Текст книги "Охота Полуночника"
Автор книги: Ричард Зимлер
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)
Я не знал, сколько еще мог продержаться, пытаясь вытянуть друга, но я решил не всплывать на поверхность, пока его голова не покажется над водой. Но пусть Даниэль, сеньора Беатрис и Виолетта простят меня, – у меня вскоре закружилась голова, а в трех футах от поверхности руки отказались меня слушать. Даниэль выскользнул, и алчная река захватила его. Теперь я боролся за свою жизнь. Вода была темной, и я уже не мог сказать, где верх, а где низ.
Потом я услышал папин голос, выкрикивающий мое имя. Я закрыл глаза чтобы лучше слышать его. Но папа замолчал. Я чувствовал, как меня сносит течением.
После нескольких мгновений полной тьмы, я почувствовал, как какой-то пушистый предмет дотронулся до моей руки. Спустя миг яркий свет ослепил меня. Я оказался над водой. Нестройный гул голосов, напоминающий рассыпающиеся монеты, приветствовал меня.
– Молодец, парень! – крикнул какой-то мужчина.
Я хватал ртом воздух; в руках была веревка. Мужчина подошел ко мне и вытащил меня из воды.
Я был не в силах вздохнуть. Грудь болела так сильно, словно ее расцарапали ржавым гвоздем.
– Он там, на дне, – задыхаясь, сказал я. – Мой друг, Даниэль. Пожалуйста, помогите ему. Пока еще не слишком поздно.
Моряк взял веревку и нырнул. Некоторое время он был под водой, потом вынырнул.
– Тяни! – крикнул он.
Вскоре на берег вытащили Даниэля; вокруг его талии была обвязана веревка.
– Помогите ему! – умолял я.
Мужчины уложили его на спину. Моряк, спасший Даниэля, – я на всю жизнь запомнил его загорелое встревоженное лицо, – с короткими промежутками давил руками на грудь моего друга. Потом он склонился над парнишкой, чтобы послушать, бьется ли сердце. После еще нескольких попыток привести его в чувство, моряк покачал головой. Затем он подошел ко мне и взял меня за руку, но в тот момент я был бесчувственен к любым прикосновениям. Я дрожал, но не от холода. В ушах у меня стучало, и внутренний голос говорил мне, что произошло невозможное, и в этом есть часть моей вины. Теперь меня ждало будущее, которого не должно было быть.
Позже в этот же день, еще не зная о смерти Даниэля, Виолетта усталой вернулась домой с рынка и обнаружила прямо под своим окном столешницу, на которой мой друг вырезал детские лица. Я был изображен в центре, выглядывающим из-под небольшого листа папоротника, похожего на крыло ветряной мельницы, черты моего лица были переданы очень хорошо. Глаза же Виолетты были вырезаны столь точно, что когда она опустилась на колени и первый раз прикоснулась к картине, ей вдруг пришло в голову, что Даниэль знал ее лучше, чем она себе представляла. Он как никто другой понимал ее одиночество.
Глава 10
Представьте себе паренька, родившегося в прокопченном от сажи доме, на древних улочках Порту, который долгое время верил, что он прямой дорогой идет к счастливой жизни. Но после событий 27 апреля 1802 года я с горечью осознал, что жизнь – это не пестрая ярмарка.
В первый день после этого я отказался покидать свою комнату. Я находился в таком истощении и замешательстве, что даже не мог плакать.
Время от времени я закрывал глаза и пытался найти утешение во сне. Когда я, наконец, нашел в себе силы рассказать о том, что случилось с Даниэлем, папа обнял меня своими сильными руками. Я поведал ему обо всем, даже о том, как я пил вино в таверне «Огурец», – никому больше я не рассказывал об этом событии.
Когда я закончил, он воскликнул:
– Господи, Джон, ты ведь еще ребенок. Не перекладывай на себя ответственность за все, что происходит в мире.
Это был хороший совет, но первые несколько дней я сидел в своей темной комнате, закрыв ставни, боясь увидеть отца Даниэля или сеньору Беатрис, не говоря уже о Виолетте.
