Текст книги "Колодец"
Автор книги: Регина Эзера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Возможно, тогда ее преобразил сказочный фиолетовый свет? Или же в нем самом тогда еще жило ощущение тихого счастья, с каким он проснулся на полуострове под зеленым шумящим деревом? А может быть, в Лауре, не подозревавшей о присутствии другого человека, па миг приоткрылось нечто такое, что она обычно прятала от людей и чему Рудольф благодаря случаю стал невольным свидетелем?
Что же это все-таки – его фантазия или ее истинная суть?
Он снова искоса бросил короткий взгляд: все тот же профиль на сероватом стекле, те же почти застывшие черты, ни тени волнения, ни следов улыбки, ничего…
В свете фар деревья возникали, проплывали мимо и скрывались из виду. Дорога, по которой Рудольф ходил и ездил бесчисленное множество раз, сейчас затуманенная дождем, выглядела совсем незнакомой, он чуть не проскочил аллею, ведущую в Томарини. Окна в доме были освещены, издали могло показаться, что здесь справляют праздник. Лаура вышла из машины первая, взбежала по ступенькам, и дверь, в которую несколько часов тому назад Рудольфа только что не вытолкали в непогодь, теперь, скрипя ржавыми петлями, гостеприимно отворилась. Альвина уже выходила навстречу, не успел Рудольф снять куртку, ее тут же приняли у него из рук и повесили, а когда он, желая вымыть руки, сам зачерпнул воды из ведра, Альвина чуть не бегом бросилась к нему.
– Я налью вам комнатной, профессор.
Уголки его губ тронула язвительная усмешка.
– Здравствуйте! – раздалось позади приятное сопрано.
Рудольф обернулся – вошла молодая пухлая женщина и в упор оглядела его чуть прищуренными ясно-серыми глазами. «Ну и взгляд – прямо следователь уголовного розыска!» – с иронией отметил он про себя.
– Принеси, Вия, чистое полотенце! – пропела Альвина, а у него заботливо осведомилась: – Может, налить потеплее? Вот мыльце… Когда у Зайги стал жар подыматься, я тут же затопила. Да разве дождешься, пока плита нагреется. Тяги нету… Когда был сын – тот на все руки мастер…
– Ну, больше-то всего он выпивать мастер, – поправила Вия и, подавая полотенце, улыбнулась Рудольфу.
Он рассеянно огляделся, будто искал кого-то.
– Сюда, пожалуйста! – пригласила Вия и провела его в комнату, тонувшую в зеленоватом сумраке.
В глубине комнаты, там, где на тумбочке слабо горел ночник, тускло освещая мебель, словно обводя ее расплывчатыми линиями, Рудольф увидел Лауру, и неожиданно, к его собственному удивлению, в нем опять что-то всколыхнулось. Лаура сидела, склоняясь над девочкой, длинные волосы стекали на подушку, обрамляя светлое лицо, которое лучилось нежностью.
«Где я мог это видеть?..»
Часы били двенадцать. Как и вчера, падали уже знакомые Рудольфу глухие удары: бум… бум…
– Сюда, пожалуйста! – повторила Вия и провела его мимо белой деревянной кроватки, где спал Марис.
Стараясь не скрипеть половицами, Рудольф последовал за ней. Из-под одеяла беспечно выглядывала темная от загара, исцарапанная нога. Мальчику все было нипочем – и свет, и шаги, и голоса. А с тахты на Рудольфа смотрели лихорадочно блестящие, настороженные, даже испуганные глаза девочки. Он сел на стул, пододвинутый кем-то, и, стараясь унять странное, непонятное волнение, насмешливо подумал, что не слишком-то уверенно чувствует себя «в шкуре педиатра».
– Ну, что у нас болит?
Никакого ответа, только дрогнули светлые Зайгины ресницы.
«На редкость ловко и ясно поставлен вопрос!»
Он потянулся к руке ребенка и бережно взял запястье. Кожа была влажная, пульс быстрый, частый и довольно слабого наполнения. Глаза девочки следили за каждым его движением, вглядывались в лицо, стараясь угадать по его выражению мысли Рудольфа, однако на его улыбку Зайга не ответила.
– Ложечку, пожалуйста!
Ему принесли из кухни ложку. Рудольф пригнул абажур так, чтобы свет падал на лицо Зайге, – ребенок поморщился.
– Посмотрим горлышко, ладно?
