Текст книги "Колодец"

Автор книги: Регина Эзера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Лишь с наступлением темноты озеро утихло и покрылось черным блестящим лаком. Смолкли медные трубы ревущих стад, аистовы кастаньеты, утиный говор. Дольше всего лаяли собаки, потом все реже, ленивей, пока не угомонились и они, и только под настилом изредка плескалась рыба, пойманная Рудольфом перед заходом солнца. На фоне воды виднелись колокольчики донок, но ни один из них не дрожал, не звенел, как будто обитателей водного царства вдруг охватила дрема. Так могло продолжаться и до рассвета, разве что случайно подвернется угорь.

Освещенные окна, перекинувшие с берега к лодке желтые зыбкие мостки, одно за другим стали гаснуть, пока не осталось лишь единственное, в Томаринях, спокойно глядевшее сквозь темноту вдаль, за озеро. Небо было словно сукном затянуто, без луны и без звезд. И Рудольфа тоже охватил глубокий покой. Он свернул Эйдисов полушубок, положил под голову и улегся на дно лодки. Полушубок пах овчиной, рыбьей чешуей и табаком. Ночь была прохладная, но Рудольф не мерз, спать тоже не хотелось, по крайней мере пока. Вдали зародился и вдали же растаял гул поезда, вспыхнул и бесследно погас, как падучая звезда. И снова надо всем сомкнулась тишина…

Дзинь! Рудольф вскочил, протянул руку и подсек, но с первых же метров почувствовал, что леска идет податливо, без сопротивления. Одно из двух – или попался ерш, или он сам сплоховал. Может быть, рано подсек, надо было обождать, или… Так и есть, ерш! И бьется, как сатана! Пришлось включить карманный фонарик, чтобы снять буяна с крючка. Червь, конечно, пропал. Рудольф нашел банку и насадил нового. Просвистело над головой свинцовое грузило, скрылось в темноте и, взбив на воде круг, с плеском упало в озеро. Рудольф поправил съехавший колокольчик. Так. Поднял глаза – нигде ни огонька… До него не сразу дошло, что же за этот короткий миг переменилось. Ах да, и последнее окно потонуло в темноте. Дымка стерла линию берега, и, утратив связь с землей, призрачно плыли над ней крыши домов и кроны деревьев. Он посидел немного под тяжелым августовским небом, потом снова лег в лодку, наслаждаясь полным покоем. Где-то пролетел самолет, сюда опять донесся только звук, растворившийся скоро в невозмутимой тишине.

Рудольфу вспомнилось, что он так же лежал на полуострове в знойный день, когда собиралась гроза. Это были минуты тихого светлого счастья, слияния с природой и душевной умиротворенности, то настоящее и, может быть, единственное, что неизменно влекло его сюда, – потребность ощутить себя частью природы, как дерево на берегу, как рыба, как яблоко. В эти минуты становилось неважно не только – кто он, но и – какой он. У него не было никаких желаний, он просто лежал, заложив руки за голову – часы тикали у самого уха, – и слушал бег времени без страха и сожаления. Он сам был частью времени, как год или секунда…

Было еще темным-темно, когда Рудольф угадал приближение утра, и вскоре его догадку подтвердили петухи. Крыши построек на горе были похожи на большие и малые суда, ставшие на якорь. В камышах заговорили утки. Он различал не только голоса птиц, но и как они чистили перышки, странно чавкали. Воду сморщили полоски тусклых волн. Когда Рудольф поднял голову и сел, кряканье оборвалось, птицы чутко прислушивались к человеку, но немного погодя опять раздались всплески, пересвист, перепархиванье с места на место. А когда забрезжил рассвет, птицы снялись, пролетели над Рудольфом, тут же растворяясь в дымке, только все тише хлопали крылья.

Громко тенькнул колокольчик и тотчас смолк. Но какой? Леска одной удочки забилась нервной дрожью, колокольчик качнулся, сперва легонько, беззвучно, потом мелодично звякнул. Судя по медлительности и осторожности, червяка трогал лещ. Теперь только спокойствие! Не спугнуть бы… Взявшись за леску, Рудольф ждал. Колокольчик долго качался неслышно, как мышка, потом вдруг подпрыгнул – и Рудольф подсек. Он не ошибся: ха, славный лещик, грамм на четыреста, если не на пятьсот! Наживив, он снова забросил удочку, приготовившись к утренней страде, однако, вопреки ожиданиям, настало полное затишье. Тусклое зеркало серой воды тут и там пятнали мелкие пузыри: один за другим, один за другим, один за другим всплывали они из глубины, выстраиваясь цепочками. На дне озера жировала рыба – лещи или угри, и тем не менее к Рудольфовым удочкам не подходила, колокольчики висели безжизненно, как увядшие цветки вьюнка. Посидев так некоторое время, Рудольф вытащил и проверил наживку: черви были целы.

