Текст книги "Колодец"

Автор книги: Регина Эзера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

2

Не дождавшись Рудольфа (а может, и не совсем полагаясь на его обещание), дети явились в Вязы сами, принаряженные и чуть-чуть торжественные – вероятно, дома прослушали лекцию, как надо себя вести. Войдя во двор, Зайга огляделась, наверно опасаясь собаки, а Марис, увидав Рудольфа, который возился у сарая с автомобилем, бросился к нему, крича на бегу:

– Ты еще не готов?

– Я готов уже больше сорока лет! – ответил тот остротой с солидным стажем.

– Ну да! Ты же без штанов.

– Как это без штанов?

– Разве ты… разве в таких можно ехать?

– А чем не штаны?

– В таких только мальчишки ходят. Зачем ты машину моешь?

– А зачем ты по вечерам моешься?

– Мама заставляет.

– Что надо сказать сначала? – подходя, напомнила Зайга брату, у которого наставления в голове не держались, и чинно сделала книксен. – Добрый день!

– Добрый день, Зайга, – ответил Рудольф, и в нем вдруг что-то шевельнулось. Он почувствовал прилив теплоты и лишь потом догадался о ее происхождении: серыми глазами ребенка на него смотрела Лаура.

Зайгины светлые волосы были заплетены в косички так аккуратно и туго, что напоминали бусы. Белая школьная блузка с тесными рукавами и едва заметной латкой на локте, синяя выцветшая и совсем короткая юбка, которую она привычным движением поминутно одергивала, говорили о том, как быстро девочка росла в последнее время.

– Скоро в школу? – спросил Рудольф.

– Да, – ответила Зайга, опять механически сделав книксен.

– В какой же класс ты пойдешь?

– Во второй, – ответила Зайга с легкой улыбкой, тоже показавшейся Рудольфу очень знакомой.

Ее тонкую шею обвивал фиолетовый сутаж, спереди спускавшийся под блузку. На таких шнурках носят медальон или крестик, и Рудольф с удивлением спросил:

– Что у тебя там?

– Где?

– На шнурке.

– Это от почтового ящика, – объяснила она и, вытянув ленточку, показала ключик. – Бабушка повесила, чтобы не потерялся.

– Один мы уже посеяли, – вставил Марис.

Зайга кивнула.

– На почте очень ругаются, когда потеряешь: приходится все переделывать… По дороге возьму газеты. Бабушка думает, что будет письмо от отца.

Зайга сказала yt от «папы», а от «отца». В устах ребенка это звучало холодно, отчужденно, и Рудольфу впервые пришло на ум, что он не может себе представить взаимоотношения детей с отцом, которого те не видели несколько лет. Он тоже мысленно употребил бездушное, официальное «взаимоотношения», а не «чувства». В нем говорило что-то похожее на ревность или зависть, и он, усмехнувшись, подумал с иронией, что начинает входить в роль собственника, хотел о чем-то спросить, но оставил эту мысль, вдруг устыдившись сам толком не зная чего.

– Ну, собирайся! – торопил Марис.

– Да, милые вы мои, куда нам спешить? Что мы там будем делать?

– Пострижемся, – важно заявил Марис.

– Это что же, как говорится, не указывая пальцем? – сказал Рудольф, ощупывая свой уже слегка заросший затылок.

– Бабушка сказала: если будет время, чтоб мы отвели Мариса в парикмахерскую, – объяснила Зайга. – В городе стригут лучше, чем в нашем Заречном.

– Под ноль?

– Как это под ноль?

– Ну, наголо. Голова гладкая, как…

– Хи-хи, как яйцо! – закончил Марис, но такая перспектива его, видно, скорее привлекала, чем отпугивала. – И я буду красивый?

– Ты так заботишься о своей внешности, прямо как жеманная барышня.

– Чубчик надо оставить! – обеспокоенная, возразила Зайга, принявшая их разговор всерьез.

– А то бабушке не за что таскать будет?

– О-ой! – вскрикнул Марис, хотя ни у кого и поползновений таких не было.

Теперь засмеялась наконец и Зайга, фиолетовая тесемка на светлой тонкой коже шеи вздрагивала, глаза ожили, стали выразительными, будто в доме вдруг открыли ставни и свет хлынул в окна. Рудольф, сам не замечая своей – скорее нежной, чем веселой, – улыбки, смотрел на девочку. Марис толканул его в бок.