Я боялся увидеть в их глазах упрек и осуждение своей слабости. Мы все знали, что Даниэль не мог спастись сам. Но я был рядом в тот день и не исполнил свой долг. А самое худшее было то, что я сам мог подтолкнуть его к смерти, рассказав ему о Виолетте.
Прошло несколько недель. Я уже не думал ежечасно о его безвременной смерти и о своей вине. Но даже сейчас я не могу смириться с тем, что мне уже тридцать три года, а ему навсегда останется четырнадцать.
И все же мне приятно думать, что он оставил мне не только свои маски, но также присущие ему смелость и дерзость. Мне кажется, что поначалу я только подражал этим качествам, но потом они стали в какой-то мере неотъемлемой частью моей сущности.
Похороны состоялись через три дня после смерти Даниэля. Мои родители присутствовали на недолгой церемонии, но когда они предложили взять меня с собой, я раскричался и устроил истерику.
В конце концов, со мной осталась бабушка Роза. Пока я лежал в кровати, она сказала мне нечто, чего я никогда не забуду:
– Знаешь, может, и лучше, что твой друг умер. Ведь его приемная мать – уличная девка. Именно потому он никогда и не видел ее. Этот бездомный побирушка оказывал на тебя дурное влияние, дитя мое.
Ее слова привели меня в такую ярость, что у меня началась лихорадка. В то время как домой вернулись родители, мой лоб горел от жара, а пульс бешено стучал.
Когда мы остались одни, я передал маме эти слова, и она никогда больше не оставляла меня с бабушкой Розой.
Несколько дней спустя, когда я лежал в кровати, у меня начались галлюцинации. Я ясно услышал, как Даниэль зовет меня, стоя перед моим домом на улице. Я подбежал к окну, и мне показалось, что я увидел, как он бежит вниз по улице. Я позвал его, но он исчез.
В следующую субботу я собрался с духом и отправился на рынок к Виолетте.
– Мне очень жаль, – начал я. – Мне так жаль. Я не хотел оставлять его. Я пытался… Изо всех сил пытался. Но я оказался… Я оказался слишком слаб. Прости, Виолетта…
Она взяла меня за руку. Мое сердце едва не выскочило из груди, и я чуть не расплакался из-за чувства благодарности. Но мне было стыдно признаться в том, что я сказал Даниэлю о ее планах уехать в Америку без него. Вместо этого я снова забормотал о слабости моих рук.
– Джон, пожалуйста, не вини себя.
– Ты не презираешь меня? – спросил я сквозь рыдания.
– Конечно, нет, – сказала она и поцеловала меня в лоб.
– Не могу поверить, что он мертв, – сказал я.
По щекам Виолетты потекли слезы. Она казалась такой хрупкой…
Когда она успокоилась, я сказал:
– Ты будешь приходить ко мне по ночам? Я так волнуюсь за тебя.
– Да, конечно.
– Обещаешь?
– Даю слово.
Вопреки своему обещанию, Виолетта никогда больше не навещала меня и не кидала камушками в окно. Иногда я проходил мимо ее прилавка и махал рукой, но она отворачивалась, словно я был ей противен. В конце концов, я перестал искать с ней встречи, убедившись, что она изменила свое мнение и презирает меня.
Я стал причиной смерти Даниэля, и мне не было прощения.
Через год Виолетта исчезла. Никто не знал, где она. Однажды сеньор Соломон, мясник, сказал мне, что как-то ночью ее дядя тайком вернулся в город и убил ее. Но я лучше разбирался в положении дел и был уверен, что она убежала от своей судьбы. Девчонка без единого фартинга в кармане могла сделать это только одним способом: уйти из города, не оглядываясь, и зарабатывать деньги всеми возможными способами. Я был уверен, что мы уже никогда не увидим ее.
Глава 11
Изнеможение охватило мою душу и тело; со дня смерти Даниэля я каждую ночь страдал от бессонницы.