Утро вставало бледное, хмурое, а на горе жизнь шла обычным порядком – хлопали двери, гремели ведра, слышались голоса, по дороге тарахтела телега. Люди просыпались, вставали. Рудольфа же, наоборот, неодолимо клонило в сон. С полчаса он героически боролся с дремотой, пока наконец не сдался: смотал удочки, сел на весла и вдоль прибрежного камыша направил лодку к дому. Грести при безветрии было легко, лодка скользила сама, абсолютно неслышно, оставляя на гладком озере широкий, все дальше уходящий след.

– Ну иди сюда, пей! – вдруг раздался на берегу приветливый голос.

Ответа на приглашение не последовало, слышались только всплески, хлюпанье воды под тяжестью ног. За камышом Рудольфу было не разглядеть ни кто говорил, ни кому говорили, но голос он узнал и понял – это Лаура привела поить корову.

– Больше не хочешь, Росянка? – немного погодя снова услыхал он.

Опять раздались хлюпанье, плеск, затем, тоже незримая, визгливо залаяла собачонка – должно быть, заметила Рудольфа.

– Кто там? – спросил Лаурин голос. Вопрос, очевидно, был обращен к собаке, но как раз в это время лодка выехала на открытую полосу против мостков, Лаура увидела Рудольфа, а Тобик залаял еще пронзительней.

– Доброе утро! – крикнул Рудольф.

– Тобик, молчать! Доброе утро… – ответила Лаура.

На цепи она действительно держала корову, которая, подняв голову, с тупым удивлением взирала на Рудольфа, и крупные капли с ее морды падали в озеро. Сделав несколько гребков, он подъехал ближе и втянул весла.

– Вы так рано встали, Лаура?

– Уже совсем не рано.

– В вашем окне горел свет допоздна, – наудачу сказал он. – Когда везде давно погас.

– Да? – переспросила она (значит, Рудольф угадал– это ее окно) и, помолчав, добавила: – Я читала… А вы с вечера на озере?

– Как ночной сторож. И теперь… У вас есть кот?

– Конечно, а кто же мышей пугать будет? Недавно золовка привезла молоденького.

– …и теперь могу обеспечить рыбой не только Шашлыка, но и вашего кота.

– Значит, у нас нешуточный улов, – сказала она и засмеялась.

Как и в первый вечер, смех преобразил ее лицо, оно сразу ожило, помолодело; глядя на нее, хотелось улыбаться. На ней были, как и тогда, джинсы и блузка.

– Синеглавки, которых я накопал под клетью в поте лица, не пользовались успехом.

– Что это такое?

– Синеглавки? Дождевые черви.

Корове надоело стоять и глазеть на Рудольфа. Лязгая цепью, она вышла на берег и двинулась к ольховым кустам, где трава тучнее, и стала жадно щипать. Щенок сел, почесал за ухом, потом вскочил и давай носиться по лугу, ловя что-то, обнюхивая. Держа в руке цепь, Лаура стояла босая у воды на мокром, словно утрамбованном песке, и водная гладь в неярком, сером свете дня отражала ивы, ольховые кусты, мостки и ее фигуру. Рудольф спохватился, что глупо сидеть так, глядя на берег, пора уезжать, но руки не хотели браться за весла, которые мокли в стеклянной воде по обе стороны лодки. Корова щипала траву и отходила все дальше. Цепь натянулась, и Лаура сказала:

– Ну, мне пора.

Миновала прибрежную полосу, оставляя следы на сухом песке, и пошла за коровой. К Лауре подбежал щенок и, путаясь под ногами, затрусил рядом. Когда она скрылась из виду, Рудольф наконец очнулся и стал медленно удаляться, не сводя глаз с Томариней, но и они постепенно проплыли мимо, только труба дымилась еще над деревьями.

