Текст книги "Охота Полуночника"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

– Я не буду заставлять тебя рассказывать мне. Ты скажешь, когда захочешь сама.

Я положила голову ему на плечо.

– Поспи, – сказал он. – Поспи рядом со мной, Морри. Я не дам тебе упасть.

Глава 2

Узнав от Бенджамина об отцовском предательстве, я тотчас же отправил письмо матери и тете Фионе, в котором просил, чтобы они были готовы принять нас в своем доме через две недели.

Бабушка Роза очень хотела, чтобы я и ее пригласил с собой, и я постарался отказать ей достойно: ведь, присоединись она к нам, мама бы с меня голову сняла.

Вот последние слова бабушки, обращенные ко мне:

– Джон, ты всегда был умным ребенком, но никогда не был добрым. В этом отношении ты пошел в мать.

– Мне искренне жаль, бабушка. Я бы хотел быть лучшим внуком. И заверяю тебя, если бы я мог остаться в Португалии, я был бы таким. Жестокость не входит в мои намерения.

– Она никогда не входит ни в чьи намерения, Джон.

У Луны Оливейра не осталось родственников, поэтому в канун дня Святого Иоанна я отправился к ней домой, чтобы предложить приехать к нам в Англию, когда мы там устроимся. Ненадежная политическая ситуация в Португалии заставляла меня считать, что лучше нам всем убраться оттуда, по крайней мере на ближайшее будущее.

– Ах, Джон, такой старой перечнице, как я, поздно сниматься с места, – вздохнула она.

Я пытался с ней спорить, но она все твердила что это невозможно. Тогда я поблагодарил ее за все доброе, что она и ее сестра сделали для меня; это очень-очень много для меня значило.

– Вы спасли мою жизнь, найдя сеньора Жильберто, чтобы учить меня, – сказал я.

– У нас никогда не было детей, но был ты, Джон, и обе мы – Граса и я – бесконечно благодарны этому, – ответила она, и я заплакал.

На борту парохода я проникся ощущением смерти. Безумная мысль, что папа, быть может, жив и просто прячется от нас, потому что ему стыдно, заставляла меня хранить молчание. Я знал, что это не может быть правдой, но все равно не мог до конца смириться с его смертью, даже после всех этих лет. Ко мне подошли мои дочери, мы взялись за руки и смотрели, как тает на горизонте наш дом.

В Лондон мы прибыли третьего июля, после полудня. Мама и тетя Фиона были в таком радужном настроении, так взволнованы нашим приездом, что прыгали вокруг нас, как школьницы, и задавали бесконечные вопросы, не дожидаясь ответов.

Наши разговоры в первые дни проходили немного истерически и довольно забавно, что очень меня радовало, потому что помогало скрывать мою тревогу.

Синие глаза Фионы сияли.

– Не могу поверить! – то и дело восклицала она. – Они и вправду такие красивые пташки! Почему их пухлястые перышки исчезли!

– Что такое пухлястые? – спрашивала Эстер.

– Пушистые, – отвечала мама.

– А пташки?

– Девочки.

– Дайте мне хорошенько посмотреть на вас! – восклицала Фиона и отодвигалась подальше от дивана, чтобы окинуть нас всех взглядом.

– Ты пугаешь детей, когда так пристально смотришь на них, – шутила мама.

Фиона подергала седые волосы, уложенные в узел. Она снова прошептала красивые пташки,и глаза ее наполнились слезами. Потом она все же сказала маме то, что, надеялся я, она не скажет:

– Если бы Джеймс был здесь, чтобы увидеть вас всех.

Мать выглядела прекрасно. В тот первый день она надела аметистовые сережки и жемчужное ожерелье, которые я помнил еще по своему детству. Она объясняла свою уверенность в себе Лондоном, в котором чувствовала себя, как дома, и где могла не скрывать то, что она еврейка.

Фиона соглашалась, что поразительное разнообразие Лондона безусловно помогло моей матери, но считала, что основное значение здесь имели уроки игры на пианино, которые она давала. Она высоко ценилась, как учитель музыки, и слава ее разнеслась широко. Теперь у нее были ученики даже из Кэмдена. Один из бывших ее учеников, лондонец Айан Питт, двадцати двух лет, аккомпанировал всемирно известному тенору Ренато Веккиа в его последнем турне по Франции и Италии.

