Текст книги "Колодец"
Автор книги: Регина Эзера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
АВТОР
Кристина. Говорила я тебе, Теодор, запри его на крючок в пуню! Так нет! Просто паскуда, а не собака! Ну, погоди у меня, только приеду в Ригу, сразу пойду на Мельничную в скобяной магазин. Куплю цепь и прибью к конуре. Посажу на цепь, тогда он, стервец…
Эмилия. Чего ты ругаешься, Кристина! Ведь он никого не покусал.
Кристина. А на кой ляд я кормлю этого дармоеда? Чтобы он гонял почем зря? Говорила я Теодору: принеси справного щенка, чтобы сторож из него был, а не…
Язеп. У вас, видно, мамаша, полно добра, есть чего сторожить?
Кристина. Я тебя не цепляю!.. А мой, ну Теодор, приволок этого ублюдка. И хвастает: у нас будет породистая собака, как у баронов – отец у него учителев колли, только мать – бригадирова дворняжка. Так и назвал Бароном… Да пойдешь ли ты домой, стервец!
Пес припадает к полу, кладет морду на лапы и просительно смотрит вверх, только самый кончик хвоста бегает, как мышь.
Теодор. Ладно, не шуми…
Уловив в голосе хозяина благосклонность, пес начинает быстро-быстро мести пол хвостом, потом поднимается и садится возле Теодора, прижимаясь теплым боком к его ноге. Теодор грубой рукой гладит мягкую пушистую спину пса, и лицо его покрывается сетью добродушных морщинок.
Теодор. От меня ни на шаг. Ни на колодец, ни, к примеру сказать, за нуждой чтоб тебе сходить одному – не моги думать. Только войдешь, умостишься, уже слышишь – так и есть, идем следом. (Пауза.) Был у нас кутенок – ну такой миляга, да мы его с Кристиной, стало быть, сгубили…
Кристина. Ты меня не припутывай!
Теодор.…после войны сразу, когда волки еще так и рыскали – страшное дело, сколько расплодилось серых, просто гибель. А он однажды приплелся за нами, стало быть, в баню. Оставили мы его в предбаннике, да разно он постоит смирно, скребется и скулит. До тех пор скулил, пока Кристина и не скажи: «Выпусти ты его, прямо голова болит!»
Кристина. Так это я сказала, трепло поганое? Ты, ты сам это и сказал.
Теодор. Не встревай, чего квохчешь!
Кристина. Ага, он будет напраслину на тебя возводить, а ты слушай, жена, разинув рот! Ты тогда еще у Римейки молотил, как сейчас помню. Пили самогон, домой пришел косой, ноги не держат. Потом с похмелья голова трещала. Правду я говорю или нет?
Теодор. Так не в том же дело.
Кристина. Как это не в том!
Теодор. Ну, рассказывай сама, если ты такая умная.
Кристина. И трогать я его не трогала, и знать я ничего не знаю.
Теодор. Встревать в разговор – это ты знаешь.
Эмилия. Дай ты ему досказать, Кристина.
Кристина. Кто ему не дает, кто ему рот затыкает?
Язеп. А дальше-то что?
Теодор. Ну, когда Кристина застонала – голова, мол, у ней болит, выхожу я, стало быть, в предбанник, беру его за шкирку, махонький такой воробушек, месяца два ему только было… беру я его, отворяю дверь и – за порог. Слышу: ай-ай-ай! Выбегаю, как говорится, в чем мать родила, а на дворе хоть глаз выколи. Слышу только – что-то хрустнуло, что-то хряснуло. Так и пропал щеночек. Сам, можно сказать, своими руками кинул волку в пасть. Кристина после говорит: чуял он смерть, оттого и скулил.
Кристина. За что ни хватись, все я виновата, и так всю жизнь.
Язеп (смеется). Волка он чуял, а не смерть.
Кристина. Будет тебе, Язеп, про смерть говорить. (Оглядывается на венок.)
Эмилия. Бойся не бойся, Кристина, все равно она придет. (Вздыхает.)
Кристина. Кто придет?
Язеп. Она самая, мамаша, вышеупомянутая.
Кристина. Ты перестанешь, греховодник! (Пауза.) Как Либерт застрелился, так я и смотреть не могу…
Язеп. Кем же он вам доводился, Либерт, что вы так переживаете, мамаша?
