Текст книги "Колодец"

Автор книги: Регина Эзера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Регина Эзера
Колодец. Ночь без луны

КОЛОДЕЦ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Настал тот час, который отделяет день от ночи: когда Рудольф шагал по аллее в Томарини, солнце у него на глазах медленно садилось за горизонт и наконец совсем скрылось. Теперь лучился лишь самый край неба, и первая звезда поспешно зажгла свой тусклый огонек. На фоне алого, пока еще светлого неба постройки хутора казались величавыми и тяжелыми, как груженые баржи, и, только подойдя совсем близко, он с удивлением заметил, какое все тут ветхое. Даже мягкий золотой свет закатного солнца не в силах был что-то приукрасить и утаить. Крыши пестрели заплатами, почти белой и темно-желтой дранкой, и провисали – одна больше, другая меньше, как впалые бока у голодных собак. Дом с небольшими окошками близоруко, подозрительно глядел из разросшихся кустов сирени и жасмина, которые вымахали по стреху, а местами и выше. В пору цветения хутор, наверно, тонул в душистом лилово-белом облаке, теперь же ветви были похожи на скрюченные пальцы, прижатые к бревенчатым степам. Яблони тоже стояли безлистые, поросшие лишаем, обломанные осенними ветрами; им было добрых полсотни лет, и яблоки на их седых увечных ветвях, налитые светом, как маленькие солнца, казались чересчур нарядными в этом захудалом царстве и оттого ненастоящими.

Хутор на берегу озера был слишком удален от центральной усадьбы колхоза, чтобы здесь что-нибудь подновляли или строили, но, видно, все же и мешать не мешал – не вклинивался в сплошные поля. Пока тут люди, старые постройки еще кое-как держатся, но, покинутые, они давно бы превратились в развалины, поросли травой и полевицей. Дольше всего, как всегда и везде, простояла бы сирень.

Сюда долетали лишь отдаленные звуки, более или менее ясные. На том берегу кто-то аукался; соскучившись по хлеву, мычала корова; в Вязах полаяла и снова умолкла Леда, а здесь даже собака не выбежала Рудольфу навстречу. Он остановился в надежде услышать голоса или обнаружить другие признаки жизни, но поблизости не уловил ни звука. Хлев был распахнут настежь, но в куче навоза не копошились ни петух, ни куры. Кто-то взялся чинить ворот колодца, да все бросил, как видно, в большой спешке: снятую крышку, вырытую гнилую стойку, прислоненную к срубу лопату. Хутор казался покинутым. Дверь в дом была только притворена. Рудольф постучал, почему-то подумав при этом, что в доме никто не отзовется, и не удивился, когда так оно и вышло. Пройдя через сени и полутемное помещение с вешалкой, корзинами и ведрами, он оказался на кухне. В плите мигал огонек – беззвучный и неживой, как в электрических каминах. Рудольфу показалось, что за стеной ходят.

Он позвал:

– Тут есть Кто-нибудь?

В комнате раздалось сперва хриплое сипение, потом – тяжелые глухие удары.

Бум… бум…

На столе, обсыпанном хлебными крошками, лежал начатый каравай и косарь, над плитой висели на веревке две пары детских носков, белые и синие, на полу валялся медвежонок. Рудольф машинально наклонился и поднял его. Тот был хромой, без одной ноги.

…бум…бум.

Ходики задохнулись, стихли, и дом снова, будто заколдованный, погрузился в полную тишину. Томарини напоминали крестьянский двор в Музее народного быта: все разложено и расставлено так, чтобы создать иллюзию действительной жизни, зажжен даже искусственный камелек, и ни живой души вокруг, одна только утварь, когда-то служившая людям.

Рудольф положил мишку на лавку и возвратился во двор. Вдруг да вернется кто-нибудь из хозяев, застанет чужого человека – испугается, а то и подумает бог знает что. Он побродил по двору, не зная, куда податься, подошел к колодцу, заглянул в сруб – его поразила глубина: далеко-далеко внизу блестел, как монета, небольшой серый кружок, оттуда тянуло сыростью. Когда крикнешь в такой колодец, он швырнет из недр утробное эхо; вода в таких колодцах чистая как слеза и студеная, с металлическим привкусом, если пить из ковша или прямо из ведра, а если набрать в глиняную посуду, кажется сладковатой, как свежий березовый сок. Стоило только вспомнить, вообразить себе все это, и Рудольфу тут же захотелось пить. Но в ведре не было ни капли, ворот валялся в траве, обмотанный цепью-змеей, и вода серо мерцала лишь глубоко-глубоко на дне.

