Текст книги "Обитель Варн"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– закричал, вскинув ладонь, словно желая растереть девчонку о стену. Лесс

пронесло по всему периметру помещения, включая оконные проемы, и она спиной

проверила прочность кладки – она обрушилась, открывая обзор соседней залы, в

которой в немой пантомиме ужаса застыли не успевшие скрыться Варн.

Ойко ойкнула. Соувист рухнул на пол вместе с люстрой и застыл, мечтая, чтоб

вожак не заметил его. Урва сровнялся с полом, Рыч с внутренней стороной

столешницы.

Бэф откинул Лесс на стол и замер в образованном проеме, тяжело дыша от

негодования. До него вдруг дошло, что он словно человек испугался за подругу, за

себя, их совместное будущее. Он ревновал! Как юнец, как глупец!

Вот они, минусы оттаявшего сердца, темная сторона вновь обретенных чувств.

Бэф качнуло – он бы с радостью убил сейчас и Лесс, и человека, что посмел укрыть

ее губы поцелуем, коснуться ее. Но какое он имеет право вмешиваться в ее жизнь,

влиять, давить? Ему давно было ясно, что Лесс так и осталась на меже меж

плоскостью человеческой жизни и существования Варн. Да, пока она еще Варн, но в

любой момент может стать человеком. Ее тянет прошлое, сколько бы он ни смывал

его с ее разума, ни чистил память, потакая собственным иллюзиям, эгоистичным

желаниям. Своим, только своим.

Не важно, что Лесс не осознает, что рвется обратно, в привычный круг

человеческих отношений, предательств, лжи и одиночества. Он прекрасно это

понимает, видит, осознает. И какой смысл удерживать ее, надеяться на что-то? Да

и на что? На то, что она вспомнит прошлое и поймет, что мир людей отверг ее,

предал, растоптал? А как она это вспомнит, если он по своему малодушию, своей

ослепившей разум страсти, постоянно контролирует ее, тщательно заметая следы

прошедшей боли из памяти девушки?

Бэф отвернулся – пора вспомнить, что он не только влюбленный мужчина, он еще

Варн, вожак, что отвечает за сохранность каждого в клане, за свободу выбора, за

порядок. Человек никогда не поймет Варн, не полюбит. Незачем путать иллюзию с

реальностью.

Лесс сама должна выбрать, с кем она и кто. Он не станет больше насиловать ее

своей волей, уподобляясь иным человекообразным. Но защищать, опекать и

присматривать за ней он обязан. Это его долг.

– Моя спальня для тебя закрыта, – произнес через силу и, не обернувшись,

поплыл к себе.

Лесс с тоской посмотрела ему в спину: за что он ее так страшно наказывает?

Непрошеная слеза скатилась по щеке.

– Она плачет, Бэф!! – взвилась Ойко, призывая вожака, схватила Лесс за волосы,

выставляя ее лицо со слезой на щеке как улику. Варн не противилась, она просто

не понимала, в чем суть преступления, как не понимала, что плохого совершила,

желая узнать вкус поцелуя.

– Варны не плачут, – тихо заметил вожак, замерев. Он не хотел оборачиваться,

прекрасно зная, что увидит, прекрасно понимая, что будет дальше.

– Она человек! – взвизгнула Ойко, грубым взмахом сняла ногтем слезу вместе с

кожей, выставила, показывая каждому.

Бэф пришлось вернуться и заявить твердо, пресекая дебаты и бунт, что могли

последовать, в зачатке:

– Она не человек!

– Тогда что это?!

– Кровь и твоя ревность! – ударил по лицу Ойко. Ту качнуло, капля, что была

предъявлена в доказательство, обратное утверждению вожака, выскользнула с ногтя

и упала на пол. Варны замерли – каждый видел – Лесс плакала, как человек, но

вожак сказал, что это не правда, а вожак всегда прав. И сейчас?

Каждый вперил немигающий взгляд в лицо Бэфросиаста, требуя пояснений.