В глубине глотки была краснота, на миндалинах блестели желтые узелки, налеты отделялись свободно. Ангина, к тому же весьма типичная.
– Глотать больно, да?
Немного помедлив, Зайга легонько кивнула.
– Угу.
Это было ее первое слово, если вообще его можно назвать словом.
– Ангиной она болела?
– Сколько раз, – за пределами светового круга отозвался голос Лауры.
– Отоларингологу вы ее когда-нибудь показывали?
– Прошлой весной, когда собирали документы для школы… Что-нибудь серьезное?
– Похоже на ангину. Но все-таки мне надо бы прослушать легкие, только… – Он улыбнулся несколько смущенно. – …только без фонендоскопа маленькой пациентке это будет не очень приятно.
– Пожалуйста, доктор, делайте как можете.
Рудольф простукал ее, затем, потерев ладонью ухо, которое ему самому казалось противным – холодным и мокрым, приложил к Зайгиной груди, замечая, как непроизвольно сжалось, протестуя, горячее хрупкое тельце.
– Спокойно… спокойненько, не бойся, – сказал он тихо и очень мягко. – Немножко подышим и… Глубже! Ну, опять так же… еще разок… А теперь не дыши!.. Поверни спину, и сейчас будет все… Так, не буду тебя больше мучить. Полежишь с недельку и встанешь на ноги.
Распрямившись, он увидел на подушке два мокрых пятнышка. Рудольфа поразило не то, что ребенок плакал, а как плакал.
– Отчего ты?.. – удивился он, но, сообразив, что вопрос его наивен, добавил: – Оттого, что у меня ухо как лягушка, да?
В глазах девочки сквозь слезы блеснул лучик улыбки.
– И чего ты вечно пищишь, детка? – вмешалась в разговор Альвина. – Доктор же тебе….
– Не хочу бабушку! – вскрикнула Зайга и заплакала, шумно всхлипывая.
– За что она на меня так-то?
– Мама, – мягко попросила Лаура, и Рудольф услыхал тяжелые шаркающие шаги, нехотя удалявшиеся.
– Простите, – чувствуя неловкость, сказала, не глядя на него, Лаура, в то время как ее рука гладила дрожащее плечо девочки.
Рудольф не отводил глаз от лица Лауры, по-прежнему озаренного внутренним светом, который скрадывал остроту черт, между тем как его голос монотонно, механически перечислял, что и как надо делать: во-первых… во-вторых… в-третьих… И Лаура, все еще не глядя на него, временами отзывалась: «Да, доктор…», «Хорошо, положу в своей комнате…», «Спасибо, доктор!».
Рудольф поднялся.
– Ну, спокойной ночи, Зайга.
Молчание.
– Спокойной ночи… дядя, – еле слышно ответила наконец девочка.
На кухне Альвина подала ему куртку и держала распятой, как гардеробщица в ресторане, притом неумело. Рудольф никак не мог попасть в рукав левой рукой. Потом медленно и долго застегивал пуговицы, все время словно ожидая чего-то, и только когда Альвина помянула насчет того, что они, конечно, его отблагодарят, он заторопился, испугавшись, что ему могут всучить молодого петушка и десяток яиц (как было однажды в Курземе, где он вправил мальчику вывих локтевого сустава).
– Поди, Вия, доченька, проводи доктора до машины, – распорядилась Альвина.
Он попрощался с Альвиной и задумчиво двинулся следом за Вией. Его не покидало ощущение, будто он что-то забыл.
– Может быть, нужно еще какое-то лекарство, доктор? Я могу привезти из Заречного.
– У меня нет рецептурных бланков.
Она улыбнулась.
– Я могу достать и так.
– Вы тоже медик?
Она обернулась и засмеялась, у нее были мелкие, но ровные зубки и влажные яркие губы. Мужским чутьем Рудольф сразу угадал ее особый к себе интерес и доступность и привычным взглядом знатока окинул невысокую ладную фигуру с округлой, плавной линией бедер. Но мысли его были далеки от всего этого. По правде говоря, он слабо сознавал, идет кто-то с ним или не идет, хотя Вия щебетала без умолку и он что-то отвечал ей. Сев в машину и захлопнув дверцу, он спохватился, что вообще не помнит, попрощался ли он с Вией, но исправлять промах было уже поздно, к тому же получилось бы ужасно глупо, если он машинально все же попрощался. «Победа» тронулась. По-прежнему шел дождь. В конце аллеи Рудольф хотел уж было повернуть на Вязы, но вдруг передумал. Его охватило сильное волнение, он понимал, что скорее всего не сможет уснуть, и подсознательно боялся вновь поддаться чувству глубокого одиночества. Повернув в противоположную сторону, он гнал машину по раскисшим, хлюпающим дорогам, мимо спящих, скрытых темнотой и завесой дождя хуторов, садов и полей, раза два чуть не застрял в грязи, один раз угодил на чужой двор и наконец, усталый как собака и опустошенный, затормозил в Вязах.
