Текст книги "Охота Полуночника"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Когда она проезжала в своей карете, мы махали ей отовсюду, где бы ни работали. Потом нас выстраивали перед ней в шеренгу, и мы пели для нее одну из старых песен моего отца, «Барбару Аллен». Мы вели себя так, словно выскакивали из штанов от счастья, что она здесь. Пару раз у нее даже слезы на глаза наворачивались. Наверное, у нее в голове были одни опилки.

Как бы там ни было, когда пират появился в Ривер-Бенде, папа уезжал в Чарльстон. Он искал там нежно-зеленую ткань, из которой Лили и я должны были сшить новое бальное платье для миссис Толстухи. Посетитель разговаривал в гостиной с мастером Эдвардом. Кроу подслушал, как они кричали, и все это было как-то связано с папой. Насколько Кроу понял, этот человек когда-то очень давно встречался с папой и хотел снова увидеть его. Очевидно, Эдварду Петушку не особенно понравилось это намерение, и он велел посетителю покинуть его владения на счет три.

Я чуть с ума не сошла, потому что предположила, что это Джон Стюарт, тот маленький мальчик, который дружил в Португалии с папой. Теперь он уже должен быть взрослым. И вот наконец-то он приехал, чтобы освободить папу!

Но я описала этого человека папе, и он сказал, что это не может быть Джон. И все равно он закрыл глаза и тяжело вздохнул, а в животе у него заурчало.

Кстати, мы так и не выяснили, кем был тот мулат. Все, что смог сказать про него мастер Эдвард – это какой-то «смутьян проклятый» из Джорджии.

На следующее утро папа отдал мне письмо в запечатанном конверте. Для Джона Стюарта. Он сказал, что написал большую его часть много лет назад, но не отдавал его мне, пока не дождется знака. Этим знаком и оказалось появление в Ривер-Бенде мулата, хотевшего с ним повидаться. Я должна была положить письмо в банку и зарыть в лесу.

Я сказала:

– Но папа, если он когда-нибудь приедет, ты сможешь отдать ему это письмо сам.

– Нет, Морри, вдруг меня не будет на плантации? Письмо должно быть у тебя. Нельзя полагаться на удачу, он должен понять, что ты – моя дочь.

В день, когда исчез мой папа, миссис Энн явилась на плантацию со своим ежемесячным визитом. Я это запомнила, потому что папа не вернулся в кухню, чтобы помочь Лили с ужином, и миссис Энн пришла в зал, где я чистила серебро.

По ее распоряжению я искала его в доме и в садах. Я сбегала в поле, но его никто не видел. Чтобы дать ему время убежать подальше, если он действительно сделал это, я уселась на бревно у Рождественского ручья и стала смотреть на неуклюжие прыжки лягушек. «Я очень надеюсь, что ты все же сможешь убежать, папа, – думала я. – Потому что все патрули кинутся по твоему следу».

Я сказала миссис Энн, что папы нигде нет, и она велела мистеру Джонсону готовить собак. Она отправила Кроу и кучера Вигги во все близлежащие города, чтобы предупредить людей – в Ривер-Бенде беглый. Те первые часы казались мне пистолетом, направленным прямо в сердце. Я сидела на ступеньках веранды, отмахиваясь от комаров, и молилась Богомолу, чтобы он помог папе. Мне нужно было чем-нибудь занять руки, поэтому я вычистила каждый излом в ненавистной фестончатой чаше для пунша, которую использовали только в сочельник. Когда показались первые оранжевые и красные проблески зари, все серебро в доме сияло, как никогда, а я начала надеяться, что у папы, возможно, есть шанс.

Кроу, который не спал всю ночь, развозя весть о папином побеге, сказал мне, что нигде нет его следов. С мрачным видом он пожал мне руку и попросил прощения, потому что должен был прямо сейчас ехать в Чарльстон и поместить в газете объявление.

Шли дни, и я не могла больше ни о чем думать. Прошла неделя, солнце всходило и заходило, а я все не позволяла себе верить, что он сделал это, потому что боялась, что его вот-вот привезут назад, полумертвого, привязанного к лошади.