– Ну!

– Ладно, я сейчас кончу, оденусь – и поедем!

Марис залез в машину.

– Где тут можно подудеть?

– Что?

– Я хочу по-ду-деть!

– А-а! Нажимай вот тут.

Мальчик ткнул пальцем в кнопку гудка, отдернул руку, точно обжегшись, и бросил быстрый взгляд на Рудольфа.

– Так?

– Жми крепче! Что, у тебя силы нету?

– Как это нету! – с достоинством ответил мальчик, надавил указательным пальцем еще раз, и в ответ раздалось короткое «ту». Осмелев и приладившись, он дудел еще и еще, вполголоса посмеиваясь от удовольствия.

– Перестань, – нахмурив брови, остановила его Зайга, но Марис ее не слушал; в азарте он жал и жал на кнопку сигнала, словно тревожные крики оленя оглашали хутор и озеро. – Ну перестань, Марис! А то я скажу маме. (Он украдкой показал ей фигу). Ты же портишь машину!

– Как это я порчу?

– А думаешь, если все время жать, она не портится?

– Да ну…

Заслышав беспрерывные отчаянные сигналы, показалась Мария.

– Это что тут за труба иерихонская? Ты смотри, гостюшки пожаловали! А нарядные какие, с капроновыми бантами! Куда же это мы собрались?

– В город! – ответила Зайга, опять чинно приседая.

А Марис, перестав дудеть, важно сообщил:

– Маму встречать!

– Заходите в дом! – пригласила Мария.

Сообразив, что будет угощение, мальчик не заставил себя ждать, а Зайга медлила и пошла лишь после повторного приглашения. Казалось, девочка охотнее осталась бы с Рудольфом.

Он вылил воду, отжал и повесил на плетень тряпку, ощущая перед поездкой невольное волнение, еще усилившееся, когда он остался один; прошел через кухню, где Мария потчевала детей, сменил в комнате шорты на брюки, достал чистую рубашку, но тут вспомнил, что он небритый. Услыхав жужжание «Харькова» и оставив недопитое молоко, тут же явились Зайга и Марис, они молча наблюдали за его занятием, дожевывая хлеб с медом, смотрели с интересом, с почтением, как на незнакомый ритуал.

– Чего она так рычит? – судорожно проглотив кусок, спросил Марис.

– В ней вращаются маленькие лезвия. Видишь?

– У нас дома такой нету. Есть бритва дяди Рейниса, – сказала Зайга. – Ей хорошо чинить карандаши, но бабушка не дает – еще обрежемся.

– А может она… отхватить нос? – из осторожности справился Марис и, получив отрицательный ответ, подставил Рудольфу круглую, надутую щеку. – Поводи немножко. Ну! Дай попробовать, что тебе – жалко?

– Да что брить-то? У тебя же, дорогой, нет бороды.

– А ты – как будто она есть. Ну капельку! Что твоя бритва – сразу сломается?

– И не боишься?

– Чего бояться, – храбро ответил Марис. – Мало ли чего я дома беру, что не разрешают. И ничего.

Рудольф легонько провел бритвой по детскому подбородку. Марис прыснул.

– Ну как?

– Терпеть можно. Только ужасно щекотно, – сказал Марис, ощупывая ладонью подбородок.

Рудольф» заметил, что и Зайга, хоть ничего и не говорит, смотрит на бритву как завороженная, и шутки ради предложил:

– Может, и ты хочешь попробовать?

– Да, – беззвучно произнесла девочка, подошла к нему и приблизила лицо с зажмуренными глазами, дрожащими ресницами, будто готовая к опасности или наслаждению. Поза девочки была исполнена доверия к Рудольфу, и она остро напомнила ему нечто, очень знакомое и близкое.

– Спасибо, – сказала девочка, открывая глаза, в которых было легкое разочарование: наверно, она ожидала большего.

– У тебя нету еще чего-нибудь… такого? – деловито осведомился Марис, описывая руками в воздухе нечто неопределенное, а глазами скользя по часам.

Зайга бросила на него укоризненный взгляд, но Марис был из породы толстокожих: он мог стоически переносить не только замечания, но даже тумаки, не говоря уж о таких пустяках, как – подумаешь! – укоризненные взгляды.

– Чего, например?

– Аппарат у тебя есть?

– Какой аппарат?

– Которым делают карточки.

