Текст книги "Колодец"
Автор книги: Регина Эзера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
Радостно тявкая, навстречу им выбежал Тобик. Тогда заметила своих и Альвина. Неловко, грузно перешагивая через грядки, она что-то несла в фартуке.
– Что у тебя там? – не утерпел Марис.
Альвина раскрыла фартук, в нем были огурцы и укроп.
– А у нас есть краски! – крикнул мальчик, размахивая коробкой. – А тут у меня зуб.
– Что? – удивилась Альвина.
– Зу-уб! Ну, хорошо меня постригли? Понюхай, как пахнет!
– Есть письмо от папы, – сообщила Зайга, и Альвина оживилась, сразу потеряла интерес ко всему остальному.
– Чуяло мое сердце, что должно быть. – И пошла с ними в дом.
Перебивая и дополняя друг друга, дети рассказывали о поездке, Лаура молча шла сзади, и рядом с ней, учуяв колбасу в сетке, преданно держался песик; всех их овевал запах укропа. Увидав на дворе хозяйку, подняла голову и замычала – просилась в хлев – корова.
– Схожу за Росянкой, – предложила Лаура, отдала покупки Зайге и побрела прямо по траве к озеру.
– Да что, я не привела бы? Ничего ей не сделается, – возразила Альвина, которой не терпелось послушать письмо.
Лауре же, напротив, хотелось этот момент оттянуть. Что изменится от того, прочтет она получасом раньше или позже? Ничего. Еще она поймала себя на мысли, что хотела бы сперва прочесть одна, как будто стыдилась того, что делала не раз и опять собиралась сделать.
Выдернув железный кол из влажной земли, Лаура, как обычно, повела корову поить. Потянув за собой цепь, Росянка зашла в озеро и, наклонившись, пила, шлепая толстыми губами. В той стороне, где Заречное, гудел трактор; над камышом носились стрижи. Напившись, корова вышла на берег.
– Ну, пошли!
Они взобрались на гору, по пути Росянка подняла в траве и сгрызла яблоко…
– Что так долго?
– Разве долго?
– Давай отведу и привяжу.
Им было не о чем говорить. Лаура заметила нетерпение свекрови. Из хлева Альвина вернулась очень быстро, вошла в Лаурину комнату и, хотя невестку не подгоняла, своим молчаливым присутствием все время напоминала: быстрее, быстрее… В приотворенную дверь из кухни шмыгнул котенок, за которым, видно, гонялся Марис, подбежал, и, мяукая, терся об ноги то Альвины, то Лауры.
– Смотри, как бы хорошие чулки не разорвал, – предупредила Альвина.
– Молока ждет.
– Подождет, не помрет. Вот подою, тогда получит.
Вскоре, конечно, ворвался разгоряченный погоней Марис, он хотел во что бы то ни стало схватить беглеца,
– Вы не видали?.. А-а, вот он!
Котенок укрылся под шкафом.
– Не трожь ты его!
– Так я…
– Сейчас будем от папочки письмо читать, – пообещала Альвина.
Однако это не соблазнило Мариса, напротив – он тут же поставил свое условие:
– Дайте котенка, тогда буду слушать!
– Марис!
– Пусть его, Лаура, берет, раз ему охота, – сразу уступила Альвина и даже помогла внуку вытащить из-под шкафа котенка, который отчаянно мяукал и упирался. – Ты глянь на него, сатана, а не котенок! Зайга!
– Что, бабушка? – отозвалась девочка из кухни.
– Иди, письмо читать будем!
Зайга явилась со стаканом воды, кистью, красками и бумагой и, низко склонившись над столом, тут же взялась за работу; прямой, точно по линейке проведенный пробор делил ее затылок на два равных светлых полушария.
– Марис, и ты садись хоть тут! Марис!
– А он барахтается, не дается. Ой, вот нечистый дух!
– Ну, цыц у меня!
– А чего он…
– Надаю по заднице! Сиди, тебе говорят!
Лаура вынула из сумки письмо.
– Погоди, принесу ножницы, – вызвалась Альвина, но, пока она ходила, Лаура вскрыла конверт и развернула сложенный лист.
– Ну, начинай! – садясь на диван, поторапливала Альвина невестку, и та прочла:
– «Моя дорогая Лаура!»