Точно воробышки, где-то защебетали, засмеялись дети. Но где? На озере? Смех повторился. Ага, за садом, наверно на берегу Уж-озера. Он направился туда, стараясь не наступать на блестевшие в траве яблоки с белыми и розовыми боками. Однако здесь было вовсе не так пустынно. Когда деревья расступились, перед Рудольфом открылось озеро, лежавшее внизу широким полукругом. По тропинке, ведущей вверх от заливного луга, пожилая женщина вела на цепи корову, а две овцы с ягнятами бежали за ними вольно, без привязи. На фоне матовой, точно застывшей глади озера двигались еще три фигурки: мальчик, девочка и собачонка, которая время от времени тявкала щенячьим фальцетом. Этот восторженный лай отнюдь не был вызван появлением Рудольфа – пришельца никто так и не заметил. Ребята носились вдоль берега, волоча за собой зеленые космы водорослей, и нестройно кричали:

– Борода Карабаса Барабаса… Борода Карабаса Ба-ра-ба-а…

Что-то бухнуло оземь почти рядом с Рудольфом, он оглянулся – яблоко. В саду пахло спелыми плодами. Ему все еще хотелось пить, но у него не хватало смелости нагнуться и поднять яблоко: это ведь не совсем одно и то же, что напиться у колодца…

– Борода Карабаса Барабаса, борода…

В «бороду» вцепился песик, оторвал зубами прядь и пустился наутек, ребята кинулись вдогонку – только брызги полетели.

Как далеко внизу это было, как глубоко, будто он все еще смотрел в колодец…

Тишину внезапно разорвал визг пилы. Рудольф огляделся. Звук исходил, по всей вероятности, из сарая. Он подошел к открытой двери и заглянул вовнутрь: по одну сторону были сложены дрова, лежали чурбаки и доски для поделок, инструмент, а по другую земля была усыпана сенной трухой, – зимой, как видно, здесь хранилось сено. Рудольф почему-то был уверен, что пилой орудует мужчина, – с мужчиной, кстати, и проще уладить то дело, за которым он явился в Томарини, – тем не менее выяснилось, что это женщина. Положив на козлы толстую доску, она резала ее небольшой и, как ему показалось, не очень-то острой пилой. Вид у женщины был довольно невзрачный: линялая блузка, потертые джинсы с заклепками, босые, покрытые пылью ноги, и только длинные рыжие волосы, стянутые на затылке черной резинкой, блестели роскошно, не сочетаясь со всем остальным.

За визгом пилы женщина вряд ли могла услыхать шаги Рудольфа, скорее она заметила его тень и резко повернула голову, на лице промелькнуло какое-то странное, трудно объяснимое выражение – то ли испуг, то ли совсем напротив – внезапная радость, которую тотчас сменило явное смущение.

– Это вы?! – проговорила она в ответ на запоздалое приветствие Рудольфа, но и этот возглас не возглас, вопрос не вопрос ничего ему не объяснил. Возможно, что в первую секунду она приняла его за кого-то другого, однако вполне вероятно также, что это были первые подвернувшиеся слова, – ведь они же не были друг с другом знакомы. Прислонив пилу к стене, женщина повернулась к Рудольфу. На брюки она зачем-то повязала клеенчатый фартук, тонкая ткань блузки, местами прилипшая к телу, обрисовывала худые плечи, а светлые огромные глаза на узком, совсем незагорелом лице придавали ему почти аскетическое выражение.

«Тип, предрасположенный к ТБЦ», – невольно отметил про себя Рудольф.

– Да? – с вопросом в голосе сказала она.

– Я вас испугал. По правде говоря, это скверное начало для моей миссии. – Все время, пока Рудольф говорил, женщина не сводила с него глаз, последнее слово вызвало у нее улыбку – мелькнули крупные, ровные и белые передние зубы. – Меня прислал Эйдис. Лодка в Вязах совсем прохудилась, и он сказал, что…

– Вам надолго?

– Мне даже страшно сказать.

Женщина засмеялась, и смех удивительно преобразил ее лицо, оно стало молодым, черты ожили.

– Сам не знаю, сколько я здесь пробуду, может быть две недели, может и месяц.