Прошел месяц, потом шесть недель, потом семь. С каждым днем, думала я, все больше шансов, что его не поймают. Я не могла даже представить себе, что буду делать, если его привезут назад и запорют до смерти.

Именно тогда я украла с кухни нож и закопала его под верандой. Пусть линчуют меня, сколько угодно, но я не собиралась слушать папины вопли и не выпустить при этом дух из мастера Эдварда.

Но мне не пришлось воспользоваться этим ножом, потому что папа не вернулся. Может, он утонул или его укусил щитомордник. Может, он умер совсем один.

Иногда я позволяла себе думать, что он сумел убежать от судьбы черномазогои добрался до северного города, где всегда идет снег.

Кроу, Лили и другие сказали, что он, наверное, сделался невидимкой при помощи какого-нибудь зелья. Они представляли себе, как он, будто британский лорд, входит в Чарльстон, поднимается прямо на корабль, идущий в Европу и плывет домой, в Португалию, в семью, которая ждет его там. Но я-то знала – если бы папа собирался бежать, он взял бы с собой меня. Хотя, возможно, он решил, что сначала выберется сам, а потом вернется за мной.

Прошло почти три месяца после его исчезновения, и мастер Эдвард пришел к точно такому же выводу. Так что однажды ночью в мою комнату ворвались трое белых мужчин, которых я никогда раньше не видела, связали меня веревками и всунули в рот кляп. Они отнесли меня в карету. Я решила, что он отправит меня в сахарницув Чарльстоне. Так говорили, потому что исправительная тюрьма раньше была сахарной фабрикой, и там у них были специальные механические машины, которые били человека и ломали ему кости. Но он вовсе не это задумал. Нет, за его улыбочкой скрывались более ужасные замыслы.

Глава 7

Высокая худощавая женщина уставилась на меня, слабое изумление во взгляде переходило в смутный ужас. У нее были опухшие, красные глаза и сухие, потрескавшиеся губы. Казалось, что она одеревенела в своем сиреневом платье с высоким воротничком; рукава фонариком плотно облегают запястья, волосы спрятаны под белой шляпкой, на худые, поникшие плечи накинута бежевая кружевная косынка.

Но глаза – все того же нефритового цвета.

– Доброе утро, – сказал я, сняв шляпу и улыбнувшись.

– Да… да, доброе утро. – Голос дрожал. – Могу я… могу быть чем-нибудь полезна?

– Виолетта, это я.

– Я вас знаю, сэр? Как… откуда вам известно мое имя?

Я еще не успел ответить, как она шагнула назад, прижав руки ко рту.

Я еще раз улыбнулся, чтобы сгладить потрясение, и повторил:

– Да, это я – Джон. Я приехал из Португалии. – Я почувствовал, что делаю «черепашье лицо» – гримасу Даниэля, когда он ужасно смущался. Я не изображал этой гримасы лет пятнадцать. –  Sou eu– это я, – повторил я по-португальски. Я ждал, что она кинется в мои объятья. Я бы подхватил ее на руки и закружил по дому. Мы бы налетали на мебель и в конце концов вместе бы упали на пол, счастливые.

Я поднялся на верхнюю ступеньку, чтобы дотянуться до нее. Она смешала мои планы, отступив в тень дверного проема.

– Джон, я не ожидала… Боже мой… Прошла целая жизнь…

Она говорила по-английски.

– Джон, ты так… так изменился.

Я был так потрясен этим приемом, что у меня началась нервная дрожь, словно мне всего десять лет.

– Это же я – это только я, – торопливо и просительно говорил я, словно она просто не поняла, кто я такой. – Ты что, не получила моего письма?

– Письма? Нет, я уверена что письма не было.

– Я отправил его… Боже, уже шесть недель назад! Наверное, оно еще в море. – Теперь я начал подозревать, что неправильно истолковал ее послание. Каким глупцом я оказался! Она писала о желании иметь изразцы в доме просто из вежливости.

Я отвернулся, чтобы вытереть предательские слезы, и закашлялся, чтобы скрыть волнение.