– Есть. Только я оставил его в Риге. Мне и в голову не пришло, что здесь найдется тип, интересующийся фотографией.

– Что такое тип?

– Покажи ему трубку, пусть его поглазеет, – вставила Мария.

– Что это за трубка? – тут же спросил Марис.

– Большие такие окуляры, в них далеко видно.

– Очки?

– Еще дальше видать, чем в очки.

– Покажи, Рудольф! – потребовал Марис.

Рудольф достал из шкафа бинокль.

– Для чего этот ремешок?

– На шею вешать.

– Повесь! И куда смотреть?

– В стеклышки.

– Ой, какая Мария маленькая.

– Те-тя Мария, – раздельно произнося каждый слог, поправила Зайга.

– Ты не тем концом держишь.

– А как надо? Так?

– Конечно, так.

– Так я ничего не вижу.

– Дай я отрегулирую. И выходи во двор, здесь же смотреть не на что.

Сквозь увеличительные стекла знакомая местность предстала перед мальчиком чужой, полной неожиданностей.

– Лошадь! – шепнул Марис почти восторженно. – Вон дядя Залит. И трубка во рту. А вон телята в Пличах, хи-хи, бегают. Прямо как в кино!

– И мне дай! – протягивая руку, робко попросила Зайга, но Марис вцепился в бинокль и не выпускал из рук.

– Подожди, машина едет. Ой, как ползет!

– Ма-а-арис… – просила Зайга.

– По-до-жди!

– Марис!

– И лодка на озере, и…

– Ну, Ма-а-рис!..

Лишь после долгих пререканий мальчик выпустил бинокль из жадных рук и отдал сестре, не забыв предупредить:

– Только не долго! Слышишь?

Зайга припала к биноклю, направляя его то в одну, то в другую сторону, и лишь невольная улыбка, сдвинутые брови и вздрагивающие уголки рта выдавали ее чувства.

– Ну, довольно, – напомнил Марис.

– Ага, – продолжая смотреть, рассеянно согласилась девочка.

– Отдай! – потребовал брат тоном собственника.

– Ага, – думая о чем-то своем, опять повторила Зайга; на ее личике отражалась таинственная игра воображения – радость и тень задумчивости попеременно сменяли друг друга.

– Ну, от-дай! – скулил теперь Марис, дергая сестру за локоть, а она, увертываясь от брата, все смотрела и смотрела, не отрывая глаз. – Зайга-а!

– Давайте положим в шкаф, – предупредил назревавшую ссору Рудольф. – Едем мы в конце концов или?..

Девочка сразу послушалась, протянула Рудольфу бинокль, – глаза у нее были затуманены.

– Возьмем с собой! – предложил Марис.

Но во избежание новой ссоры Рудольф решительно отклонил это предложение.

– Лучше оставим. А то еще потеряем.

– Да ну! Я его стеречь буду.

– И если мы думаем попасть в парикмахерскую, надо ехать. Нет-нет, оба на заднее сиденье! Здесь сядет мама.

Марис никак не мог усидеть спокойно. Рудольф слышал, как мальчик все время вертелся, ерзал. Марис больше стоял, навалившись локтями на спинку, чем сидел, все смотрел из-за Рудольфова плеча вперед и дышал ему в ухо, тараторя без умолку:

– Во как летит! Теперь через мостик. Ух, как подбросило! Повор-рачиваем направо… Смотри, как корова на нас глаза вылупила! Хи-хи-хи…

Девочка же сидела так тихо, будто ее тут вообще не было, и, только бросив короткий взгляд назад, Рудольф увидел расширенные восторженные глаза.

– Тебе удобно, Зайга? – спросил он, чтобы что-то сказать.

– Ага, – послышалось сзади, и больше ни слова. Она предоставляла брату рассказывать обо всем, что он и делал, – подробно, взахлеб, без умолку, как футбольный комментатор:

– Проезжаем Пличи… Лизавета белье вешает… Вон, вон они, гуси! Гусак задирает голову, на нас таращится! Ишь, пугает, хорохорится! Загоны. Телята пьют. Картофельное поле. Лесок, где повесили дядю Рейниса… Вон косу-уля! Ну смотри, косуля! Бежит, смотри, сейчас скроется…

– Не кричи, я ведь тоже не слепой.

Пока косуля перебегала дорогу, Марис шумно дышал Рудольфу прямо в ухо, потом в зелени кустов еще мелькнул ее красный бок, и все снова стихло, погрузилось в дрему.