В зале повисло молчание. Лесс хлопала ресницами, силясь понять суть

происходящего. Урва, подумав пару секунд, сел рядом с ней, обнял, давая понять

остальным, что верит вожаку и по-прежнему признает ее своей сестрой, ученицей:

– У каждого свои странности, – заметил он, ответив на немой вопрос Мааон.

Ойко оскалилась, шагнула к Бэф:

– Это серьезное обвинение, вожак. Не время молчать.

– Пока она не человек и не Варн. Она ребенок. Наша сестра, – бросил Майгр,

занимая позицию слева от Лесс, тем самым прикрывая ее с другого бока.

– Вот тебе и ответ, – кивнул Бэф, вскользь глянув на своего помощника: я

заметил, оценил твою верность. Майгр, словно обласканный пес, довольно улыбнулся.

Обняв Лесс, лизнул ее в щеку, заживляя рану, оставленную ногтем Ойко. Рыч и

Соувист переглянулись: братья взрослые – они опытнее, умнее и сильнее – им

виднее, и бочком подвинулись к сородичам, давая понять, что они тоже на стороне

Лесс и вожака. Коуст пихнул Ойко в плечо, хохотнув в ухо:

– Обознатушки, перепрятушки.

Мааон в сомнениях переводил взгляд с одного сородича на другого, оглядел Лесс,

покосился на Бэф:

`Это то, о чем все Варн слышали, но не видели/?

Бэфросиаст молча уставился на него, взглядом говоря больше, чем языком и мыслями.

`Понял', – развел тот руками: Хочу отметить, что всегда поддерживал тебя в любых

начинаниях.

`Вот и не задавай глупых вопросов'.

`Так я, из любопытства. Да, и нет вопросов. Вообще-то Лесс мне сразу понравилась',

– и с елейной улыбкой на губах качнулся к образовавшейся группе сородичей,

погладил Лесс по голове: чудный детеныш. А какая опора клану?

– Инцидент исчерпан. Всем спать, – приказал вожак, фыркнув в лицо подхалима.

Ойко хотела возразить, возмущенная поведением братьев, преградить путь вожаку,

повторно призвать к ответу. Но Бэф, не глядя, махнул ладонью, отшвырнув ее с

дороги, а Таузин подхватил и вообще выкинул в окно – охладись, сестрица!

Смайх подал Лесс чудом выживший фужер с нектаром:

– Подкрепись.

`Лучше б объяснил', – глянула та на брата.

`Я объясню', – заверил Урва: `Пей и пошли спать. Слышала, что вожак сказал'?

– Он любит тебя, – с тоской глядя в светлеющее небо в окне, сказал Урва. Он

сидел у саркофага Лесс, убаюкивал сестру, рассказывая сказку о великом чуде, что

доводится познать не каждому смертному, не то что – бессмертному. В голосе Варн

чувствовалась печаль.

– Ты не знаешь, что это такое, – догадалась Лесс.

– Не помню, – вздохнул тот. Оперся на край усыпальницы и, положив голову на

руки, посмотрел внутрь, в чуть искаженное рубцующимися ранами лицо подопечной. —

Любовь – это дар. Она относится к сфере чувств, а нам они неведомы. Наше сердце

– ледышка, и по венам течет не кровь, а красный фреон. Но в отличие от людей, мы

стараемся понять тех, кто чем-то выделяется из нас.

– А люди?

– Они чураются всего необычного, относят его к сфере неопознанного, ставят в

ряды артефактов. Им так проще. У нас другие взгляды на жизнь, малышка. У людей

она коротка, у нас – бесконечна, и все же мы ценим ее больше, чем они. Причем не

только свою жизнь, но и любого другого существа. У нас в замке часто

останавливаются те, кто в свое время был изгнан с обжитых мест людьми. Человечки

не любят, не желают делить свою территорию с кем бы то ни было. Даже их Боги

живут далеко от них – на небе, где-то глубоко во Вселенной, не видимые, не

осязаемые.

– Почему?