На часах было почти половина второго.
2– Жарко… Жарко… Бабушка бросила меня в плиту… Открой дверцу, жарко!
– Никто не бросил, дружок. И не бросит… – вполголоса уговаривала девочку Лаура, нежно касаясь прохладной ладонью ее лба.
– Держи так… так хорошо, – утихая, бормотала Зайга, только губы еще шевелились беззвучно.
Ходики пробили один раз. Час или полвторого? Половина второго. На дворе шумел дождь. Ветер то и дело стучал в окно веткой жасмина. Придется спилить. В июне оно красиво, цветы сами тянутся в комнату и пьяняще пахнут, зато осенью длинными вечерами будут стукаться, скрестись в окно, как чужие пальцы, воскрешая в памяти Лауры ночи, проведенные без сна, ночи любви и черные ночи тревожных ожиданий.
Через щель в двери, оставленную свекровью, чтобы в комнату шел теплый дух, было слышно, что и она, стараясь не шуметь, еще возится на кухне: под ногами скрипнула половица, лязгнули на плите сдвинутые кольца, что-то упало звякнув, – наверно, чайная ложка, сбежал вскипевший чай, и из кухни пахнуло ароматом липового цвета и малины, забивая кислый запах уксуса. Не так давно Альвина внесла смоченный уксусом платок – положить Зайге на лоб: жар как рукой снимет; когда Рич лежал больной, только тем его и спасла; захворал чем-то да еще добавил простуды, большие мальчишки взяли его с собой на речку бродить, когда лед еще путем не сошел… Но Зайга ни про бабушку, ни про ее компрессы и слышать не хотела, опять разрыдалась («Уйди, уходи отсюда!»), и Альвине не осталось ничего другого, как снова удалиться. Лауре пришло в голову, что свекровь всегда любила Рича больше, чем Вию, хотя Рич волей-неволей должен был напоминать ей об Августе Томарине… Или нет? Может быть, со временем такая связь для нее перестала существовать, как если б у Рича вообще не было отца… Не потому ли она его выделяла, что сын пошел весь в нее, а дочь – нет? Тогда и Лаура должна бы Зайгу любить больше, чем Мариса, но ведь это не так. Наверно, Альвину мучают угрызения совести за то, что Рич всегда был несчастным… несчастнее, чем Вия.
Лаура потянулась к выключателю и погасила ночник. Зайга беспокойно шевельнулась, горячие пальцы искали Лаурину руку.
– Не уходи!
Какой хрупкий, неспокойный сон! Если бы она совсем проснулась, можно было бы дать таблетку димедрола, оставленную врачом, а так… Не хотелось тревожить, На кухне все звуки смолкли, хотя свет еще горел. Либо свекровь наконец ушла спать, либо дремлет там, сидя, по привычке сложив руки на коленях. Спать хотелось и Лауре. Завтра будет тряпка из рук падать, неизвестно еще, явится ли помогать хоть чья-то мама или бабушка. У одной работа, у другой огород, кому есть дело до ремонта школы. Как-нибудь Лаура справится и вдвоем с нянечкой…
Дождь шумел ровно, усыпляюще, только резкие удары ветки неизменно вырывали Лауру из дремы. В блике света с кухни было видно узкое разгоряченное личико Зайги.
Пылающее жаром узкое личико…
Лауре вдруг вспомнилось: точно такое личико у нее было, когда они вдвоем отплясывали твист. Трехлетняя Зайга с комичной грацией придерживала короткую замусленную юбчонку, из-под которой то и дело выглядывали пестрые резинки. И Рич – огромный по сравнению с ребенком, взлохмаченный, потный, красивый как черт при всем при том, что пьяный, – сотрясал пол в комнате.