– Убежала… – перевел дух Марис.

– Кто такой дядя Рейнис?

– Ты не знаешь? Ну, наш дядя Рейнис! – с ударением сказал Марис, не умея объяснить то, что и так само собой понятно, и Зайга сказала:

– Его бандиты повесили. Он ехал на лошади, и лошадь вернулась домой одна. В телеге лежала его шапка. Бабушка закричала, заплакала… Но это было давно… – торопливо добавила она, будто успокаивая, ободряя Рудольфа, и, подумав немножко, повторила еще раз: – Очень, очень давно. Меня тогда еще не было, Мариса не было, одна тетя Вия…

– Трактор, – возобновил свои комментарии Марис. – Это «Беларусь», знаешь?

Зайга опять сидела тихая-тихая. Казалось странным, что этот хрупкий ребенок старался успокоить, ободрить Рудольфа – большого, сильного мужчину.

– С прицепом, – возвестил Марис. – Везет в Пличи корма для телят. Эйдису одному не справиться.

Рудольф почувствовал на себе Зайгин взгляд. Он почему-то ожидал, что девочка снова скажет, успокаивая: «Это было очень, очень давно». Ждал ли ребенок от него обещания… заверения, что это больше не может, не должно повториться? Или Зайга искала у него заступничества, защиты?

– Заречное, – объявил Марис.

Рудольф затормозил у почты.

– Помочь тебе или сумеешь отпереть сама?

– Сама, – отозвалась девочка, легко взбежала по крутой лестнице здания и тут же воротилась с целой пачкой назад.

Ключик висел у нее на груди поверх блузки, в руке она держала журнал, несколько газет и сверху два письма в разных конвертах. Сев в машину, она захлопнула дверцу и, пригладив мелкие вьющиеся прядки на висках, сказала:

– Готово!

– «С-е-ль-с-к-а-я жи… жи… знь», – читал по складам за спиной Марис. – «П-р-о… про-л-е-т…»

– Ты что, уже читать умеешь? – удивился Рудольф.

– Немножко умею. «…Проле-т-а-н-и-и…»

– «…тарии!» – поправила тоже смотревшая в журнал Зайга.

– Кто тебя учил?

– Читать? – рассеянно переспросил Марис, боясь поднять глаза от журнала и потерять незнакомое слово. От напряжения он судорожно стискивал журнал. – «…про-ле-та-ни-и…» Чуть-чуть Вия, чуть-чуть Зайга, так понемножку и… «в-с-е-х с-т-р-а-н…»

Письма лежали теперь на сиденье поверх газет. Спрашивать, от кого и кому они, Рудольфу было неловко.

– Что такое пролетании?

Увидев Рудольфа, Лаура просияла, и он, держа в своей руке ее узкую ладонь, радостно смотрел в порозовевшее, поразительно молодое лицо, озаренное счастьем, которого она не могла скрыть – с лица ее будто спала пелена. От Лауры пахло незнакомыми духами. Сначала Рудольф просто не знал, что сказать, говорить ли ей «ты» или «вы», токи близости струились между ними, и казалось, они оба чувствовали это.

– Вы долго ждали? – спросила Лаура.

Но прежде чем Рудольф успел ответить, Марис воскликнул:

– Мама, смотри, что мы купили!

Ему не терпелось открыть коробку с акварельными красками, и та в конце концов поддалась.

– Видишь? Мы были в универмаге. Прошли по всем этажам. Знаешь, Рудольф купил мыло в бутылке и хотел купить сандалии с ремешками. Но оказались малы.

Лаура засмеялась, узкая рука ее все еще мягко лежала в его теплой ладони, и, наконец, спохватившись, она отняла руку. Он помог Лауре сесть в машину, нечаянное прикосновение длинных шелковистых волос обожгло его как огнем.

– Чем тут пахнет? – глубоко втянув воздух, спросила Лаура.

– Это мы пахнем, – радостно возвестил Марис.

– Кто это мы?

– Я и Рудольф. Мы были в парикмахерской, и тетенька нас опрыскала. Видишь? – Мальчик повертел головой, давая осмотреть себя со всех сторон. – Красиво меня подстригли?

– По-моему, да.

– А его?

Лаура с Рудольфом взглянули друг на друга и засмеялись, их взгляды не хотели расставаться, как недавно их руки.

– Его тоже, – сказала Лаура.