Урва пожал плечами:

– Люди слабы, уязвимы и оттого боятся всего, что нельзя понять, поработить,

подчинить. Они предпочитают гегемонию мирному сосуществованию. Понять, значит

принять. Им тяжело сделать первое и фактически невозможно – второе. Страх, вот

что не дает им мыслить здраво, жить открыто. Продлить свою жизнь, познать то,

что лежит вне плоскости их знаний. Хочется, да не можется. Страх перед болью,

страх перемен, ломка стереотипов, принятие иных способов существования, иных

взглядов на вещи – это серьезное испытание для человека. Их физическая оболочка

и психика хрупки. Потому лишь один инстинкт превалирует над остальными, главный

принцип существования – самосохранение. Выключи его и включится другая программа

– самоуничтожение. Человек доведет себя до могилы, заодно положив рядом пару

соплеменников. Они еще более одиноки, чем мы. Каждый за себя, сам по себе,

раскиданные по миру, живущие каждый в своей ячейке соты – благоустроенных

квартирках. Закрытые двери, закрытые окна, как спасение от вторжения, как

страховка безопасности, спасение себя и глупых безделушек, коими они окружают

себя, отдавая им свое сердце и жизнь.

– Грустно.

– Грустно, – согласился Урва. – Но это не наша печаль, малышка, у нас хватает

своих. Спи, дядя Урва посторожит твой сон…

– Бэф больше не придет?

– Нет. Пока ты не поймешь, кто ты и с кем. Но он всегда будет рядом, всегда.

Поверь, я знаю, что говорю.

– Я Варн!

– Ты несмышленыш, запутавшийся, потерявшийся и зависший меж двух миров. Но

каждый из нашего клана всегда будет рядом с тобой, что бы ты ни выбрала. Только

позови, только подумай.

– Я не понимаю.

– Скоро поймешь. Ты растешь, крепнешь. С каждым днем чувствуешь все больше, все

больше видишь, понимаешь, вспоминаешь. Именно этого Бэф и боится.

Лесс непонимающе посмотрела на брата:

– Варн не знает страха.

– За себя – нет. Но есть другие, что ближе тебе, чем ты сам…

Лесс, тяжело вздохнув, уткнулась в подушку: быстрей бы вырасти и все понять.

И сонно спросила:

– Как рождаются Варн?

– Поцелуй. Яд нашей слюны готовит тело к перерождению. Если яда достаточно,

наступает летаргия… Так бывает обычно.

Урва грустно улыбнулся, глядя на заснувшую сестру:

– Но с тобой все было по-другому…

И настороженно потянул ноздрями воздух – за стеной явно кто-то был…

`Бэф'?

`Да', – ответил тот нехотя: `Присмотри за ней. Я ухожу в город'.

Станевич, Гриеску, Максимов, Хоргер, Янч, Прот, Кузнецова, Белявина… Да,

кажется и не вспомнить всех. А помнятся автобиографии, фамилии, лица. И не смыть

их суетой бегущих, галопирующих дней, лихорадочными передышками. Все, кого она

убила по заданию Гнездевского, словно кирпичики стеной, выстраивались за спиной

и множились, множились, множились. Не пробраться сквозь ту стену, не вернуться

пусть в глупое, но безмятежное время. Прошлое стерлось, настоящего, по сути, не

было, о будущем и не мечталось. Впереди было люто холодно, а позади дико больно.

Жизнь, что капкан, захлопнулась, зажав Алису меж двумя железными зубьями

отмеренного ей пространства – Игнатом Гнездевским и всем СВОН в его лице и

смертью. Она не боялась ее, изучив в совершенстве, но пока дарила другим, убивая

себя, и мечтала о мести капитану. Брела, как получится, тупо выполняя приказы,

уже не чувствуя ничего кроме безмерной усталости и ненависти. Порой настолько

лютой, что она разливалась по сознанию, путала мысли и топила разум. В этом

океане тонул не только Гнездевский – Сталеску. Порой она сама не могла сказать

точно, кого ненавидит больше – себя или Игната?

Первое время она металась в поисках выхода, не находила, злилась и не то, что

сдалась, а скорей затаилась. Усталость и отвращение к себе, к той миссии, что

выполняет, выжгли ее изнутри, состарили, обратив душу в прах.

