Текст книги "Колодец"

Автор книги: Регина Эзера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

АВТОР

Тома выводит из задумчивости Кристина, которая возвращается из двухместного заведения в конце перрона, тоже заросшего диким виноградом.

Кристина. Потеряли чего, что ли?

Том. Нет, ничего.

Кристина. Иду и вижу – тащится, нос повесив, как за гробом. Кошелек, думаю, посеял в снегу, что ли.

Хлопья тихо падают и на ее платок с фантастическими лиловыми розами.

Кристина. Сыплет как окаянный. Мог бы еще обождать. Поля-то убраны, а все одно – когда навалит его так, и за порог не выйдешь. Сиди как мышь в норе. У вас в Риге все расчистят, вам и горя мало. Тогда, конечно, больно наплевать: снег ли, дождь ли – всегда ноги сухие… (Пауза.) Нынче тоже ранняя зима, как в тот год, когда мы с вами у Миериней на крестинах были.

Том. Мы?..

Кристина. Ну да, я вас еще на руках все нянькала… Вру, это, наверно, была свадьба. Ну да, Аустру Миеринь выдавали за Фреймана…

Пауза.

Том. Я что-то не могу вспомнить…

Кристина. Да вы и были совсем махонький. Еще и годочка, должно, не было. Еще при Улманисе. Ваша мать пришла к Миериням помогать стряпать и говорит мне: «Поноси, Кристина, моего постреленка, орет как оглашенный!» А вы, не обижайтесь только, злой тоже были. Еще и своими ногами не ходили, а укусили меня за нос.

Том (смеется). Укусил за нос? Тогда простите меня, хотя я действительно не помню. И сильно?

Кристина. Откуда же сила! Больше так, карактер свой показать, какие там зубы у такой козявки… Кто бы подумал, что из вас большой человек выйдет. Когда вы пришли сюда, я и заговорить-то боялась: лаковый чумадан, на голове блин, дорогой макинтош и сам из себя такой важный. (Том опять смеется.)

Разговаривая, он подошел к двери станции, за которой слышатся голоса. Вдруг оттуда доносится тяжелый сдавленный стон.

Кристина. Началось…

Том. Что началось?

Кристина. А, мужики все олухи. (Пауза.) Дожидалась в Риге как дура последнего денечка, что и домой уж не доехать. Если б еще впервой…

Кристина отворяет дверь, и они оба входят. Прямо напротив на скамье сидит жена Берната Гайда. У нее широкое, чуть одутловатое лицо с желтыми пятнами, какие бывают у беременных: вздутый живот она обхватила обеими руками.

Бернат. Ну, как ты? До телеги дойти сумеешь?

Кристина. Куда ты ее потащишь, дурила, в свою глухомань! Ведь схватит по дороге.

Анна. Надо звонить в больницу.

Входит и Салзирнис, круглые щеки дежурного от волнения еще больше раскраснелись. Таких происшествий на станции Дзеги еще не бывало ни при нем, ни, насколько ему известно, до него. Нельзя сказать, чтобы уж всегда все было чинно-благородно: немало здесь выпито; однажды под Иванов день пассажиры устроили фейерверк с танцами и без малого не спалили всю станцию; драки тоже бывали; кто-то забыл трехлитровую банку с живой гадюкой, а однажды за некрасивым делом застали парочку. Но чтобы бабы здесь – простите за выражение – собирались рожать, это уж, извините, просто…

Лицо Гайды исказилось от боли.

Теодор. Чего ты, Салзирнис, стоишь – мнешься, право слово, будто в штаны набрал?

Салзирнис. А что делать-то?

Скрастынь. Пойдите и позвоните!

Салзирнис. А как… а что сказать?

Скрастынь. Скажите, как оно есть. Хорошо, я пойду с вами.

Салзирнис. Ну, у вас, агроном, как говорится, больше опыта.

Скрастынь. Опыт наверняка и вам пригодится.

Салзирнис (смущенный). Так я же еще не женат…

Теодор (смеется). Такие дела бывают, к слову сказать, и без женитьбы.

Кристина. И все-то одни глупости у тебя на уме, старый кобель. Думаешь, я не вижу; глазеет на молодых девок, как…

Теодор. Я?