Однажды утром мама обнаружила меня мечущимся в лихорадке. Следующие несколько дней меня мучили пульсирующая боль в голове, такая сильная, что мне было больно открыть глаза. У меня завелись вши; меня периодически бил озноб.
Я все еще слышал, как Даниэль иногда зовет меня. Я несколько раз видел, как он карабкается по плоским крышам домов на нашей улице.
Когда я сказал об этом маме, она схватила меня за руку.
– Я больше ни слова не хочу слышать о Даниэле! – закричала она. – Слышишь, Джон? Никогда!
Она разрыдалась, и папа увел ее.
Потом мама объяснила мне, что душа моего друга не может покинуть земной мир из-за того, что его смерть была насильственной, а также из-за его сильной привязанности ко мне.
Но сеньора Беатрис считала иначе.
– Скорее всего, это – колдовство, – заявила она и вставила мне в волосы веточку розмарина.
Еще она надела мне на шею талисман, ранее принадлежавший Даниэлю; я спрятал его под пижамой.
Когда она ушла, папа подошел к моей кровати и стряхнул веточку розмарина.
– Все это глупые суеверия, – вздохнул он, попыхивая трубкой. – Но это не причинит тебе вреда, а сеньора Беатрис будет довольна. Все, что тебе нужно для выздоровления, – объявил он, выпуская клубы сладкого дыма, – так это несколько недель абсолютного покоя и маминой заботы.
На следующий день к нам пришел врач по имени Мануэль. Папа сказал, что он изучал френологию в далеком городе Вене, а мама добавила, что он способен определить болезнь и нужное лечение по форме черепа. Когда он сжал мою больную голову в своих мясистых руках, словно в тисках, я чуть не подпрыгнул от боли. Он помассировал мой череп кончиками пальцев, а затем сказал:
– Ты – способный, но очень безрассудный парень.
– Что верно, то верно, – подтвердила мама.
Через несколько минут сдавливаний, похлопываний и постукиваний, он нащупал что-то интересное на моем затылке.
– Вот он! – воскликнул он на своем странном португальском. – Непомерно раздутый и жидковатый.
– Боже, о чем он говорит? – сказал отец маме, и потребовал от нее объяснений.
– Мистер и миссис Стюарт, у вашего сына сильно смещена кора головного мозга, отвечающая за визуальное восприятие, что вызвано полнокровием. В его голове опасный переизбыток крови, что и приводит к тому, что его воспоминания приобретают визуальную форму.
– Да, это похоже на правду, – снова подтвердила мама.
– Я рекомендую прикладывать кровососов, – объявил знаток френологии, наложив мне на череп двух маленьких пиявок. – Сейчас посмотрим.
– Это – пиявки, – повторил он на английском, специально для папы.
Он надел перчатки и извлек из своего кожаного чемоданчика бежевую керамическую вазочку, откуда вытащил маленькую пробирку с пиявками. Я так разнервничался, глядя на первую пиявку, извивающуюся у него в руке, что начал кричать и звать на помощь.
Я плохо помню, что было дальше: от неприятных ощущений меня спас глубокий обморок. Судя по всему, у меня были связаны руки, потому что именно это доставляло мне неудобства во время дальнейшего лечения.
Я проснулся на рассвете и увидел, что, мама с папой, обняв друг друга, спят в моей комнате на кушетке, принесенной из их спальни. Они спали в одежде, скинув только обувь. Папа храпел, издавая смешные звуки, его рука лежала на мамином плече, а мама свернулась, как кошка, положив голову папе на колени. Фанни лежала возле моей кровати, неуклюже развалившись на спине и задрав лапы вверх: она сильно раздувала ноздри, словно ей снилось, что она плывет по реке.
Думая сегодня о родителях и Фанни, я всегда с удовольствием вспоминаю эту сцену; никогда я не чувствовал себя более защищенным, чем в то утро. Тогда я подумал, что самая худшая часть моего лечения осталась позади.