Рудольф сам испугался собственных слов – кто же отдаст первому встречному что бы то ни было на целый месяц! – и поспешил дипломатично добавить, что с благодарностью согласился бы пользоваться лодкой хотя бы изредка, если ему, конечно, вообще ее доверят. Это был ход конем, и уголки губ у женщины едва заметно дрогнули. В скрытой усмешке? Иронической улыбке? Вот и пойми!

– Не знаю даже, – колебалась она. – Иногда свекровь ездит на ту сторону в магазин, бывает понадобится Вие…

Когда женщина сказала «Вие», Рудольф испытал мальчишеское желание спросить – а как зовут ее саму? Но нет, лучше не надо! Раз ты явился просителем, развязный тон может оказать плохую услугу, может испортить все. К тому же в женщине чувствовалась сдержанность, гордость? Замкнутость? Ему вежливо откажут и любезнейшим образом выпроводят с хутора.

После короткого раздумья она добавила:

– До завтрашнего вечера я могу обещать более или менее наверняка. Это, конечно, совсем мало, но в понедельник утром я обязательно должна быть в Заречном.

– Поставлю на место точно, во сколько скажете.

Она опять улыбнулась.

– Особой точности вовсе не требуется. Можете поставить хоть совсем поздно. Пойдемте, я дам вам ключ и покажу, где спрятаны весла.

Женщина развязала негнущийся фартук, бросила на козлы и, сразу став стройной и легкой, повела его во двор. Сколько ей лет? Около тридцати. По фигуре можно дать меньше, по лицу, – за тридцать,

По обе стороны дорожки огромными кустами росли георгины, одни – ему по плечо, другие – и того выше.

– Какие чудесные цветы! – удивился Рудольф.

– Что вы сказали? – переспросила она оборачиваясь, и его опять поразила спокойная внимательность ее светло-серых глаз. – Ах, цветы! Баловство, конечно, но разводим понемножку. И земля тут хорошая, глина, только в сушь такую, как сейчас, сильно горят.

С озера прибежали дети со щенком, тот заметил Рудольфа первым и, путаясь в тысячелистнике, подковылял ближе. С солидным опозданием он возвестил наконец о появлении в Томаринях чужого. Не в пример ему дети, босоногие и забрызганные, при виде Рудольфа замялись и остановились поодаль.

– Зайга, принеси ключ от лодки!

Девчушка побежала, взмахивая светлыми косичками. А мальчик, на голову ниже ее, смуглый и кудрявый, как цыганенок, издали воззрился на Рудольфа такими же карими и почти круглыми, как у хромого медвежонка, глазами.

– Как тебя зовут? – заговорил с мальчиком Рудольф. Однако тот не ответил, только смотрел на него с любопытством, внимательно и даже плутовато.

– Поди сюда, Марис! – подозвала женщина.

Мальчонка медленно приблизился и ухватился за ее руку:

– Мама!

– Что?

– Это папа?

Женщина покачала головой, на лице ее не отразилось ничего, она только быстро отвела взгляд и вся как-то подобралась, словно в ожидании удара. Однако у мальчика и после недвусмысленного жеста матери интереса к Рудольфу не убавилось. Марис оглядел его с головы до ног – волосы, очки, застежку «молнию», часы на руке, сандалии – с нескрываемым, пристальным вниманием, как рассматривают зверей в зоологическом саду, и Рудольф невольно засмеялся. Лицо Мариса тоже осветилось сперва несмелой, потом широкой улыбкой, которая привела в смущение его самого. Мальчик вдруг сконфузился, спрятался за спину матери и только изредка поглядывал на Рудольфа блестящим глазом.

Вернулась Зайга, принесла, ключ на шнурке с деревянной биркой. Рудольф обратил внимание, до чего они с матерью похожи – те же черты, те же глаза, только у девочки волосы еще совсем светлые, но со временем они, наверно, потемнеют и приобретут, как у матери, каштановый оттенок.

– Пойдемте вниз, – суховато предложила женщина, и они направились к озеру. Щенок быстро потерял интерес к пришельцу, зато Рудольф все время чувствовал на себе неотступный взгляд мальчика. Смеркалось. Берег озера с черными деревьями, лодкой и причалом напоминал рисунок лаком на розовом стекле.

– Такая тишина и покой, что просто уму непостижимо, – нарушил затянувшееся молчание Рудольф.

Она не сказала ни да ни нет, только чуть заметно улыбнулась.

– Ни моторных лодок, ни транзисторов…

В эту минуту с озера неясно донеслась музыка.