…Все последние дни Рич был мертв, погребен под толстым слоем земли, слоем времени, расстояния, быть он был, но его в то же время как бы не было, и Лаура легким шагом шла по мхам и травам былого. Теперь же он сидел на грубо сбитой скамье, зажав в мозолистых пальцах огрызок карандаша, и писал… Бритая голова, склоненная от усердия набок, казалась четырехгранной… верхняя часть лба, белая, постоянно закрытая шапкой, была точно приставлена к медному лицу. Он поднял глаза, что-то обдумывая, чуть шевеля шершавыми, растресканными губами, глаза у него были как у Мариса, живые, темные и блестящие… С левой стороны рта – маленький светлый шрам, который не загорал…
– Чего ж ты не читаешь?
Лаура нервно откашлялась и начала:
– «Здравствуйте все, мои дорогие!
На прошлой неделе у нас прошел жуткий дождь. Два дня лил без передыху. Все развезло, не земля кругом, а творило, так что месим грязь, хорошо еще, что тепло. Но Ты… но вы не думайте, что я жалуюсь. Это я так, ведь Ты писала, что дома, наоборот, сильная сушь. Когда вернусь, приладим мотор, чтобы не таскаться в гору с ведрами и бидонами. У нас все по-старому, происшествий не было – ни плохих, ни хороших. У двоих из наших срок подходит к концу. Прямо не верится, что скоро и я буду на их месте. Еще год. Так хочется видеть Тебя, милая, и детей…»
Марис ерзал, под ним скрипел стул. Альвина подалась вперед, легонько толкнула мальчика: «Цыть!» – и снова застыла.
– «…и детей и всех вас. Но один из двоих, которые скоро выйдут на волю, мой кореш – есть у нас тут шофер Вася, я Тебе про него, кажется, писал – совсем извелся. Получил известие, что жена с ним разводится. Его домой отпускают, и вот тебе на – идти не хочет. Бродит чернее тучи. Стал я его уговаривать. Он глянул на меня волком, покрыл трехэтажным и говорит: разве я могу его понять? Он знает про Тебя, Лаура, я ему рассказывал. Верь не верь, но от его слов радостно стало на душе. Наверно, я действительно подлец. У человека горе, а я радуюсь. Но что же делать, если я горжусь Тобой… всеми вами. Представить себе не могу, что бы я делал, если б на свете не было Тебя…»
Монотонный, бесстрастный голос Лауры дрогнул, она быстро подняла взгляд: Альвина сидела просветленная, прикрыв веки, Марис гладил кошку, та успокоилась, довольная и ленивая, развалилась у него на коленях белым брюшком кверху; одна Зайга смотрела на мать с тихим недоумением, будто стараясь понять что-то туманное и таинственное.
– Все? – точно проснувшись, спросила Альвина,
– Нет, мама. Еще есть кусочек. «Когда от Тебя… от вас долго нет письма, иной раз ночью, когда не спится, я вспоминаю нашу прежнюю жизнь. И все мне кажется таким прекрасным, как в сказке. Думаешь так иногда, и прямо страшно становится – а вдруг оно может не воротиться! Разве заслужил это великое счастье такой подонок, такое чучело, как я, от которого Ты… и все вы… видела одно горе. А как придет от Тебя письмо, небо очистится, как после дождя, станет синим и ясным. И я становлюсь большим и сильным, себе самому на удивленье. И все мне по плечу…»
Под Марисом опять взвизгнул стул,
– Цыть ты!
– Сейчас кончаю, мама… «Спасибо за рисунки Зайги и Мариса. Показал своим. Одни сказали про его картину, что это конь, другие – что щипцы. Рука у Мариса, как у меня, тяжелая. У Зайги легкая, как птица, это у нее от Тебя. Целую их обоих и Тебя, милая… и также маму,
Ваш Рич.
Р. S. Если вы в последнее время фотографировались, пришли… пришлите карточку».
– Все?
– Да.
– Надо съездить в Цесис или в Валмиеру сняться, раз он хочет, – оживленно сказала Альвина. – Жалко, что не пишет, досыта ли кормят и не больно ли тяжелая работа…
Освободившись от нудной обязанности слушать, Марис живо вскочил на ноги.
– Что будет на ужин?
– Тебе бы только… есть, – тихо проговорила Зайга и ничего больше не прибавила.
– Вот подою корову и соберу на стол, – сказала Альвина, разгладила ладонями фартук и встала.
– Подоить могу я, – предложила Лаура.
– А не устала? – заботливо спросила Альвина.
– Целый день сидела.
– Посмотрю что-нибудь повкуснее. Хотела я оттопить кислое молоко из большого горшка. Поставила на плиту с краешку. Пока туда, пока сюда, глядь – уже перегрелось. Сухой творог получился, крошится. Но если как следует заправить сметаной…
– Я привезла колбасу.
