем меня взяли в домашние рабыни. Это не имело никакого отношения к тому, как хорошо я умею чистить серебро или гладить.

Возможно, я стала думать об этом уже после всего. Я не очень хорошо помню, о чем думала в тот момент, потому что ужасно боялась, как стыдно будет папе, когда он все узнает.

– Пожалуйста не делайте мне больно, Большой Хозяин Генри, – умоляла я. Я так боялась, что он оставит на мне синяки, которые все увидят.

– Больно не будет, если ты сама не захочешь, – ответил он. – У тебя уже есть женские крови, поэтому ты должна была ждать, что это рано или поздно случится.

– Я не готова, – просила я.

– Очень даже готова, – рассмеялся он в ответ. – Уж я-то чувствую, что ты готова, а мои руки не лгут. – Он взял мою руку и положил ее туда, куда ему хотелось. – Видишь, что у меня для тебя есть? – Он ухмыльнулся, увидев, как быстро я отдернула руку. – Может, пока он тебя и пугает, но ты будешь думать, что он по-настоящему замечательный, когда станет твоим. Поверь мне, я знаю, что вам, девушкам, нравится.

Очень скоро он лежал на мне, он толкал и стонал, и я чувствовала, как от него пахнет духами, словно он искупался в них.

– Пожалуйста Большой Хозяин Генри, не делайте этого со мной.

– Через несколько минут ты будешь удивляться, зачем так сопротивлялась. И поймешь, зачем Господь создал тебя на этой чудесной зеленой земле, глупая негритянка.

Он заговорил о Господе, и я вспомнила про Ветхий Завет в кожаном переплете, который хранила под подушкой. Папа говорил, что его напечатали в самом Лондоне, сто лет назад, так что я решила, что он должен стоить больших денег. Я сказала Хозяину, что отдам ему этот Ветхий Завет.

– Ты что, не знаешь, что единственное Писание, которое мне нужно, находится у тебя между ног? – спросил он.

Всегда наступает минута, когда вы понимаете, что сопротивляться бессмысленно. Я это тоже поняла, поэтому закрыла глаза и постаралась умереть. Но ничего не получилось. Мне казалось, что он засовывает в меня разбитый стакан. Сколько бы я ни умоляла, он продолжал это делать. Я не могла кричать и просить о помощи. Если мне суждено умереть, значит, я умру, и ничего тут не поделаешь. Я бы предпочла умереть в любой день недели, лишь бы никто ничего не узнал.

Я помню, как он шептал мне на ухо:

– Теперь ты моя, всей своей негритянской душой.

«Нет, не твоя», – думала я. И начала шептать строку из Книги Пророка Иезекииля, словно она могла защитить меня: «И дикие звери не будут пожирать их…»

Странно, но это все, что я запомнила про тот, первый раз – как я шептала всякие безумные вещи, все, что только могла вспомнить, будто звук моего голоса мог меня спасти.

Потом он сказал:

– Ты худшая из всех, кто у меня был, Морри. В тебе нет искры, нет огня. Ты мертва внутри, негритянка.

Он похлопал меня по заднице и отправил обратно в мою комнату, но я выбежала из дома и бежала всю дорогу до леса. Я так сильно хотела выскользнуть из своей замаранной кожи, что дрожала и не могла прекратить эту дрожь. Я знала, что должна постараться забыть о том, что со мной произошло, или же мне придется рассказать об этом папе. Я не могла управлять временем, но немного справлялась с расстоянием, только это и могло мне помочь остаться спокойной. Когда я достаточно далеко отошла от хижин и Большого Дома, я начала взывать к маме, потому что не хотела обременять тем, что со мной случилось, никого из живых. Я упала на четвереньки, как раздавленное животное, в которое он меня превратил, и молила ее помочь мне. Мне казалось, что он вырвал из меня мою лучшую часть, и осталась только кровь. Я рассказала это маме. И сказала ей, что не знаю, кто я теперь.

Я сказала ей, что меня напугало то, что я – больше не я, и то, что он забрал мою душу. Она не ответила, хотя я знаю, что она ответила бы мне, если бы могла.

Когда слезы кончились, я набрала пригоршню воды из реки и вылила ее туда, где он вломился в меня. Потом шагнула в реку и села в воду прямо в одежде. Может быть, я пыталась убедить саму себя, что все еще жива и могу испытывать холод.