Кристина. А кто же! Таращится, того и смотри – глаза на лоб вылезут.

Теодор. Это я! Ну, кто же из нас двоих спятил?

Кристина. Теперь все за молодыми…

Кристина прикусила язык, но особенно-то бояться некого – Скрастынь в комнате у дежурного, через стену доносится его голос: он говорит то ли с Салзирнисом, то ли по телефону. Кристина бросает короткий осторожный взгляд на Расу.

О господи, что это случилось с Расой? Не отводя глаз, она пристально смотрит на жену Берната, сама бледная и лицо свинцово-серое. В широко раскрытых синих глазах тихий ужас, пальцы нервно теребят край светлой нейлоновой шубки.

Гайда. Сестра же говорила… оставайся в Риге. Но мы с Альбертом уговорились… Думала – напугаю… решит, что стряслась беда…

Кристина. И куда тебя в последние дни нелегкая понесла? Сидела бы на месте.

Гайда. Да еще время не подошло. Только на будущей неделе…

Кристина. Растряслась в бегах-то. Ей-богу, как…

Анна. Оставьте вы ее в покое!

Гайда опять тихо стонет.

Просыпается Дайна, и поднимается на локте, смотрит заспанными глазами, часто мигая.

Дайна. Что… что у тети? (Пауза.) Тетя больна?

Том. Спи, Дайна. Больна.

Дайна. Ей больно?

Том. М-хм…

Возвращаются Скрастынь с Салзирнисом.

Скрастынь. Дозвонились. Обещают прислать машину. Только снег ужасный, вот что!

Салзирнис (Гайде). Мама зовет вас – идите к нам, пока приедут из больницы.

Бернат и Анна уводят Гайду, которая тяжело опирается им на руки. У двери она останавливается и корчится от нового приступа боли.

Кристина. Смотри ты, как часто!

Дайна. Ану-ля, не уходи!

Анна. Я сейчас приду. Поговори пока с Томом.

Хлопает дверь. В зале ожидания какое-то время все молчат. Слышно только, как в комнате дежурного важно и раздельно тикают часы.

Скрастынь (шепотом). Что с тобой случилось, Раса. (Пауза.) Раса…

Он украдкой берет ее руку в свою: рука бесчувственная и холодная, как неживая.

Скрастынь. Я действительно не понимаю, за что ты обиделась…

(Ну не права ли была Кристина, когда сказала, что все мужчины олухи? Скрастынь поистине мог быть догадливей в свои тридцать пять лет и при высшем-то образовании.) Он нежно пожимает ее руку, все еще глядя с недоумением, но Раса неожиданно резко вырывает свою ладонь, в ее голосе слышатся сдерживаемые слезы.

Раса. Ах, оставь меня в покое, Альф… (Пауза.) Такая ночь – и так она кончилась…

Скрастынь. Но ничего еще не кончилось, милая.

Раса. Ты ничего не понимаешь… Ты совершенно ничего не понимаешь. (Пауза.) Только земля, только навоз и страдания. Где она – удивительная жизнь, о которой мне говорили в школе?

Пауза.

Скрастынь (задумчиво). Это, наверно, и есть та самая удивительная жизнь…

Раса. Та-ак! (Горько смеется.)

Пауза,

Скрастынь. А какой ты ее себе представляешь?

Раса. Не знаю… Только совсем другой. Как недавно, когда мы шли по дороге и вдруг пошел снег…

Пауза.

Скрастынь. Как странно, что первый раз мы не понимаем друг друга именно сегодня ночью.

Лицо у Скрастыня грустное и, может быть, потому кажется постаревшим. Но, возможно, что виною тому скупой серый свет, – лампочку над кассой Салзирнис опять потушил и окошко заложил четырехугольной, хорошо пригнанной фанеркой.

У Дайны глаза открыты, потому что легче сказать: «Спи!», чем выполнить такое предписание. Она хлопает ладошкой по скамейке, жестом приглашая Тома сесть с ней рядом.

Дайна. То-ом!

Том. Да.

Дайна. Садись здесь. Тебе хватит места?

Том. И еще останется.

Дайна. Том… почему у тебя борода, а у других нету? Чтоб лицо не замерзло, да?