– …йе…йе…йе… – ломким детским голоском выкрикивала вместе с ним Зайга, а он заливался смехом, белые зубы сверкают, в черных глазах огонь и удаль – настоящий цыган.
Альвина стояла в двери и, то ли восхищаясь, то ли ужасаясь, повторяла:
– Ну цирк, ну чистый цирк!
Лаура сидела сбоку на кровати и, расстегнув блузку, молча кормила Мариса.
С тех пор прошла, казалось, целая вечность!
Чуяло ли тогда ее сердце, что грядет беда?
Пожалуй… пожалуй. Правда, она представляла себе это иначе. Всякий раз, когда Рич сильно задерживался после работы (значит, опять где-то пил), она воображала себе, как он, подгулявший, а нередко и в дым пьяный, мчится на мотоцикле в темень, и сердце сжималось в недобром предчувствии: а что, если именно в этот раз… Ветка жасмина точно так барабанила в окно – как перст судьбы. И только заслышав треск Ричева мотоцикла, она с облегчением забывалась сном.
«Ты совсем не думаешь обо мне», – до смерти устав от такой жизни, упрекала она.
Рич не понимал ее, не мог или не хотел понять.
«О ком же я думаю, дорогая, как не о тебе. С тех пор как мы поженились, у меня, честное слово, никого, кроме тебя, не было».
Они говорили на разных языках.
Что-то из сказанных ею слов все же, как видно, застряло в мозгу Рича, так как в следующий раз он привез полные карманы «Мишек» и, включив этот самый ночник, который стоял тогда возле их кровати, с упорным, неловким усердием пьяного вытаскивал из карманов конфеты и рядком складывал на одеяле, то и дело с улыбкой взглядывая на Лауру. Она чувствовала, как слезы беззвучно текли по ее щекам и промокались в подушку.
«О чем ты, Лаура?» – с испугом спросил он.
Но она молчала, только губы сложились в кривую улыбку.
«Стоит ли говорить, – безнадежно думала она, – все равно это ни к чему не приведет… Так будет всегда… всю жизнь… до самой смерти…»
Лаура, которая пришла в Томарини с розовыми надеждами, с твердой верой, что ей удастся все изменить к лучшему, в ту минуту сдалась, признала свое поражение.
Если бы у нее хватило сил, терпения, а главное – веры, беды, может, и не случилось бы. Может быть… Возможно, что это и не зависело от нее… но ведь она смирилась, сдалась… и ничем на свете не искупить ей вины за то, что произошло вскоре…
Она возвратилась позднее обычного, после родительского собрания. Золовка была на каком-то вечере, дети спали. Альвина сказала: Рич приезжал, забрал с собой что-то и снова уехал. Лаура не стала расспрашивать. Подождав еще какое-то время, они вдвоем поужинали, хотя есть ни той, ни другой не хотелось, и собирались ложиться спать. Рич вернулся пешком, что было очень странно, в сенях послышались нетвердые шаги, он долго нашаривал ручку. Рич появился в двери без шапки, заляпанный грязью, повел вокруг невидящим взглядом.
– Мать… Лаура… я убил человека.
Альвина разозлилась:
– Опять нажрался! Что ты мелешь, голова дубовая? Иди проспись!
Возможно, она сердилась, чтобы оттянуть страшную минуту, когда уже нельзя будет не верить, заслонялась этой злостью, как умела, от свалившейся беды. А Лаура? Лаура поняла, что это правда. Рич был ужасен, вид у него был такой, будто его оглушили ударом по голове и он все еще не мог сообразить, где находится и что произошло.
– Я застрелил Вилиса… – упрямо повторял он.
– Матерь божья, из чего?
– Из ружья, Вилиса Дадзишана… из ружья… как зверя…
– Господи Исусе! – снова произнесла Альвина одними губами.
– Его увезли в больницу, но… ему крышка. Я знаю… ему крышка! Черт бы меня побрал, зачем я хорошо стреляю! – Рич умолк, мучительно силясь вспомнить что-то важное. – Это у меня, наверно, в крови, от фатера… – наконец вспомнил он. – Я пошел к милиционеру – пускай арестует. Его дома нету, а благоверная выставила меня за дверь: иди проспись… «Так я же у-бпй-ца!» – говорю ей. А она свое: «Ступай, ступай домой, завтра успеешь рассказать!» Не поверила… так же, как ты, мать…
Тут Альвина заплакала в голос. Странно – ее причитания были не в силах заполнить глухую застывшую тишину и кухне.