Это прозвучит довольно странно, но, когда я вышла на берег, я набрала испанского мха с низкой ветви кипариса и тоже приложила его туда.Я держала там мох и все шептала ту строку из Книги Пророка Иезекииля, и старалась, чтобы ветер уносил мой голос прочь: я надеялась, что так я больше никогда не почувствую эту боль.

Двенадцатилетняя девочка не готова к тому, что с ней сделают такое. Ни одна.

Я столько раз хотела рассказать папе, что делал со мной Хозяин, но мне никогда не хватало храбрости. И то, что это оставалось тайной, было хуже всего. Я считала, что я полное ничтожество.

Каждый раз, когда Хозяин трогал меня, мне казалось, что он вырывает из меня еще часть. Все, что я знала, это то, что части меня исчезают, и что именно они делали меня той, которой я была. Так что с каждым днем я все дальше отходила от той личности, которой была раньше.

И весь тот окровавленный мох, который я оставила на реке… Может, я хотела, чтобы кто-нибудь нашел его, хотела, чтобы узнали о том, что он сделал со мной.

Я читала Ветхий Завет при свете единственной свечки: Будь милосерден к нам, Господи, ибо мы страдали достаточно…

Я засыпала, положив корешком вверх эту чудесную книгу, открытую на Псалме Сто Двадцать Третьем, на то место, где он делал мне так больно: это был мой щит; и я молилась, чтобы не понести от Хозяина.

Я надеялась: если он вырвет из меня много того, что хранилось в глубине моей души, я уже не смогу иметь детей, и это будет хорошо. Поэтому должна признаться – иногда, когда он ложился на меня, я думала «Рви, выдергивай еще, вырви все и не оставляй ничего, чтобы ничто не смогло прорасти…»

После того, первого, раза я увидела утром папу. Я почти не спала и не смогла удержаться от слез, когда увидела его. Но я солгала и сказала только, что тоскую по маме. Он крепко обнял меня, я вздрогнула, и он спросил:

– Ты не заболела?

Я сказала ему, что его объятия еще больше напомнили мне о ней, и это было правдой, ведь любовь для меня всегда одинакова, и не важно, кто ее проявляет.

Однажды Кроу услышал, как я плакала в лесу. Я сказала ему, что меня едва не укусила большая старая гремучая змея, и он кивнул, как будто бы поверил мне. Но он-то знал, в чем было дело. Он слышал все, что происходило в Большом Доме. Но он знал так же хорошо, как и я, что ничего нельзя сказать моему папе, потому что тот попытается убить Большого Хозяина Генри, и за это его линчуют.

– В лесу небезопасно, Морри, – сказал он и взял меня за руку.

Мы шли молча, но почти у Большого Дома он протянул мне руки.

– Дай обниму тебя, девочка, покамест нас еще не видать оттуда, – сказал он. – И не бойся меня. Я – не он. Я никогда не сделаю тебе больно.

Хозяину уже стало надоедать то, что я лежу под ним неподвижно, как мертвая. Возможно, он и сам бы прекратил свои греховные деяния, но тут с ним случился один из его приступов, по-настоящему сильный, и он оставил меня в покое.

Потом этот уродливый гигант так заболел, что не мог даже пошевелиться. Он только лежал и стонал.

«Умри, – думала я, – потому что никто об этом не пожалеет, даже твоя жена.»

После нескольких дней таких мучений на него напала огневая лихорадка, которая приводит с собой демонов. Сознание его так затуманилось, что он начал задавать совершенно бессмысленные вопросы. Кто это там в фонаре? Куда сегодня течет река?

Все это происходило в сентябре 1820 года.

Раньше он всегда оправлялся после таких приступов, поэтому никто не беспокоился. И вовсе не доктор Лиделл всегда вытаскивал его из лап смерти. Нет, сэр. Это всегда делал мой папа и его искусное врачевание. Он знал о травах и зельях почти все. Он был знаменит даже среди индейцев, потому что однажды вылечил смертельно больного шамана, который прибыл в Ривер-Бенд с отрядом индейцев. Мне тогда было пять или шесть лет. Примерно в это же время он начал учить меня всему, что знал сам. Хотя, в отличие от него, я не родилась с этим даром.

Папа рассказывал мне, что учился врачеванию в Португалии.