– Про волка речь, а волк навстречь!.. – искренне развеселился он. – Кажется, на том берегу.

Она кивнула.

Вовлечь женщину в разговор ему так и не удалось. Опять наступила тишина, которую заполняли и не могли заполнить музыка по ту сторону озера и шелест травы под ногами.

– Весла – в ольховом кусте.

Это прозвучало весьма деловито и притом запоздало – дети уже вынули весла и тащили каждый свое, сперва по траве, потом по песку, затем перекинули их через борт на дно лодки. Этот двойной удар о настил прогремел в прозрачном вечернем воздухе над водным простором, как дуплет из охотничьего ружья, спугнул в камыше диких уток, которые уже расположились на ночлег. Нырки поднялись на крыло и полетели, отражаясь в воде, над озером.

– Утки! У-у-уточки! – закричал им вслед Марис.

Щенок взбудораженно побегал взад-вперед вдоль берега, даже забрел в воду по брюхо.

– У-у-уточки…

Птицы скрылись за полуостровом по направлению к Вязам, Марис успокоился, собака вернулась, и после короткого переполоха озеро вновь погрузилось в дрему.

Женщина отомкнула и отвязала синюю плоскодонку, подала ключ Рудольфу, но уходить медлила.

«Сейчас пойдут наставления, запреты, указания – не дай бог что-нибудь потерять, уронить в воду, сломать или забыть…» – решил он, готовый все это принять как неизбежное приложение к оказанной ему услуге и с легкой иронией глядя на женщину. Но та ничего не сказала, и Рудольф, выждав немного для приличия, шагнул в лодку и оттолкнулся от берега.

– Ну, значит, до завтра! – крикнул он, садясь на весла.

– До свидания, доктор!

Рудольф подумал, что с его стороны было немного наивно полагать, будто на соседних хуторах о нем еще не проведали. В деревне все узнается быстро, люди сразу примечают новые лица, а информацию, сдобренную некоторой долей фантазии, можно получить у Марии. Интересно, что о нем известно в Томаринях? Он ехидно хмыкнул, а тем временем лодка с тихим шумом удалялась от мостков. Сглаженные чужими ладонями, точно отполированные, весла удобно лежали в руках и с приглушенным плеском рассекали воду, к берегу плыла легкая рябь, собирая в морщины зеркальную поверхность. Женщина все еще стояла на прежнем месте, по-вечернему грустный неяркий свет озарял ее стройную фигуру. Рудольф помахал рукой, но она не ответила и вообще не проявила признаков того, что она это видела. Он греб медленно, но ритмичными взмахами, откидываясь назад, отчего напрягались и даже ныли мышцы спины и живота, и вода вокруг лодки журчала. От Вязов при полном безветрии легонько тянуло дымом из бани, в воздухе пахло субботним вечером.

Рудольф не заметил, когда и в каком направлении скрылась женщина, просто берег вдруг опустел, она растаяла как призрак. Ни в воде, ни на косогоре, ни в саду между стволами яблонь не мелькнул ее гибкий стан, только изба с горы смотрела на озеро желтыми кошачьими глазами. Полумрак скрывал разрушения, причиненные хутору временем. По мере удаления от старого хутора он волшебно преображался – крыши вновь обретали внушительность и, обрамленные зелеными кронами, уплывали все дальше, в былое величие,

«Мария мне что-то рассказывала о Томаринях, По какому поводу?»

Он не мог вспомнить,

Полуостров с редкими ивами, ольхами и единственной сосной заслонил ему вид на берег.

2

На какой-то миг Лауре показалось, что свекровь уже включила свет в доме. Но, подойдя ближе, она поняла, что обманулась – это вечерняя заря зажгла медью окна. Дети взобрались на гору. Оттуда слышался смех, гомон, визг – сначала из сада (похоже, они кидались опавшими яблоками), потом со двора (теперь, наверно, брызгались из корыта). Лязгнула цепь, звякнуло ведро, Альвина забранилась – и все стихло. Только внизу, на озере, все тише и тише скрипели уключины давно уже невидимой лодки. В недвижной тишине это был единственный звук, которому аккомпанировал сонный стрекот кузнечиков.