Возвратившись в Вязы, он залез на сеновал, но сна точно не бывало, он лежал бодрствуя, как и ночью в лодке. Под ним шуршало сено. На дворе слышался голос Марии. Говорила ли она с Эйдисом, с курами или сама с собой, было не ясно. Звуки доходили приглушенно и, в общем, не мешали. Перед закрытыми глазами немо качались колокольчики донок… Желтым клубком по зеленой траве катился щенок… Дым вился кверху, вился и рассеивался…

Его разбудила Мария, крикнув снизу, что к нему пришел гость. Рудольф вскочил, не представляя себе, долго ли он спал, но чувствуя себя бодрым и отдохнувшим. «Сейчас иду!» – отозвался он и стал быстро одеваться. Сквозь люк глядело ленивое бледное послеобеденное солнце. На сеновале было душно, как в бане. Одевшись, Рудольф посмотрел вниз, – задрав короткий нос, на него глядел Марис.

– Ты?

– Я! – радостно откликнулся мальчик. – Ты всегда там спишь? – полюбопытствовал он.

– Всегда.

– И зимой?

– Зимой нет, – ответил Рудольф, спускаясь по лестнице, – Не то в один прекрасный день я превратился бы в сосульку.

Во дворе не было ни ветерка, стоячий воздух тяжело и глухо, точно колпаком, накрыл землю. Марис был в одной майке и пестрых плавках.

– Смотри-ка, у тебя модные трусики, – сказал Рудольф, – цветастая ткань у мужчин как раз входит в моду.

– Это Зайгины трусы, – откровенно признался Марис. – Они малы ей. Рудольф!

– Да?

– Я принес тебе подарок.

– Да ну! – На сей раз привязчивое восклицание вырвалось у Рудольфа.

Мальчик кивнул, его глаза блестели от радости.

– Подожди, сейчас притащу, – весело крикнул он, забежал за угол, появился с ржавой консервной банкой, приоткрыл по дороге крышку, с любопытством заглянул вовнутрь, и Рудольф увидел, как лицо мальчика сразу погасло.

– Что там такое?

– Они… они умерли, – мрачно сообщил Марис.

Рудольф взял у него банку. Сперва показалось, что она пустая, но, когда он встряхнул ее, стали видны пять-шесть залипших песком, недвижимых червей.

– Ты, наверное, держал их на солнце, – догадался Рудольф.

– Не знаю, – растерянно сказал Марис. – Я нашел их, когда бабушка копала картошку.

– Червей надо посыпать мокрой землей или положить им кусочек дерна. Тогда они живут долго.

– Да? – проговорил мальчик. – Как же ты теперь будешь ловить рыбу?

– Накопаю новых. Вон там, в крапиве.

– Я помогу тебе, – тут же вызвался мальчуган.

– Надолго тебя ко мне отпустили? – догадался спросить Рудольф.

– Меня? К тебе? – переспросил Марис и, подумав, ответил: – Ну так… средне…

– Мама просила вернуть лодку?

– Лодку? Мама? Нет, не просила… Она завтра поедет в город автобусом. Ты знаешь конфеты «Буратино»? Ну, знаешь?

– Знаю.

– Она мне привезет «Буратино!» – с торжеством объявил мальчик, выжидая, какое впечатление произведет эта новость.

– Жалко, что я из Риги ничего тебе не привез. Но я ведь не знал, что ты есть.

Карие глаза ребенка смотрели на него удивленно, растерянно: чудно просто – Рудольф не знал, что он, Марис, есть на свете.

– Правда? – после короткого молчания недоверчиво переспросил мальчик и коснулся руки Рудольфа.

– Правда, – улыбнулся тот. – Странно, да?

Марис энергично кивнул.

– Это хорошо, что ты надумал прийти, но чем бы нам с тобой заняться? – сказал Рудольф. – Может быть, сходим искупаемся? Ах да, тебе же, дорогой, нельзя!

– Да ну! – беспечно откликнулся Марис.

– Хватит и того, что ты босиком носишься. А ну, покажи-ка ступню!

– Только ты… – как и в прошлый раз, предупредил Марис.

– Да нет, честное пионерское! Все-то ты меня подозреваешь. Давай ногу… Не дергайся ты так! Мне же ничего не видно.

Все повторилось, как в прошлый раз.

– Ой, не щекочи!

– Да я еще ничего не делаю.

– Ай-й-й… Хи-хи-хи!

Заслышав визг, прибежала испуганная Мария.