Я же считал, что перемениться матери помогла в основном сама тетя Фиона, которая не придавала никакого значения тому, что другие – и особенно мужчины! – думают о ней. Она одевалась так, как ей хотелось, говорила то, что думала, а если кому-нибудь это и не нравилось – ну и черт с ним!

Ну, и последней причиной того, что моя мать, наконец, обрела покой, был ее переезд в Англию, за тысячу миль от критики ее собственной матери. Разумеется, мы поговорили с ней о бабушке Розе. Я предложил ей подумать о том, чтобы пригласить бабушку подольше погостить у нее, но мать возразила:

– Джон, все, что требовалось моей матери – твое сочувствие. Она и мои братья постоянно воевали со мной, так пусть теперь наслаждаются обществом друг друга.

Наконец-то мама поведала мне о том, что вызвало трещину в их отношениях, и каким образом ее глубокая привязанность к Виолетте и даже к Даниэлю была связана с ее прошлым.

Когда ей было всего четырнадцать лет, ее учитель музыки начал прикасаться к ней неподобающим образом.

– Я была напугана и смущена, – рассказывала она. – Я смотрела на него, как на Бога – он так дивно играл! И я всегда ему доверяла. И то, что он предал меня так… таким ужасным образом, отняло у меня веру очень во многое.

– И как ты поступила?

– Я решила, что лучше всего молчать, но на следующем уроке он сделал то же самое. После его ухода я все рассказала матери, но она обвинила меня в том, что я флиртую со взрослыми. Она заявила, что если он и трогал меня так неприлично – во что она не очень-то хотела верить на основании моих слов – то только потому, что я его поощряла. Чтобы наказать меня, она навсегда запретила мне брать уроки музыки у любого другого учителя. Джон, ты знаешь, как я люблю играть на пианино. Сердце мое было разбито, я едва не погибла.

– Но это еще не все, – продолжала мама, прижав руку к груди и пытаясь успокоить дыхание. – Бывший учитель начал рассказывать обо мне гадкие сплетни, говорить, что я – мерзкая испорченная девчонка и пыталась его соблазнить.

Содрогаясь, она рассказывала, что соседи стали относиться к ней, как к «еврейской шлюхе-лгунье».

– И ты перестала брать уроки музыки?

Мама лукаво усмехнулась.

– По-моему, ты знаешь меня лучше, Джон. Я сама нашла учителя и два года тайно занималась с ним. Его звали Хуан Висенте, да благословит Господь его память. Он вообще не брал с меня платы. Он говорил, что, когда я стану богатой и знаменитой концертирующей пианисткой, я смогу с ним расплатиться. Но однажды один из моих ненаглядных старших братцев проследил за мной и рассказал матери, чем я занимаюсь. Знаешь, что сделала твоя бабушка Роза? Она била меня тростью по ладоням и при каждом ударе кричала, что я никогда, никогда не буду играть на пианино и не посмею больше унизить семью. Прошли недели, прежде чем я сумела наложить на эти раны швы. Долгие годы после этого я чувствовала себя изгоем. Самое ужасное во всем этом – невозможность заниматься тем, что я любила больше всего на свете. Я начала снова чувствовать себя собой только после того, как покинула дом и смогла играть на пианино, когда захочу.

Смысл ее жизни вернул отец. Ему было наплевать на все сплетни о ее поведении и характере, он верил только в любовь, которую они нашли друг в друге.

– Первое, что он подарил мне после свадьбы – это фортепиано. Он выписал его из Лондона, и я до сих пор играю на нем. – Мамины глаза засияли любовью к отцу. – А когда родился ты, Джон, – и она шутливо постучала меня по носу, – я поняла, что преодолела все зло, причиненное мне. Ты был доказательством того, что в моей новой жизни все будет чудесно.

Разумеется, это пылкое и страстное единение между моими родителями делало крах их супружества еще ужаснее для меня.

Мы поговорили о моей жизни после того, как умерла Франциска, и мама внимательно слушала. Я и не подозревал, как сильно – и как давно – я нуждался в том, чтобы меня просто выслушали. Мама, в свою очередь, рассказала о своем желании открыть музыкальную школу, куда, с помощью Фионы, она сможет принимать студентов со стипендией.