– Вот и ладно! Огурцов порежем. Я малюсеньких нарвала, еще в пупырышках – посолить хотела. Да уж пусть! День сегодня такой, прямо праздничный… Кто их знает, дают им там огурцы или еще какую зелень?
– Не знаю, мама.
– То-то и оно. А послать все равно не пошлешь. Сгниют в дороге, – кротко говорила Альвина уже по пути на кухню.
– Зайга, беги, детка, помоги бабушке резать, – сказала Лаура.
Девочка нехотя слезла со стула; было видно – ей хотелось остаться и красить.
– Мама, где моя машина? – спросил Марис»
– Какая? Большая?
Мальчик кивнул.
– За диваном смотрел?
– Вот она! – возликовал Марис, вытащил красный грузовик, выкатил на середину комнаты и стал толкать к двери, ползая за ним на коленях.
– …трр… тр… трр…
– Смотри не занози ногу.
– Чего?
Когда он угомонился, стали слышны стук ножа о доску и тяжелые шаги Альвины, под которой скрипел расшатанный щелистый пол.
– Не занози ногу, говорю.
– Не заножу… Трр… трр…
Машина с трудом перевалила через порог, выкатилась на кухню, и стук ножа тотчас же прекратился.
– Марис, чего ты на меня едешь! – вскрикнула Зайга.
– Да ну! На тебя… Тут у моей машины гараж.
– Как раз там, где я стою!
– Ты что – стоишь под табуреткой?
– Под моей табуреткой нет никакого гаража.
– Под твоей! Это табуретка старого Томариня!
– Зайга… Марис! Угомону на вас нету, – урезонивала детей Альвина, но в голосе не было ни досады, ни злости, и Марис продолжал толкать свой обшарпанный грузовик под табуретку, гудя все оглушительней:
– …тррррр…трррррр… Видишь, как буксует, черт ли его загонит в гараж!
Лаура спохватилась, что все еще стоит в тупом оцепенении.
«Что я собиралась делать? Ах да, хотела идти в хлев».
После шума на кухне тишина во дворе показалась Лауре мертвой, как если б она оглохла, и лишь постепенно стали выделяться вечерние звуки. Корова в хлеву, заслышав шаги, повернула голову к двери и глядела из полутьмы фиолетовым глазом. Сразу поднялся боров, подошел к загородке и просительно, нежно – насколько это возможно хриплым басом – захрюкал. Лаура взяла низенькую скамейку («Ну повернись, Росянка!»), подсела к корове, обмыла вымя и стала доить; первые струи ударили в жесть туго и звонко, потом полились с мягким журчаньем. На пороге устроился котенок – ждал пены. Все было как обычно, как всегда… За открытой дверью смеркалось, мирно жевала Росянка, пахло парным молоком, рубленой травой и навозом, на насесте охорашивались куры. Иногда корова оглядывалась, ее выпученный глаз казался стеклянным. Лаура вполголоса заговаривала с ней, и та начинала опять лениво, размеренно двигать челюстями. Кончив доить, Лаура отставила скамейку, вернулась во двор и пошла к колодцу вымыть руки; котенок не отставал от нее ни на шаг.
Сверху долетел слабый рокот. Над землей, погружавшейся в густые сумерки, небо высилось громадное, светлое, и на восточном склоне вдруг сверкнул серебряной точкой невидимый самолет, напоминая Лауре о том, что она с тихой радостью и глубокой грустью вспоминала уже как далекое прошлое: с грустью оттого, что оно прошло, с радостью оттого, что оно было. Молоко в подойнике слегка дымилось. Лаура почему-то ждала, что появятся и летучие мыши, будут неслышно парить черными пленками. Но для них было еще рано, летучие мыши ждали густой темноты.
В кухне царили тишина и покой. Капризный Марисов грузовик наконец был благополучно водворен в гараж, дети, в который раз помирившись, дружно сидели на одной табуретке, прижавшись боками, и черпали столовыми ложками нарезанные огурцы, так прямо, без соли и сметаны, без хлеба.
– Кто разрешил?
– Мы только попробовать, – сказала Зайга, положила ложку и покраснела.
– Возьмите из сетки колбасу. Но только, пожалуйста, с хлебом.
– А ты… не придешь?
– Процежу молоко и приду. Ты не знаешь, где чистая марля?
– Не-ет.
– А где бабушка?