Он жил там в семье и работал у еврея-колдуна, который держал аптекарскую лавку. Он узнал все о европейских травах и их целительных свойствах. Он даже ездил в Англию к человеку по имени Дженнер, который придумал способ, как предотвратить оспу.

Миссис Холли надеялась, что папа снова спасет ее мужа, хотя на этот раз тому было хуже, чем когда-либо. Я помню как она говорила своим хриплым голосом:

– Надеюсь только на тебя, Сэмюэл, и больше ни на кого.

Так звали моего папу – Сэмюэл. В Африке его звали Тсамма – так называется дыня, которая там растет. Имя поменял ему хозяин в Виргинии.

Больной хозяин лежал в своей комнате, и на плантации стало легче дышать. Мы почти поверили, что за нами не следят, хотя, разумеется, и надсмотрщик, и черные десятники только и ожидали от нас малейшего признака усталости, чтобы обозвать нас ленивыми ниггерами и потащить к бочонку для порки. Но все равно мне начало казаться, что, если только Хозяин оставит меня в покое, со мной больше ничего плохого не случится.

Вечером двадцатого сентября, когда часы в чайной комнате пробили девять раз, я, как полагалось, постучала в дверь Большого Хозяина Генри, чтобы дать ему стакан горячего лимонада.

Последние десять дней стряпуха Лили готовила этот лимонад для Хозяина каждый день, в точности, как велел мой папа. Его делали из лимонов, растущих на плантации ниже по ручью, с медом, который папа собирал из своих ульев в лесу и на лугу. У него было особое разрешение ходить туда и собирать мед.

Однажды Хозяин сказал мне, что израильтяне жили в пустыне, питаясь только медом и лимонами, поэтому он и пил такой лимонад. Вообще Большой Хозяин Генри должен был все это знать, потому что его отец был в Чарльстоне пастором. Но к десяти годам я прочитала Ветхий Завет от корки до корки и ни разу не встретила упоминания об этом. Поэтому я поняла, что он сам придумывает себе Библию. Собственно, так поступают все белые, даже если цитируют ее правильно.

– Ты можешь запомнить слова, не понимая, что они на самом деле означают, – говаривал мой папа.

Так что я постучалась, мне велели войти, и я поставила стакан на тумбочку Хозяина, не глядя на него, потому что не хотела, чтобы он обратил на меня внимание. Но я слышала его свистящее дыхание. Потом я выскользнула из комнаты. Через час его жена пришла пожелать ему сладких снов и обнаружила, что дверь заперта. Она позвала его, но ответа не получила. У Хозяина был один ключ от комнаты. Второй хранился в прикроватной тумбочке его жены.

Обезумев, она побежала за ключом, хотя по-настоящему боялась воспользоваться им. Она не хотела обнаружить своего мужа мертвым, не хотела увидеть его призрак, парящий над телом.

Миссис Холли очень боялась темноты, потому что однажды ее мама увидела, как из ее кроватки поднимается привидение и вылетает в окно; поэтому она крикнула, чтобы мой папа пришел из кладовой и отпер дверь. К этому времени Лили, кухарка, сообщила надсмотрщику мистеру Джонсону, что в Большом Доме что-то случилось.

Папа долго шел к миссис Холли, потому что он плохо ходил: Большой Хозяин Генри перерезал ему ахилловы сухожилия за год до моего рождения. Но она больше никому, кроме папы, не доверяла.

В тот момент, когда папа отпирал дверь в спальню Хозяина, в Большой Дом ввалился мистер Джонсон и с грохотом помчался вверх по лестнице.

– Убери отсюда свои костлявые черномазые руки, Сэмюэл! – заорал он и выдернул ключ из папиной руки.

Мой папа сказал ему «спасибо» – он всегда благодарил людей в очень странных случаях.

Все домашние рабы, и я в том числе, столпились у подножья лестницы, слушая адские вопли миссис Холли. Лили и ее внук Горбун, который помогал накрывать на стол к ужину, молились, чтобы ничего не случилось. Но не дайте себя одурачить – конечно, они молились о том, чтобы сердце Хозяина продолжало биться, но это лишь потому, что боялись – если он умрет, их могут продать другому хозяину с еще более грязными мыслями.

Что до меня, так я изо всех сил надеялась, что он мертв, как безголовый сом, и так сжимала веки, что мне казалось – сейчас из-под них потечет кровь.