– Он сбрил мне бороду!

– Что, что?

– Бо-ро-ду! По правде! Такой маленькой машинкой.

«Победа» вырулила на главную улицу и выехала из города.

– Зайге тоже, – сообщил Марис. – И дал трубку.

– Бинокль, – включившись наконец в разговор, поправила Зайга.

– У него дома есть аппарат, который делает карточки. Только он не взял с собой – он не знал, что здесь есть… тип.

– Тип?

– Да.

Уши Рудольфа опять щекотало дыхание Мариса, тот все время висел на спинке переднего сиденья, и Зайга потянула брата за рукав.

– Чего тебе?

– Не ерзай.

– А тебе какое дело?

Лаура обернулась.

– Опять ссоры?

– А что Марис все время виснет у дяди на шее!

– Вот еще… На какой шее? – возмутился мальчик.

– Мне это не мешает, – заверил Рудольф, причем не лицемеря: теплое дыхание у его щеки, вся эта суматоха за спиной напоминали ему что-то близкое, только давно забытое, от этого веяло прошлым.

– Рудольф!

– Да?

– А ты быстрей ехать не можешь?

– Почему же. Могу.

Он переключил скорость, прибавил газу, теперь деревья только мелькали перед глазами. Марис был доволен.

– Хи-хи, вот это да! Хутор… двор… опять хутор… мост. Дом… еще дом.

Стремительный бег машины оборвался у переезда, дорогу им преградил полосатый шлагбаум, и хотя ни с той, ни с другой стороны поезда видно не было, им пришлось ждать. Рудольф выключил мотор, однако и в тишине поезда не было слышно. Возле сторожевой будки бродило с десяток голубей, один сидел на дереве, вопреки устоявшемуся мнению, будто домашние голуби на ветки не садятся. Железнодорожный сторож женского пола стоял с флажком у полотна, – значит, поезд в недалеком будущем должен проследовать, да и спешить им было некуда. Все же Марис, нетерпеливо поерзав, потыкал Рудольфу в спину.

– Что ты?

– Дай подудеть!

– Думаешь, это подействует? – усомнился Рудольф: спина сторожа выглядела неумолимой. – Только ты не очень!

«Ту! ту! ту-ту…»

Разумеется, не подействовало. Женщина оглянулась, и до них донеслось:

– Всё спешат – видно, жить надоело…

Скорей всего это была старая дева или пожилая вдова, злая на всех и на все. Изрекла свою мудрость и повернулась опять к полотну, а к ним – черной неприступной спиной.

– Можно еще? – приставал Марис.

– Не надо, – коротко сказала Лаура.

Наконец показался поезд, длиннющий товарный состав: платформы с бревнами, цистерны с бензином и коричневые вагоны с неизвестным грузом, стуча колесами, точно прихрамывая на стрелках, катились и катились не спеша однообразной чередой, которой не было конца.

– …двадцать четыре, двадцать пять… – считала вполголоса Зайга.

– Ползет как улитка, – сказал Марис.

– …двадцать… Не мешай!.. девять, тридцать, тридцать один…

Рудольф посмотрел на тонкий, словно острым карандашом очерченный профиль Лауры.

«Ну, взгляни на меня!» – думал он, обращаясь к ней на «ты».

Лаура заметила его взгляд, ее ресницы дрогнули. Она повернула голову, глаза ее потеплели. Их руки остались на прежнем месте: у Рудольфа – на руле, Лаурины обхватили сумочку. При детях они не могли ничего сказать друг другу, но это было и не нужно.

– …сорок один, сорок два…

Рудольфа охватило давно забытое волнение, удивлявшее его самого своей юношеской свежестью. Кто бы подумал, что его можно еще чем-то удивить, в сорок лет он испытал и повидал как будто все: чистое, наивное, ранимое ядро в нем покрылось скорлупой снобизма, деланного оптимизма. Тем не менее сейчас он чувствовал себя молодым и счастливым, сознавал, что выглядит глупо, но не стеснялся этого, как не стыдится своей наготы ребенок.

– …пятьдесят шесть, – объявила Зайга. – Пятьдесят шесть вагонов.

– Пятьдесят… семь! – возразил Марис для того только, чтобы подразнить сестру, ведь он совсем не считал.

– Пять-де-сят шесть! – отчеканивая каждый слог, повторила Зайга.

Прогрохотал последний вагон, шлагбаум стал нехотя, медленно подниматься.