Лаура возвратилась в сарай, однако в двери еще постояла, глядя во двор. Волнами набегал аромат скошенной травы, яблок и озера. Тихий субботний вечер настраивал на ничегонеделанье. Стоять бы вот так и стоять, прислонясь к косяку, ощущая в руках приятную усталость от тяжести лейки, стоять, пока не надоест, потом спуститься к озеру, выкупаться, а там уж юркнуть в постель, натянув до подбородка прохладную хрустящую простыню. Уключины больше не скрипели. С того берега опять послышалась музыка. Вия говорила, что Элина накроет стол в саду… Одна за другой вспыхнули звезды. Вечера в августе уже не светлые, не зеленоватые, а темные и синие.

Козлы с доской были едва видны. Она взялась за пилу. Ж-жик, ж-жик… Не режет, а просто дерет. Но как наточить? Лаура уже пробовала напильником – она видела, как точат мужчины. Да не понять, стала пила острее или не стала. Ж-жик, ж-жик, ж-жик… Ничего, как-нибудь домучит. Ворот надо приладить, хоть кое-как, чтобы утром достать воды на завтрак. Она, правда, налила давеча полное корыто, вровень с краями, чтобы запас был и не пришлось бы идти на озеро. Но ясно, что за день в корыте успели поболтаться не только дети, наверняка мимоходом напилась и корова, не без того, чтобы полакал и Тобик. Ж-жик… Ну вот, наконец-то готово.

Срез получился неровный (точно зубами изгрызенный) и к тому же косой. Ничего, этим концом она забьет стойку в землю, а выемку сделает на другом конце. Не все ли равно… Однако шершавую доску в зазубринах не мешало бы обстругать. Но не было ни рубанка (задевали куда-то), ни времени – того и гляди стемнеет, придется оставить так. И, выйдя за дверь сарая, где светлее, Лаура стала долбить полукруглую выемку для рукоятки ворота; стамеской и молотком долбила как дятел, оглашая стуком всю округу, и не слыхала – так же, как недавно шагов Рудольфа, – как подошла Альвина.

– Выйдет ли чего у тебя? – с сомнением проговорила свекровь, сложив руки на переднике.

– Что мама?

Стамеска, соскочив с дерева, высекла искру о камень.

– Я говорю – навряд достанешь воду с таким…

– Почему же?

Альвина вздохнула.

– Был бы Рич дома, так…

Лаура ничего не ответила и продолжала делать свое дело. Когда она кончила долбить, Альвина взялась за другой конец стойки. Вдвоем они без труда оттащили доску к колодцу. Лаура закапывала, свекровь придерживала, чтобы стойка не покосилась, потом вместе укрепили барабан ворота. Ведро, которое Лаура не догадалась снять с цепи, стукнулось о сруб, раздался гул, похожий на удар гонга, и заглох вдали. Ручка вращалась, щелкая, как аист клювом.

– Чего это она так скачет? – спросила Альвина.

– Завтра поставлю железную скобу, и будет скользить ровно.

В недрах колодца глухо булькнуло, ведро стало медленно подниматься кверху, со звоном падали вниз тяжелые капли.

– И-и, ползет как миленькое! – обрадовалась Альвина, сразу оживившись, и потянулась за дужкой. – Мастер ты, Лаура, мастер! Я уж боялась, рухнет у нас в колодец эта чертовина, тогда хоть караул кричи.

Она поставила ведро на край сруба и напилась прямо из ведра, пила, точно пробуя на язык, не изменился ли у воды вкус.

– Все такая же, – уверила ее Лаура, и обе засмеялись.

Альвина перевела дух, сказала: «Хороша!» – как о вине, и ладонью утерла рот, тоже как после чарки вина. Потом вынесла из дому, покачивая на дужках, два старых, уже потускневших подойника, в которых держали питьевую воду.

– Налей, Лаура, полные, да пойдем ужинать, суп стынет, – поторапливала она и, в то время как невестка, зачерпнув, вытягивала ведро, чуткими ноздрями, как лосиха, потянула воздух. – Путрамы, ишь, баню истопили, славно горчит дымок. Как ударит в нос, так спина и зачешется. Прямо зло берет: чего ж это мы, дурехи, не истопим, дров нету, что ли?

– Подайте мне, мама, подойники!

Было слышно, как в Вязах громко разговаривают. Гулкий воздух доносил голоса, но слов было не разобрать.

Обе женщины думали каждая о своем.

– В баню-то их, поди, там не водят? – засомневалась Альвина.

– Кого? А-а! В душ, мама.

Лаура налила и другой подойник, взяла на плечи коромысло и пошла к двери.