Том. Можно сказать и так.

Пауза.

Дайна. Расскажи мне что-нибудь.

Том. О чем же тебе рассказать?

Дайна. Ну… ну, про зверей, как тогда.

Том. По дороге на станцию я видел лося, но тут и рассказывать-то особенно нечего: он напился воды и ушел.

Дайна. А большой?

Том. Да… с корову будет, И с рогами, только плоскими.

Дайна. И ты не боялся?

Том (смеется). Нет!

Дайна. Он… кричал?

Том. Лось вел себя очень спокойно. Я слышал только шаги, когда он приближался – плюх-плюх-плюх! – и еще как булькала вода.

Дайна. Ануля один раз видала волка. Только очень давно. До того еще, как меня купили. Ануля испугалась, а волк (смеется) оглянулся назад и тоже испугался. У него задрожали усы. Ты не видал в лесу волка?

Том. Нет.

Дайна. Теперь я увижу. В зоопарке. (Пауза.) Петрик тоже хотел ехать и вякал.

Том. Как – вякал?

Дайна. Ну, хныкал! Зачем я уезжаю. Мама плакала и Ануля, и Петрик, и… все плакали. (Пауза.) Теперь у меня будет свой папа.

Пауза.

Том. Тебе спать не хочется?

Дайна. Не-е… Расскажи мне сказку.

Том. Я все сказки перезабыл.

Дайна. А когда ты был маленький, знал?

Том. Да.

Дайна. Тогда у тебя была борода?

Том. Нет.

Дайна. Это было очень давно, да?

Том. Очень.

Дайна. Что ты тогда делал?

Том. Много чего. Пас коров, рисовал, ходил в школу, а еще до того укусил за нос тетю Кристину.

Когда Дайна смеется, глаза у нее становятся светлыми, будто солнечными.

Дайна. А у нас Звездуха стоит на привязи. Она оч-чень сердитая. Знает только маму и еще немножко знает Анулю. На меня и мальчишек только рычит. Кто ее такую пасти будет?

Том. Это верно. (Пауза.) Одну сказку я тебе, может, и расскажу. Возможно, кое-что позабылось, тогда мне придется что-то пропустить или самому придумать. Ты ведь не обидишься.

Дайна. Лучше придумай.

Том. Сказка эта – про мальчиков, которых мачеха превратила в лебедей, и про их сестрицу…

ТОМ

– Далеко-далеко отсюда, в чужой южной стране жил-был король. У него было двенадцать детей – одиннадцать мальчиков и одна девочка, звали ее Элиза. Все шло хорошо, но в один прекрасный день король взял молодую жену, которая детей не любила. Она отправила Элизу в деревню, а принцев очернила перед королем, так что отец прогнал их с глаз долой…

Дайна совсем притихла, затаила дыхание, я только все время чувствую на себе ее внимательный пристальный взгляд.

– Злая королева им сказала: «Идите на все четыре стороны и сами добывайте себе пропитание! Сделайтесь бессловесными птицами!» И принцы превратились в лебедей. Ты видела лебедей?

Она легонько кивает головой, не объясняя, где видела и когда.

– …И лебеди замахали крыльями, с жалобным криком вылетели из окон замка и полетели к лесу. Ранним утром они добрались до того дома, в котором жила Элиза, стали кружить над крышей, хлопать крыльями, но она их не слыхала. И пришлось им идти куда глаза глядят.

Пиладзит снова задремал. Теодор с Кристиной, пошуршав в обшарпанном картонном чемоданчике, вытаскивают снедь и в лад работают челюстями; а Язеп – не понять, читает он еще или тоже заснул; Раса и Скрастынь сидят рядом, но их словно разделяет прозрачная стена размолвки, а Лиесма, как и Дайна, слушает меня, повернув сюда ясное лицо, на котором блуждает почти неуловимая улыбка – тоже как у Дайны. Девочка меня нетерпеливо подталкивает.

На чем же я остановился?

– Элиза росла в деревне совсем одна, у нее не было никаких игрушек. Когда ей захочется поиграть, она сорвет с дерева лист, проткнет в нем дырку и смотрит сквозь нее вверх и видит кусочек неба, похожий на синий сияющий глаз.