– Я уже понял, что появился в неудачное время. Я приду вечером, тогда… тогда мы поговорим. – Она по-прежнему не отводила от меня холодного взгляда и стояла в оборонительной позе, поэтому я добавил:

– Да… да, так… так я и сделаю. Было так приятно повидать тебя, Виолетта. Я… я…

Я не смог произнести до свидания,надел шляпу и схватил багаж. Я старался спускаться по ступенькам не спеша, чтобы не показывать ей всю глубину своего отчаяния. Кроме того, я не хотел, чтобы она почувствовала себя неловко.

Я решил снять комнату по соседству, а в Александрию отправиться как можно скорее. Я считал шаги, не думая, в какую сторону иду, лишь бы уйти подальше.

На двадцатом шаге я вздрогнул, решив, что больше никогда ее не увижу.

Тут я услышал свое имя. Виолетта махала мне с крыльца.

– Джон, пожалуйста, вернись! Джон, не двигайся. Подожди меня там…

Она исчезла в доме. В одном из соседских домов женщина вытряхивала из окна персидский коврик.

Виолетта вернулась. В руках она держала старый, пожелтевший лист бумаги – один из моих рисунков Фанни; она растянулась на животе, лапами придерживала косточку, голову наклонила набок, чтобы как следует вгрызаться в нее.

Если бы я снова мог обнять Фанни… Какая странная штука сердце – надежда, что Виолетта не отвергнет меня, воспламенилась вновь, потому что в наших сердцах жила общая любовь к собаке, потому что Виолетта сохранила мой простенький рисунок, хотя двадцать лет жизни разделяли нас.

– Ты ее помнишь? – спросил я.

Ее взгляд сделался безжизненным.

– Ах, Джон, надеюсь, она прожила долгую и счастливую жизнь.

Тогда я заговорил об ее исчезновении во время французской оккупации. Мой голос звучал невыразительно, потому что я старался задвинуть подальше все чувства и эмоции и говорил только о фактах и датах. Она закусила нижнюю губу и старалась удержать слезы. Я протянул ей мой рисунок, и глаза наши встретились.

Есть воспоминания, которые сами по себе любовь: прикосновение маминой руки; запах папиной трубки; усмешка Полуночника. И глаза Виолетты.

Я вдруг осознал, что она незнакомка, но одновременно – мой самый большой друг.

Я дважды прошептал ее имя, и оно показалось мне тайным заклинанием. Я хотел говорить о нашем покойном друге, но башня воспоминаний, которая возвышалась в моем сердце, казалась слишком высокой, чтобы даже пытаться взобраться на нее.

Она смотрела себе под ноги, и в ее обезумевшем взгляде я узнал девочку, которую заключили в комнату без окон и дверей.

Только теперь я был взрослым и без труда мог сокрушить стены, слишком прочные для того ребенка, которым я был когда-то. Я протянул к ней руку.

– Я никогда не уберу свою руку прочь, – прошептал я. – Я буду стоять тут вечность, если это потребуется, но дождусь, когда ты протянешь свою.

Не знаю, что заставило меня сказать следующие странные слова. Могу только догадываться, что причиной им было все то время, что я провел в обществе Бенджамина и Полуночника, и страх за бушмена, который страдал в рабстве.

– Виолетта, ты можешь думать, что солнце и луна остались навеки в тех годах, что мы провели вместе. – Я посмотрел на горизонт и указал на восток, в сторону Иерусалима. – Но и солнце, и луна вместе, в одно и то же время, находятся над Елеонской Горой. Это невозможно. И все же это так. А мы с тобой боимся ступить в воды Иордана и прикоснуться к их отражению. Но одного ты не знаешь – мы уже там. Хотя мы и стали старше, мы никогда не покидали друг друга. Чтобы убедиться в этом, тебе достаточно взять меня за руку – сделай это сейчас.

Она ничего не ответила. Глаза ее закрылись, словно для того, чтобы никогда больше не открываться.

– Может, ты думаешь, что я захочу повторить прошлое? Я не буду этого делать. У меня больше нет силы поступать так, как мне хочется. И ни я, ни Даниэль, что живет во мне, не отвернемся от тебя теперь. Если нам нужно расстаться, тебе достаточно войти в дом и закрыть за собой дверь. Но даже и тогда я буду в нее стучаться, если потребуется – всю ночь. Я теперь мужчина, и я много страдал, и я могу переждать даже женщину, у которой когда-то не было выбора.

Она схватила меня за руку и сжала ее так, словно боялась упасть. И взгляд, который она подняла на меня, был так полон любви и восторга, что я шепнул:

– Можем мы начать все сначала? Можем мы наверстать все то, что было так несправедливо отнято у нас обоих – и у Даниэля?

Ее глаза наполнились слезами. И мои. Я обнял ее, приподнял над землей и закружил.

– Джон, о, Господи, Джон…

– Я видел много смертей, – нежно сказал я. – Мы оба сломлены. Но ты нашла меня. А я нашел тебя.

Она сжала меня крепко-крепко, всхлипывая и так сильно дрожа, что я испугался.

– Я держу тебя, – шептал я, – и в моих объятиях ты, наконец, можешь отдохнуть.

Она склонила голову мне на плечо.

Мы дышали в унисон до тех пор, пока все преграды между нами не рухнули.

– Помнишь день, когда мы встретились? Помнишь Птичье Чудо?

– Ты был прекрасен, – прошептала она.

– Ты спасла мою шкуру. Если бы ты не плюнула в торговца птицами, он бы оторвал мне голову!

Мы захихикали. От волнения кружилась голова.

– Сейчас, у порога, я была чудовищно невежлива, – сказала Виолетта. – Прости меня.

Я перешел на португальский:

– Ты просто удивилась. Это ерунда. Все замечательно.

– Джон, я почти забыла португальский. Я буду делать ошибки. – Она наклонилась и взяла один из моих саквояжей. – Пошли в мой дом.

Нам пришлось пережить слишком многое, чтобы сейчас лгать друг другу.

– Слушай, я с удовольствием остановлюсь у тебя, но только если ты в самом деле этого хочешь. Виолетта, я уверен, что могу прекрасно устроиться в какой-нибудь старой гостинице неподалеку. Ради всего того, что нам пришлось пережить вместе, не надо устраивать вокруг меня официальных церемоний. Признаюсь, что я слишком ослаб после путешествия и после всех этих переживаний. Я едва перенес это.

– Ах, Джон, ты же знаешь – в этом городе для тебя не может быть другого места!

У меня никогда не было особой веры в загробную жизнь, но сейчас я посмотрел в небеса и шепнул отцу, который когда-то выгнал ее дядюшку из Порту.

– Нью-Йорк стал ее городом. Твои усилия были не напрасны.

Виолетта рассказала, как она переживала, когда узнала, что мой отец покинул нас. Мы шли к дверям, и я говорил о нем. Я попытался внятно поведать об обстоятельствах его смерти, но позорно провалился.

– Джон, – воскликнула она, сжав мою руку, – ты стал именно тем, о ком я едва смела мечтать. И даже более того. Твоя дорогая мать, должно быть, гордится тобой. А твои дочери… Скажи, вы с ними – большие друзья?

– Я думаю, они любят меня, несмотря на все мои странности. Но их мать, Франциска, год назад умерла. Для них это было очень тяжело. А теперь и я уехал…

– Я бы так хотела познакомиться с ней! Она очень тебя любила?

– Думаю, что да. Мы с ней очень долго были хорошими друзьями.

– Это прекрасно. И, если ты не рассердишься, это для меня большое облегчение. Я всегда опасалась, что твои чувства останутся неразделенными. – Тут она смутилась и уставилась в землю. – Из-за того, что произошло между мной и Даниэлем.

Мы изучали друг друга. Меня встревожила печаль в ее глазах, а губы ее были такими сухими, словно увяли от недостатка любви.

Она прижала кончики пальцев к моим губам.

– Пожалуйста, Джон, не говори пока ничего. – Она взяла меня под руку, и мы вместе взошли на крыльцо. Оттуда она посмотрела на улицу, направо, налево…

– Ты словно ожидаешь, что и он придет, – заметил я.

Она кивнула и погладила меня по щеке.

– Я так давно живу одна, что вряд ли буду хорошей хозяйкой, поэтому заранее прошу прощения.

Я уверен, она хотела сказать еще что-то, но вместо этого еще раз посмотрела вдоль улицы, и сильно, почти до крови прикусила губу.

В доме Виолетты почти не было мебели. Она отвела мне комнату на третьем этаже с окном, выходящим на задний садик, в котором царил полнейший беспорядок. В комнате стояли кровать и умывальник, и больше ничего. Не было даже комода или платяного шкафа. Я решил, что у нее совсем мало денег.

Виолетта принесла кувшин горячей воды, чтобы я смог умыться. Она расспрашивала меня про мать, а потом, когда принесла мне полотенца и чистые простыни, я рассказывал ей о Лондоне.

– Пожалуйста, погоди, – взмолился я, наконец.

– Джон, мы поговорим попозже. Тебе нужно отдохнуть. И мне кажется, что ты умираешь с голоду. Я приготовлю завтрак.

– Ты по-прежнему ненавидишь готовить? – спросил я.

Она пожала плечами.

– Женщина привыкает почти ко всему.

Она до сих пор не сняла шляпку. Я попросил ее об этом, чтобы взглянуть на ее потрясающие волосы, но она погрозила пальцем.

– Это тоже может подождать, молодой человек.

Я хотел было пойти вместе с ней на кухню, но она пожелала остаться одна. Мне показалось, что мое появление настолько выбило ее из колеи, что она боялась окончательно потерять голову.

Выложив на пол чернильницу и бумагу, я сел на корточки, как учил меня Полуночник, и начал писать письмо дочкам, матери и Фионе, описывая самые ужасные и самые забавные происшествия во время морского путешествия. О Виолетте сообщил только, что она прекрасно выглядит и живет в удобном доме.

Я писал и пририсовывал буквам хвосты, носы и лапы, в точности, как это делал бы Полуночник. Я прямо чувствовал, что он смотрит мне через плечо и одобряет мою каллиграфию, которая наконец-то достойна бушмена.

Виолетта позвала меня вниз, и я увидел, что она накрыла стол в своей овальной гостиной, поставив красивый голубой и белый фарфор, похожий на мамин.

– Я никогда не забуду ее доброты ко мне, – сказала Виолетта. Она взяла мою руку и поднесла ее к губам. – Передай это своей маме, когда увидишь ее.

Я передал ей мамины приветы, потом быстро отдал должное пирогу с курятиной, который она купила для меня в ближайшей кондитерской.

Мы сидели за столом напротив друг друга, возле окон, выходящих в сад. Желтые занавески она задернула. Виолетта расспрашивала меня о путешествии очень спокойным тоном, стараясь сдерживать свою нервную натуру.

Вдруг она встала, приподняла угол занавески и выглянула в окно. Потом повернулась ко мне с печальным и напряженным лицом.

Я решил, что чем-то обидел ее, рассказывая о путешествии, и сказал:

– Виолетта, я прекращаю бубнить всякую чепуху. Прости меня, пожалуйста. Просто я очень возбужден. Я хочу знать все о твоем приезде в Америку. Я хочу услышать о твоей жизни.

Она подергала кружево косынки.

– Нет-нет, – проговорила она, нахмурившись, словно сама мысль о том, чтобы говорить о себе, была отвратительна. – Я уверена, что это нагонит на тебя сон.

–  Ao contrario, – парировал я. – Я очень хочу услышать рассказ о твоих путешествиях.

– Джон, почему бы нам не прогуляться? – предложила она по-португальски.

– Прогуляться? Сейчас?

– Иногда это мне помогает. Хотя, конечно, вы вполне можете отказаться. Вы, скорее всего, очень устали.

Она неожиданно обратилась ко мне на вы.Меня это расстроило, я никак не мог понять, в чем дело.

– Нет, со мной все в порядке, – заверил я ее, – а хорошая прогулка, возможно, как раз то, что мне сейчас требуется. Точно, давай немного посмотрим на город!

Я воспользовался тем, что она пошла собираться, и заглянул в ящики комода, стоявшего у нее в гостиной. Понятия не имею, что я рассчитывал там увидеть. Сначала я натыкался на нитки, всяческие лоскуты и прочую чепуху. Но в одном из нижних ящиков обнаружился древний кожаный мячик величиной с мужской кулак. Он когда-то принадлежал Фанни – на нем до сих пор виднелись следы ее зубов, словно она только недавно играла с ним.

Виолетта и я молча шли по тенистой улице, усаженной тополями и конскими каштанами.

Сквозь листву пробивались солнечные лучи, играя на наших плечах.

– Много в Нью-Йорке африканцев? – спросил я.

– Должно быть, несколько тысяч.

– Я надеюсь, среди них нет рабов?

– Говорят, что любой негр, родившийся в Нью-Йорке после 1799 года, считается свободным. А родившиеся раньше – до сих пор рабы. Хотя думаю, что большинство из них давно куда-нибудь проданы. Конечно, точно я не знаю, но вряд ли их осталось в городе много; может, несколько сотен.

На Бродвее мы повернули на север. Я смотрел на прохожих, спрятавшихся от солнца под зонтиками, на кареты, на вычурные вывески над лавками.

– Здесь прекрасно, правда? – улыбнулся я.

Виолетта уже ушла вперед.

– Да, конечно, – бросила она очень сухо, поджидая, пока я ее догоню.

Рискуя попасть под коляску или под верховую лошадь, я стоял в центре Бродвея и смотрел на юг, на каменную крепость острова и мачты кораблей. Потом повернулся в другую сторону и посмотрел на лес, едва видневшийся на горизонте.

Я уже в Нью-Йорке, шептал я – не только себе, но и Полуночнику. Потом стиснул в кармане кулак и добавил: «И ничто не помешает мне забрать тебя. Даже возможность начать новую жизнь».

Во время прогулку Виолетта не задала мне ни одного вопроса. Я тоже не решился ни о чем ее расспрашивать и шел угрюмый и молчаливый. Прохожие, вероятно, решили, что мы – несчастливые супруги. Когда мы дошли до Гранд-стрит – пересекающего Бродвей проспекта со знаменитыми магазинами – Виолетта сказала:

– Я бы с удовольствием шла с тобой и дальше, но мне нужно кое-что подыскать для дома. Встретимся позже и выпьем чаю. Скажем, в четыре?

Прежде, чем я успел хоть что-нибудь ответить, она помчалась прочь. Проклиная про себя ее загадочность, я пошел дальше. Забавно, но я подумал про Лоренцо Рейса, некроманта. Когда я был ребенком, то искренне верил, что на Виолетту наложили заклятье, и только я могу освободить ее.

В три тридцать я потихоньку направился домой. Пока меня не было, Виолетта испекла дюжину лепешек, и пахли они просто божественно. Глядя на меня очарованными глазами, она сказала:

– Ты ешь, как ел всегда, если твоя мать уходила. Везде крошки.

– Это хорошо или плохо?

Она засмеялась; похоже, наша раздельная прогулка вернула мне ее расположение.

– Это замечательно, зловредное ты создание.

Я снова попросил ее рассказать, как она попала в Нью-Йорк.

– Не сейчас, это все испортит, – ответила Виолетта.

Вместо этого мы поговорили о событиях в Португалии и Европе за прошедшие два десятилетия. По ее настоянию говорили мы по-английски. Я иной раз так составлял свои замечания, чтобы понять по ответам, переписывается ли она со своей матерью и братьями, но Виолетта очень умно обходила все ловушки и ни разу не проговорилась.

После чаепития я поднялся в свою комнату, чтобы дописать письмо семье. К своему полному изумлению я обнаружил, что комната полностью обставлена новой мебелью: комод с медными ручками, красивые часы на львиных лапах, два удобных кресла, обитых светло-зеленой парчой и письменный стол красного дерева, на котором Виолетта оставила записку:

«Джон, тебе всегда найдется место в моем доме. И я не буду претендовать на твое время и внимание, пока ты остаешься здесь. Мне достаточно видеть, что у тебя все хорошо. После всего, что мне пришлось пережить, после всего того, с чем мне никогда больше не хотелось бы столкнуться, обнаружить, что кто-то, к кому я испытываю только нежную привязанность, стал таким прекрасным человеком… Пожалуй, я скажу только, что твое появление здесь оказалось для меня даром, которого я не имела права ожидать. Будь со мной терпеливым. С любовью, Виолетта.»

Той ночью я проснулся в три часа. Отважившись спуститься вниз, я обнаружил Виолетту, уснувшую в кресле. Я хотел было разбудить ее и помочь подняться вверх по лестнице, но передумал и на цыпочках, как вор, прокрался в ее спальню. Я намеревался пошарить в ее платяном шкафу и секретере, поискать под матрацем и подушками, но задержался там лишь на минуту; на стене над ее кроватью висела круглая столешница, на которой Даниэль вырезал все наши лица и которую оставил ей, как последний подарок. Сходство с Виолеттой по-прежнему казалось сверхъестественным, но, подойдя поближе, я увидел, что на ее щеках и глазах видны глубокие царапины. Все остальные детские лица повреждены не были.

На следующее утро, за завтраком, я набрался храбрости и рассказал Виолетте о Полуночнике.

– Это тот маленький человечек, с которым я иногда видела тебя в последние месяцы перед тем, как покинуть Порту?

– Да, мы с ним подружились после… после смерти Даниэля. И после того, как мы с тобой перестали дружить. Если бы он мне не помог, я уверен, что не дожил бы до зрелости.

И я рассказал ей, как мы с ним наблюдали за ней издалека с Новой площади.

– Он молился Охотникам в Небесах, чтобы они помогли тебе добраться до Америки.

– Значит, мы молились об этом вдвоем, – спокойно заметила она.

Конечно, мне пришлось говорить и о предательстве моего отца и о том, как рухнул брак моих родителей. Она внимательно слушала, упершись подбородком в кулак, и шевельнулась только однажды, чтобы крепко стиснуть мне руку, когда я заговорил о своей уверенности в том, что мама не любила меня все эти годы.

Рассказ о Полуночнике вверг меня в тревожное отчаяние, и я понял, что должен как можно быстрее отправляться в Александрию. Я сказал Виолетте, что хочу немедленно купить билет, и она решительным голосом отозвалась:

– Да, было бы очень неправильно, если бы наша вновь обретенная дружба задержала тебя. Мы сможем поговорить гораздо дольше – и гораздо непринужденнее – после твоего возвращения, когда ты начнешь создавать свои изразцы.

В корабельном агентстве на Бродвее я выяснил, что путешествие в Александрию займет только три дня, если Господь пошлет нам хороший ветер. Я купил билет на «Экзетер», фрегат, отправлявшийся на следующий день.

В тот же вечер за ужином я сообщил Виолетте об отъезде. Мне хотелось так о многом поговорить с ней до отъезда – больше всего о Франциске и девочках. И очень хотелось, чтобы Виолетта рассказала мне о своей жизни, но она сильно побледнела, услышав, что я покидаю ее так скоро. Я подошел, чтобы утешить ее, но она сказала, что так возбуждена из-за моего приезда, что почти перестала спать, и поэтому должна пойти в постель до того, как упадет в обморок от изнеможения. Она резко оттолкнула мои руки, но тут же извинилась.

– Поговори со мной, пожалуйста, – молил я. – Скажи, о чем ты думаешь.

– Не могу. – И она умоляюще сложила руки. – Джон, сжалься надо мной. – Тут она выскользнула из моих объятий и кинулась прочь из комнаты.

Я проснулся около часа ночи, увидев во сне Полуночника. Он стоял возле моей кровати и говорил со мной на языке жестов, размахивая руками. Я так и не понял, что он пытался мне сказать.

Проснувшись, я услышал, что Виолетта спускается по лестнице. Когда она открыла заднюю дверь, я подошел к окну. В лунном свете было хорошо видно, как она идет в свой садик, пробираясь между сорняков, и я мог поклясться, что она была нагая.