Черенком ложки Марис показал на дверь Альвининой боковушки.
– У тебя языка нету? – сделала ему замечание Зайга.
– Ну, у себя, – буркнул Марис.
– В своей комнате, – поправила девочка.
Лаура заглянула в дверь. Но тут старые стенные часы в углу захрипели, откашлялись, и хутор огласился гудящим неторопливым боем.
– Мама?
Альвина сидела на кровати, сгорбившись. Очки с шерстяной ниткой вместо оглобельки съехали на кончик носа, глаза закрыты, в руках стиснут исписанный листок.
– Мама!
Ее ресницы дрогнули как от яркого света, глаза открылись – бессмысленные, безумные. Казалось, она вот-вот закричит, как в тот далекий февральский вечер, когда Рич вернулся без шапки, без ружья, без мотоцикла…
– За что? За что, скажи ты мне на милость…
Письмо выпало у нее из рук, Лаура подняла его, сложила, не зная, что делать.
– Хоть бы единое словечко… – Она раскачивалась в такт словам взад и вперед, взад и вперед. – Лаура, дочушка, за что? За то, что я носилась с ним, как кошка с котенком, по чужим людям, из дома в дом? За то, что отрывала от себя последний кусок?
– Тише, мама, дети…
Но Альвина ничего не хотела слушать,
– Встретила давеча Гермину Даудзишан, поздоровалась с ней – не ответила, – продолжала Альвина надтреснутым голосом. – Подхожу, спрашиваю: «Долго ты меня признавать не будешь?» – «До самой смерти!» До смерти, значит, как злодейку какую. Мы, говорит, загубили им жизнь. А наша жизнь не загублена? Никто бы, говорит, не захотел быть на ее месте. А я… а на моем месте? Покажи ты мне хоть одного человека, который хотел бы оказаться на моем месте!
В приоткрытой двери показалась фигурка Зайги.
– Что тебе, дружок?
– Что с бабушкой?
Молчание.
Зайга робко вошла и стала у косяка. На одной косичке расплелась и свисала с плеча лента, девочка поминутно одергивала слишком короткую юбку.
– Что с бабушкой? – повторила она громче. – Болит что-нибудь?
– Дадим лекарства и пройдет.
– Принести воды?
– Зачерпни из ведра, дружок.
Девочка принесла чашку, Лаура нашла корвалол.
– Выпейте, мама!
Альвина не ответила, ее зубы стучали о чашку, а взгляд, вперенный в стену, был пуст. О чем она думала? О том ли, как уходила отсюда по замерзшему озеру и, оглянувшись назад, прокляла Томарини? Или как возвращалась с Ричем, который вел на веревке пегую козу с острым крестцом? Или как на двор шагом ступил Лысан, тянувший пустую телегу с шапкой Рейниса? И вожжи тащились по земле, в них запутались пучки травы и сухая ветка. Или о том, как тогда заявился Рич… Или она тупо сидела, не думая ни о чем?..
– Отнеси, Зайга, чашку. Я только уложу бабушку и сразу приду.
Но не прошло и минуты, девочка явилась опять:
– Мама, а Марис электричество портит.
– Как это портит?
– Без конца жмет на выключатель.
Стоя на кровати в одной рубашке, Марис дергал выключатель вверх и вниз, приговаривая:
– …погасни – зажгись… погасни – зажгись…
Спальня то озарялась светом, то погружалась во тьму.
– …погасай…
– Марис!
Мальчик с шумом бухнулся в постель, зарылся с головой под одеяло, его тело тряслось – он смеялся.
– Ты мылся?
– Да, – глухо раздалось из-под одеяла,
– Он двигает ушами, – сказала Зайга.
Высунулось раскрасневшееся лицо Мариса.
– Иди мыться, – потребовала Лаура.
– Так я…
– Ты опять за свое?
– Так я же…
– Ма-рис, прекрати!
– А я без штанов, – упрямился мальчик.
– Где твои штаны?
– Остались на кухне.
– Ну, принеси ему, Зайга, – вздохнув, попросила Лаура: рубашка сына кончалась именно там, где она больше всего необходима, а расхаживать в таком виде действительно неудобно. Потом она снова повела его на кухню и все время, пока он медленно, лениво мылся, стояла рядом.
– Дашь в кровать котенка? – вытираясь, спросил Марис.
– Ты его мучаешь, – жалостливо упрекнула Зайга.
– Он любит спать со мной.
– Любит… Чего ж он тогда все время кричит?
– Ничего и не кричит.