Кристина (возмущенная). Да кем он мне может доводиться, этот бандит!.. А уж страху я приняла, спасибо что была валерьянка. Облюбовал он Калмы, а у нас Юрка в Красной Армии. Явился бы Либерт ночью со своей бандой… (Пауза.) Так мы бы с Теодором сегодня тут не сидели!
Теодор. Так бы я и дался, чтоб меня подстрелили как зайца.
Кристина. А с чем бы ты на них – с фигой?
Теодор. Оно, конечно, говорят – лиса близко от своей норы не гадит, да поди узнай, как бы оно обернулось… Либерт жил у двоюродного брата под клетью, от нас – всего ничего. Из окна в кухне нам видать крышу Калмовой клети. Да разве тогда кто бы подумал? Кристина еще, бывало, трусит – времена, дескать, неспокойные, как бы нас из-за Юрки не стукнули. То говорят да это говорят. Я еще успокаиваю: пускай те боятся, кто на лесной опушке живет да по болотам, а нам чего – кругом люди, до Калмов рукой подать. А Калмы-то – вон чего оказалось! Я как-то ночью вышел по нужде, слышу – батюшки мои! – в той стороне собаки лают, двери скрипят, гомон. Я уж хотел идти посмотреть. Кристина не пустила, вцепилась в меня, кричит: «Вдовой меня хочешь оставить?».
Кристина. Ну, прямо уж… так и кричала…
Пауза.
Теодор. Люди говорят, может, Либерта и не нашли бы, хитро они под клетью там окопались, а он-то, как услыхал, что ходят уж прямо над головой, так – паф!..
Язеп. Нервы.
Теодор. А что ему оставалось? На что ему было надеяться?
Пауза.
Кристина. И по сегодняшний день в Калмах призрак ходит. Каждую ночь… И смеяться нечего!.. Каждую ночь, когда полная луна. Мария своими глазами видала. Караулила, как бы свинья не заспала поросенка, и когда ворочалась из клети, глядь – ходит мужик, увернутый в простынь, ноги длинные…
Язеп. А волосатые?
Все за исключением Кристины смеются.
Кристина. Ну и молодежь нынче пошла, им только зубы скалить… (Пауза.) Которые не своей смертью померли, те призраками так и бродят. Кто честно живет, тот на себя руки не наложит!
Эмилия. Не говори, Кристина! В жизни всяко бывает. Навалится беда как камень, человек себя не помнит. Сам уже не понимает, что и делает. Если рядом не найдется, кто его удержит, пропадет ни за что… (Пауза.) Расскажу я вам, как было дело с Эрной, когда мы еще с ней на пару в Сподришах коров доили. Поздняя такая, тяжелая выдалась весна, не помню теперь уж точно, в каком году, не то в пятьдесят пятом, не то в шестом. На дворе уже апрель, а снег сошел только плешинами на буграх с южной стороны. Мы там пасли свою лошадь, Журкой звали. Пускаем ее утром, не привязанную, не спутанную. Походит она себе, где оттаяло, пожует прошлогоднюю траву, так и перебьется до летних кормов. Умная была животина: сама придет, не какая-нибудь гулена. Ну а коров на эти плешины не выгонишь. Кормовой свеклы нету, сена нету, солома – и та кончилась. Хоть караул кричи. Рвали мы вереск, рубили хвою, оголодали не хуже нашей Журки, кожа да кости. Ждали травы, как… В жизни своей ничего я, наверно, так не ждала, как травы в ту весну. И коровы стали сдавать. Одна подохла, потом еще одна. Пришли из конторы, составили акт и увезли. Эрна поплакала и успокоилась. А что с ней дело-то неладно, мне и невдомек. (Пауза.) Назавтра утром она в хлев уходит первая. Немного погодя слышу: в сенях будто кто скребется. Эрнины дети в школе. Кто там может скрестись, думаю. Если вор – там взять нечего, и опять мне в голову не стукнуло, иду себе, и раз – в темноте на кого-то налетела. Эрна! «Хоть бы лампу засветила, чего ты в потемках!..» – это я ей. А она ни словечка. Отворяю дверь на кухню, чтоб впустить хоть маленько света. Гляжу: в руках у Эрны вожжи, стоит – перебирает, головы не поднимая. «Ты ехать куда собралась?» – спрашиваю. А она опять не отвечает, знай перебирает негнущимися пальцами. Толкаю ее в бок: «Не слышишь, что ли?» Тут Эрна глянула на меня такими… страшными глазами, как слепая – и тихонько так говорит, совсем без голоса: «У меня еще две не встают…» Только тогда я, дура, смекнула, чего она теребила Журкины вожжи – и как закричу! От моего крику она точно проснулась: глянула на меня – глаза полны слез, но уже осмысленные, упала мне на шею – вся так и трясется. Я ей говорю: «Дети ведь у тебя, Эрна, думай о детях…»
Пауза.