Она разрыдалась, когда я рассказал, что получил письмо от Виолетты, о которой мама уже много лет молилась каждый вечер. Но я решил не говорить о том, что хочу навестить ее в Нью-Йорке. Я все еще не мог заставить себя коснуться тех тревожных вопросов, которые относились непосредственно к маме.

Несколько дней подряд Эстер и Граса наслаждались походами в собор святого Павла и Кенсингтонские сады, пришли в восторг от парфюмерных магазинов на Шайр-лэйн и от представлений Фанточини на Оксфорд-стрит. Я тайком отправил письмо Виолетте, в котором сообщил, что прибуду в Нью-Йорк так быстро, как туда дойдет пароход. Я добавил, что буду рад сделать обещанные изразцы для ее дома, но придется подождать месяц-другой, потому что у меня есть еще одно дело, о котором я все ей поведаю, когда приеду.

Я выпросил у остальных возможность день побыть одному, чтобы отдохнуть после путешествия. По взглядам, которые украдкой бросали на меня мать и тетя Фиона, я понял, что они уверены – я собираюсь предаться кутежу. Но ничего подобного я делать не собирался. На Оксфорд-стрит я нанял экипаж и отправился в контору судового агентства на Кинг-Вильям-стрит, где оплатил каюту на борту «Саксонии», которая всего через несколько месяцев затонула во время шторма. Я отправлялся из Портсмута ровно через восемь дней.

Получив билет на руки, я чувствовал себя прекрасно, пока не спросил служащего, сколько времени мы пробудем в море.

– В прошлом году, – весело ответил он, – в это же время был попутный ветер, так что она пересекла океан за двадцать четыре дня.

Следовало бы промолчать, но я не выдержал и спросил:

– А если попутный ветер будет не все время?

– В таком случае, – осклабившись, отозвался он, – я бы сказал: готовьтесь к путешествию месяца на три, не меньше.

Глава 3

Этим же вечером девочки с моей тетей пошли в театр Ковент Гарден на «Макбета», с Чарльзом Кемблом в главной роли. Хотя я давно мечтал посмотреть его игру, все же это была последняя пьеса в мире, на которую я бы пошел. Мать тоже не хотела ее смотреть, поэтому мы остались дома вдвоем.

Я понимал, что не могу больше откладывать разговор о своем путешествии в Нью-Йорк, поэтому принес письма отцу от капитана Моргана в гостиную, где сидела и вышивала мама.

– Что это у тебя, Джон? – поинтересовалась она.

– Письма, мама.

– От кого?

Я глубоко вздохнул и ответил:

– Сейчас я тебе все расскажу.

– Какие мы сегодня таинственные. – Она улыбнулась. Потом увидела, как я расстроен, и добавила: – Но что случилось, сын?

– Мать, прости меня за неприятный вопрос, но что именно тебе известно о смерти Полуночника?

– Ровно то же, что и тебе.

– Ты уверена?

Она перешла на португальский.

– Я была бы тебе очень благодарна если бы ты не разговаривал со мной так надменно. – Она отложила вышивание. – Джон, у меня нет настроения выслушивать чушь, которую ты мне приписываешь.

– Полуночника действительно убили за браконьерство?

Она оборонительным жестом скрестила на груди руки.

– Во всяком случае, мне так сказали.

– А тебе не показалось странным, что в Свонедже нет его могилы?

– Показалось. Но тамошний пастор объяснил… Джон, я уже все написала тебе в том письме, много лет назад. Ты что, теряешь память или…

– А отца ты никогда не подозревала? – прервал ее я.

– Подозревала в чем?

– В том, что он убил Полуночника?

Она вздохнула, потерла виски и встала.

– Джон, боюсь, что я засыпаю. Извини меня, но…

– Сядь! – вскричал я, удивившись собственной горячности. – Мы еще не закончили.

– Ты не смеешь так разговаривать со мной, молодой человек.

– Мне тридцать два года, и я буду разговаривать с тобой так, как считаю нужным.

– Я вижу, что даже безвременная смерть Франциски не исправила твоих манер.