Началась ежедневная церемония: дети заспорили, чья очередь брать в постель Котьку, потом Лаура пошла во двор звать котенка, но тот, словно чуя недоброе, не показывался.
– Ки-сань-ка! – зазывал Марис.
– Нет кисаньки. Ну, живо в постель!
По дороге Марис схватил что-то со стола.
– Что у тебя в руке? – спросила она, заметив черный продолговатый предмет.
Оказалось – коробка с акварельными красками.
– Без нее лечь никак нельзя? – сказала Лаура с грустной улыбкой.
– Ко мне тоже приди! – звала Зайга,
– Сейчас.
Лаура потушила свет и подошла. Глаза понемногу привыкали к темноте, на подушке проступил овал Зайгиного лица.
– Посиди!
– У меня, дружок, еще много дел. Посуду надо вымыть…
– Чуть-чуть, самую капельку.
Лаура присела на край дивана, обе молчали, старый дом был полон таинственных шумов, в окно стукнула ветка.
– Кто там?
– Должно быть, ветер.
За стеной старчески ворочалась свекровь, и под тяжестью ее тела, точно жалуясь, стонали пружины. Она все еще не могла успокоиться. Думала ли она о Риче? Или ждала Вию, которая снова где-то пропадала, охотней проводя время у чужих людей?
– Мама!
– Да?
– Папино письмо… было плохое?
Ветка снова побарабанила в окно.
– Нет, – ответила Лаура, – папино письмо было хорошее.
Молчание.
– Марис заснул?
Они прислушались – из угла слышалось ровное дыхание.
– Мама…
– Что, дружок?
Молчание.
– Я тебя очень, очень люблю…
Детские пальчики коснулись Лауры. Она погладила дочь, волосы скользили под ладонью живые, теплые, а лицо было прохладное от воды и чуть влажное – как яблоко в росе.
«Так уже было, но когда?»
Она догадалась, что так было всегда.
В стенах и крыше время от времени что-то трещало, казалось – кто-то ходит по Томариням, не находя себе покоя и в этот поздний час.
– Зайга…
– Мм?
– Тебе спать хочется?
– Ага… Только ты посиди…
Когда уснула и Зайга, Лаура вернулась па кухню, где стояло еще не процеженное молоко и на столе был полный беспорядок – грязная посуда, шкурки от огурцов, кривые зубчатые ломти нарезанного детьми хлеба, крошки, рассыпанная соль. Она торопилась все это убрать, принесла воды, в ящике не нашлось ни полена дров, надо было сходить в сарай.
На дворе поднялся ветер. Когда зашумели яблони, слышно было, как падают наземь спелые плоды. Изредка ветер пел в проводах, звук был мелодичный, как у старинного клавесина. На небосклоне мерцал тусклый спокойный свет, всходила луна. Дверь сарая с визгом отворилась, на противоположной стене шевельнулась черная фигура, от неожиданности Лаура испугалась, но потом сообразила, что это ее тень, – над горизонтом взошла луна, пока еще огромная и оранжевая, одетая дымкой. В саду тени возникали десятками, они дрожали в призрачном полумраке, ступали гулкими шагами падающих яблок, являлись из прошлого и плясали при лунном свете вокруг Томариней.
«Надо уезжать отсюда, – думала Лаура, с суеверным, леденящим страхом глядя на танец теней под пение проводов-клавесина, – все равно куда, только бы уехать. Чтобы Ричу не пришлось сюда возвращаться… в развалины кулацкого рая. Пропади он пропадом!»
Все выше поднималась луна, и короче становились тени, но они по-прежнему витали, черные и глумливые.
4Издали могло показаться, что в Вязах идет пир горой либо там затеяли свару. Окно было распахнуто, и в нем белым флагом реяла на сквозняке занавеска, из окна вырывалось сразу несколько голосов. По какому случаю у Путрамов народ, удивился Рудольф. Но как только мотор заглох, все прояснилось – это радио! Стариков нигде не было видно, дома хозяйничали чужие громкие голоса, вполне освоившиеся в обыкновенно тихих Вязах.
Путрамов он нашел в комнате у аппарата.
– Что это вы?.. – начал было Рудольф, морщась от оглушительных звуков.
– Тсс! – зашипела на него Мария и сказала еще что-то, во рту блеснул зубной протез, который она носила только по большим праздникам.
На Эйдисе была чистая глаженая рубашка, лицо тщательно выбрито (на подбородке еще держался приклеенный лоскуток газеты), – старики сидели торжественные и нарядные, как в президиуме.