За стеной благоразумно, степенно тикают часы. Их стук похож на тихие шаги сквозь ночь, на медленное движение к утру. Веки у Дайны закрыты, но когда я замолкаю, длинные ресницы вздрагивают и, не открывая глаз, она просит, чтоб я продолжал.

– Когда Элизе исполнилось пятнадцать лет, пришел срок явиться ей во дворец. Королева увидала, какая Элиза красавица, и возненавидела ее пуще прежнего. Она вымазала девочку дочерна ореховым соком, выпачкала ей лицо, растрепала волосы. Увидал ее отец король, очень испугался и не признал Элизу своей дочерью. Вышла она за ворота замка, и было ей очень горько, она шла и шла лесом, пока не набрела на озеро. Оно было зеркально-гладкое и такое прозрачное, что на дне озера через воду виден был каждый камешек. Умылась Элиза в озере и стала опять красивая, как… Ты меня слушаешь, Дайна?

Она не отвечает, на лице застыла едва заметная улыбка, с какой она слушала сказку. В этой улыбке, спокойной позе спящей, тепле, которое излучает сквозь одежду притихшая расслабленная фигурка Дайны, есть беспредельное доверие ко мне… вера в мою силу… мою защиту, и я боюсь пошевельнуться, чтобы не потревожить ее глубокий, добрый, ничем не омраченный покой…

Какая странная ассоциация!

Я лежу на животе у обочины луга неподалеку от Вецсникеров, где мы о Элгой пасем скот. У меня перед глазами ползают мелкие усатые букашки, ползают черные и бурые муравьи, пахнет подмаренником, донником и смолкой. И вдруг промеж былинок я вижу… сосну. На ней двадцать несоразмерно длинных торчащих иголок. Подходит Элга. «Что ты там нашел?» – спрашивает, а я думаю, что она будет смеяться надо мной, и не хочу говорить. Она замечает сама, вскрикивает: «Смотри!», садится на корточки, осторожно разводит в стороны траву и глядит, пораженная и серьезная. «Надо воткнуть колышек, а то затопчет кто-нибудь как медведь!» – добавляет она.

Из таких вот двадцати хвойных иголок вырастают обыкновенные сосны, тысячи, миллионы обыкновенных сосен – и простые, и мачтовые. Почему мне вспомнился вдруг маленький детеныш дерева? И почему вообще он сохранился в памяти – в то время как с течением лет выпало и выветрилось многое другое, в то время как я видел гигантов и шедевры? Может быть, маленькая, едва проклюнувшаяся сосенка имела сама по себе большую объективную ценность? Или главное было в том, что мы сами в ней увидали, наше изумление перед извечной тайной жизни?

Да, именно так – изумление.

Словно камешки в пучине забвения, ищу я теперь минуты, которые заставляли вздрогнуть мое сердце от чистого неподдельного волнения. Они, наверно, и были для меня минутами счастья… Как странно, что эти мгновения находишь среди казалось бы пустяков!

Если бы меня спросили раньше, я, наверное, искал бы их совсем в другом: в положительных отзывах, в своем великолепном доме, в почестях, в городах и странах, которые я мечтал увидеть и увидел, в восхищении и зависти других людей. А теперь оказывается, что дело обстоит совсем иначе. Сосенка о двадцати смешных иголках, поездка в кузове Варисовой машины, под колокольный перезвон молочных бидонов, бодрящие летние утра на крыше старого склада и черные вечера, когда после целого дня работы где-то далеко на окраине я тащился (буквально тащился) домой усталый и голодный как собака, еле волоча за собой мольберт и ящик с красками…

Не знаю, может быть, кто-то назовет мое счастье мелким или скажет, что это вообще не в счет, если я вспоминаю такие пустяки… Но счастье всегда субъективно – совокупность одних и тех же обстоятельств одного делает счастливым, а другого – несчастным, потому что счастье – это волнение, и, значит, оно нематериально. Счастье – это высшие точки моей жизни. Ну а какова низшая точка? Тот момент, когда я догадался, что скоро умру и меня охватило бессильное отчаяние? Нет, тогда я просто по-человечески был несчастен – не это моя низшая точка. Но в моей жизни есть мгновение, за которое я испытываю стыд до сегодняшнего дня, хотя об этом не знает и, должно быть, не узнает никто, потому что мне не свойственна тяга к исповеди: я запирался в комнате с газетой и считал слова – сколько рецензент написал про меня, сколько про X и сколько про У.