– Господи, думаю, не беда ли случилась! Не блажи так! Чего ты блажишь?

– Ай! Ай-й-й…

– Ничего, хорошо, на тебе заживает, как на собаке, – сказал Рудольф, отпуская его ногу. Мальчик сразу затих, он даже вспотел от визга и смеха.

Пока Рудольф ходил за висевшим в саду полотенцем и плавками, Мария спросила:

– Как вы живете-то там? Сестричка еще не поправилась?

– Спит и ест.

– Слава богу, – обрадовалась Мария, – раз ест, значит, скоро встанет на ноги. Может, и ты закусить хочешь?

– А что у тебя есть? – деловито осведомился Марис.

– Хлеба дам с медом.

– У тебя есть, мед?

– Пойдем, намажу.

Но уже сделав за Марией несколько шагов, мальчик оглянулся на Рудольфа и вдруг замялся.

– Ну иди! – позвала Мария.

– Знаешь… – с сомнением проговорил Марис и героически отказался: – Не пойду я. Некогда. Я должен… сторожить часы Рудольфа.

– Чего сторожить?

– Ча-сы.

– Господи прости, на что их сторожить?

– А мало что может случиться! – внушительно заметил Марис.

– Вот умная голова! – удивилась Мария.

– Все так говорят. Дядя Залит… и Вия, и Эгил. А бабушка говорит: «Увидим, увидим, что из него вырастет!» – с достоинством отвечал Марис.

– А у тебя, дорогой, нет склонности к хвастовству? – возвращаясь, сказал Рудольф, который часть разговора слышал.

– Что это – склонности?

– …и к расспросам тоже, а?

– Дай я понесу твое полотенце. – Марис ловко переменил тему разговора. Рудольф громко засмеялся; мальчик, видимо, задетый, искоса взглянул на него и сказал: – Думаешь, Зайга не расспрашивает?

– Пока, откровенно говоря, не замечал.

Марис шел рядом молча. Полотенце, которое он нес в руке, опускалось все ниже, пока не стало подметать тропку.

– До того доспрашивается, что мама плачет, – опять заговорил мальчик.

Рудольф уже успел забыть, о чем они спорили, и рассеянно переспросил:

– Кто?

– Ну, Зайга…

На сей раз поспешил переменить тему Рудольф:

– Смотри, Марис, какая большая птица! Ястреб это, по-твоему, или…

– Рудольф…

– А?

– Что такое у-бий-ца?

Рудольф молчал.

– Ну скажи – что это такое?

– Убийца… это человек, который убил кого-то…

Марис оживился.

– А! Тогда я знаю. Эгил – убийца, он зарезал нашу белую курицу.

– Кто такой Эгил?

– Ты не знаешь? – удивился Марис. – Виин жених, ну!

Рудольф решил, что больше расспрашивать не следует, иначе и его могут обвинить в чрезмерном любопытстве, однако мальчик, не дожидаясь вопросов, с откровенностью продолжал:

– Бабушке он не нравится. «Что-о Эгил – ма-аль-чишка, носится с ребятами вокруг школы, как жеребец. Вот рижскому доктору наша бы Вия приглянулась! Не старый еще и…» Чего ты смеешься, Рудольф?

Они пришли, и Марис стянул через голову майку.

– Договоримся так, – сказал Рудольф, – вместе будем купаться… скажем, послезавтра, а сегодня…

– Я посторожу твои часы, ладно? – воскликнул мальчик и нетерпеливо потянулся к «Сигналу».

– Только с условием – ничего не крутить. Договорились?

– Хм, – буркнул Марис несколько разочарованно. – Прицепи мне!

– Дай другую руку. Часы носят на левой. Вот так.

– Идут! – приложив «Сигнал» к уху и послушав немножко, объявил мальчик, как будто раньше он в этом сомневался. – А скоро звонить будут?

– Нет, сейчас не будут, – раздеваясь, ответил Рудольф.

– Рудольф!

– Что?

– Можно посидеть на твоей рубашке?

– Попробуй и узнаешь.

– Видишь – можно! – Марис устроился поудобней. – Рудольф!

– Да?

– Я могу постеречь и твои очки, – великодушно предложил мальчик. – Надень мне!

Пока Рудольф надевал ему очки на короткий нос и заправлял за уши оглобельки, тот все время тихонько хихикал от удовольствия.

– Ну что, я красивый? – поинтересовался Марис, часто мигая.