Потянув Рудольфа за рукав, Мария жестом пригласила его сесть, и он подчинился. А тем временем глуховатый баритон монотонно и длинно приводил какие-то цифры.
Эйдис наклонился к Рудольфу?
– Апинит.
– Что ты говоришь?
– Апинит, агроном.
– А-а…
– Тсс! – замахала на них руками Мария.
– Чего ты шипишь как змея?
– Дай ты послушать!
Баритон сменило сопрано, и Эйдис опять наклонился к уху Рудольфа:
– Она.
– Корреспондентка?
– Она самая, с которой я, сталбыть, кофий…
В этот момент назвали фамилию Эйдиса:
«…а также Эдуард Путрам, из старой гвардии «Заречного», стоявший у колыбели колхоза. А вот как раз и он!»
Эйдис насторожился, жадно ловя каждое слово, будто из репродуктора шел не его собственный, только сдавленный, искаженный микрофоном и громкостью голос:
«Нету у нас, конечно, таких пашен, как в Земгале, – холмы все… а поля словно кротами изрыты… но землица – особо плакаться нечего… Если не очень сухое лето, все так и прет из земли…»
– Ей-богу, Эйдис! – заволновалась Мария.
«…и люди теперь едят досыта, дома понастроили… как дворцы, только и знай ездят на моциклетах…»
– Ей-богу, правда он, старый шут! – все еще не смея верить, повторила Мария.
«Спасибо, товарищ Путрам, за беседу, – надрывалось радио, – мы видим – вы торопитесь по делам на ферму молодняка. Желаем успеха! А теперь давайте отправимся на ферму «Гришли» к доярке Хильде Гринталь. Навстречу нам как раз выходит товарищ Гринталь, мы задаем ей вопрос…»
– И это все? – заметил Эйдис, ни к кому не обращаясь, его рука машинально потянулась в карман за куревом.
– Что? – переспросила Мария. – Ничего не слышу!
– Я-то думал, что наговорил им с три короба, – махнул он костлявой лапой. – Приверни тише эту балаболку. Того и гляди уши лопнут.
«Вы слушали радиорепортаж из колхоза «Заречное». Передачу подготовила…»
Мария повернула регулятор, и шум стих.
– Складно получилось, – высказала она свое мнение, – рассудительно так, не похоже на Эйдиса. А у меня уж сердце в пятки…
– Все-то оно у тебя трясется как овечий хвост!
– …ну как при народе что-нибудь отчебучит! Ведь потом от сраму глаза прятать будешь.
Эйдис достал папиросу, чиркнул спичкой, закурил.
– Чего ты нахохлился, старый шут? Чем ты еще недоволен?
– Я думаю.
Мария пожала плечами.
– Вы на него посмотрите, он думает!
Эйдис молча выпустил облачко сизого дыма, откашлялся и сказал:
– А все ж хитрая у барышни эта машина. Все равно как… дуршлак. Жижа, сталбыть, вытекает, остается одна гуща. – Эйдис выпустил еще облачко дыма. – Техника, брат…
– Техника, – согласился Рудольф, отказавшись от мысли объяснить принцип действия магнитофона.
Эйдис серьезно кивнул.
– Оно хорошо посидеть так, без дела, да надо вставать, идти в хлев, – проговорила Мария и нехотя поднялась, ушла на минуту и появилась в рабочей одежде, без зубного протеза, и говорила уже как обычно, пришепетывая: – Что у тебя там в зеленом пузырьке-то? Питье какое или мазать чего?
– В каком пузырьке?
– Который в твоей сумке.
Ну ясное дело, за какую-нибудь минуту Мария успела не только переодеться и вынуть вставные зубы, но и проверить содержимое его сумки.
– Это шампунь, Мария.
– А что им… шампионом делают?
– Голову моют.
– Выходит, это мыло?
– Вроде того.
– И я заметила, на язык возьмешь – мылом отдает, – обрадовалась Мария. – А голова от него как?..
– Вот попробуете и увидите.
– Так шампион этот – мне?
– Вам, Мария. И конфеты тоже, которые вы, наверно, видели.
– А как же, видала, видала, – бодро отозвалась Мария и прибавила: – Ох и балуешь ты меня, Рудольф. – И, потянувшись к нему, неожиданно громко чмокнула его в щеку старчески мягкими губами. – Спасибо тебе, уж какое спасибо!
– Пустяки это, ничего не стоят, – смущенно сказал Рудольф.