Теодор. Да…
Пауза.
Кристина. Ну, она и сроду была горячая, еще сызмала. Мы с ней вместе к пастору ходили, перед первым причастием… Хозяйская дочка и с лица тоже неплохая, а выскочила за Пашкевича, за этого вшивца. Сами голые, босые, они и лесных братьев украдкой привечали – знаю только, что после войны ей орден повесили.
Эмилия. Медаль.
Кристина. Не все равно – орден или медаль. Ни накормит он тебя, ни оденет, – как вкалывала она, так и вкалывает. В колхоз записалась – опять вези на себе воз. Характер у нее такой, не знает спокою.
Эмилия. Она же умерла, Кристина…
Кристина. А я разве что плохое?.. Ты сама завела, стала кости перемывать покойнице. Пускай будет пухом земля Эрне Пашкевич, жизнь у нее нелегкая была…
Женщины разговаривают, а Теодор тем временем начинает шарить по карманам. Кристине это движение знакомо.
Кристина. Ты смотри у меня – не вздумай здесь дымить.
И Теодор с невинным видом, даже с удивлением на лице – будто про курево он и думать забыл – вынимает большой клетчатый носовой платок и громко сморкается.
Снаружи вдруг доносится пение. Барон поднимается, подходит к двери и ласково виляет черным хвостом.
Теодор. Пиладзит, что ли?
Ручка дергается, но дверь не открывается, и в ночи явственно раздается песня про пять канареек, по которой вы, читатель, догадываетесь, что Теодор Олман попал в самую точку. Язеп встает, нажимает на ручку до конца и помогает открыть дверь.
Пиладзит (входя). Мерси!
Наш знакомый, похоже, все еще не очухался, хотя по дороге у него было время просвежиться. Сдается мне, что направляясь сюда, он под покровом темноты не раз отвинчивал металлическую головку и прикладывался к бутылке рома, которая торчит у него из кармана. В обеих руках узлы, кепка сбилась на затылок, пальто кое-как застегнуто на одну пуговицу, хотя и две другие целы.
Войдя, он обводит взглядом зал, будто ищет, где ему пристроиться.
ПИЛАДЗИТ
– Здрасте! Наше вам почтеньице! А, знакомые! Если меня не обманывают глаза – Олманы! Добрый вечер, хозяин, добрый вечер, хозяюшка! Снарядился я в дорогу? Угадал, хозяин! А вы оба куда путь держите? В Ригу? Не иначе как на рынок, вон оно ведерко под лавкой. Мед? Сметана? Сметанка… На проводы внука в армию? Да где ж ему столько одолеть, с собой ведь не возьмешь. Прохватит его как пить дать. Человек, хе-хе, не свинья: съест ведро и хватит… Чего ты сразу сердишься, хозяюшка? Пьяный я, говоришь? Господи, твоя воля, да разве это пьянство!.. Вот в шестидесятом году под Валмиерой, это да: выкатывает хозяин бочку, присаживаемся мы к ней. Вдвоем, значится. Пиво то ли от похорон осталось, то ли от крестин. А он знай наливает в кружки, и мы пьем до дна. За один вечер бочку усидели, и ноги заплетаются. Вот это пьянка, я понимаю! У хозяина дочь была, вековуха, лицо длинное, как пирог, а работала в лавке завмагом… Ну, сами понимаете. Когда я малевал, она приходила надо мной командовать. Одну стену пожелала чтоб в розовый, а другую в лиловый. Расписал я ей, как в ресторане, глазам глядеть больно…
А, это ты, дружок! Ну, как твои делишки? Меня еще помнишь. Граф? Барон? Правильно, Барон! И мягкая же у тебя шкура, только стричь да носки вязать… Не пойму, чего это бабы и собаки всегда ко мне липнут. И то сказать, не молоденький уже, а поди ж ты – прямо как репей. Если б мне еще зубы вставить – охо-хо! В молодости у меня были такие зубы – гвоздь перекусить мог. И с лица тоже как картинка. От девок нет отбоя – Волдемар. Волдис, Волдик… Что сказала Алиса, когда я собрался? Представь себе, хозяин, ничего не сказала! Что она могла сказать… раз она в Цесисе. Хе-хе! Удочки сматываю? Это я? Господи, твоя воля, зачем ты, хозяин, сразу так? Я просто возвращаюсь к своей законной супружнице.