Не знаю, помогли мои надежды или нет, но Большой Хозяин Генри был мертв на совесть. Стакан, из которого он пил, выпал из его огромной холодной руки на пол, и меня могли заподозрить в том, что я отравила его, и повесить той же ночью, но у него из шеи торчал нож с деревянной ручкой. Счастлива сказать, что этот нож спас меня от того, чтобы мое тело качалось на дереве. И Лили тоже, потому что лимонад готовила она. Нет, мы его не травили. Лили верила в Божью кару и не стала бы нарываться на Его отмщение. А я, признаться, хотела бы. Я думала об этом каждый раз, как он засовывал в меня свой разбитый стакан.

Как убийца смог заколоть Большого Хозяина Генри и сбежать сквозь запертую дверь, было тайной, которую каждый хотел бы разгадать. От окна спальни Большого Хозяина Генри до земли было двадцать четыре фута, поэтому никто не сумел бы взобраться в комнату или выпрыгнуть из нее без лестницы.

Что до ключей, то один отыскался в кармане сюртука Большого Хозяина Генри, сложенного на стуле в его спальне. Второй ключ лежал в ящике прикроватной тумбочки миссис Холли, которая до того, как нашла тело мужа, два часа раскладывала пасьянсы на своей кровати. Если убийца взял ключ до этого, то как он – или она – вернул его на место в тумбочку, откуда миссис Холли взяла его?

Лестница была надежно заперта в первом амбаре. Крови на ней не было. И рабы, работавшие в поле, не видели никого, кто бы лез в дом. Так что мистер Джонсон велел десятнику привязать к бочонку для порки Кроу. Потом поднял плетку и начал его бить, потому что «этот чертов беспечный черномазый» был личным рабом Хозяина и обязан был его защитить.

Кроу плакал под плетями, как ребенок, потому что кожа, которую сдирали с него и раньше, заживая, покрывалась рубцами и шрамами, и была такой чувствительной, что горела от ударов. Чтобы еще больше унизить чернокожего, мистер Джонсон сплевывал табачную жвачку ему на ноги.

На следующий день Кроу сказал мне:

– Знаешь, Морри, вроде и стыдно так себя вести, но мне казалось, что меня пилили ржавой пилой.

Я обняла его и заверила, что мы все им гордились. И пообещала себе, что однажды они нам за все заплатят. Правда, я еще не знала, как.

Мы молчали во время порки, только считали удары да молились за Кроу. Потом надсмотрщик выдернул из нашей толпы внука Лили, Горбуна. Ему было всего одиннадцать, а мама его умерла. У него были большие черные глаза и самые нежные губы во всем Ривер-Бенде.

– Я всыплю этому мальчишке десять хороших плетей, – сказал мистер Джонсон, – если вы, черномазые, не скажете мне, что произошло вчера вечером. И я буду пороть ваших детей до тех пор, пока кто-нибудь из вас не заговорит.

Лили пронзительно закричала, упала на колени и стала умолять его пощадить мальчика.

Скорее всего, кто-нибудь из нас прекратил бы его муки и назвал имя преступника, если бы мы его видели.

– Позор, позор, позор! – закричала я. – Вы платите за свое место в аду прямо сейчас, мистер Джонсон, прямо сейчас!

– Ты следующая, Морри! – заорал он в ответ. – Очень уж у тебя большой рот! Так что ты получишь двадцать плетей!

Я была в такой ярости, что даже не испугалась. И очень безрассудной от того, что Хозяин и вправду умер. Я решила, что все самое худшее уже позади.

Тогда мой папа сказал, что он никому не позволит сделать мне больно, а мистер Джонсон заорал:

– Заткнись, черномазый, или она получит тридцать!

– Благодарю вас, мистер Джонсон, сэр, – очень вежливо отозвался папа. – Но если вы выпорете мою дочь, я могу пообещать вам очень, очень серьезные последствия, и вряд ли вам это понравится, – улыбнувшись, добавил он.

– Можешь обещать, вот как?

– Безусловно, могу. Я понадоблюсь миссис Холли, если заболеет кто-нибудь из ее детей. А мне потребуется Морри. Здоровая. И Горбун мне тоже нужен целым.

– Захлопни свою пасть, черномазый!