– Пять-де-сят семь!

– Дети!

– А чего она… – задиристо начал Марис, но вдруг, зажав ладонью рот, на полуслове смолк, потом, наклонившись к Лауре, прошептал ей что-то. Слышны были только первые слова: – Мама-а, у меня опять…

– Может быть, остановимся у того кудрявого лесочка? – спросил Рудольф, кивнув на облезлый ольшаник у дороги.

– Да ну… – сконфузился Марис. – Что я, худое решето, что ли? У меня зуб выпал. Еще бы немножко – и проглотил.

– Зуб?

– Да. Шатался, шатался и вдруг… – говорил мальчик, протягивая для всеобщего обозрения ладонь с трофеем.

– А красавец был! – пошутил Рудольф.

– Мне тоже немного жалко, да чего зря горевать, – серьезно ответил Марис. – Живи себе и поплевывай! Языком… э-э… уже можно нащупать новый. – Мальчик снова потыкал Рудольфа в спину, и, когда тот обернулся, он, задрав голову, показал темную дыру на верхней челюсти. – Видишь новый?

– К сожалению, нет.

– А он правда есть. Честное слово! Остренький такой… Погляди лучше. Э-э-э, вот тут!

– Не садись на письма, – охладила его пыл Зайга.

Лаура обернулась.

– Ты была на почте?

Девочка кивнула, подала Лауре всю пачку и, сняв через голову ленточку, отдала и ключик.

– Одно тете Вие, другое…

– Опять небось от жениха! – вставил мальчик.

– Марис!

– …другое от папы.

Не разглядывая, Лаура положила письма в сумку.

На проселочной дороге, когда машину подбросило на ухабе, старый зуб выпал у Мариса из кулака и куда-то закатился. Сопя и пыхтя в тесном пространстве между сиденьями, мальчик нагнувшись шарил по полу, Зайга ему усердно помогала, но все поиски были тщетны – зуб как в воду канул.

– Вот, вот он!

– Ну да… Разве это мой зуб? Это дрянь какая-то…

– Не знаешь, как надо сказать: это мусор. Подними ноги! Да не брыкайся, Марис! Как я могу искать – ты все время тычешь мне ногами в лицо.

– Куда я тычу? Я держу ноги.

– Держи и не дрыгай ими!

– А ты не щипайся!

– Я и не думаю…

Толкаясь и прыская со смеху, дети продолжали забавляться игрой. Лаура их не останавливала, она все смотрела перед собой, уйдя в какие-то свои мысли, которые Рудольф теперь не мог угадать, – на ее недавно столь открытое лицо точно опустилось забрало.

«Ну, посмотри на меня!» – молча просил он, стараясь вернуть волнующую радостную близость. Но Лаура не чувствовала его взгляда. Как две планеты, они двигались каждая по своей орбите, сближались… сближались… минуту назад были в положении великого противостояния, а теперь медленно, но верно удалялись друг от друга.

– Вот он! – закричал сзади Марис, и немного погодя, после шумной возни, потерянный зуб был снова извлечен на свет божий.

– Дай сюда, а то опять потеряешь.

– Не трогай, он мой!

Наконец успокоившись и помирившись, дети опять раскрыли купленные в универмаге коробки, пересмотрели и сравнили краски. Особых споров больше не возникало – содержимое коробок было совершенно одинаковое. На взрослых они не обращали внимания. И только у поворота на Томарини, уже прощаясь, крепко прижав к груди краски и стискивая в ладони свой драгоценный зуб, Марис спросил вдруг:

– А чего ты, Рудольф, такой печальный?

– Я не печальный.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Ну, смотри у меня! – сказал мальчик, пристально глядя на него блестящими карими глазами.

– До свидания, Лаура!

Она протянула руку, лицо у нее было измученное, беспомощное и жалкое.

Уходя по аллее, дети не раз оглядывались и, пятясь задом, дружно махали руками. Только Лаура ни разу не обернулась. Рудольф смотрел, как она удалялась, постепенно все уменьшаясь, и наконец скрылась из виду в зелени кустарника. Который раз он так глядел ей вслед с щемящей болью, которая стала уже знакомой, привычной… Он думал: не оттого ли эта боль, что с самого начала он инстинктивно боялся потерять Лауру, предчувствуя неизбежность потери? И его охватило такое знакомое теперь, привычное чувство одиночества.