Она стала высококлассным специалистом, ее оценили, повысили в звании, поручали

самые тяжелые, опасные задания, с которыми она с блеском справлялась. И уже не

мечтала промахнуться, не могла, даже если б сильно захотела. Тренировки,

ежемесячные стрельбы, ежеквартальные курсы переподготовки вышколили ее настолько,

что она перестала чувствовать себя человеком, превратилась в автомат, очень

мощную программу, живущую отдельно от всех законов природы, вне людского

сообщества. Впрочем, иначе и быть не могло. Любой агент СВОН был изначально

изолирован как от окружающего мира, так от своих же товарищей. В этой паутине

каждый был сам по себе и знал не больше, чем нужно, чем позволено было знать. Ни

друзей, ни семьи, ни каких-либо привязанностей невидимкам не полагалось.

Безликость, неприметность и постоянные тренинги, что выхолаживали душу, но

держали тело в форме. Алиса превратилась в нечто среднее меж хамелеоном, самым

матерым хищником и компьютером. Талантливая актриса, гениальная машина для

обнаружения и устранения объектов любого уровня сложности и очень одинокая,

лишенная нормальной жизни, обычных среднестатистических радостей женщина.

– Что не так, Лиса? – спросил ее после очередных плановых курсов

переподготовки Тропич, протягивая пропуск на выход из части.

– Чем вызван ваш вопрос, сержант?

Мужчина замер, встретившись с ее пустым пространным взглядом, и впервые не

выдержал его, отвернулся. Но все же не преминул дать отеческий совет:

– Я знаю, что с тобой, Алиса. Понимаю. И наверное, не открою большую тайну,

сказав, что дальше будет лишь хуже. Хочу дать совет: не думай спрыгнуть с этого

поезда. Иначе, чем под колеса, не получится.

Алиса молча взяла пропуск, повертела в руке и вдруг, вскинув взгляд на сержанта,

тихо сказала:

– Я больше не могу убивать.

– Игнат пустит тебя на мясо, – так же тихо заметил Тропич.

– Не получится, – без уверенности парировала девушка.

– Сможет. Сама знаешь – без раздумий. Только почует, что ты против него, только

заподозрит… Будь с ним осторожна, Алиса.

Старый вояка развернулся и, не попрощавшись, направился к казарме. Он многое мог

бы ей сказать, но разве имел право? Да и не было в том смысла – Алиса давно уже

превзошла своего учителя и знала ответы на все вопросы, трезво оценивала силы,

шансы.

Сталеску провожала его взглядом и переводила на внятный язык то, что он хотел,

но не мог, не смел высказать открыто: Игнат знает, что ты близка к срыву. Он

знает, что ты против него. Он настороже, а ты в опасности. Не делай глупости,

мобилизируй силы – развей его сомнения. Глупо идти на конфронтацию, обострять

отношения. Этого врага тебе не одолеть. Ты умрешь, и мне будет очень жаль. Не

стоит по-глупому подставлять голову под пресс.

`Посмотрим, посмотрим… кто кого' – прищурилась девушка, и, закинув легкую

спортивную сумку на плечо, пошла к пропускному пункту. Через шесть часов она

получила задание. Еще через неделю – второе. Месяц провела в Тмутаракани,

выслеживая объект, полтора парилась в джунглях, отлавливая по одному группу

неугодных СВОН людей, решившихся не только иметь свою точку зрения на методики

особого отдела, но и высказать ее, и угрожать обнародованием компромата,

спрятанного неизвестно где. На его обнаружение ушел еще месяц, а на ликвидацию

стоящих на пути – восемь несчастных случаев, две пули и четыре стилета.

Потом ее загнали в Азию спасать религиозного деятеля, который в порыве

старческого маразма возомнил себя мессией и рванул спасать густонаселенную часть

земного шара от козней Сатаны и мук ада. Обывателей он не впечатлил, а политиков

– да. Он стал весьма нужной фигурой в одном споре, суть которого была настолько

далека от Бога, насколько сам престарелый миссионер далек от мира. Его появление

в нестабильной зоне было как нельзя кстати и повлекло за собой большие волнения.