Что я вижу, еще одно как будто знакомое лицо? Фельдшерица? Куда едем? Ах, только провожаем! Его, Иисусову бородку? Ах, девочку! А кто же он такой будет, бородатый господин с лаковым чемоданом? Говоришь, Кристина, художник? Значит мы, хе-хе, собратья по ремеслу. Если вас в случае выкинут из цеха художников, возьму вас к себе в подручные. Мой напарник сачканул, а одному трудновато – не с кем мебель передвинуть, некому лестницу подержать. Я не сквалыга, со мной работать можно. Хе-хе, да это я в шутку. А если всурьез: на хлеб-то заработать можно. Меня еще с малолетства так и тянуло к рисованию, да на тяге одной далеко не уедешь – выучка нужна и деньги тоже. Нас у отца было четверо, сам он малярил, как и я. Не то чтобы горький пьяница, а тоже кое-когда закладывал. И все только и знай тянут: девчонкам нужны юбки, мальчишкам – портки, и в животах тоже кишки играют марш. Где уж тут про высшие школы мечтать! Окончили по шесть классов, а старший брат и того нет – и на заработки! Я ходил в учениках у фатера – наловчился филенки проводить. Так прямо, без линейки. У отца рука дрожит, а у меня тогда небось не дрожала. У него выучился ремеслу на большой палец с присыпкой, все фокусы и ухватки перенял: и как краски мешать, что и как сверху класть, как замазать, если огрех какой получился. Прокатать по стенам малярным вальком всякий дурак сумеет. Да рябая стена получается, будто мухи ее засидели или курица лапой писала. Я выучился рисунок кой-какой наносить от руки – и сразу другой вид. Людям нравилось. До Пурвита мне, конечно, далеко, а все равно – угодишь человеку…
Один раз иду и вижу: в овражке художник! Не то на корточках, не то сидит на низенькой такой скамеечке и знай себе водит кисточкой. Подхожу сзади крадучись, затаил дыхание и смотрю во все глаза. А тот водяными красками, ну… акварелями. Стою и наблюдаю, рад, что он меня не видит и не гонит. Тут он и говорит: «Смотри шею не вывихни, а то прострел схватишь» и знай себе кисточкой водит, даже не оглянется. Стало быть, все время чувствовал, что я стою за спиной, как палач. Хотел я было уходить, когда он наконец оглядывается. А личностью скорей на прасола смахивает, чем на художника – щеки во-о! Черные усищи, глазами буравит, точно двумя шилами. Спрашивает – нравится? И уставился на меня, как удав на кролика. Я нарочно отвечаю – мол, не нравится. Думал, он озлится, ан нет. Засмеялся и спрашивает: почему? «Разве это дерево? – я ему. – Это костыль инвалидный, а не дерево! И где вы видали, чтоб у вяза были синие листья? И потом у вяза они острые, как коровий язык, а у вас на картинке – бумазеевые лоскутки какие-то…» Разобрал я таким манером все подряд, а тот все смеется и под конец говорит: «Соображенья у тебя мало, а фантазии много. Наверное, сам тоже рисуешь. Признайся!» – «Какой я художник – так, балуюсь…» Покажи, говорит. Как выбрался я из оврага, где меня ему уж не видно, припустил что есть мочи. Похватал, что попалось под руку, и назад. Тот берет один лист – хм, берет другой – хм… Стал выспрашивать, сколько лет, сколько классов окончил, студию какую-то помянул. Какая там студия, господи твоя воля, Рига за тридевять земель! А потом началась война… Так оно и пошло. И то сказать, товарищ художник, обернись оно по-другому, может, мы и стали бы коллегами. Как вас величают-то? Мелналкснис? Извиняйте, что-то не слыхал. Сейчас этой братии художников расплодилось страсть. Где тружусь? Так, ремонтом больше занимаемся. Должен кто-то, хе-хе, и стены красить, а дело я знаю будь здоров. Вот свидетели – Олманы. Я им делал ремонт нынешним летом. Комнаты запущены, кухня закоптилась, но… Ну, не ори ты сразу, хозяюшка, или я сказал, что у вас клопы водятся!.. А теперь все блестит… как в ресторане.