Это были очень жестокие слова, но, честно говоря, я даже обрадовался тому, что она совершила ошибку; эта рана словно сделала нас равными, и мать больше не могла требовать, чтобы я придерживался изящных манер.

– Джон, прости меня, – заговорила она качая головой. Похоже, ей стало стыдно за свое поведение. – Это чудовищно с моей стороны. Пожалуйста, прости меня.

– Конечно, мама.

Она снова села.

– Да, я подозревала, что твой отец был причастен к смерти Полуночника. Только не знаю, была ли это небрежность с его стороны, или он сознательно поощрял Полуночника охотиться на чужих землях. Иногда Джеймс бывал безответственным.

– Поощрял?

– Правильнее сказать, разрешал. Я до сих пор считаю, что твой отец вел себя преступно, разрешая Полуночнику бродить по незнакомой ему местности. Но это было так давно. Неужели нельзя просто забыть об этом?

Убедившись, что она ничего не знала о том, что отец продал Полуночника работорговцу, я спросил:

– Мама, а если я скажу, что Полуночник до сих пор жив? – Она недоверчиво фыркнула, и я добавил: – Я чертовски серьезен.

Мама наклонилась ко мне.

– Ты что, пытаешься сказать мне, что видел привидение? О чем ты говоришь?

Я протянул ей письма.

– Я видел вот это. Пожалуйста, посмотри сама. Они адресованы отцу.

Она развернула первое письмо, словно это была какая-то гадость.

– Я не знаю никакого капитана Моргана. И должна сказать, что чтение писем, адресованных твоему отцу, заставляет меня чувствовать себя чуть ли не воришкой. По-моему, лучше…

– Прочти их, мама, пожалуйста… Сделай это ради меня.

Она начала читать и тут же стала жаловаться на неразборчивый почерк, надеясь, без сомнения, что сможет не вникать в их содержание.

Прочитав первое, мама сказала:

– Джон, я не уверена, означает ли это… значит ли это то, о чем я подумала.

– Сначала прочти все, мама. Потом поговорим. И больше я ни разу не заговорю об этом, если ты сама не захочешь.

Она согласно кивнула. Чтобы избежать соблазна наблюдать за ней во время чтения, я отошел к окну и придвинул к нему стул. Я сидел и вспоминал, как мама готовила чай для Виолетты и Даниэля. Как добра была она к нам троим!

Я вернулся к маме и увидел, что губы ее дрожат, а щеки пылают. Она сняла очки и сказала:

– Джон, я плохо понимаю по-английски. Расскажи, что все это значит.

– Думаю, ты уже знаешь.

– Возможно. Но ты говоришь по-английски намного лучше, чем я. Для меня это все еще иностранный язык. Я хочу быть уверена, что поняла все правильно.

– Это значит, что отец продал Полуночника человеку в американском штате Виргиния с помощью капитана по имени Морган. После этого Полуночника еще раз продали и, возможно, увезли в Южную Каролину. В этом штате до сих пор процветает рабство. Его не сумели разыскать; во всяком случае, не в 1807 году. Бенджамину это тоже не удалось. Короче говоря, это означает, что Полуночник, возможно, до сих пор жив, закован в кандалы, как раб, в Южной Каролине – или еще где-нибудь в Соединенных Штатах.

– Джон, ты не можешь верить в подобную историю… Ты не можешь верить, что твой отец так поступил!

– Однако именно так он и поступил.

– Но почему? Почему он…

Тут голос ее дрогнул – она вспомнила, какую роль сыграла в этой трагедии.

– Я просто… просто не могу в это поверить! – запинаясь, выдавила она. – Я отказываюсь верить в это, Джон. Это совершенно невозможно! – Она протянула мне письма. – Забери их, я не желаю читать эту ложь – эту отвратительную ложь! – И она швырнула письма на пол.

– Мать, как долго ты и Полуночник… – Я не смог закончить вопрос.

Она взяла свое вышивание, но руки ее дрожали, и она не смогла сделать ни одного стежка.

– Черт побери мое зрение! – выкрикнула она.