– Оно лучше, чем совсем ничего, – идя следом, рассуждала свекровь, – хоть побрызгает. Но с баней ихний душ не равняй. Грязь-то смыть можно и тут, в озере, – солнце печет в полдень как следует, а с паром да чтобы косточки размякли, совсем другое дело… – Над их головами совершенно беззвучно, черной пленкой пролетела летучая мышь. – II Рич так любил попариться… Давай открою дверь.

Дети уже сидели за столом, сонные какие-то и на удивление смирные. Даже Марис едва разевал рот, мял в руке хлеб с маслом. Прохладными влажными пальцами Лаура почесала ему шею за воротником, сказала:

– Не пронеси ложку мимо рта!

– Ай!

Она засмеялась.

– Проснись! А ты что, доченька, так сидишь? Невкусно?

– Вкусно, – тихо ответила девочка, а сама, глядя куда-то вверх, больше размазывала клецки по тарелке, чем ела.

Подняла взгляд и Лаура. Вокруг лампы кружила розовая ночная бабочка. По столу, стенам и лицам порхала тень беспокойным темным пламенем.

– Ну, Зайга, что же ты?

– Совсем не ест девчонка, – пожаловалась Альвина, наливая у плиты суп Лауре и себе. – Как бы не захворала. Пришла в мокром платье.

– Вода же совсем теплая, мама. Просто ужинать сели поздно.

Свекровь, очевидно, восприняла ее слова как упрек и стала монотонно перечислять, сколько дел она сегодня переделала: столько-то прополола, то-то и то-то полила, вычерпала навозную яму, посолила огурцы… Лаура слушала и не слушала, вытирая руки полотенцем – оно пахло дымом. Плита опять плохо тянет. Давление воздуха такое или снова трубу надо чистить?..

– Иди садись! – позвала Альвина, поставила тарелку на Лаурино место, между детьми, и пошла за своей миской. – Картошки не хочешь?

– Спасибо, я с хлебом. – Лаура взяла нож и отрезала через весь каравай толстый ломоть. – Кому еще?

– Нынче клубни совсем мелкие. Копнула я куста два из поздних – один дьявол… Отрежь и мне… Снизу их пропасть, да как овечий помет. Ох, дождя бы надо! В Пличах вон «Камой», электричеством, поливают, так, известное дело, все полить можно. Сорок рублей, говорят, цена, но оно того стоит.

– Вы же знаете, мама, как у нас с деньгами, – отвечала Лаура, берясь за ложку.

– Твоя правда, – кротко согласилась Альвина, присела в конце стола, намазала хлеб маслом и стала есть суп. Незанятым осталось только одно место – Виино, так как на стуле Рихарда теперь сидел Марис. – И то сказать, куда уж нам, бабам, с такой машиной сладить. У тебя есть хватка, этого не отнимешь – и детям пошьешь, и крышу починишь, и полы вон как покрасила, колодец и тот сделала… А мотор – тут нужна мужская голова, и звать па подмогу ты никого не хочешь.

Лаура не ответила, но свекровь ответа и не ждала – кусала хлеб, черпала ложкой клецки и время от времени заговаривала с невесткой. Кисти рук у нее были темные, жесткие от работы, с короткими пальцами, и по сравнению с ними голые до локтя руки казались удивительно белыми и даже нежными. В открытое окно влился гул проходящего поезда, скорее всего товарного. До железной дороги отсюда было больше пяти километров, и лишь редкий вечер, когда воздух был особенно прозрачен и чист, в Томаринях слышался стук колес, и они обе невольно к нему прислушивались.

– Это к дождю, – обрадовалась Альвина, даже перестала жевать. Черты лица смягчились, по нему скользнула тень бабочки, словно потаенная дума; глаза стали еще темнее, бархатно-черные, и в ее облике проступили следы былой незаурядной красоты. Даже алюминиевую ложку она держала так, как держат свечу или цветок. Перестук колес постепенно перешел в неясный шум, но Альвина все еще к нему прислушивалась. На столе среди посуды что-то прошелестело. Бабочка, та самая, которая все летала вокруг лампы, притягивая к себе взгляд Зайги. Пушистые крылья судорожно трепыхались,

– Ишь, дрянь какая, чуть в суп не угодила! – воскликнула Альвина.

Странное очарование минуты тут же развеялось: перед Лаурой сидела старая тучная баба, которая взяла мотылька в горсть и понесла к плите.

– Бабушка, не надо! – умоляюще вскрикнула Зайга.

Лязгнула дверь топки, Альвина вернулась и, взяв ложку, продолжала есть. Воцарилось молчание.