Уф, ну и жарища тут, прямо дышать нечем! Натопили, как в Африке. Вам, молодой человек, не жарко в пыжике? Как звать-то вас? Язеп? Тракторист? Законная специальность. Моего старшего сына тоже тянет к моторам… Куда едете? Что, за мясом? А я думал, к зазнобе – таким франтом. А сами не держите, к примеру, хрюшку? Расчета нету? Стало быть, хорошо зарабатываете? Ого! Да, на двести пятьдесят целковых в месяц можно возить сало из магазина. И у жены больше сотни? Куда можно столько денег распихать! Или семья большая? Ни стариков, ни детей? Хе-хе, тоже нету расчета, а?.. Ну и порядочки: из деревни ездят в город за мясом! При немцах только тот не подыхал с голоду, у кого где-нибудь в захолустье были родичи, а то хоть ложись да помирай. Как в песне поется:
Ты не, тревожься, я же сказал:
С сеновала никто не упал…
Тс-сс, чего ты шипишь, как гадюка, Кристина! Разве тут кто-нибудь спит? Может, хорошенькая барышня спит? Нет, у барышни глаза открыты, барышня смеется. Как вас величать прикажете? Огненное имя – Лиесма! Куда едете? В Ригу? А по какому делу, если не секрет? Секрет? Ну, это вы шутите! Я из тех мужчин, которым женщины доверяют свои тайны. На конкурс исполнителей эстрадной песни? Потрясно! Тот – художник, эта – артистка! Только в самодеятельности? Вы застенчивая, Лиесма, а искусство любит застенчивых. Что, она заняла первое место в районе? Тогда спойте что-нибудь, Лиесма! Ну, не краснейте! Как же вы будете петь в Риге, перед жюри? Усядутся в ряд плешивые дяди и будут смотреть на ваши ножки. Дородные тети станут носы морщить: «Соль она взяла слишком низко, ля она взяла слишком высоко!» Я вас пугаю? Зачем же мне вас пугать, красоточка Лиесма? Я буду держать за вас кулак, чтобы вы заняли первое место! Когда вам будут хлопать, вспомните Волдемара Пиладзита! Куйте железо, пока горячо. Жизнь чертовски коротка, девочка… Что я вижу – кто-то уж распрощался с нею? Чей это венок? Ваш? Эмилии? Очень рад. Кто умер, если не секрет? Хороший человек? И все-то умирают хорошие люди, вот наказание! Иной раз читаешь в газете не… некро… Как? Да, некролог… и в пору прослезиться. И то сказать: жил на свете такой хороший человек, а ты про него и знать не знал – и только теперь узнаешь, когда он умер…
Кхм, кхм, просто в горле пересохло. Ром сушит, выжимает из тебя последние соки. Как приеду в Вецумниеки, так точка – и капли в рот не возьму. Войду к Эмме, перво-наперво деньги в руку, а потом скажу: «С нынешнего дня я непьющий!» Представляю себе, как Эмма обрадуется. Все ведь потягивают, один больше, другой меньше – святых нет, а я все же лишку разболтался. Мало разве у Эммы было передряг из-за меня? Ну господи боже мой! Другая б пустилась во все тяжкие, а Эмма не таковская! Золото! Как-то пили мы с ребятами в чайной. Один Луринь такой здорово набрался, берет меня за пуговицу и давай загибать, что младший сын будто бы не мой. Где-нибудь в кустах приблудила. Как вы думаете, что я сделал? Я ему – бац! – по физиономии. «Не поливай грязью честных женщин, мерзавец! Сам небось клинья подбивал, пока меня не было, да вылетел пробкой из окна».