– Как долго ты и Полуночник…

– Джон, – прервала она меня. – Я даже не надеюсь, что ты принесешь мне еще одну свечу. – Она искоса посмотрела на меня, твердо намерившись не разрешить мне спрашивать дальше. – У меня такое зрение… Старость – это непростительно.

– Я принесу тебе свечу, мама, но ты должна рассказать мне об этих старых тайнах.

Она снова склонилась над вышиванием.

– Надеюсь, когда ты станешь стариком, Джон, твои дочери не подвергнут тебя подобному допросу.

– Надеюсь, когда я стану стариком, у них не будет для этого повода.

Я помолчал. Тишина усиливалась, и я надеялся, что ее давление поколеблет мамину уверенность и подтолкнет ее к тому, чтобы заговорить, но она не проронила ни слова.

– Ты не собираешься мне сказать, правда? – спросил я, наконец. – Мама, я не хочу делать тебе больно, но я должен это знать.

– Я не буду об этом говорить.

– Хотя бы подумай о том, что я имею право знать.

– Нет.

– Я жил с этой ложью почти двадцать лет. А Полуночник, возможно, до сих пор жив. И ты не думаешь, что лучше сказать правду?

– Правду? – закричала она. – Как тебе легко произносить это слово! Если эти письма, посланные твоему отцу, говорят правду, значит, мне тоже лгали!

– Мама, ты перестала меня любить.

– Это несправедливо, – ответила она намного тише.

– Ты перестала меня любить и снова полюбила только тогда, когда уехала сюда. Пожалуйста, признай это сейчас, после стольких лет.

Она цеплялась за молчание, как за единственную защиту.

– Но я-то продолжал тебя любить, мама, и я продолжал любить Полуночника, – с отчаянием сказал я.

– Значит, – уставилась она на меня злым взглядом, – только ты? Именно это ты думаешь? Мы все продолжали любить Полуночника, Джон.

Подождав немного, я снова сказал:

– Я еще раз спрошу тебя, мама. И если ты ответишь правду, я больше никогда не упомяну об этом.

– Я предупреждаю тебя. Если ты произнесешь еще хоть слово, я попрошу тебя уйти и никогда больше не позволю войти в мой дом.

Казалось, время остановилось, когда мы, как враги, уставились в глаза друг другу. Мне больше нечего было терять.

– Ты и Полуночник спали вместе, как это делают мужчины и женщины?

Мать попыталась выйти из комнаты, но я схватил ее за руку и крепко стиснул.

– Убери от меня руки! – пронзительно закричала она.

– Нет! Сначала ты скажешь мне правду!

Она попыталась вырвать руку, но я не отпустил ее.

– Джон, ты заходишь слишком далеко!

– Я еще не зашел далеко. По крайней мере, пока.

– Ты делаешь мне больно! Отпусти меня сию же секунду!

– Только если ты скажешь правду, черт тебя подери! Что произошло между тобой и Полуночником?

Она замахнулась свободной рукой, чтобы ударить меня по щеке, но я вовремя поймал и эту руку.

– Что бы сказал твой отец о том, как ты обращаешься со своей матерью? – возмущенно воскликнула она.

Я жестоко тряхнул ее, и она от ужаса замолчала.

– Плевать я хотел, что бы он сказал! – прошипел я. – Он мертв, мама, мертв! А я – нет. Я здесь, с тобой, и хочу знать правду. Ты обязана мне сказать, за все те годы, что не любила меня!

Она разрыдалась, и я с неохотой отпустил ее.

– И плевать я хотел на твою гордость! – заорал я ей вслед, когда она выбегала из комнаты. – Мы сейчас говорим о жизни Полуночника! Если ты когда-нибудь любила его, ты обязана сказать мне правду! Обязана, или…

Она захлопнула дверь раньше, чем я договорил.

Я курил в гостиной и глотал виски, чтобы успокоиться. Как я хотел вернуть стрелки часов тети Фионы на час назад! Не для того, чтобы пожалеть мать. Нет, я бы говорил с ней еще жестче. Я бы вытряс из нее правду.

Когда у входной двери загрохотала карета, я, крадучись, ушел в свою комнату, не в силах встретиться с дочерьми. Под щебетанье Фионы и девочек я провалился в пьяное забытье.