– Молодцы, куда там – жалеть такую заразу! – немного погодя строго сказала Альвина, притом во множественном числе, хотя за ночного мотылька вступилась одна Зайга.

Альвина еще откусила хлеба.

Молчание.

– Нынче яблоки так источены – глаза бы не глядели, больше червивых, чем целых… Подай соли, Лаура! Вроде недосолила… А капуста на что похожа! Одни жилы вместо коча… Да ты что?

Ресницы у Зайги встрепенулись, как только что розовые бархатные крылья у бабочки, и в суп упала слеза,

– Она еще куксится! Из-за такой пакости! – проговорила Альвина сердито и в то же время огорченно,

– Она была такая красивая! – сказала девочка, и по ее щеке скатилась вторая слеза.

– Какая там может быть красота? – Альвина с искренним удивлением уставилась на Зайгу, перевела взгляд на Лауру, потом опять на девочку. – Красивая? Вредитель это. Он пожирает сад…

Молчание.

– Хочешь, сметанки добавлю? – примирительно спросила Альвнна.

Зайга помотала головой, старательно изучая узор на клеенке – стертые синеватые кружочки.

– Все у тебя какие-то фокусы! – недовольно сказала Альвина, слегка задетая. – Видишь, как Марис – тихо, смирно…

Но старый добрый метод воспитания со ссылкой на положительные примеры на этот раз не сработал – Марис просто заснул: круглое лицо с ямочкой на подбородке свесилось на грудь, длинные ресницы бросали тени на щеки, черные кудри падали на загорелый лоб. Он сейчас удивительно, как две капли воды был похож на Рича… когда Рич на этом самом месте спал за столом, так же свесив кудрявую голову, с такой же вмятинкой на упрямом подбородке. Лаура кинула быстрый взгляд на свекровь, полагая, что и та сразу заметит это поразительное сходство и…

– Положи спать этого героя – навоевался, – только сказала Альвина, и Лаура вздохнула с облегчением.

Она взяла руку сына, разжала стиснутые пальцы и вынула надкушенный хлеб. Масло в теплой ладони почти растаяло. И пока она все это делала – разжала кисть и вынула хлеб, взяла мальчика на руки, отнесла в комнату, раздела и уложила, – Марис лишь раза два что-то пробормотал и, только положив голову на подушку, вдруг открыл сонные глаза.

– Хочу Котьку.

– Сейчас позову.

Лаура знала-звала, прямо обыскалась котенка, даже вышла во двор, но Котька пропал куда-то, не отзывался и не показывался. Тогда она взяла со скамьи хромого медвежонка, все еще лежавшего там, где его положил Рудольф, и возвратилась в комнату. Но Марису уже не нужно было ни медвежонка, ни кошки и вообще ничего… Она потушила свет и слушала в темноте ровное дыхание сына, не в силах избавиться от воспоминаний, как за столом спал Рич, перебирала в уме подробности, все то, что, по сути, давно бы следовало забыть.

По комнате скользнула полоса света, тихонечко, как мышка, вошла Зайга.

– Помылась?

– Угу.

– Раздеться тебе видно?

– Угу.

Прошелестело платье, звякнули пружины, Зайга улеглась и – Лауре видно было – в темноте смотрела на нее. Склонившись над узеньким диваном, Лаура коснулась лица дочери, оно было как яблоко в росе: гладкое, прохладное и немного влажное.

– Холодно?

– Не-е.

– Хочешь мишку? – спросила Лаура, зная наперед, что предлагать бесполезно. Так и вышло: Зайга не протянула руку, – скатившись с одеяла, игрушка сухо, с глухим звуком стукнулась об пол.

– Мама, впусти Тобика!

– Но…

– Я завтра подотру.

Лаура приоткрыла дверь на кухню, позвала в щелку:

– Тоби!

Щенок вбежал, царапая когтями пол, сперва направился к постели Мариса, но, встретив холодный прием, помчался к Зайге, и в темной комнате раздался тихий счастливый смех.

– Долго не играй, спать пора.

– Ладно, – послушно отозвалась девочка.

Лаурину тарелку с супом свекровь поставила на теплую плиту, но клецки и там все же остыли. Они были совсем невкусные и, пожалуй, действительно недосолены, а может, ей просто не хотелось есть. Вылив остатки щенку в алюминиевую плошку, Лаура накрошила туда хлеба, поставила миску в угол и стала убирать со стола, С краю уже примостилась свекровь с корзиной и глиняным горшком – брала по яблоку из корзины, чистила и складывала в горшок, прикрывая смоченной в уксусе тряпкой, чтобы до утра не побурели.