Что это там звякнуло? А, бутылка! Вражья сила, когда это успело в ней так поубавиться? Отпивал помалу, все помалу, а поди ж ты… И то сказать – вся она, жизнь, так устроена: потихоньку идет, полегоньку, еще один денек, еще одна радость и глядишь – пролетела как единый миг, и выносят тебя ногами вперед, и нет тебя больше… Чтоб тебе пусто было – рюмка разбилась! Когда это откололась ножка? По дороге или сейчас, пока я вертелся? Надо было положить бутылку в один карман, а рюмку в другой. Ну, пить можно и без ножки. Глянь, стоит только взяться за бутылку – у Теодора Олмана кадык прямо ходуном ходит. Я не жмот – отвинчиваю пробочку, наливаю Олману. На что хошь спорю – Кристина сейчас взовьется. Так и есть – уже взвилась. Но если подумать хорошенько, наверно, на свете нужна и такая Кристина. А то не с кем было бы сравнивать Эмму… Белый свет и держится вроде как на парах. Белое и черное, мужчина и женщина… Как вы говорите, товарищ художник? На противоположностях? На них самых!.. Жар и холод, к примеру, огонь и вода, жизнь и смерть, Эмма и Кристина…
Выпей, хозяин! Это тебе не самогон, но штука первоклассная. Алиса достала по блату. Что, печет? Хе-хе. Закусить нечем? Вон, товарищ художник дает яблоки. У кого есть нож, отзовись!
Откликнись, девушка,
Коль есть приданое,
Коль ты мечтаешь о свадьбе
И…
Ну и косарь у тебя, хозяин, таким слона заколоть можно. Передайте, коллега, сюда ваши яблоки, мы их разрежем, так, так, так, на равные половинки. Закусон что надо! Где рюмка, хозяин? Древние латыши угощали, но не забывали и себя. Ух, прямо как жаркие уголья! Закусить? Это можно. Есть, правда, неохота, я дома смолотил яичницу из трех яиц. Однако закусить после стопки – это не обжорство. Это… ну, как в церкви… Что, товарищ художник? Ага, как ритуал…
Милая барышня, Лиесма, теперь ваша очередь. Не пьете? Да что за притча! Все артисты пьют. Почему же вы нет? Просто так? Женщины, они такие: одно они делают, другое не делают, и никогда они сами не знают, почему одно делают, а другое не делают… Ну хоть половинку! Я из тех мужчин, которым женщины не отказывают. Так вы будете первая? Не позорьте старого кавалера, девочка! Мне больше достанется? Вы меня считаете за пьяницу. Разве я вам навязываю, господи боже мой, да никогда я ни к кому не навязывался со своей водкой… Выпей ты, Кристина. Не обзывай чертовым зельем, хозяюшка, попробуй! Слаще меда. Из самой Румынии. Нет, нет, хозяюшка, Румыния не в России. Вот она бабская натура: губы говорят «нет» и «нет», а руку тянет, Ну вот, и не померла! Пожалуйте яблочка! Смотри-ка, и на щеках сразу две красные розы, как у девушки. Когда ты, хозяюшка, смеешься, так сразу будто десяток лет сбросила, а когда серчаешь – на десять лет старше кажешься. Намотай это себе на ус! К примеру, Алиса. Как только… Эх, да что старое вспоминать!
Держи, Язеп! Ну вот, шапку наконец-то все же сиял – как перед причастием. А волосы какие – рыжие, густые да пышные, как горящий лес. Мне бы такие волосы, я бы шапку сроду не покупал.