Неужели и это действительно было в моей жизни?

Да, к сожалению, да, и никто и ничто не может изменить этого факта или отменить его так же, как никто и ничто не может отнять у меня светлые минуты – все перестанет существовать только вместе со мной. Дни, когда я был тревожным и звонким, как крик оленя над озером, и дни, когда я катился, как гладкий голыш, больше всего боясь наткнуться на что-то и обо что-то разбиться. Дни, когда я испытывал боль, и дни, когда я бежал от боли. Дни, когда в комочке хвои мне открылось чудо, и дни, когда я ездил по всему свету в поисках чуда и не мог его найти. Все, что называется моей жизнью…

Как-то незаметно засыпаю и я и вижу во сне огромную лестницу. На дворе утро, ночью, похоже, шел дождь, и ступеньки лестницы блестят влажно, отливая серым в утреннем освещении. Восточный небосклон перламутрово-розовый, скоро взойдет солнце. Я поднимаюсь по этой лестнице все выше, ступеньки становятся все шире, и вдруг до меня доходит, что это вовсе не ступеньки, а крыши. Кругом, куда ни посмотри, все крыши, крыши, крыши.

«Где я это видел?» – думаю я во сне, но никак не могу вспомнить. Наверняка я это уже видел – я знаю. Знаю… Дайте мне только подумать…

АННА

Мать Салзирниса растапливает плиту и ставит воду в жестяном чайнике. Еловые дрова тихо, приятно потрескивают. Потом в тесной задней комнате она застилает чистыми простынями узенький диванчик и предлагает Гайде раздеться и лечь. Гайда снимает пальто, развязывает платок, я помогаю ей разуться. Но ложиться она не хочет – так, говорит, легче, когда двигаешься. В белых шерстяных носках она ходит по комнате взад-вперед, взад-вперед и, скорчившись, останавливается, когда начинается схватка. Тетушка Салзирнис садится на стуле против меня, А Гайда шагает между нами, так судорожно сцепив руки, что кожа на пальцах стала прозрачной и почти белая, как пергамент.

Мужчины вышли во двор. Салзирнис, наверно, на станции. Время от времени он появляется красный как бурак и заботливо осведомляется, не стало ли больной лучше. Он спрашивает так, будто бы у Гайды болят зубы или живот, а мне смешно смотреть на Салзирниса – такой у него комичный вид. Мать всякий раз выпроваживает его со словами:

– Иди себе, иди, Лаймнесис, обойдемся без тебя!

Лаймнесис[5]5
  Приносящий счастье (латышек.).


[Закрыть]. Какое необычное имя! Годами я покупаю у Салзирниса железнодорожные билеты, но до сих пор не знала, что его зовут Лаймнесис, Его фотографию с подписью можно печатать на новогодних поздравительных открытках.

Слышно снаружи, как по земле шорхает лопата. Это Бернат расчищает снег. Он решил разгрести площадку перед домом, чтобы автомобиль сумел развернуться. Не знаю, есть ли в этом нужда, наверное, нет. Если шофер дотащится сюда по дороге, то уж и развернуть машину как-нибудь сумеет. Но мы Берната не отговариваем – пускай работает, пускай чистит. Надо ему чем-то занять себя. Временами лопаты не слышно. Бернат идет посмотреть лошадь – или стоит так просто, отдыхая, вслушиваясь в ночь. Потом шорханье возобновляется: значит, еще не едет. И Гайда опять ходит взад-вперед и говорит, словно оправдываясь, как оно получилось. Начались боли, правда, еще вчера утром, совсем слабые, непонятные, недолго поболело и прошло, и только в поезде, уже за Сигулдой. Прямо не знала, что и делать. Проводница говорит – выходить надо в Сигулде, и со станции увезут в больницу, а в таком состоянии, говорит, это надо быть сумасшедшей – ехать в Дзеги, в такую глушь, где ни врача, ни акушерки. Так оно, может, и разумней, как советовала проводница, да что бы подумал Альберт, если б она не приехала. Гайда рассказывает нам это уже третий, если не четвертый раз, но мы обе с тетушкой Салзирнис не говорим ничего: что сделано, того не воротишь, и остается только ждать машину.