Когда я проснулся, мать играла «Лунную Сонату». Прямо в халате вошел я в ее комнату, встал рядом и начал переворачивать страницы. Мы не разговаривали. Она даже не взглянула на меня.

У меня появились мысли о прощении. Они сливались с нежными аккордами и превращались в мелодию. Может, именно это и создал Бетховен – мелодию прощения?

Сон рассеял мой гнев. Я был благодарен за это.

Она кончила играть, и я сказал:

– Возможно, Полуночник живет в рабстве, мама. Я не могу смириться с этим. Это меня убивает. Я не смогу быть тем человеком, которым был раньше, пока не найду его. Мама, я все равно попробую отыскать его, что бы ты мне ни говорила.

– Ты отправишься в Америку?

– Да. Мой пароход уходит через неделю, семнадцатого, из Портсмута. Из Лондона я должен уехать за день до отплытия.

Она взяла меня за руку и поднесла ее к губам, потом провела ею по своей щеке.

– У тебя по-прежнему самые красивые руки из всех, что мне встречались.

– Мама, мне очень жаль…

– Ш-ш-ш. Ты был прав. То, что мы с тобой сделали, было чудовищным – чудовищным и несправедливым.

Она подвела меня к дивану, еще немного поиграла моими пальцами, потом принюхалась: от рук пахло табаком. Я точно знал, что это напоминает ей о любви отца, так же, как и мне. Она поцеловала обе мои руки, потом сжала их в кулаки и опустила мне на колени.

– Джон, когда ты уходил на свое горное озеро, я себе места не находила от беспокойства. Я никогда не говорила тебе этого, потому что не хотела, чтобы ты представлял меня сидящей дома и озабоченной твоей безопасностью. Я хотела, чтобы ты чувствовал себя свободным – мне-то этого не удавалось, когда я была ребенком. Я чувствовала себя под постоянным наблюдением. Может, из меня и не получилось хорошей матери, но я хочу, чтобы ты знал – я делала для этого все, что могла.

– Тебе это удалось. И я вовсе не поэтому хотел поговорить с тобой сегодня. Я всегда буду благодарен тебе за мое счастливое детство. – Я встал, подошел к камину и поворошил угли. – Мама, если я не вернусь, ты должна… ты должна…

– Если ты не вернешься? – перебила она. – Что это значит?

– Я не могу предвидеть будущее. Я не знаю, при каких обстоятельствах Полуночника удерживают в рабстве. Если я не смогу купить его, мне придется его выкрасть. Так или иначе, но он будет на свободе. Иначе я не смогу жить дальше.

– Но ведь ты сможешь выкупить его, разве нет?

– А если хозяин не пожелает его продать?

– Тогда предложи больше денег. Я дам тебе столько денег, сколько потребуется. У меня должно быть… у меня должно быть три или четыре сотни фунтов, которые я могу отдать тебе. Это все для Полуночника. А если потребуется еще, я продам свои драгоценности и все, что у меня есть.

Я сел рядом с ней.

– Мама, если я все же не вернусь, позаботься о девочках. Иначе я не смогу уехать.

– Джон, это нелепо.

– Скажи, что ты обещаешь позаботиться о девочках, если я не вернусь.

– Хорошо, – сказала она, и голос ее дрогнул. – Я клянусь растить и оберегать их.

В первый раз за много лет я поцеловал ее в губы.

– Спасибо тебе.

Мы долго сидели молча, и я поддался слабости и положил голову ей на колени. Она гладила меня по голове. Я почти уснул, и тут она прошептала:

– Я открою тебе свою тайну, но ты никогда не расскажешь этого девочкам или Фионе. Не смей рассказывать никому.

Глаза мои были закрыты, и я уплывал куда-то.

– Даю слово, – шепнул я в ответ.

– Твой отец часто уезжал вверх по реке, ты, наверное, помнишь это. – Она положила руку мне на грудь. – Во время одной из этих отлучек Полуночник и я… мы… мы…

– Вы полюбили друг друга, – произнес я, не открывая глаз. Я понимал, что это поможет ей рассказать правду.