– Как не стоят! На этом, как его… на мыле писано – семьдесят пять копеек. И конфеты – шоколадные, небось по три рубля кило, а то и больше…
– Мерзавчика бы сегодня тоже не мешало, – заметил Эйдис.
– Ну да, ну да, ему бы только заложить. Выкинь из головы! Давайте лучше есть бонбонки! – сказала Мария и пошла за конфетами.
– На донышке-то хоть осталось с прошлого раза? – гнул свое Эйдис и украдкой мигнул Рудольфу.
Мария вернулась с кульком конфет.
– Тебя, мать, корова в хлев вызывает, – напомнил Эйдис.
– И чушки некормлены, – спокойно согласилась Мария и протянула кулек Рудольфу: – Бери! Отец, он сладкого не ест.
– Такую дрянь в жизни не брал в рот и на старости лет не возьму, – отрезал Эйдис и сплюнул.
– Дрянь! – возмутилась Мария, шелестя оберткой и со вкусом разжевывая конфету.
– Хоть убей, душа сладкого не примает. Как съем, понимаешь, прямо в жар кидает…
– Блажь, и больше ничего, – заключила Мария и сунула руку в кулек за новой конфетой. – Почему я ем – и никакого жару, а?
– Ну, у тебя, хе-хе, много чего по-другому…
– У-у, бесстыжие твои глаза!
– Это сенсибилизация, – сказал Рудольф. – Повышенная чувствительность к…
– Наговори еще ты ему, – заругалась Мария, – тогда он совсем из меня душу вытянет.
– Смилуйся, мать, когда я из тебя душу тянул? – взмолился Эйдис.
– А думаешь – нет? Морковку из супа вылавливает, кисель есть он не будет, хоть я тут лопни, хоть тресни…
– Да кто тебя заставляет варить? Не вари!
– …свеклы – не надо, булки – не надо… Оттого ты и тощий такой, на люди вывести стыдно.
– Да что я тебе – баран, что ли, чтобы меня выводить!
Мария заглянула в кулек, как бы в нерешительности – взять еще одну конфету или пока подождать. Она уже сладко пахла шоколадом.
– Мать!
– Ну? – нехотя отозвалась она.
– Ты что, сегодня в хлев так и не придешь?
– Батюшки мои! – схватилась Мария. – Как же не пойду! И на дворе уже ночь. Иди, отец, отнесешь пойло.
– Я отнесу, Мария.
– Сама, что ль, не дотащишь? – возразил Эйдис и опять энергично подмигнул Рудольфу.
– Постой, Рудольф, зажгем фонарь.
Мария нашла фонарь («Дай-ка, отец, огня!»), подняла стекло, чиркнула спичкой. Эйдис подтолкнул Рудольфа в бок и молча вытащил из кармана и вновь опустил туда знакомую пластмассовую стопку.
– Долго там, значит, не чешись.
– Я быстро.
– Вот, Рудольф, ведро, выльешь в ясли.
– Дайте мне и фонарь.
Мария надела кофту, взяла подойник.
– Ну, пошли!
Во дворе на них сразу налетел ветер, растрепал волосы Рудольфу, подхватил концы Марииного платка. С озера поднималась пронизывающая сырость.
– Ты без шапки, не простыл бы… Осень, осень, – говорила сама себе Мария, следуя за Рудольфом. – Опять будут длинные ночи, опять грязь, опять снега. Дай я открою дверь, у тебя руки заняты. – Из хлева шел тяжелый, застоявшийся дух. – А ну посвети – не вылить бы мимо.
– Надо и здесь электричество провести.
– Не слыхать, что говоришь, визжит как окаянный! Электричество? Хорошо еще – в доме есть. Нам тут, за озером, провели последним. Цыть ты, обождать не может!.. Не хотели делать. Только три хутора, говорят, а столбы ставить надо, провода тянуть. Ну, а как надумали в Пличах делать ферму, провели туда, а заодно и нам, и в Томарини… Фонарь поставь наверх, чтобы в руке не держать.
На дворе зашумели деревья.
Мария прислушалась, сказала:
– Если к ночи задует ветер, это на дождь, – и подсела к корове, зажав между колен подойник.
– Мария, кто такой… дядя Рейнис?
– Цирулис? В волости он был, в комитете ихнем, где теперь Заринь.
– Его что – повесили?
– Кто тебе говорил?
– Девочка их, Зайга.
Мария вздохнула.