Шатаясь, Рич двинулся к столу, он неуверенно переставлял ноги, словно шел по тонкому льду, который в любую минуту мог под ним проломиться, сел на свое обычное место – старый венский стул, на котором теперь сидит Марис, и, подперев голову ладонями, уставился в стену. Казалось, он ничего не видит и не слышит. Его тупое равнодушие наконец взорвало Альвину.
В отчаянии, сама не своя, она закричала:
– Что же теперь с нами будет, ирод? Всю жизнь от тебя я видела одно горе! Зачем… зачем только ты на свет уродился?
Рич поднял голову и вдруг засмеялся. Удивительно! И этот страшный, пугающий смех, сквозь который прорывались рыдания, не рассеял царившей на кухне тишины.
– Я тоже сколько раз задавал себе этот вопрос. Скорей всего, у меня согласия не спрашивали… – сказал он и, свесив голову, почти мгновенно уснул. Он спал сидя, уронив на грудь подбородок с ямочкой.
«Вот оно и случилось!» – в оцепенении думала Лаура, будто наконец что-то разрешилось, стало ясным. Эта фраза кружила, кружила вокруг нее, как карусель, не давала выбраться из заколдованного круга. Она смотрела на мужа, стараясь понять, изменилось ли что-нибудь в нем и что именно, с тех пор как… Преступник, убийца… Нет, ничего. Кудрявые черные волосы падали на высокий лоб совершенно так же, как в тот раз, когда он в хмельном бесшабашном веселье отплясывал с Зайгой твист, на смуглых щеках лежали тени от длинных ресниц. Во сне он выглядел беззаботным, совсем как мальчишка. И тем не менее, вопреки этому, вопреки всему, случилось непоправимое.
– Ты плачешь, мама?
– Нет,
– Но… ты же плачешь! Потому что я больна, да?
– Как ты себя чувствуешь, дружок? Опять не спится?
– Я мокрая-мокрая… как лягушка.
Лаура принесла сухую рубашку и свежие простыни.
– Может быть, выпьешь лекарство?
– О-пять лекарство! – тяжело вздохнула Зайга.
Лаура пошла на кухню. Она не ошиблась: Альвина, не то дремала сидя, не то задумалась, от шагов Лауры вздрогнула и вскинула голову. Но и сейчас сказать было трудно, спала она или так просто сидела пригорюнившись.
– Шли бы вы отдыхать, мама! Какая польза оттого, что мы всю ночь глаз не сомкнем обе?
– Лечь-то бы надо тебе, Лаура, а я бы с ней посидела, да… Ты сама видишь – не хочет она ни в какую.
Глаза свекрови глубоко запали и потухли. Лаура налила в кружку чаю.
– Ну, как она? – спросила Альвина.
– Отпустило как будто. Вспотела, точно мышь мокрая и уже не такая горячая.
Альвина кивнула.
– Дай-то бог. Рич тоже, когда маленький был, то и дело горит, весь горит огнем, а…
Лаура достала сахару, насыпала, размешала.
– …а пропотеет, и, глядь, жар спадет, куда и денется.
– Я понесу, чай стынет.
Она вернулась в комнату, вынула таблетку.
– Мамочка, открой окно!
– Нельзя, дружок…
– Ну, самую чуточку?
Лаура улыбнулась.
– Хорошо, выпей лекарство, я тебя укрою, тогда уж на минутку…
– Горькое?
– А ты быстро: раскуси, раз-раз – и запей чаем.
Лаура приподняла ее за плечи. Таблетка хрустнула на зубах. Зайга осторожно отпила несколько глотков горячего чая.
– Вот видишь, не так уж и страшно.
– Еще как страшно.
Лаура засмеялась.
– Допей все. Вот так. А теперь я тебя хорошенько укрою.
Она отворила окно. Дождь перестал. Облака неслись и неслись, растрепанные, низкие, словно поздней осенью. Но в воздухе еще веяло пряным ароматом лета. Сырость для сада благодать, давно нужен был дождь, теперь деревья воспрянут, только для некоторых, наверно, будет уже поздно.
– Что там такое, мама?
– Ничего… Вон блеснула первая звезда. Может быть, утро будет ясное, солнечное.