Ба, этот ром прямо на глазах черт знает куда девается! Ну, товарищ, теперь только по полрюмки, а то кому-то совсем не хватит. Сперва Эмилии. Ну, ну, ну! Берите пример с Кристины. На похороны если – в аккурат и надо выпить. Сердце бьется? А у кого оно не бьется, сударыня? Ну, нет так нет! Дадим лошадиному доктору. Нет, нет, не отрава. Вы же видели, как я лихо выпил. Смелее, смелее! И яблочком закусить, а то вон как скривилась. А теперь коллега… Ну, и мне еще с наперсток осталось. На, Барон, и тебе капельку. Облизывается, сукин сын. Я напою собаку? Что ты, Кристина! Там одна капля. Под Елгавой есть у меня знакомый барбос, так тот ест хлеб, намоченный в водке. Вот где потеха! Сперва станет такой ласковый-преласковый, рот разинет, язык вывалит, и всякому хвостом виляет. Потом давай бегать, да чудно так, и пошел ногами кренделя выписывать. Бегает-бегает – остановится, обнюхает свои следы, будто не поймет, в чем дело, почему ноги не хотят идти прямо. А еще немного погодя… сползает на задницу. Сползает, сползает и хлоп – завалится и храпит. В точности как человек, От смеху прямо животики надорвешь. Как? Как ты сказал, Язеп? «Типичная картина действия алкоголя»? Где это ты ума набрался? А, в «Здоровье»! И то сказать, собака – она ведь живая тварь, как же ей не захмелеть? У нас в Вецумниеках собаки нету, один кот. А кошка, известное дело, до страсти любит валерьянку, зато водку в рот не берет. Один раз накапал я ей валерьянки на хвост. Она чуять чует, а не поймет, откуда идет дух. И крутится, и вертится, и орет благим матом. Пришла Эмма: зачем, говорит, мучаешь кошку? А кто ее мучает, сама мучается. Взяла и вытерла ей хвост мокрой тряпкой. Она у меня такая – миротворица. Хоть что хошь делай, а голос никогда не повысит, руки распускать не станет. Придет бывало за мной: «Пойдем, Волдис, домой!» Если б она шумела или ругалась, тогда бы другое дело, можно отбрехиваться. А что же ты будешь делать, если тебя Волдиком называют?.. И портниха она первейшая. Мастер на все руки. Платье надо – пожалуйста. Костюм надо – пожалуйста. Пальто? Милости просим – и пальто. Из нового сошьет и из старого перелицует. Перевернет материал на другую сторону, потом на третью. Как в цирке!
Чего же я шляюсь от нее?
Э-эх, хозяин, если б кто мог мне это сказать! То ли привык – не могу отвыкнуть, то ли такая во мне цыганская кровь. Не задалась жизнь… Слабый, наверно, характер. Положу себе жить по-новому, честно-благородно, да… то с бутылкой свяжусь, то с бабой. Подберет меня, как медяк па дороге – и нет моих сил противиться. А как хочется быть хорошим, черт побери, сделать… ну, сделать что-нибудь такое, чтобы все рот разинули!
Вот вы хотя бы товарищ художник… Лиесма… Язеп… фельдшерица… ты… твоя благоверная… Все люди как люди, при своем месте, со смыслом… Один я… я не плачусь, хозяин, я не слюнтяй, а только как задумаешься, так на душе кошки скребут…
Наверно, мне малость в голову ударило, мешать не надо было. В меня много влезет, но только чур! – не мешать. А то сначала перцовка, сейчас – опять же ром. Совсем дрянь дело, если после водки вина выпить. Тогда мне крышка. Как однажды на взморье. Были мы у одного друга на рождении, здорово заложили – под завязку. Идем мы на станцию, видим – буфет. Ныряем. Только там ничего толкового нет – один шашлык и кислое. «Зажарь, нам, девочка, каждому по барашку!» – и садимся за столик, берем – что будешь делать – сухое вино. Как пили, еще помню, а как оттуда выбрались, хоть убей – пленка оборвалась. Друзья мне потом рассказывали, что я такое вытворял, господи боже мой, блевал, цеплялся на улице к какой-то бабе, схватился с милиционером. С тех пор я себе сказал: «Стоп! Выпей, Волдемар Пиладзит, если охота горло промочить, но никогда не превращайся в свинью!»
Давай споем, хозяин! Когда поешь, сразу веселей на душе, Кхм, кхм…
Маменькина доченька,
Юбочка коротенька…
Ну, подтягивай, хозяин!
Ах, какой ребеночек —
Чистый ангеленочек…
Теодор от меня все немножко отстает. Не больно-то согласный у нас дуэт. И то сказать, у нас тут и не опера! Подтягивайте и вы! Пойте, чего вы смеетесь!
И добра, а потому
Не откажет никому…