– Очень.

– Но я ничего не вижу… Ай-й, как чудно! Все кружится. Ты тоже в них ничего не видишь?

– Как раз наоборот, вижу гораздо лучше.

– Ну да! – искренне удивился Марис и пожаловался: – Вия мне никогда не дает примерить…

– Давай лучше снимем, а то будешь как пьяная муха, – сказал Рудольф и отцепил оглобельки.

Пока он заходил в воду, мальчик сидел на берегу, иногда поднося часы к уху и слушая, как они тикают, потом стал смотреть на Рудольфа, который заплыл далеко красивым кролем и нырнул – по глади кольцами пошли волны. Марис встал, чтобы лучше видеть, нетерпеливо топтался на рубашке и радостно вскрикнул, когда чуть в стороне вынырнула голова Рудольфа.

– Еще! Еще! Еще-е!

Рудольф опять нырнул, и снова кругами разошлись волны. Марис глядел затаив дыхание, стараясь угадать, где на этот раз выплывет мокрая темная голова, гадал до тех пор, пока… его сзади строго не схватили за руку.

– Ну что мне с тобой делать? – укоризненно сказала Лаура. – Я тебя ищу-ищу, думала – с тобой что-нибудь случилось, а ты…

– А я… – начал оправдываться Марис.

– Идем домой!

Марис открыл рот, готовый зареветь.

– На твоем месте мне было бы стыдно, – жестко сказала Лаура.

Она взяла сына за руку и повела домой. Рудольф был далеко и все еще нырял и плавал. Повернув наконец к берегу, он увидал, что как раз в этот момент за горой скрылись два человека. Один из них наверняка был Марис, а вторым могла быть как Вия, так и Лаура – он не успел разглядеть.

Марис шел рядом, сначала упираясь, отставая на полшага, словно протестуя против насилия, потом покорно и очень тихо. И только почти у дома она заметила, что по щекам у мальчика текут немые слезы обиды, текут, наверное, давно и проложили на чумазом лице светлые бороздки, а на руке выше запястья блестит знакомый Рудольфов «Сигнал».

2

Всю дорогу, то стихая, то усиливаясь, шел дождь, а Заречное встретило автобус настоящим ливнем. Спрыгнув с подножки, Лаура ступила в лужу и одновременно под струи дождя, за которыми ничего не было видно. Поспешно надвинув капюшон, она побежала под навес. Потоки воды с шумом низвергались с неба, стучали по ее полиэтиленовой накидке, барабанили по асфальту, рокотали в водосточных трубах, шелестели в листве. В какой-то момент ей показалось, что сзади ее окликнули, она заметила серую «Победу», мокшую в луже неподалеку от остановки, но одетого в плащ, вымокшего Рудольфа она не узнала.

– Лаура!

Он стремительно шел к ней, радостно говоря:

– Как хорошо, что я вас встретил!

– Извините, – стала неловко оправдываться она, – вчера так нехорошо получилось. Только потом я заметила, почти у самого дома…

Рудольф слушал и не понимал, о чем она говорит. Капли били ему в лицо, в стекла очков.

– …они в моем ящике, – продолжала она, – целы и невредимы.

– Простите, кто – они?

– Ваши часы.

– Ах, часы! – засмеялся он. – Совсем забыл. Если у вас нет на примете лучшего варианта, отвезу вас домой.

– Охотно поеду.

Сквозь потоки дождя они побежали к машине. В ней было сухо и тепло, Лаура выпросталась из мокрой накидки. Хорошо, что не надо брести по воде, ждать, нести тяжесть. Перегнувшись через спинку, Рудольф поставил Лаурину сумку на заднее сиденье. В железной коробке предательски загремели карандаши, и он с опаской спросил:

– Я не разбил там что-нибудь, не опрокинул?

– Нет, ничего хрупкого там нет, – отозвалась она и, откинувшись на сиденье, бодро прибавила: – Мне действительно повезло. Правда, меня собирался подвезти по пути «виллис» из лесничества. Но я задержалась, и как бы он не уехал.

– Пока я стоял здесь, ни одного «виллиса» не заметил.

– Вы ждали кого-то с автобуса?

– Да.

Разбрызгивая воду, «Победа» тронулась с места.

– И он, я вижу, не пришел…

– Почему же? – улыбаясь, вопросом на вопрос ответил Рудольф. – В конце концов все-таки пришел.