Ветка жасмина, шевельнувшись под ветром, коснулась Лауриной руки мягкими, еще влажными зелеными листьями. Странно, почему же тогда о стекло билось что-то сухое, будто неживое?
– Завтра я буду здорова, – пообещала Зайга. – Правда, мама? – И в темноте раздался тихий смех.
– Наверное, дружок…
3В сумерках сеновала нитями протянулись солнечные лучи, будто здесь развесили сушить желтую пряжу. Батюшки, сколько дырочек и щелей в крыше – макет звездного неба, да и только. Немного фантазии, и можно разглядеть целые созвездия. Прямо вдоль конька проходит Млечный Путь (просто удивительно, как это ночью Рудольф не вымок до нитки!), справа сияет Большая Медведица, а там вон, пожалуйста, всенепременная Полярная звезда – где ей и должно быть, точно на севере. Гораздо больше воображения понадобится, чтобы найти Малую Медведицу…
На дворе, облепив провода, неистово галдели ласточки, молодые вместе со старыми, в голосах молодых порой слышалось нечто вроде нетерпения, нетерпимости, возможно, назревал конфликт между отцами и детьми. Утро было солнечное, ласковое. Рудольф догадался, что проспал долго. Половина десятого, вот и прекрасно. Дрых, как медведь в зимней берлоге! Он не слыхал ни того, как Мария выпустила кур, ни того, как доила корову, хотя обе процедуры каждое утро сопровождались зычными монологами, так что Рудольф всегда просыпался и потом, в зависимости от «планов на будущее», либо вставал, либо поворачивался на другой бок.
Он нехотя вылез из-под одеяла и прямо так, как спал, в одних трусах спустился вниз.
А-а-а-а…
Стыд и позор зевать во весь рот в половине десятого! У него было такое ощущение, будто его здорово помяли. И все же машина пострадала больше. Вид у нее такой, словно она прошла через глиняное творило. Чертовски удачно он выбирал дорогу, ничего не скажешь. Теперь грязь хоть зубами отдирай. Это тебе не песочек, который чуть ли не сам осыпается, стоит ему обсохнуть. Глина держится как замазка, попотеешь, пока дымчато-серые хромированные бока обретут свой исконный цвет. Ничего, ему полезно поработать, мытье автомашины всегда удивительно прочищает мозги и повышает сознательность, побуждает к раскаянию в грехах и подвигает вести более благонравный образ жизни.
Рудольф бегом спустился к озеру, выкупался, слегка размялся гимнастикой и, вполне придя в норму, стал медленно взбираться на гору. Из кухонной двери плыли навстречу аппетитные запахи. Вареная картошка – раз, соленые огурцы – два, что-то жареное – три, ага, жареная рыба, значит, пошел в дело вчерашний улов, брошенный им во дворе, он уже не помнит – на лавке или в траве?
– Пламенный пионерский привет! – крикнул он Марии.
– Здравствуй, здравствуй, – отвечала она. – Что, опять мокрый?
– Насквозь.
– Тебе бы только в воде торчать. Позавчера – баня, вчера под дождем вымок, как бездомный пес. Штаны еще на лежанке сохнут, а он уж на озеро бегом, как на пожар! Гляжу – ну да, он самый на берегу выламывается.
– Вот тебе раз – выламывается! Я делал глубокие приседания.
– Иди, иди в тепло-то, надень чего-нибудь сухое. Вот полотенце, вытрись как следует.
Вытираясь на ходу и оставляя мокрые следы на чистом, добела выскобленном полу, Рудольф прошмыгнул в дом. Эйдиса не было. В стекло билась и свирепо жужжала, не находя выхода, оса. Рудольф взялся за чемодан. Какой легкий! Не надо быть ясновидцем, чтобы угадать – он пуст, и приложила тут руки, он невольно вздохнул, наверняка Мария, больше некому.
– Пока ты спал, я разложила твои вещички на полки. Чтобы за каждым пустяком не лазить в чумадам, – призналась она и повела Рудольфа к шкафу показать, где что лежит.
Перечисление вещей под аккомпанемент осиного гуденья походило на мелодекламацию.
– Тут твоя бритва, тут гляделки, тут галстуки, тут рубашки.
Рудольф слушал вполуха, что говорила Мария, глядя на ее затылок, где тонкие с сединой косички были уложены в виде котлеты. С его сатиновых трусов, щекоча холодком ноги, стекала вода.
– …зеленая небось заграничная, больно тонкая.