– Нет-нет. Все не так. Я очень увлеклась им – это верно. И он мной увлекся. Но мы не любили друг друга, все не так, как ты думаешь. Но дело даже не в этом. Джон, я была по уши влюблена в твоего отца, и ничего не изменилось. Я заверяю тебя, все было по-прежнему. Но при этом мне было необходимо прикасаться к Полуночнику. Я была молода и глупа, и мысль о том, что я вдруг умру, не познав его, была для меня непереносимой. Это казалось мне жизненно важным. Есть в этом хоть какой-нибудь смысл?

– Да.

– Через неделю мы решили прекратить то, чем занимались, и больше никогда об этом не заговаривать. Мы стали ближе друг к другу, и больше не требовалось воплощать в жизнь наши желания. Но Джеймс узнал о том, что произошло.

Мне очень хотелось спросить ее о беременности, но я не мог себя заставить.

– Джеймс почувствовал, что между нами двумя что-то изменилось – я имею в виду, между твоим отцом и мной. Я признала, что так и есть, но не упоминала о Полуночнике. К великому удивлению твоего отца, я сказала, что изменилось одно – я стала счастливее в браке, чем была раньше! И это было правдой, потому что близость с Полуночником только подтвердила, как сильно я хочу продолжать жизнь с твоим отцом! Но он обвинил меня в тайном флирте. Он говорил о мужчинах по соседству, о сеньоре Самюэле – кровельщике, и даже о Бенджамине! И тут я совершила роковую ошибку – рассказала ему правду. Я заверила его, что все кончилось и что все это было так незначительно по сравнению с нашим браком. Не странно ли это, сын – истина перевернула всю мою жизнь? Если бы я правдоподобно солгала, я бы по-прежнему жила в Порту, и отец твой был бы жив. Полуночник, вероятно, жил бы в нашем доме и занимался бы с Бенджамином этой их странной магией. Но я не могла больше лгать ему. Я обожала его – так же, как обожала тебя. Джеймс впал в бешенство и угрожал убить меня. Я рассчитывала, что его привязанность ко мне сумеет преодолеть его горячее чувство собственного достоинства. Через одну-две недели я поверила в то, что его возвышенная натура в самом деле победила. К тому времени, как Джеймс с Полуночником отправился в Англию, он еще переживал, но уже успокаивался. Он был добр и нежен и со мной, и с тобой, как ты, наверное, и сам помнишь.

Я вспомнил, как обнаружил его в ту последнюю ночь в Порту плачущим.

– Он и Полуночника обвинил в неподобающем поведении, – добавила мама. – И все же считал, что ответственность за произошедшее лежит на мне. Может, он был прав.

Неожиданно она ахнула. Я сел.

– О, Джон, какой я была идиоткой! Теперь я отчетливо понимаю, что он все это время планировал предать Полуночника! Именно это и вернуло ему спокойствие. Вовсе не любовь ко мне. Это… это…

Она стиснула руками щеки и закрыла глаза. Собрав все свое самообладание, она сказала:

– Когда Джеймс вернулся без Полуночника, я винила его, это правда. И заметила, что он так и не простил меня. Я обнаружила это почти сразу же. Мы перестали быть прежними – и уж кто, как не ты, знает это. Мы постоянно обвиняли друг друга во всем. Он отдалился от меня. А я… Я была эгоистична, так эгоистична. Я скрывала свою любовь к нему. Я сожалею об этом больше, чем ты можешь себе представить. Но до сегодняшнего вечера, пока ты не показал мне эти письма, я верила, что в нашей несчастливой жизни виноваты Полуночник и я. Но теперь… теперь я понимаю, что поступок твоего отца отнял у нас последнюю возможность быть счастливыми. До чего невыносимой стала его жизнь после того, как он продал Полуночника в рабство! О, Джеймс, мы совершили столько ошибок…

Она начала всхлипывать.

– Ты и представить себе не можешь, какой виновной чувствовала я себя все эти годы, – простонала она. – Прости меня. Прости меня, Джон. Пожалуйста… Без твоего прощения я не смогу жить дальше.

Я сел и поцеловал ее в макушку.

– Теперь моя очередь умолять, – прошептала она. – Мне необходимо услышать, что ты прощаешь меня. Мне необходимо услышать эти слова.

– Я прощаю тебя, мама. И я люблю тебя. Плохие времена прошли, навсегда.