Она взглянула на него, стараясь угадать, так ли она его поняла, и он, почувствовав ее взгляд, повернул голову и посмотрел на нее светлыми смеющимися глазами.

Они ехали мимо сельсовета, сквера, школы, мимо всего этого в прошлый раз он проходил сначала один, а после встречи – вдвоем с Лаурой.

– Не сердитесь, – сказал он просто и сердечно. – Ведь я оккупировал вашу лодку, к тому же льет как из ведра – чего доброго намокнут «Буратино».

– Что? – не поняла она.

– Конфеты «Буратино», как мне стало известно из надежного источника.

– Тогда мне понятно, что это за источник!

Она втайне боялась, что вчера в Вязах Марис мог наболтать лишнего, но спросить стеснялась.

Машина качнулась на рытвине, асфальт кончился, они со свистом въехали на мостик. Под ним катил свои воды ручей, свирепый и мутный.

– Я была в гороно…

– Смотрите, ей-богу, яблоки! – удивленно воскликнул Рудольф: вместе с листьями, сбитыми ливнем, вниз по течению важно плыло и несколько красных пепинок. – А что вы преподаете, Лаура?

– В первых трех классах все, за исключением физкультуры…

– …которую, наверно, ведет единственный представитель сильного пола в сельской школе, – добавил Рудольф.

– Мы исключение, у нас и директор мужчина! – сказала Лаура, невольно поддаваясь его бодрому настроению. – А вообще вы правы, педагогика в Заречном, как и всюду, целиком в женских руках. Пока я здесь работаю, прибавился только один учитель, физкультурник, а на пенсию ушли трое.

– За сколько это?

– Сколько и здесь работаю? Скоро будет десять лет.

– А до того?

– Педагогическое училище. Там тоже были одни девушки. Мужчин эта профессия мало привлекает,

– Воздержусь от обобщений, но вы, очевидно, правы. Мне, по крайней мере, ни разу не приходил в голову такой вариант, хотя, в общем-то, нельзя сказать, что в своих планах на будущее я был очень постоянен и оригинален, – весело говорил Рудольф. – В детстве я мечтал стать извозчиком…

– Да? – засмеялась она.

– …потом пожарным, а затем боксером. Взрослые же старались сделать из меня музыканта…

– Вот как?

– Причем не тромбониста и не валторниста, как можно предположить по моей комплекции. Я играл на самом маленьком духовом инструменте – флейте-пикколо. Когда я связался с медициной, мой дядька Арнольд, тоже флейтист в оркестре оперного театра, заявил, что я пропащий человек. Променял высокое искусство на голый натурализм, кромсание трупов! И все же игра на флейте, по единодушному мнению наших студентов, сослужила мне службу потом… на экзаменах.

Она снова засмеялась.

– Так что видите – никто и не пытался сделать из меня учителя, считая, видимо, эту затею безнадежной. Если бы меня, например, вместо вас оставили в первом классе с двадцатью пятью – тридцатью карапузами…

– В этом году всего семнадцать.

– Все равно, с семнадцатью карапузами, я бы, наверно, совсем растерялся.

– Не думаю, – с улыбкой возразила она. – Мне кажется, вы бы с детьми поладили… Во всяком случае, мой Марис рвется к вам – хоть привязывай.

Лаура видела, что эти слова доставили ему удовольствие.

– А я понемножку усваиваю его лексику, – признался Рудольф.

– О, чего он только не наслушался у здешних стариков, Залита и Путрама! Всякие словечки липнут к нему как репей, иной раз просто краснеть приходится.

– Дело тут, наверно, в моих непедагогических наклонностях, но мне это нравится. В этом есть что-то первозданное, молодое, неиспорченное. А я немолодой уже, отпетый циник. Так что мы, выходит, взаимно притягиваемся, как плюс и минус.

«Победа» свернула в аллею, ведущую в Томарини.

– Уже приехали. Как быстро! Пока вы развернете машину, я вынесу ваши часы.

Рудольф подал Лауре сумку, и она бегом взбежала на крыльцо, потому что все еще сильно дождило. Когда она возвращалась, Рудольф вышел из машины.

– Вы промокнете, – сказала Лаура.

Он не ответил. Она протянула часы.