Успех лечения всегда определяется врачом и никогда – пациентом, мнение которого слишком субъективно, чтобы доверять ему. В данном случае, который, к сожалению, касался меня, первоначальное лечение доктора Мануэля сочли очень важной победой над отвратительными скоплениями желчи, которая, по его мнению, и стала причиной болезни, названной им «полнокровным смещением черепа». Много лет спустя один английский врач нашел более простое объяснение: у меня был сыпной тиф. Он часто сопровождается бредом, галлюцинациями, головными болями и высокой температурой. Все это у меня появлялось с перерывами в течение нескольких недель, а переносчиком болезни, по-видимому, были вши.
К счастью, я забыл все детали лечения, но знаю, что следующие три дня к моему затылку прикладывали пиявок, а мама дважды в день прочищала мне кишечник. К концу третьего дня доктор объявил меня излеченным. Наверное, он имел в виду, что я потерял достаточно крови и впитал довольно яда, чтобы спокойно умереть медленной смертью. В любом случае, это значило, что он уже не придет на следующее утро и не будет истязать меня. Теперь я был свободен.
Я крепко спал той ночью, лишь изредка просыпаясь от бурчания в животе, вызванного микстурой, насильно вливаемой мне в горло. Я страстно желал съесть что-нибудь существенное и представлял себе стол, на котором стояли разные лакомства: бисквитный торт, рисовый пудинг и рабанаду – хлеб, вымоченный в яйце, а потом поджаренный и посыпанный сахаром. Я начал пробираться на цыпочках на кухню с целью стащить что-нибудь, но меня отвлекла ссора в комнате родителей.
– Если ты нас бросишь, – кричала мама, – то нас с Джоном не будет здесь, когда ты вернешься.
– Мэй, попробуй понять, что я делаю это ради нас троих, – отвечал папа называя маму своим любимым именем. – Если бы ты только…
– Ради нас троих? Как ты можешь бросить сына в таком состоянии?
– Я ведь уже два раза совершал такие поездки. Корабль отправляется рано утром. Я должен быть там.
– И как ты объяснишь это Джону?
– Как всегда, скажу ему правду.
– Твоя правда будет заботиться о нем, когда ты уедешь? Правда спасет его от безумия?
Мое сердце бешено забилось, когда я понял, что папа собирается уехать. Я открыл дверь и зашел в спальню родителей.
– Джон? – судорожно выдохнула мама.
Она стояла в ночной рубашке, держа в руке оловянный подсвечник с зажженной свечой.
На папе же не было ничего кроме ночного колпака; он сидел на кровати. Если бы я чувствовал себя лучше, то наверняка бы рассмеялся.
– Входи, малыш, – кивнул мне папа.
Он потянулся ко мне, и я, расплакавшись, бросился к нему. Он взял меня на руки и крепко обнял. Я уткнулся носом в его плечо.
Мама подошла к нам и поцеловала меня в то место, куда мне прикладывали пиявки. Я никогда не забуду, как она несколько раз повторила:
– Все не так, как надо; все не так…
Папа сообщил мне, что собирается ненадолго уехать.
– Это… это из-за меня? Папа, ты меня ненавидишь?
– Конечно, нет, Джон! Как я могу ненавидеть тебя? Это имеет отношение к нашей семье. Погоди, я тебе сейчас все объясню.
Папа надел халат, потом взял трубку с комода и начал набивать ее табаком из своего кисета.
Я спросил маму:
– Ты тоже уезжаешь?
– Нет, Джон, я останусь здесь, с тобой, – она села ко мне, поцеловала мою ладонь и сжала ее в кулак. – Я всегда буду с тобой.
Папа закончил возиться с трубкой, зажег ее и вместе со следующей фразой выдохнул большое облако дыма.
– Я собираюсь в Южную Африку, Джон. Пожалуйста, не расстраивайся, но мне нужно уехать на некоторое время.
– А зачем тебе в Африку?
– Там я куплю землю под наш виноградник.
– Но ты говорил, что у нас есть земля в верховьях реки.
Несмотря на то, что на моем плече лежала мамина рука, я все еще дрожал.
Папа хлопнул в ладоши:
– Ложись под одеяло. Ты ведь замерз.
– Ложись, ты поместишься, – мама приподняла простыню и шерстяное одеяло и лукаво улыбнулась.
Папа сел рядом со мной и поправил на мне одеяло из английской шерсти.
Мама втиснулась между нами, просунула руку мне под голову и пощекотала мне ухо.
Пуская клубы дыма папа сказал:
– Я должен сесть на корабль, который идет до Золотого побережья, а затем, минуя Анголу, пристает к мысу Доброй Надежды.
Он ткнул меня в бок, рассказывая о цели путешествия.
– Англичане захватили этот мыс. Вскоре тысячи людей будут возделывать там плодородные земли.
– Но ведь у нас семь акров земли в верховьях реки. Ты сам мне говорил.
– Да, сынок, это правда. Но на этом мысе наделы размером с Порту за бесценок распродаются английским правительством. Только представь себе, Джон: через несколько лет у меня будет достаточно денег, и я смогу приобрести сотню акров земель. Даже двести, сынок. Здесь, в Португалии, мне никогда не хватит на это средств.
– Ты хочешь сказать… что мы тоже уедем в Африку? – спросил я.
– Да, но не сразу, сынок. Через несколько лет, если я найду там подходящее место. Потому я сейчас уезжаю один. Ты понимаешь?
Я сказал, что понимаю, но чувствовал смущение.
– Все будет хорошо. А сейчас иди спать, маленький добрый келпи, – сказал отец, чмокнув меня в щеку.
– Но я хочу есть! – воскликнул я. – У меня в животе пусто!
– В четыре утра? – удивилась мама.
– Я бы съел что-нибудь сладкое. Я весь изранен изнутри.
Папа засмеялся, потом покачал головой и сказал с ярко выраженным шотландским акцентом:
– Моя дорогая Мэй, ты не можешь спорить с парнем, которому нужно подкрепиться овсяной кашей.
Мама приготовила мне рабанаду. Она смотрела, как я жадно поглощаю лакомство, а папа стучит вилкой по моей тарелке и накалывает на нее кусочки, которые я разрешал ему стащить.
Мама была так счастлива, что сыграла нам первую прелюдию из «Хорошо темперированного клавира» Баха; эта часть всегда доставляла мне наслаждение. Потом они разрешили мне лечь с ними, и я уснул, прижавшись к папе. Он держал меня за руку под одеялом, а мне очень хотелось попросить его остаться с нами и больше никогда не уезжать.
Два дня спустя, в девятом часу утра, папа простился с нами на пристани. Он был одет в походную синюю саржевую накидку. Заметно волнуясь, он поцеловал меня и маму. После того как он взял меня на руки и покрутил в воздухе, он снял шляпу и попросил нас не волноваться. Затем он взошел на борт английского судна с высокой мачтой, которое отправлялось в Лиссабон, а затем в Африку.
Я бы с удовольствием заявил, что последние слова папы перед отъездом были адресованы только мне, но, я прекрасно помню, что он обращался к нам обоим:
– Не сердитесь на меня. Я делаю это для нашего блага. И я всю жизнь мечтал об этом.
Примерно два с половиной месяца, до конца августа, мы с мамой оставались одни.
Я был бы рад сказать, что нам было хорошо вместе, но из-за алхимического процесса, знакомого только тем, кто находится в разлуке с любимыми людьми, все, что могло быть золотом, мы превращали в самую простую медь.
Не могу сказать, что я помышлял о самоубийстве, так же, как не могу объяснить, зачем я взобрался на крышу нашего дома. Помню лишь, что через несколько дней после папиного отъезда меня вновь стала мучить бессонница и сильный жар. Рядом со мной появился Даниэль в длинной маске с оленьими рогами и сказал мне, что только после моей смерти он сможет попасть на небеса к Богу.
У меня не было причин не верить ему.
Начинался рассвет. Я поднялся в сторожевую вышку, через слуховое окно выбрался на крышу, подошел к краю, закрыл глаза и прыгнул. Но вопреки ожиданиям я оказался не на небесах вместе со своим другом, а на холодных камнях мостовой. Ко мне подбежал бородатый мужчина, которого я раньше никогда не видел, и уставился на меня.
Меня обнаружил близорукий продавец овощей; убедившись, что я еще дышу, он колотил в дверь нашего дома, пока мама не проснулась. Увидев, что я лежу без движения, с закрытыми глазами, она решила, что Бог навсегда забрал ее единственного ребенка.
Меня осмотрел Сильва, наш местный врач. Он обнаружил у меня перелом правой ноги ниже колена, кровоподтек на левом бедре и рваные раны на лбу и руках. Мне наложили швы и смазали раны мазью, мама объяснила врачу, сеньоре Беатрис и всем другим любопытным людям, что я вообразил, будто умею летать.
Мама строго-настрого запретила мне говорить о Даниэле. Следующие несколько дней, пока я поправлялся, мама дежурила в моей комнате. Часто она так сильно волновалась из-за меня, что даже не могла играть на фортепиано.
Неизвестно, сколько времени продолжался бы этот кошмар, если бы мама однажды не обнаружила, что половина чайной ложки приятно пахнущей жидкости из пузырька с надписью «опиум» успокаивает меня и на целый день избавляет от видений. Я так и не узнал, кто посоветовал ей использовать опиум.
Благодаря ему я больше не видел Даниэля, но ценой тому стала моя апатия, слабость во всем теле и неутолимая жажда.
Следующие недели я провел в полузабытьи, с каждым часом становясь все слабее. Я мог говорить только шепотом, и единственным моим желанием было оставаться в постели в своей комнате, с наглухо закрытыми ставнями. Мне казалось, что мое сердце превращается в кусок мягкой черной шерсти.
Через месяц трудного выздоровления моя нога срослась, и я уже мог наступать на нее и немного ходить, покачиваясь в своем одурманенном состоянии, но я не спешил отбрасывать костыли. Позже, вспоминая то время, мама однажды сказала, что с каждым днем я приближался к вратам смерти. Но она боялась отказаться от опиума. Одна, пребывая в постоянной тревоге, она сама страдала от бессонницы и уже не могла трезво мыслить.
Не осознавая, насколько серьезным было мое положение, я думал, что мама преувеличивала опасность. Но когда я заговорил об этом с Луной Оливейра, она сказала, что была тоже уверена в том, что я вскоре последую за Даниэлем. По ее словам, утрата Даниэля и Виолетты разбила мое юное сердце.
В то время как шла борьба за мою жизнь, папа прислал нам письмо, где он сообщал о своем скором возвращении. Он был уже в Лиссабоне и собирался остаться там на три дня, чтобы решить некоторые дела с Дуэрской винодельческой компанией, побрить бороду и избавиться от морского запаха.
Но письмо шло два дня, поэтому на следующий день, двадцать девятого апреля по полудню папа должен был приехать в Порту.
Мы с мамой боялись встревожить его нашим жалким видом, поэтому около одиннадцати утра в день папиного приезда она дала мне больше обычной дозы опиума. Совершенно не сознавая свои действия, я в последние минуты взбежал на лестницу, уколол себе булавкой палец и размазал кровь по бледным щекам, чтобы выглядеть здоровым.
Корабль запаздывал, и только около часа дня мы увидели, как он причаливает к Дуэро. Якорь был брошен, и мама поднялась на цыпочки, выискивая папу в толпе. Когда он появился на палубе, мама сжала мою руку так сильно, что я сморщился от боли.
Папа приехал не один. С ним был маленький чернокожий мужчина, ростом не выше пяти футов.
Прошло несколько месяцев, прежде чем я узнал, его настоящее имя – Тсамма; так именуется особый сорт дыни в пустыне Калахари. Его народ с большим почтением относился к этому плоду, поскольку его сладкая сочная мякоть спасает от жажды в период засухи. Но в тот день папа представил мне этого человека Полуночником.