Мистер Джонсон повернулся к Горбуну и поднял плеть. После третьего удара, когда по лицу мальчика катились безудержные слезы и он уже успел обгадиться, папа проковылял вперед и сказал:

– Это я сделал. Я убил Большого Хозяина Генри.

– Как ты это сделал? – потребовал объяснений мистер Джонсон.

– Я взял лестницу и тихо-тихо взобрался по ней. Большой Хозяин Генри спал, и я его заколол.

– Ты, калека? Да ты не сможешь взобраться по лестнице.

– И все-таки я это сделал, сэр.

– Почему? – недоверчиво посмотрел на него мистер Джонсон.

– Он перерезал мне сухожилия, сэр.

– Это было больше десяти лет назад.

– Все равно это повод.

– А как ты сумел убить его и не запачкаться кровью?

– На мне были перчатки.

Мистер Джонсон сплюнул.

– И где они теперь?

– В Рождественском ручье.

– А как ты вытащил лестницу из амбара?

На это папа ответить не смог, потому что все знали, что ключ от амбара был только у мистера Джонсона.

– Чтоб я больше ни слова от тебя не слышал, Сэмюэл! – предупредил он папу.

Он хотел продолжать пороть Горбуна, а потом подошла бы и моя очередь, но тут вперед шагнул Ткач и сказал, что это сделал он.

– Как ты вытащил лестницу из амбара? – спросил мистер Джонсон. Он очень быстро сплюнул два раза подряд, что означало – его терпению приходит конец.

– Ключом, мистер Джонсон.

– Моим ключом?

– Да, сэр.

– Но мой ключ был у меня весь вечер, в этом я уверен.

– Я сделал это моим мешком с корешками, – сознался Ткач.

– Каким мешком, черномазый?

– Колдовским.

– Во имя Господа, о чем ты толкуешь?

– Его колдовским мешком, – повторил папа, потому что мистер Джонсон иногда делал вид, что не понимает Ткача и некоторых других слуг.

– Ткач, – сплюнул надсмотрщик, – спрячь свою драную черную шкуру подальше прямо сейчас!

Папа снова шагнул вперед и сказал:

– Никто не знает, кто убил Большого Хозяина Генри, мистер Джонсон. Лучше возьмите вместо Морри меня, или я обещаю, что всажу вам стрелу прямо в сердце.

Услышав его слова, я задрожала. Папа был чуть выше пяти футов ростом, с жиденькими седыми волосами на макушке, но он, пожалуй, во многом превосходил мистера Джонсона, и мы все это знали. И теперь, когда папа стал откровенно угрожать ему, до надсмотрщика, наконец-то, начало доходить, что эту схватку он проигрывает. Раз уж мой отец готов рискнуть, что за эти слова его линчуют, это значит, что он чертовски уверен: мы не лжем, и никто из нас не знает, кто убийца.

– Вы, черномазые, быстро за работу. Я уже наслушался вашего вранья! – заорал мистер Джонсон.

Потом он отпустил Горбуна, и мальчик быстро убежал.

Преступление осталось нераскрытым, хотя я-то была совершенно уверена, что знаю, чьих это рук дело – Маленький Хозяина Генри. Он уходил на вечеринку, но вполне мог пройти последние несколько сотен ярдов до дома пешком и проскользнуть в дом незамеченным. А может, его и заметили. И услышали. Только никто из рабов не признался бы в этом, даже Горбун, хоть бы с него содрали кожу до костей. Обвинить наследника престола Ривер-Бенда – все равно что вынести себе смертный приговор.

Маленький Хозяин Генри многое выигрывал со смертью своего отца. С помощью небольшого ножичка он одним махом унаследовал половину плантации. Вторая половина, разумеется, переходила к миссис Холли.

Как бы там ни было, у нас появился новый Хозяин.

Через две недели после смерти Большого Хозяина Генри, ясным воскресным днем, папа позвал меня посидеть с ним на пеньке в кольце кустов фуксии, которые он же и посадил. Вокруг нас словно звенели дюжины розовых, пурпурных и красных цветов-колокольчиков. Папа всегда говорил, что фуксии любят, чтобы люди ими восхищались, и очень обижаются на тех, кто слишком быстро отворачивается от них. Я знала, что он собирается мне сказать, и сердце мое колотилось, как сумасшедшее. Но он произнес только: