Текст книги "Охота Полуночника"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Когда Франциска и я, словно преступники, медленно крались к ней домой, она вручила мне на прощание свой подарок. Это был жилет из черной шерсти, украшенный узором в виде луны в различных фазах. Это был самый многообещающий дар, поскольку луна, как говорил Полуночник, символизирует вечную жизнь для влюбленных.

Итак, я поехал в Лондон уже обручившись, и хотя свидание с матерью и тетей Фионой доставило мне огромную радость, а величие Лондона и безумный темп жизни в городе приводили меня в изумление и часто заставляли замирать с открытым ртом, меня все время тянуло назад, в Порту.

Мама, конечно, была вне себя от радости, узнав о моей предстоящей свадьбе. Она так сердечно и открыто держалась со мной, словно я был ребенком, и ничто не доставляло ей столько удовольствия, как просто сидеть рядышком. Она заставила меня подробно описать вечера, проведенные с Франциской, и хотя я был осторожен и пытался упускать самые интимные подробности, она довольно скоро обо всем догадалась.

– Ты всегда проявлял удивительное терпение, Джон, и прежде всего ко мне. Но ты никогда не желал ждать любви, – она засмеялась. – Хотя, наверное, в этом нет ничего плохого. Зачем ждать, если любишь так сильно?

Мы с Франциской дважды в неделю обменивались письмами, которые были призваны сделать наши отношения более близкими. Однажды она написала мне, что проснувшись ночью, услышала, как я подражаю пению птиц.

«Затем ты заговорил со мной и сказал: Лети, Франциска, куда только душа пожелает. Я постараюсь не ревновать тебя…Разве это не странно»?

Был то сон, или нет, но я написал ей в ответ: «Мы должны попытаться воплотить твое видение в жизнь. Хотя я прошу тебя не подниматься слишком высоко, чтобы я не терял тебя из виду. И ты должна пообещать мне, что будешь возвращаться назад».

«Клянусь», – ответила она.

Она всегда подписывала свои письма «твой друг, Франциска», и это значило для меня очень многое.

Мы поженились 14 сентября 1813 года, спустя три месяца после моего возвращения. К этому времени Франциска уже три раза подряд пропускала месячные.

Я очень желал, чтобы мать приехала на мою свадьбу, тем более что мы снова сблизились во время моего пребывания в Англии, но она не спешила с ответом и, по-видимому, не была готова к возвращению в Порту. Перед моим отъездом мы решили, что лучше сыграть свадьбу без нее. Я уверил мать, что мысленно мы будем с ней, а ее благословения будет вполне достаточно.

Мы поженились в церкви Сан-Бенто: я уступил Франциске и согласился дать христианский обет – как и тысячи португальских евреев до меня. Среди приглашенных были Луна, Бенджамин, Жильберто, сеньора Беатрис и бабушка Роза. Не сдержав слез во время церемонии, бабушка позже назвала меня негодяем, за то что я не пришел к ней с Франциской и не спросил ее благословения.

Но я притворился, что не понимаю, и ничем не выказал свое раздражение.

Наш первый ребенок родился 28 февраля 1814 года. Роды были трудными, и Франциска провела в постели несколько недель. Мы назвали дочь Грасой в честь Грасы Оливейра.

Первое время, лежа рядом с женой и новорожденной дочкой, я ловил себя на мысли, что мне хочется раствориться в них обеих. Это, как я позже понял, одна из самых великих тайн страха смерти, поскольку если бы смерть означала слияние с тем, кого любишь – например, с одной из моих дочерей – я бы ничуть не боялся умереть. Но прекращение земного существования без воссоединения с тем, с кем ты был связан любовью при жизни, всегда казалось мне ужасной несправедливостью.

Эстер родилась ровно через год, седьмого марта 1815 года. На этот раз роды оказались еще болезненнее и привели к осложнениям: Франциска страдала от приступов ярости и меланхолии. Почти два месяца ее даже не заботило, жива Эстер или нет. Я не мог доверить ей также и Грасу, поскольку два раза она нападала на нее в порыве гнева.

Сердечный друг, на котором я женился, превратился в злобную Медею. Ее шелковистые волосы напоминали теперь спутанный клубок, словно бы исходящая изнутри ярость выжгла их. Я нанял кормилицу для Эстер, а поскольку самому мне было неприятно поить Франциску слабительным, которое прописал врач, или прикладывать ей проклятые пиявки, за ней ухаживал Бенджамин. Все это время сей добросердечный человек приходил в наш дом, чтобы помочь мне присмотреть за Франциской и за детьми.

В периоды просветления жена постоянно плакала от ужаса и раскаяния, и я проводил с ней много часов, пытаясь переубедить ее.

– Не покидай меня, – сказала она однажды умоляющим тоном, судорожно сжимая мою руку. – Пожалуйста, Джон, я не вынесу этого.

– Я никогда не оставлю тебя, – ответил я, но из-за моих опасений за наше будущее это обещание прозвучало неискренне. Я накинул на нее шаль и тихо напевал ей, пока она не заснула.

Нет нужды говорить, какие настали трудные времена – настоящее испытание для нашей любви. Мне стыдно признаваться, но иногда моя любовь к ней слабела по вине страха и возмущения.

Я убежден, что успокоительные средства в итоги спасли ей жизнь и сохранили рассудок. Как только болезнь отступила, она вернулась ко мне.

Перемены стали очевидны однажды вечером, в мае. Она сама пришла в мою старую спальню. В это время я пытался успокоить Эстер, которая кричала так сильно, что я начал беспокоиться об ее здоровье.

Когда я открыл дверь, моя жена поцеловала меня в щеку и протянула руки к ребенку.

Я стоял в нерешительности, но Франциска уверила меня:

– Твой друг снова с тобой. Все в порядке.

Она взяла меня за руку и поднесла ее к своим губам. Сейчас это звучит странно, но когда мы обнялись, я ощутил, что даже запах ее изменился. Я прижался к ней, потом разрыдался и протянул ей Эстер. После того, как мы обсудили, что происходило последние недели, – а она почти ничего не помнила из того, что говорила или делала, – я вернулся в нашу постель в старой комнате родителей и словно убитый проспал двенадцать часов. Пережив столько страданий в это ужасное время, мы решили больше не заводить детей.

Бабушка Роза все еще злилась из-за нашей свадьбы и даже не пожелала видеть Грасу после ее рождения, но когда Франциска начала выздоравливать, она все-таки пришла к нам, чтобы посмотреть на Эстер. Бабушке теперь было около восьмидесяти лет, но она, как и прежде, обильно душилась дорогими французскими духами.

Подержав крошку в руках, она начала плакать.

– Джон, а можно мне видеться с твоими детьми? – прошептала она.

Убежденный в искренности ее чувств, я разрешил ей навещать нас, когда она пожелает, хотя и взял с Франциски клятву, что она не оставит старуху одну с детьми, пока мы не убедимся в ее любви. Один из нас всегда следил за бабушкой, когда она играла с девочками. И хотя она никогда не проявляла особого терпения или понимания, она все же была ласкова с ними, особенно с Эстер.

Когда я однажды спросил бабушку, почему она поборола свою гордость и пришла посмотреть на Эстер, она закатила глаза, словно я разочаровал ее очередным глупым вопросом, и ответила:

– Я уже стара, Джон, мне недолго осталось жить. А у тебя впереди еще много лет, так что можешь завидовать одному из нас, если хочешь.

Обрадованный тем, что она не утратила чувства юмора, я восхищенно улыбнулся ей, но она отвернулась и направилась к детям.

Мне кажется, что наша совместная жизнь в эти годы была удачна, хотя и не лишена трудностей. Я был молод и упрям, и мне понадобилось определенное время, чтобы научиться прислушиваться к мнению Франциски и ценить его не меньше своего.

Я также очень много работал вместе с Жильберто в нашей мастерской и иногда возвращался домой, когда дети и Франциска уже давно спали. По моей вине она страдала от приступов глубокого одиночества. Когда мне не удавалось угадать ее мысли, она печально сидела одна и вязала с пугающей быстротой. Мне не раз приходилось просить ее, прежде чем она откладывала шаль или шарф, и рассказывала, что беспокоит ее.

Но чем больше мужества мы находили для преодоления своих недостатков, тем нежнее становилась наша дружба.

Любой человек, женатый долгое время, каждые несколько лет должен подстраиваться под изменения, происходящие в любимом, и, если угодно, жениться на нем еще раз.

Вскоре после свадьбы я сделал удивительное открытие: любовь Франциски к созданию собственных мантилий и жилетов привела ее, без моего ведома, к использованию тканей с весьма вольными узорами. На второе лето после рождения Эстер, вновь обретя стройность и изящество, она выразила желание сшить себе два платья из тканей, изготовленных в Марокко и в португальской колонии Гоа.

Как я уже говорил, я ничего не знал об этом. Франциска проявляя ту самую склонность к загадочности, которую я впервые угадал в ее глазах, после обеда кроила и шила как одержимая; пока я занимался своими гончарными изделиями и плитками, она раскладывала на полу выкройки, а когда я возвращался домой, она все аккуратно убирала и встречала меня с невинным выражением лица.

Лишь случайно я открыл ее секрет. Это произошло в пятницу вечером, когда я искал в одном из сундуков с одеждой красную шаль, которую подарил ей, когда мы впервые встретились, поскольку, по непонятной прихоти, захотел, чтобы она надела ее на наш субботний обед с Луной Оливейра и Бенджамином. Мне следовало спросить у нее разрешения, прежде чем рыться в ее вещах, но она была у Луны с девочками, а я, как всегда, не смог утерпеть.

Держа лампу в одной руке, я, словно грабитель могил, вытащил первое платье и разложил его на постели.

– Что же это такое? – прошептал я, предвкушая какую-то тайну.

Платье было сшито из плотной шерсти, очень мягкой на ощупь, и украшено розовыми и темно-красными кружками на коричневом фоне; рукава были в виде колоколов, а низкий воротник имел округлую форму.

Второе платье оказалось ярко-желтым, в стиле ампир, с длинными рукавами, и украшено узорами в виде бабочек, вырезанных из треугольников оранжевого и бордового цвета. На расстоянии казалось, что крылья так и трепещут… Это было настоящим чудом.

Я выбежал на улицу и помчался к дому Луны, тяжело дыша, как скаковая лошадь на финишной прямой или на полосе препятствий, и настоял на том, чтобы Франциска вернулась со мной.

– Что-то случилось? – воскликнула моя жена, беспокойно касаясь моей руки.

– Ничего.

– Тогда зачем?

– Идем же. Ты увидишь, когда мы будем дома.

Она пыталась протестовать, но я потащил ее чуть ли не силой, словно ребенок, ведущий своих родителей к сундуку с сокровищами. Оглядываясь назад, она сказала Луне:

– Мы скоро вернемся – по крайней мере, я надеюсь на это.

– Не бойся, я не продам девочек за низкую цену, – хихикнула Луна.

Когда мы только добрались до спальни, Франциска увидела наглядное доказательство своей скрытности.

– Ты разоблачил меня, – сказала она, задыхаясь.

Я поцеловал ее руки.

– Учитывая, что платья возникли откуда ни возьмись, я догадался, что это ты сшила их.

Я весело засмеялся, но ей было не до смеха. Мало того, она начала плакать.

– Франциска, что с тобой?

Сквозь рыдания выяснилось, что она думает, будто я считаю ее творения отвратительными и возмущаюсь столь буйным проявлением ее таланта.

– О, Джон, – простонала она, – шитье этих платьев – самый безрассудный поступок, который я себе когда-либо позволяла. Не знаю, что на меня нашло.

Она неверно истолковала мое изумление и поклялась, что никогда не наденет ни одно из них, если я буду возражать.

– Я лучше брошу их в камин!

– Не делай этого! – воскликнул я.

Вспомнив, как я ухаживал за ней, я достал две монетки в сотню реалов из кармана для часов и вложил ей в руки.

– Послушай меня, Франциска, я заплачу тебе за жилет из любой ткани, которую ты выберешь, но при условии, что он будет приводить всех в изумление!

Я погладил жену по щеке – именно так я обычно снова завоевывал ее расположение.

– Я никогда не видел ничего великолепнее.

Я встал позади и начал расстегивать платье, что было на ней.

– Потерпи минутку, – сказал я.

Она посмотрела на меня через плечо и попыталась возразить:

– Не сейчас – у нас нет времени. Мы займемся этим позже, обещаю. Ведь у нас сейчас субботний ужин, и Бенджамин вот-вот должен подойти к Луне.

Я игриво шлепнул ее пониже спины.

– Я только хочу, чтобы ты примерила одно из этих платьев, испорченная девчонка! Платье с бабочками. Пожалуйста, ведь оно – восхитительно.

– Но я умру от стыда, Джон.

– Глупости. Тем более, нам не помешает испытывать стыд хотя бы раз неделю.

Она фыркнула.

– Джон, поверь, такая философия не поможет мне в настоящий момент. Да я в отчаяние приду, когда они уставятся в изумлении на то, что я сотворила.

Я стиснул ее в своих объятиях, потом укусил за мочку уха так, что она взвизгнула.

– Сделай это для своего мужа, – прошептал я, – который не чувствует к тебе ничего, кроме нежности.

– Но в этот момент я не вижу в тебе особой нежности, – заметила она.

– Напротив, это – высшее проявление моих чувств. Я уверяю тебя, что они нежнее розы, – я прижал ее к себе еще сильнее и застонал.

Когда Франциска надевала платье, стоя у зеркала, я поднес поближе лампу, чтобы мы смогли все как следует рассмотреть. Я никогда не видел ее более очаровательной. Казалось, что бабочки на рукавах вот-вот взлетят.

– Признайся, – рискнул я предположить, – ты выбрала этот узор специально для меня.

Франциска лукаво улыбнулась, но потом скривила губы.

– Суббота – священный день для Бенджамина и Луны. Это может оскорбить их чувства.

– Глупости. Неужели ты думаешь, что Бог был бы достоин нас, если бы его оскорбляла женщина с развевающимися крыльями?

Я подтолкнул ее к двери и, когда она остановилась в нерешительности, обнял и повлек за собой по лестнице, нарочно наталкиваясь на стены, так что она не могла удержаться от смеха и криков. Когда я подвел ее к дому Луны, Бенджамин уже был там.

Старый аптекарь наклонился вперед, поправил очки на кончике носа и сказал в изумлении:

– Боже милостивый, Франциска. Ты – так прекрасна! Словно небо и земля сошлись вместе…

Луна же вздрогнула, словно бы вспомнила что-то давно забытое.

– Франциска сама сшила его, – с гордостью объявил я.

Неожиданно Луна разрыдалась и выбежала из комнаты.

– Что я такого сказал? – спросил я.

– Это все из-за меня, – простонала Франциска, передергивая плечами. – Я пойду домой и переоденусь. Своим видом я оскорбила Луну.

– Нет, нет! – воскликнул я. Я схватил подсвечник, и мы все поспешили на звук приглушенных рыданий в задней части дома. Мы нашли Луну в кладовой, где она хранила воск для отливки фруктов. Она сидела на полу, поджав колени к подбородку, и всхлипывала. Бенджамин присел рядом и поцеловал ее в макушку.

– Что случилось? – спросил я.

– Это из-за моей сестры, – сказала она печально.

Я поднес ее руки к губам.

– Я тоже скучаю по Грасе, – сказал я шепотом. – Каждый день, разрисовывая плитки, я думаю о тебе и о ней, о том, как вы изменили мою жизнь.

Луна дотронулась до платья Франциски:

– Моя сестра никогда не встречалась с тобой, милая. Она бы полюбила тебя, увидев в этот момент.

Она провела пальцами по бабочкам.

– Так несправедливо, что она не дожила до вашей свадьбы. Как она была бы рада и счастлива, что ты встретил такую умницу, Джон. Нет ничего прекрасней молодости, разве не так, Бенджамин? А ведь они даже и не осознают это.

Бенджамин понимающе улыбнулся.

На следующее утро Франциска вытащила меня из кровати, когда я еще толком не проснулся, и сняла мерки для нового жилета, шлепая меня по голове каждый раз, когда я зевал.

На следующее воскресенье я проснулся и на ее подушке обнаружил записку со словами: «Дорогому Джону».

Жилет был выкроен из бледно-лилового дамаста. На передней стороне она тщательно вышила несколько рядов крошечных ромбиков желтого и розового цвета.

Благодаря Луне, которая испытывала пристрастие к игре в карты, это удивительное творение стало известно в округе под названием «жилет – бубновый король», и в течение многих лет я всегда надевал его в свой день рождения, и каждый раз при получении подарков думал, что лучший подарок – сейчас на мне.

С этого дня и я, и Франциска постоянно выходили на люди в необычных одеяниях. Вскоре за зданием службы судоходства на Руа-дуж-Инглезес мы обнаружили старую лавку, где стали покупать шерсть, хлопок и шелка из Индии, Турции, Персии и даже с западного побережья Африки.

Особенно хорошо я помню платье Франциски, сшитое специально на рождественский бал 1816 года в нашем английском клубе. Я должен добавить, что раньше мы воздерживались от посещения таких собраний ввиду ее беременности и из-за того, что не с кем было оставить детей. В некотором роде, это было наше первое появление на публике – по крайней мере, перед британским обществом.

Не желая оскорбить консервативно настроенных гостей, она настояла на том, чтобы ткань была не слишком яркой. В итоге она выбрала мягкий хлопок из Марокко, богато украшенный черными, нежно-зелеными и желтыми двенадцатиконечными звездами на лазурно-голубом фоне.

Франциска захотела, чтобы платье имело низкий воротник и длинные рукава, складывающиеся внизу в оборки, а также дополнила его необычно длинным шлейфом, который я нес за ней. Небольшие пуговицы, изготовленные в мастерских Болоньи, были также черного цвета и имели форму звезд.

Когда она впервые надела это платье, скрепив волосы шпильками и застегнув жемчужное ожерелье, она, как обычно, спросила мое мнение. Дети спали в своей комнате, а я читал «Эдинбургское обозрение», облаченный только в льняную ночную рубашку и в тапочки из овечьей шерсти. Когда я повернулся, чтобы посмотреть на нее, трубка выпала у меня изо рта, отскочила от ноги и шлепнулась на пол. Мне было совсем не до смеха, поскольку помимо того, что я обжег себе внутреннюю часть бедра, я почувствовал, что совершенно недостоин ее. Передо мной, нелепо одетым, почти голым, стоял сфинкс с лицом женщины и восхитительным павлиньим оперением. Она сморщила нос и засмеялась, положив руки на бедра и всей свой фривольной позой выражая нетерпение. И в это мгновение я с радостью осознал, что это ослепительное существо всегда была моей Франциской, моим верным другом.

Мы ничего не предпринимали некоторое время – просто пили пунш и чувствовали себя рыбинами, выброшенными на берег, но вскоре я пригласил ее на танец. К счастью, первые шаги, которые я знал благодаря терпеливым урокам мамы, получились уверенными и даже элегантными. Даже если сама Франциска считала, что танцует из вон рук плохо, мы все-таки не совершили ни одного неверного движения.

Вскоре к ней подошел один из джентльменов, чтобы пригласить на танец. Он представился сыном торговца из Манчестера, приехавшим в город по делам. Несмотря на решительный отказ, он не сдавался. В его карих глазах я увидел надежду и был настолько растроган, что согласился вступиться за него и, уговаривая Франциску, несколько раз поцеловал ее в щеку. Чтобы не ставить себя и меня в неудобное положение, она встала и пошла с молодым человеком, освещая споим присутствием все помещение. Все остальные танцоры казались жалкими тенями рядом с ней. Ни мужчины, ни женщины в зале не могли оторвать от нее глаз, хотя, истины ради, следует сказать, что довольно много людей отворачивалось от нее с презрительным видом.

Я не могу сказать, что Франциска стала самой желанной женщиной в тот вечер: большинство гостей избегали нашу пару, и нас уже никогда не приглашали на бал в английском клубе. Но у меня нет ни малейших сомнений, что каждому на званом вечере было ясно: ни один муж на свете так не гордится и не восхищается своей женой, как я.

Конечно, я надел на рождественский бал «жилет – бубновый король», а также пиджак с широкими лацканами древесного цвета, который мама сшила мне несколько лет назад. Возможно, мы действительно выглядели так, «будто собрались жить в пруду с лилиями», как сказала одна благородная дама нескольким джентльменам, но мне было безразлично ее мнение. Презрение, проявляемое по отношению ко мне и матери после смерти папы, навсегда избавило меня от беспокойства по поводу недоброжелательного отношения окружающих. Я наконец убедился в том, что нет большего счастья, чем наслаждаться своей индивидуальностью.

Глава 25

Бенджамин, помогая мне готовиться к свадьбе с Франциской, однажды сказал, что в истинной любви любят не только человека, которого знают в настоящем, но и того, кем он или она станет в будущем. Я плохо понимал, что он имеет в виду, пока не наступило лето 1819 года.

Это было самое тревожное для меня время, поскольку я начал постоянно размышлять о несправедливости смерти. Хуже всего было по ночам. Я лежал рядом с Франциской и благодарность за то, что она – рядом со мной, наводила меня на мысли, что я умру, прежде чем она состарится, и не увижу детей взрослыми. Я дрожал в темноте, боясь разбудить ее неосторожным движением, и часто не мог заснуть.

Однако мои чувства вскоре изменились, вероятно, благодаря истощению, вызванному бессонницей, и я начал думать, что моя одержимость смертью была результатом тех обязанностей, которые накладывала на меня семейная жизнь: необходимость содержать семью, заботиться о детях, подбадривать Франциску во времена ее сомнений. Я стал рассматривать это как угрозу своему существованию и причину нездорового душевного состояния. В этом беспокойном состоянии я уже не мог представить себя тем неутомимым мальчиком и мужчиной, которым я всегда был. Иногда, когда я глядел в окно, мне казалось, что я уже никогда не смогу смотреть на вещи и заниматься чем-то с таким же увлечением, как прежде.

Я часто сидел часами в сторожевой вышке, наблюдая за тем, как меняется луна и позволяя ярко светящимся красным и желтым лучам, просачивающимся через восстановленное цветное стекло под крышей, окутывать мое тело. Но несмотря на эту красоту, я чувствовал себя опустошенным. Моя жизнь, напоминающая преломленный цветным стеклом лунный цвет, была всего лишь красивой иллюзией. Моя тень на полу, казалось, лишний раз подтверждает это.

Я пытался скрыть свои чувства от Франциски: все-таки ни одной женщине не понравится, что муж считает ее своим тюремщиком, но все же между нами возникло отчуждение. Несмотря на боль, которую это причиняло ей, она никогда не упоминала об отсутствии моего привычного энтузиазма. Бедный молодой муж, который забыл, что его жена не так уж сильно отличается от него…

В один воскресный день, после того как я промечтал все утро о жизни с бушменами в южноафриканских пустынях, я решил, что нам следует прогуляться на ослике по берегу реки, как в детстве. Тем самым я наделялся искупить недостаток внимания к своей жене и девочкам в последнее время.

Но Франциска с самого начала скептически отнеслась к моему предложению. С мрачным видом она сказала:

– Ты уверен, что двухчасовая поездка на спине зловонного животного – это именно то, чего тебе хочется в этот прекрасный день? Разве не лучше просто посидеть в саду и почитать?

– Твой муж жаждет приключений, – заявил я.

Теперь я понимаю, что отчасти мне хотелось, чтобы она не выдержала этого испытания, и тем самым подтвердила, что избегает меня. Но к моему удивлению, она согласилась и быстро надела самое старое платье, какое только смогла найти. В этом черном платье она казалась молодой вдовой, которой все равно, как она выглядит в глазах окружающих.

– Черный цвет скроет все пятна, – объяснила она мне с вызывающей усмешкой.

В конюшне возле парка Кордуариа я нанял самых лучших животных, каких только там были. Сначала все шло великолепно. Наши девочки ехали вдвоем на Лидии, черном ослике с большими миндалевидными глазами. Франциска же держалась за поводья бурого ослика по имени Филипа.

– Готова признать, что ты как всегда прав, – сказала она мне. – Прогулка просто восхитительна.

Разве это не говорит о моем безумии? Ведь даже после таких слов мне все равно хотелось накричать на нее… Я, со своим весом, счел жестоким садиться на одно из этих миниатюрных животных, и вместо этого шел рядом с Лидией, в то время как Граса держала поводья в своих крошечных ручках. Я также нес мяч для игры в крокет, который Граса так обожала в последнее время, что даже отказалась выходить куда-нибудь без него.

К несчастью, царство животных вскоре восстало против нас. Когда мы дошли до берега реки, мухи, которых привлекли безгранично терпеливые ослики, начали кружить вокруг девочек. Несмотря на все мои попытки отогнать их, Эстер начала волноваться и плакать.

В отчаянии Франциска прикрыла лицо девочки и укутала ее своей мантильей. Граса, не желавшая ехать одна, выразила свое неодобрение долгим пронзительным криком, который, казалось, вот-вот вызовет град и ливень, хотя на июньском небе не было ни облачка.

Пока Франциска утешала Эстер, я посадил Грасу в седло к матери, чтобы все трое могли ехать вместе. Но бедная Филипа начала страдать от такой тяжести. Лидия сосредоточенно смотрела вперед; не желая отступать, я изменил свое решение и занял свое законное место на ее спине. Мы продолжили прогулку, постоянно отбиваясь от мух и переругиваясь. С каждой минутой раздражение Франциски возрастало, а в ее горящих глазах можно было прочесть слова: «Я же тебе говорила!..»

После полутора часов этого шествия, которое напоминало последний путь осужденного на казнь, мы все-таки добрались до моей любимой бухты возле устья реки. Франциска и я разбили лагерь, словно усталые солдаты, пытающиеся оправиться после проигранного сражения.

Теперь дети были счастливы, поскольку река оказалась великолепна а легкий ветерок нес прохладу, но ничто не могло вызвать улыбку на лице Франциски. Я строил замки из песка с Эстер, она весело махала руками и хлопала в ладоши. Я даже на несколько минут поборол свой страх перед водой и завел хихикающую от восторга Грасу в холодную пену, возникающую на краю волн. Все это время Франциска не сказала мне ни слова. Когда мы пообедали и начали собираться в обратный путь, она заявила:

– Я не поеду обратно на этих ослах. Все мое платье сзади покрыто черными и синими пятнами.

– Но я же не могу оставить их здесь.

Она сняла шляпку и распустила свои длинные черные волосы.

– Джон, не мог ты быть столь любезен и объяснить мне кое-что, – сказала она с нетерпением.

– О чем ты? – спросил я, притворяясь, будто не понимаю. Мои актерские способности, очевидно, ненамного улучшились с детства. Нахмурившись, она толкнула меня так сильно, что я чуть не упал.

– Скажи мне, что происходит с тобой?! – закричала она.

Я был так поражен, что на какое-то время утратил дар речи, а потом крикнул в ответ:

– Со мной?! Со мной ничего не происходит. Это с тобой что-то неладно – ты ведешь себя так, словно у тебя язык отсох. И как ты смеешь себя так вести!

Мне самому было противно, как я говорю с ней, но я уже не мог сдерживаться.

– Лучше молчать, чем говорить таким тоном, – парировала она.

– Я просто думал, что мы сможем провести приятный день, это будет небольшое приключение, вот и все. Но похоже, что мы уже ни на что не способны. Ни на что!

Едва ли я хотел говорить так откровенно, но правду все равно не утаить.

– Ни на что не способны?.. – Ее большие темные глаза гневно сверкнули. – Сударь, вы зашли слишком далеко. Я не сойду с этого места, пока не узнаю точную причину твоего отвратительного настроения в последние недели.

Я порылся в своем мешке и вытащил трубку, чтобы немного перевести дух.

– Не бойся меня, Джон. Я могу выйти из себя, но я все еще твой друг, – сказала она искренне. – И ты никогда не найдешь более верного друга – никогда. Уж в этом я могу тебя уверить.

– Я и не сомневаюсь, – ответил я, но это прозвучало не слишком искренне.

– В чем же дело?

Глядя на ее черное вдовье платье, я вновь представил себе будущее, которого больше всего боялся.

– Мне тяжело… тяжело быть отцом, тяжело иметь семью, за которую я должен нести ответственность. Бывают минуты, когда мне тяжело дышать. Мне очень жаль. Это ужасно с моей стороны, но я часто представляю себе, что бегу прочь, куда глаза глядят.

Я почувствовал себя так, словно бы месяцами бродил по африканской пустыне своих грез, проходя через земли бушменов, чтобы очутиться здесь, в этой крошечной бухте, с Франциской и детьми. Я находился в полной растерянности. Мне казалось, что я пребываю одновременно в двух местах.

Когда моя жена, наконец, повернулась ко мне, ее глаза были влажными от слез.

– И это все, Джон? Тебе тяжело лишь оттого, что у тебя есть семья? Ты действительно страдал из-за этого последние месяцы?

– Я думаю, что да. Я – отец, который сомневается в своей способности заботиться о семье, который не знает, где он и что он делает, который боится, что смерть может прийти за ним в любой момент. Я чувствую себя так, словно сбился с правильного пути.

– И ничего больше, ты уверен?

– Куда уж больше, Франциска? Разве тебе этого мало?

Она провела рукой по волосам и облегченно вздохнула, по ее щекам текли слезы.

– Могло быть гораздо хуже, Джон. Я боялась, что ты отдал свое сердце другой женщине.

Меня словно ножом резануло, когда я понял, каким чудовищем был все это время. Я совершенно не заботился о ее спокойствии.

– Боже мой, о чем я только думал?

Я стал целовать ее лоб и щеки, чтобы поцелуями вымолить прощения.

– Франциска, прости меня. Я сам не понимаю, как человек может одновременно любить и все же испытывать такие чувства. Я никогда не ожидал этого от себя. Прости меня за то, что я был таким идиотом. Но я до сих пор не понимаю многих вещей – прежде всего, в самом себе.

Я вытер ее слезы пальцами – этот жест напомнил мне о Полуночнике, который таким способом утешал меня. Я почувствовал как внутри, в самой глубине моей души, поднимается его сила.

Мы ничего не говорили некоторое время. Франциска пристально посмотрела на меня, потом сказала:

– Мы заметили тебя издалека и умираем с голода.

– Что… что ты сказала? – от изумления я едва мог говорить.

– Мы заметили тебя издалека, Джон, и умираем с голода.

– Почему ты сказала это? Откуда ты узнала, что я думаю о нем?

– Джон, – воскликнула она, – твой взгляд становится особенным, когда ты вспоминаешь Полуночника, словно ты смотришь куда-то далеко, в темнеющий горизонт, и видишь его там. Твои зрачки расширяются, возможно, реагируя на яркий свет, о котором ты мне часто рассказывал. Я подумала, что, услышав это приветствие, ты убедишься, что я не желаю тебе зла. Я хотела напомнить, что мы с ним похожи. Наша верная и неизменная любовь к тебе делают нас братом и сестрой.

Я осознал, что мы стали еще ближе друг другу, чем прежде. В последнее время, как мне казалось, я сопротивлялся этой душевной близости, опасаясь, возможно, что тем самым я предам Полуночника, Даниэля и Виолетту – все свое прошлое.

– Джон, – сказала она, – я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь. Ты сам видишь, что мы чувствуем одно и то же. Но разве женщина не испытывает тревогу за семью? Разве мать не интересует то, как она проводит свои дни? Разве я так сильно отличаюсь от тебя, Джон Стюарт?