– Что, Мария? – рассеянно переспросил он. – Зеленая? Да, кажется, чешская.
– …носки положила, глянь, в самый уголок. Трусы… – Мария поглядела назад. – Да ты и не слушаешь, что я говорю!
– Я слушаю. Носки в уголок и так далее, – поспешно возразил Рудольф, Он не мог дождаться, когда кончится инвентаризация, он и в самом деле уже начинал мерзнуть.
– Книжки во-он, на самом верху! – продолжала Мария. – Коробочка с крючками и – как их? – золотыми рыбками прибрана сюда. Там и твои лекарства. У тебя нету ничего от сердца?
Она справилась так просто, как спросила бы «от поноса» или «от клопов».
– У меня только ядовитые, – засмеялся Рудольф.
– Будет тебе болтать, озорник! – заругалась Мария, но на коробку с медикаментами взглянула косо. – Примочка твоя…
– Это мужской одеколон.
– А не все равно? – удивилась она. – И пахнет не то цветиками, не то листушками… Ну, чего смеешься? А пузатую бутылку, – Мария понизила голос, хотя дома, если не считать Шашлыка, только они вдвоем и были, – пузатую бутылку, которая была под бельем, па дне чумадама, я сунула, глянь, за шкаф, чтобы старик не унюхал. Насосется сам как комар и тебя собьет с пути.
– Я, Мария, уже лет двадцать как сбился.
– Смотри, не спейся! – остерегла его Мария от пьянства, так же как накануне вечером Эйдис остерегал от женщин: где-где, а уж в Вязах у Рудольфа не было никаких шансов сбиться с пути истинного. – Мужик, он до гроба все равно что дитя малое, – добавила она, пораздумав. – Накорми его, обиходь, доглядывай за ним, заставляй щетину скоблить, гони в баню. А пол-литра завидит, тут уж сам бежит, да еще вприпрыжку.
– И девочек.
Мария оглянулась.
– Кого?
– Девочек.
– Твоя правда. И мой тоже. Когда пошустрей был, так глазами и зыркал за каждой юбкой. Теперь-то уж что! Один только поганый язык остался. А в прежнее-то время, как бывало…
– Я вам, Мария, пол закапаю, – дипломатично напомнил о себе Рудольф.
И Мария, вспомнив наконец, что он все еще стоит, завернувшись в полотенце, мокрый и полуголый, засуетилась, стала его торопить:
– Одевайся, одевайся, а то простынешь! – Она скрылась в кухне и загремела посудой, всячески давая понять, что он может переодеваться без опасений.
Рудольф с удовольствием это и сделал, все же спрятавшись на всякий случай за спинкой кровати, так как Мария могла неожиданно вспомнить что-нибудь, не терпящее отлагательств, и нежданно появиться в двери. Но она вошла лишь после того, как услыхала жужжание электробритвы.
– Иди, Рудольф, завтракать!
«Харьков» вкрадчиво жужжал ему в самое ухо.
– Что вы сказали?
– Есть иди, говорю.
– Сейчас, Мария. Соскоблю бороду.
– Так это больно долго и…
– Две минутки!
– …и все остынет.
– Я, Мария, раз-два – и готово.
Она не настаивала, но и уходить не уходила, и, наблюдая, как Рудольф бреется, опять принялась неторопливо рассуждать о неполноценности мужского сословия. Разве у мужика, к примеру, дрогнет сердце, оттого что добро пропадает, разве ты заставишь мужика съесть лишнюю миску супа, который, того и гляди, скиснет? А уж если что пригорело или пересохло, воркотни не оберешься… Это был очередной Мариин монолог, если не считать, что Рудольф, энергично водя бритвой по щекам и подбородку, время от времени вставлял: «Где там!», «Ни в жизнь!», «За добро не жди добра», «Путь к сердцу мужчины ведет через желудок…».
– Так. – Рудольф выдернул вилку из розетки, и «Харьков» замолк. – Я к вашим услугам и, между прочим, голоден как волк.
– Так ты задай рыбке жару. Я вот грибков принесла. Знаю, что любишь.
– А сами? – спросил он, видя, что стол накрыт на одну персону.
– Я поела со стариком.
– Эйдис ушел?