– Бедные ребятишки… Чем они виноваты! – Под Марией скрипнула скамейка. – Ехал Залит домой, в Пличи, вон тем лесочком, темно уже – хоть глаз выколи, смотрит – висит что-то на дереве, вроде бы человек. Конь пугливый стал, голову кверху, кверху дерет. Слез это Залит с телеги, подходит – так и есть, человек! Зажег спичку. Сразу не узнать, вроде Цирулис. Смотрел, смотрел: точно, Цирулис! Достал нож, полоснул веревку, а тот уже кончился… Грозиться Томаринь грозился – лучше пусть не лезет в его дом красный Цирулис. Да Альвина не хотела идти куда-то, она тут привыкла… Ну, Буренка, ну-ну, сейчас подою. Лижет меня… Похоронили в Заречном, против комитета. Может, видал – такой камень?
– Видел.
В подойник брызнули первые струи.
– А Томаринь?
– Что ты сказал?
– А с Томаринем что?
– Август, говорят, живой в руки не дался…
Прислонясь к косяку, Рудольф стоял на грани между теплом хлева и вечерней прохладой, между ритмичным журчанием струй молока и шумом ветра. Кухонное окно сеяло над двором желтоватый свет, постепенно таявший в темноте, и там – как и в Томаринях – шлепались оземь, стукались и гудели яблоки.
Дверь дома на ветру хлопнула о стену.
– Руди!
Эйдис шел искать пропавшую душу.
– Чего ж ты? Канул, как нож в колодец, – упрекнул он и, понизив голос, добавил: – Одному, брат, в глотку не лезет. – Вопреки этому утверждению от него уже попахивало. – Эх, сейчас только угрей ловить! Поставить бы перемет… Угорь любит, когда ночь темная и волна высокая, клюет тогда как миленький. Чем погода злее, тем больше ему, сталбыть, по нраву.
– Луна будет.
– Где ты ее, луну, видишь?
Эйдис задрал голову – небо накрыло двор черным колпаком.
– Еще рано.
В круг мутного света ветер занес из сада желтый лист, прокатил по двору и снова загнал в темноту, где тот, кружась, исчез.
– Знаешь, Руди, один раз в такую вот ночь я улов взял так улов…
– Ну?
– Я не рассказывал?
– Не знаю, смотря что.
Эйдис весело крякнул.
– Сперва дерни чарочку, тогда расскажу.
На свет божий явилась бутылка «Плиски». Эйдис вынул из кармана стопку, налил.
– Ну, рвани!
– Унюхает Мария, задаст нам жару.
– Это уж как бог свят, – согласился Эйдис. – Но раз в брюхо попало, считай, хе-хе, что пропало. Пускай пилит лучше, когда выпьешь, чем натощак. Остаток она прошлый раз в комод спрятала, за Библию. На всякий случай, мол, если кто простынет… Давай! Время деньги, как говорят французы.
– Англичане.
– Все едино.
Эйдис и себе налил.
– Ну, поехали! Ух, огонь! – Он отер губы тыльной стороной ладони. – Закусить хочешь?
– Нет.
– Постой, – вспомнил Эйдис, – я же тебе, брат, не рассказал про угря… Время было, как теперь, к осени. Выехал я на озеро, зацепил перемет за кручу, против берез которая. Свежими червями наживил, все как положено… – Он взболтнул в бутылке остаток, будто на дно могла осесть гуща, и снова наполнил стопку. – Еще по одной?
– Можно.
– Наутро, сталбыть, чуть свет еду проверять. Тяну – а из воды вылазит не разбери-пойми что… Пей до дна! Хе-хе, целый клубок…
– Живой?
– Ну да! Ходуном ходит! Стал я распутывать, да куда там! Бьется, только хвосты хлопают…
– Что же, у него был не один хвост?
– Хе-хе-хе, слушай дальше… Пока-то, пока я распутал! И что ты думаешь – на крючке был угорь. Его возьми да проглоти сом. А угорь, шельмец, вылез у него в жаберную щель.
– Не лей…
– Не веришь? – обиделся Эйдис. – Разве я, брат, когда болтал тебе зря?
– Я говорю – не лей коньяк на пол!
Старик опомнился, опрокинул стопку и крякнул от удовольствия.
– Э-та-та-та… Да, вылез это он, а дальше ни взад, ни вперед, мотается у сома, как говорится, перед носом. Сом терпел-терпел, возьми да проглоти его второй раз. Но угорь есть угорь – вылазит через другую жабру. Переплелись, как парень с девкой, не разнять… – Эйдис оборвал свой рассказ, лицо его стало напряженным.