Лопата за окном скребет яростно, с ожесточением, не иначе как Бернат собирается перекидать весь снег на станции.

Когда Гайда замолкает, неторопливо заводит разговор тетушка Салзирнис. Ей стукнуло уже сорок – так же, как Гайде, – когда у нее родился Лаймнесис. И первый ребенок в такие-то годы! Боялась, конечно, ну и натерпелась: три дня промучилась и три ночи. Соседка здешняя, Мальвина Рамниек, своего седьмого на свет произвела, словно выплюнула. Полола на огороде кормовую свеклу, схватилась за живот, закричала: «Ай, мамочки!» – и через час готово дело – мальчишка голос подал. А ей каково: трое суток маялась, зато сын – богатырь, почти одиннадцать фунтов!

На кухне с шипением бежит чайник.

– Хотите чаю? – предлагает нам обеим тетушка Салзирнис.

Гайда мотает головой, а мне захотелось чего-нибудь горячего, и я иду за хозяйкой. Она сажает меня за стол, покрытый стертой и уже блеклой клеенкой, ставит передо мной большую кружку в цветочках, наливает из чайника, через ситечко процеживает зеленоватый настой с запахом мяты.

– Сахар вот он! – Она пододвигает ко мне глиняную плошку. – Может, и покушаете чего-нибудь?

– Нет, есть мне неохота. – Я пью маленькими горячими глотками, чувствуя, как по телу сразу расходится тепло. Замечаю, как сильно я утомилась. Руки слегка дрожат – от усталости или от напряжения. Из комнаты доносится бормотание.

Опять стон! Со звоном падает чайная ложка, я нагибаюсь поднять. Какая нервная! Спокойно! Ведь все идет как полагается, обычным порядком… И если бы именно нынешней ночью не выпал этот ужасный снег…

Позади скрипнула дверь. Оглядываюсь: опять Салзирнис! Он топчется у порога, точно сомневаясь – входить или не входить, широко улыбается мне и задает свой неизменный вопрос:

– Что, больной не луч?..

За стеной стоны переходят в глухой, сдавленный крик, точно рев раненого зверя. И я вижу, как, вслушиваясь в этот звук, Салзирнис прямо на глазах начинает быстро бледнеть: его румяные щеки сперва становятся желтоватыми, потом белыми, а потом зеленовато-серыми.

– Да это же… да это же что-то… – медленно пятясь, бессвязно бормочет он, затворяя дверь.

Дверь захлопывается. Снаружи слышатся быстрые тяжелые шаги, которые поспешно удаляются, словно там кто-то спасается бегством. Мне хочется посмотреть, как бежит этот большой неуклюжий мужчина. Однако я остаюсь за столом. Чай, остывая, дышит паром мне прямо в лицо. Глубоко вдыхаю ароматный пар, а пить больше неохота. Не знаю, напугал ли Берната Гайдин крик или бегущий Салзирнис, только немного погодя он показывается в двери, совершенно потерянный:

– Плохо?

– Все нормально.

Как уверенно, спокойно и убедительно у меня это получается – как у опытной дипломированной акушерки. (О господи, как долго не едет машина…)

– Тогда я пойду задам корму лошади, – говорит он, как мне кажется, немножко успокоенный, но все еще не уходит. – Мы звонили опять. Машина, говорят, вышла.

Он, мешкая, поворачивается, словно ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь, а я сразу не могу ничего придумать. Шаги Берната удаляются медленно, очень медленно, в тишине я различаю даже хруст снега. Мне надо было попросить, чтобы он сходил взглянул, как там Дайна, Поднимаюсь, хочу его окликнуть – в это время из комнаты выходит тетушка Салзирнис.

– «Скорую помощь» нам, видно, не дождаться… Уже сошли воды.

Мне кажется, что я ослышалась, переспрашиваю – она с поразительным спокойствием повторяет то же самое и добавляет:

– В шкафу есть чистые глаженые простыни. Идем, мне поможешь.