– Лаура, кто давеча забрал нашу лодку?

Нож тихо шуршал под кожурой и лишь время от времени звякал, ударяясь о стол или о край горшка, будто ставя точку над какой-то мыслью Альвины.

– Один рыболов из Вязов. Путрамы прислали. – Лаура палила воды в таз и стала мыть ложки и тарелки. – Дала ему до завтрашнего вечера.

Кожура сходила тонкая, почти прозрачная, как у луковицы. Очистив одно яблоко, Альвина принималась за следующее, ловко перехватывая пальцами нежный плод.

– Давеча-то, как увидала издали, прямо сердце зашлось – Рич! Вот дурья голова. Присмотрелась получше – куда там! Похож как гвоздь на панихиду, большой из себя да здоровый…

Лаура с удивлением подумала, что и она в первую минуту приняла незнакомца за Рихарда, но лишь на одно мгновенье.

– Лодка, смотрю, наша и такая же синяя рубашка, какую ты привезла ему из Валмиеры, – как обычно, не дожидаясь ответа, ровным голосом продолжала Альвина. – Ишь, опять червивое, все яблоко испаскудили!

Лаура пыталась вспомнить, в синей ли рубашке был рижанин, но ее старания ни к чему не привели, выпало из головы, и все тут.

– Сели бы с ребятами в лодку – завтра воскресенье – и съездили на почту, – снова заговорила Альвина; ее работящие руки ни на секунду не прекращали двигаться. – Вдруг да есть весточка от Рича.

– В понедельник зайду на почту.

– Иной раз письмо по два, по три дня лежит в ящике… – Альвина подняла голову. – Ты куда собралась?

– Спущусь к озеру.

– В такую темень? – удивилась Альвина.

– Вспотела я, хочу вымыться, – ответила Лаура, снимая с крючка полотенце и все время чувствуя на себе взгляд свекрови. Недоумевающий? Подозрительный? Или она догадалась, что Лауре претят разговоры о Рихарде?

«Я просто хочу искупаться!» – думала Лаура, словно оправдываясь и даже себе не желая признаться, что на самом деле она бежит от вечных разговоров об одном и том же, одном и том же.

Нож со звоном покатился под стол. Наклонясь, Альвина шарила по полу негнущимися пальцами, пока наконец не нашла. Задерживать Лауру она не стала, и упрекать тоже, и сетовать, что ей приходится одной корпеть над яблоками, а только тяжело вздохнула, и кожица опять потекла с ножа, тонкая и длинная. Сгорбленная, с поникшей головой, Альвина была похожа на статую скорбящей матери, от нее веяло безнадежностью, одиночеством, и Лауру охватила жалость. У порога она заколебалась, раздумывая – идти или не идти. Но стоит только вернуться, и все начнется сначала, как в любой другой вечер, как в бесчисленные вечера, завертится каруселью по кругу… по кругу… по кругу. Лаура нажала на ручку двери и вышла. Небо сияло звездами. Вспыхнув и почти тут же погаснув, упал метеор. За полуостровом, наверное в Вязах, скрипнули дверные петли, давно из видавшие смазки, но и этот звук растаял в тишине и больше не повторялся. Лаура медленно шла к озеру. Поднимался туман, скрывая от глаз другой берег, и вода тоже казалась непрозрачной, дымчатой, будто забеленной молоком. На берегу Лаура скинула и положила на мостки одежду, затем долго брела по мелководью, прежде чем добралась до глубины и окунулась, – туман и ее обнял со всех сторон. Она плыла, почти ничего не видя и не слыша, в призрачной, словно нереальной среде; таинственный, скрытый туманом простор влек к себе кажущейся беспредельностью, Лаура плыла и плыла ему навстречу, не ощущая усталости, вода поддерживала ее тело, плотная и тяжелая, скользила под ним, как транспортер. Но, повернув назад, она увидала, как вновь показался темный берег, знакомый и привычный, массивный и надежный, он будто держал ее на серой шелковой нити, и она покорно возвращалась, долго и медленно брела сначала по твердой ребристой мели, затем по песку, в котором ноги увязали по щиколотки, как в пепле. Было прохладно; она растерлась полотенцем, оделась и поднялась в гору, сорвав по дороге несколько георгинов.