– Нет, Джон. Полуночник в рабстве! И пока он там, ничто не закончилось. Даже для твоего отца, хотя он в могиле почти пятнадцать лет.

Я надеялся, что признания матери дадут мне чувство завершенности или хотя бы понимания того, из-за чего наша семья распалась. Вместо этого я почувствовал себя отчаянно недолговечным. Как следствие, я настоял на том, чтобы проводить каждую минуту трех последующих дней с дочерьми, и сделал серьезную ошибку; находясь в такой близости, мы ссорились буквально из-за всего: из-за их желания непременно отхлебнуть моего пива, из-за того, стоит ли надевать теплый капор в холодный дождь…

За три дня до того, как карета увезла меня в Портсмут, эта лихорадочная тревога прекратилась. Я велел девочкам сесть на диван и спросил, есть ли у них вопросы об их матери, на которые я должен ответить до своего отъезда. Их молчание привело меня в бешенство; я расценил его, как оскорбление памяти Франциски.

– Что, ни одна из вас не хочет ничего сказать?

Они застонали, явно решив, что я сошел с ума. Успокойся, услышал я слова Франциски. Так я и сделал, закрыв глаза. Через некоторое время они подошли и прильнули ко мне.

Я вспомнил Грасу на руках у Франциски, ее кожу, всю в складочках, и увидел это же дитя перед собой… Я попросил прощения за то, что был таким невыносимым в предыдущие дни. Я расцеловал их личики, и они начали смеяться. Потом мы весело поболтали о всяких пустяках, и я отправил их погулять с тетей Фионой. Я шутливо зарычал и побежал за ними, и они, хихикая, вышли из дома.

Больше мы не ссорились. Мои ундины по очереди подходили ко мне, чтобы я причесал их – раньше это всегда делала их мать.

Я попросил прощения у мамы за свое кислое настроение, но она ответила:

– Неужели ты думаешь, что я не понимаю – тебе так скверно, потому что ты тревожишься? Джон, я буду ждать тебя здесь независимо от того, что ты узнаешь в Америке. Ты и твои дочери всегда найдете приют в моем доме в Лондоне.

Перед моим отъездом мама протянула мне жилет в золотую и черную полоску. Она сшила его тайком и теперь попросила примерить.

– Я вшила в подкладку пятнадцать золотых соверенов, – подмигнула мне она. – Просто оторви ее, если они тебе понадобятся.

Я нащупал монеты.

– Ты очень добра, мама, но у меня есть деньги для этого путешествия.

– Это не для путешествия, сын. Я уже говорила тебе: я рассчитываю, что ты выкупишь Полуночника, чего бы это ни стоило.

Боюсь, что я устроил целое представление у кареты, увозившей меня в Портсмут. Мысль о том, что я, возможно, в последний раз вижу свою семью, сделала меня безутешным.

– Возвращайся домой скорее, сын, – сказала мама, изо всех сил пытаясь улыбнуться. – И не волнуйся за девочек. – Она прижала мои руки к своим щекам и поцеловала их. – Я сделаю из них настоящих английских леди.

– Господи, я надеюсь, что нет, – ответил я, и мы все рассмеялись.

– Передай привет Виолетте. Скажи ей, бедняжке, что мои молитвы всегда были с ней!

– Обязательно. И спасибо за все, что ты для нас сделала. – Тут я понял, что она больше всего на свете хочет участвовать в моих попытках искупить прошлое. – Твои золотые монеты освободят Полуночника.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Не знаю, что увидела она, но я увидел годы, которые соединяли нас – увидел Даниэля и Виолетту, Фанни и Зебру, Франциску и девочек. Я увидел Полуночника. Но в первую очередь я увидел отца.

– Благослови меня, – попросил я.

– Тебе это не нужно. Теперь ты мужчина.

– И все же…

– Джон, конечно, я благословляю тебя, – сказала она, целуя меня. – Я горжусь тобой – и всегда гордилась.

Тетя Фиона крепко обняла меня и сказала:

– Не бойся, у твоих девочек прекрасный характер, они не пропадут в Лондоне.

Я еще раз обнял ее, потом подошел к девочкам.

– Берегите друг друга, – попросил я.

– Это ты береги себя, папа, – всхлипнула Граса.