– Спасибо, что довезли, – наконец спохватилась она, что не поблагодарила, и подала руку. Его ладонь была большая, широкая, а пожатие чутких пальцев хирурга – сильное и теплое. Она взглянула на него испуганно, не зная, что сказать, и продолжала смотреть растерянно под его серьезным взглядом. Они сняли маски любезности. Над ними шумел дождь.

– Вы промокнете, Рудольф, – напомнила она, отнимая руку. – Всего хорошего!

– До свидания, Лаура!

Она повернулась и пошла, все время невольно ожидая, что вот-вот загудит мотор, но слышался лишь дробный стук дождя по лужам. Взойдя на крыльцо, она с удивлением увидала, что Рудольф еще стоит на том же месте, под серыми струями дождя. И лишь тогда, когда она закрыла за собой дверь, машина затарахтела, и этот звук вскоре растаял в шуме листвы. Она стояла в сумраке сеней, слыша, как у нее бьется сердце, потом поднесла руки к лицу, под мокрыми прохладными ладонями оно горело. Ей стало страшно войти в дом, как будто каждый при виде ее догадается… Но о чем? Ведь ничего не произошло…

Альвина слыхала, как Лаура в своей комнате пела. Правда, она не сразу сообразила, что это невестка, подумала сначала – радио включено, что ли. Потом прислушалась – нет, все же Лаура. Чудеса, вдруг пришло ей в голову, да бывало ли когда, чтобы Лаура пела? Она не могла припомнить такого случая. Разве в компании, за столом, а чтобы одна… Рич, тот да, тот, когда в настроении, заливался соловьем на всю округу. Альвина вздохнула. Рич был за тридевять земель, а Лаура пела. Слов было не понять, мурлыканье одно доносилось, какой-то незнакомый мотив… Подняв голову от шитья, Альвина сидела не шевелясь. В окно стучал дождь. Что там сейчас делает Рич? Она не могла себе представить. И где опять запропастилась Вия? С тех пор как стряслась беда с Ричем, нету сердцу покоя. Опять же Вия, не сидится ей дома. Ветер в голове! Ты ей дело говоришь, а она одно – зубы скалит, хохочет. Чужая, чужая… Кровное дитя, а поди ж ты – непонятная, чужая… Невестка и то, пожалуй, ближе, даром что со стороны в дом взяли. Хотя… Что она знает о Лауре?..

Голос звучал нежно, через стену тихо и глуховато.

Да, что она знает о Лауре? Иной раз сроду не угадаешь, о чем она думает, когда она радуется, когда печалится. Какая уехала к Ричу нынешней весной, такая и приехала. Чуть не клещами каждое слово тянуть приходилось – как да что? Хоть бы пожаловалась, вместе бы поплакали, смотришь – и полегчало бы. Куда там, не дождешься… А тощая стала, кожа да кости, и все-то – мужик мужиком! – в брюках. Плохого про нее не скажешь: крышу вон починила, колодец, опять же трубу прочистила, никогда голоса не повысит, на обновы лишней копейки не изведет, над детьми трясется, одно плохо – тиха больно. Иной раз даже боязно, в тихом омуте черти водятся. О чем Лаура сейчас думает, напевая тихонько в своей комнате? Гадать будешь – не угадаешь, все равно что книга за семью печатями…

У другой бабы гонору – не подходи близко. А у этой наоборот. Была бы понастырней, смотришь – и с Ричем, прости господи, до того бы дело не дошло. Трудно ли дойти до чайной, когда у Рича получка: посидела бы с ним, пока он свои сто грамм выпьет или пару бутылок пива, уговорила бы честь честью да привела домой. Так нет же, гордая! Приедет одна, стоит и смотрит в окно на озеро. И ни слова не проронит, ни полслова, ни укоров, ни жалоб, стоит и смотрит как слепая, не слышит даже, что спрашиваешь. Полчаса стоит, а то и час – тогда, берется за тетради. А что так выстоишь? Ждет она его? Или не ждет? Похоже, что ждет… И сейчас, должно быть, стоит у окна по привычке, только поет…

Это было так неожиданно, что у Альвины невольно сжалось сердце.

Не зашел ли кто со двора?

Нет.

Только дождь, передохнув немного, опять во всю мочь захлестал по окну. Давно пора ему уняться, развезет глину – комбайнам на поле не въехать. Взял бы и перестал, да где там, как зарядил… Такой же шел, когда, хоронили Рейниса. Лил как из ведра, и гроб на плечах провожающих лодкой плыл сквозь этот потоп.