– Так я ведь не умею, тетушка.

Она пристально смотрит на меня улыбчивым, мудрым взглядом старого человека:

– Постыдилась бы! А еще фельдшерица называется! – Она беззвучно усмехнулась, не отводя глаз от моего лица, – Струсила как заяц. А сама детей рожала. Только не сбеги, как мой Лаймнесис.

Я бормочу что-то насчет антисанитарных условий, а мои слова заглушает сдавленный крик из соседней комнаты. Я беру таз, мыло, тетушка Салзирнис наливает мне воды – вымыть руки, приносит белоснежное льняное полотенце и ножницы.

– Для чего это? – спрашиваю я.

– Перережем пуповину.

Говорю, что надо бы ваты или марли и спирта. Она подает нераспечатанный бинт и полфлакона «шипра», наверно, из запасов сына.

В этот момент раздается наконец рокот машины, в окна заглядывают любопытные прожекторы.

– Слава тебе господи, приехали! – восклицает тетушка Салзирнис.

Распахивается наружная дверь, и в комнату просовывает голову Бернат, почему-то без шапки. Снял или потерял?

– Приехали! – возвещает он о том, что и без него вполне очевидно, и снова исчезает.

Гул мотора стихает. Голоса. Быстрые скрипучие шаги. У порога кто-то оббивает ноги.

У меня из груди невольно вырывается вздох облегчения, вижу – опять дрожат руки. Действительно, как заяц!

Ребенка принимает врач. Когда раздается первый слабый, невнятный крик, смотрю на ручные часы. Десять минут четвертого. На стеклышко падает крупная капля и расплывается. Да что это со мной такое? Тихонько открываю дверь, тихонько закрываю за собой, снимаю с вешалки пальто и никак не могу попасть в рукав, тыкаюсь как слепая. Наконец натягиваю пальто и выхожу – снег тем временем перестал, он сверкает, искрится в светлом кругу под фонарем и в озаренных квадратах окон. Ветер сделался влажный тяжелый, тяжко вздыхают сосны. Как жаль, все, наверное, опять растает – выпал снег на одну ночь. От темной стены дома отделяется темная длинная фигура. Сперва я принимаю этого человека за Тома, потом узнаю Берната. Тяжелыми шагами приближается он ко мне.

– Ну, как?

– Могу поздравить вас с девочкой.

– Правда?!

Вижу, что ему хочется поговорить, но он не находит слов.

– Дочка похожа на вас, – немножко лукавлю я.

– Востроносенькая и беззубая? – весело откликается он.

– А-а, Пиладзит! – вспоминаю я, и мы оба смеемся.

– Пойдете в крестные?

– Да придется.

– Салзирнис назвался крестным отцом. Кумовьями будете – красивая пара.

Бернат провожает меня до двери станции и поспешно возвращается. Вхожу. Том и Дайна спят. Девочка так и заснула, как я ее уложила, личико совершенно спокойное. Том облокотился на спинку лавки. На его лице легкая улыбка. Я думала, что он слышал, как я вошла, но глаза его по-прежнему закрыты, рука спокойно опирается на спинку, и я догадываюсь, что Том улыбается во сне. Слышно, как за стеной идут часы, идут неторопливо и неумолимо.

Тик… так… пак… пак…

Капает как вода, по капле вытекает время. Еще с четверть часа, и Салзирнис опять зажжет лампу над кассой и начнет выдавать билеты – на этот раз в Ригу.

…пак…пак…пак…

Истекают секунды, истекают минуты. Нет, не могу я их разбудить, ни Тома, ни Дайну. Только стою как завороженная и смотрю на них обоих.

Пусть текут, пусть истекают – не в моей власти задержать что-то или остановить.

Наконец Салзирнис действительно включает лампочку и открывает окошко кассы. Но и свет их не потревожил, только лица их в его отблеске становятся живее.

Чувствую легкое прикосновение к своему плечу. Это Лиесма.

– Случилось что-нибудь? – тихо спрашивает она.

– Нет.

– Вы такая грустная.

– Нет, Лиесма.

Скрипнула дверь. Лиесма поворачивает голову, и я вижу в ее глазах смятение. Оглядываюсь и я и вижу – входит Алиса Патмалниек.