– Ну да, поехал на Максе за отрубями. В Пличах кончились. Кто же станет из-за трех-четырех мешков машину гонять. – Мария устроилась против Рудольфа и не то прислуживала ему, не то им командовала. – На, возьми огурчик. Помажь маслицем. Грибов положить? А сметана – не взыщи уж. Два раза пропустила, а все редкая. Не иначе как в сепараторе сменить резинку нужно. Если б ты в Риге поглядел, а, сынок?
– Надо посмотреть, как она, эта резинка, выглядит, – отозвался он, вынимая кости из плотвы с поджаристой корочкой.
Мария принесла резинку, пожаловалась:
– Пока машина была новая, сметану такую делала – прямо хоть ножом режь, а теперь…
– Sic transit Gloria mundi![2]2
Так проходит земная слава! (лат.)
[Закрыть] В молодости и мы были хваты, – не переставая есть, согласился Рудольф.
– Постыдился бы про старость говорить! – чуть не всерьез рассердилась Мария. – Ты еще дите настоящее.
– Ничего себе дите, уже седина пробивается.
– В двое очков твоей седины не углядеть. А ты посмотри на меня!
– Вам, Мария, покрасить бы волосы (она замахала на него руками), щеки у вас как маков цвет (она неожиданно зарделась, и произошло чудо!), вставить зубы («Есть у меня, милок, есть чужие зубы, да от них голову ломит, ношу только по большим праздникам!»), затянуться в корсет («Дурной, что я – по смерти соскучилась?»), надеть туфли на высоких каблуках («Каблуки твои в глине завязнут – в низинке у бани»), а если еще подкрасить губы («Тут уж все собаки следом кинутся!»), никто не даст больше сорока – сорока пяти…
– Ишь, озорник! – засмеялась Мария; было видно, что слова Рудольфа ей не так уж неприятны – все же она женщина. – А ты хитрая лиса! В мои-то годы лишь бы руки-ноги слушались, и то благодать… Кислое молоко будешь или кофий?
– Если горячий еще, то лучше кофе.
Мария пошла к плите и пощупала кофейник.
– Не то чтобы с пылу, с жару, а рука не терпит. Может, подогреть?
– И так хорошо, Мария.
Наливая кофе и размешивая сахар, она продолжала:
– Человек… он все равно как дом. Сперва и не заметно, что стареет. А приходит время, смотришь, двери защемляет – стены садятся. Потом зимой невесть откуда холодом тянет, летом дымит плита, весной с потолка капает, а осенью по углам плесень заводится. Дальше – больше. Я по себе вижу и по Эйдису. Ведро с водой тяжельше кажется, земля кочковатей, хлеб не угрызешь. Самой чудно, как я раньше все успевала. И колхозных коров подою – одиннадцать, и свою не забуду, одной ногой на ферме, другой – в своем саду, и мужик тоже в рваном-грязном не хаживал… На вот, пей! Дали пенсию. «Ну, – говорит Эйдис, – теперь буду греть кости на солнышке да покуривать, а бегом побегу, только когда прохватит понос…» А придет бригадирша с фермы – то загон починить надо, привезти что-нибудь или отвезти – и нету моего Эйдиса, поминай как звали.
– «Фигаро здесь, Фигаро там…»
– Так и носится, – согласилась Мария, – А как не пойти? Взять хотя бы трактор с плугом – за час-два всю пашню перевернет. А какой машиной загородку свинье починишь? То-то и оно. Иной раз такое зло берет: дров дома не нарублено, на забор дунь – завалится, крыши худые – насквозь светятся, а его где-то черти носят. «Пусть их молодые, говорю, почешутся или ты, старый хрыч, мало поработал па своем веку?»
– А Эйдис?
– Эйдис! «Где ты видишь молодых-то, балаболка, покажи мне!» Что правда, то правда. В Заречном, там еще да, а на этом берегу озера только сын Залита в колхозе шофером – прошлый год из армии вернулся. Остальные разбежались кто куда. Ну, мы тут, в Вязах, два пня. В Пличах телятницы – любую возьми – пять десятков стукнуло. Залит сам – какой он работник, с одной ногой, другую в Риге отняли, пальцы чернеть стали.
– Гангрена?
– Ну нет! Еще в войну отморозил… И теперь, когда Рича нету, из Томариней тоже в колхоз ходить некому. Альвина – у нее, верно, уж года вышли, а у молодых своя работа, почище.
– А кем он был, этот Рихард?
– Рич? На тракторе ездил, трактор его и погубил.