Фанатика пленили и передавали из рук в руки, играя им как пешкой, когда

закрываясь им, когда выставляя в арьергард. Закончить миссию маразматика и

вернуть его домой, под присмотр добрых профессоров-психиаторов, было поручено

Лисе. С отрядом спецов она забрала старческое тело, положив к дряхлым мозгам

Великого Гуру около пяти десятков жизней. Хотя, по ее мнению, он не стоил жизни

и бабочки-однодневки. То же самое думали и большинство ребят из группы, но

молчали, как и Лиса. Сидя в салоне эвакуатора, отводили взгляды от трясущихся

рук старика, от блеклых глаз, от его седых всклоченных волос, чтоб не выдать

своих истинных чувств ни ему, ни товарищам. Закон СВОН: знаешь – молчи, думаешь

– думай про себя. Настроение, мысли, чувства – личное дело каждого. Никого они

не волнуют, не интересуют. Их не высказывают и не обсуждают, как и приказы. Мы

вместе, но каждый сам по себе. Глупо откровенничать, не стоит заводить друзей.

Завтра либо тебя может не стать, либо друга. Жить нужно этим денем.

Только Алиса успела вернуться в номер, смыть дорожную грязь, как заныл мобильник.

Капитан сзывал своих на стрельбы, давая три часа на сборы и дорогу. Правда, двух

часов у Алисы не было, учитывая отдаленность от пункта прибытия – как раз три

часа, чтоб добраться.

К прибытию на место у Алисы было два горячих желания: поспать и придушить

капитана. Понятно, что ни первому, ни второму не суждено было сбыться. Девушка с

горя демонстративно залезла на капот машины, вытянула ноги, прислонившись спиной

к лобовому стеклу, надвинула фуражку на нос, прикрыв козырьком глаза. Сделала

вид, что спит. Сама же внимательно наблюдала за собранной группой, за

Гнездевским и пыталась совладать со злостью, навеянной повсеместной усталостью.

Ее взгляд четко фиксировал каждую мелочь, разум анализировал и делал выводы. Увы,

они были неутешительными и успокоению не способствовали. Из двадцати семи

собравшихся Алисе были не знакомы пятеро: молоденькая, курносая девица с

внешностью грызуна и четверо внушительной комплекции парней. Далила же, Голубь и

еще трое товарищей отсутствовали, что рождало предположение об их занятости, и

тут же разбивалось о факты: капитан устраивает стрельбы лишь тогда, когда группа

может прибыть в полном составе. Исключение может составить один, максимум два

бойца. Учитывая явление новеньких, напрашивался вполне объяснимый вывод: пятеро

ушли, пятеро пришли. Ясно, куда ушли те и почему явились эти. Не ясно другое —

сколько понадобится времени, чтоб заменить каждого бойца в элитной бригаде

Гнездевского?

– Долго загорать думаешь? – спросил Игнат, подходя к машине. Облокотился на

капот, недовольно поглядывая на Лису. – Стрельбы не отменяли, агент Лиса.

– Для кого как, – мило оскалилась девушка, убирая фуражку с лица. – Далилу,

смотрю, освободили, Голубя, Гаспара. Кто еще? А-а, Василек и Медуза. Пошлешь им

порицание по Визиону?

Игнат отвернулся. Посмотрел на отстреливающую последние мишени молодежь и

вспрыгнул на капот рядом с Алисой:

– Устала?

– Хочу ясности.

– Не положено.

– Мне? – ехидно прищурилась девушка, взглядом намекая на их давние отношения.

– Это в прошлом, Лиса, – ответил Гнездевский и задумался. Устроился удобнее,

оглядел девушку, широко улыбнулся, потянувшись к ней. – Хотя, я не против

возобновить их. Сколько раз уже предлагал… Надумала?

– Лучше под танк, – бросила Алиса, села, чтоб 'ласковое' лицо капитана не

маячило перед ней.

– Хамишь? Ох, смотри, кончится мое терпение, – предостерег тот, не скрывая

разочарования и недовольства.

– Думаешь, не переживу… как Далила?

– Причем тут Далила?

– Она погибла? Где, как?

– Не много ли хочешь знать?

– Ответь. Всего один раз скажи правду, – повернулась к мужчине Алиса. Она

готова была простить ему многое за минуту откровения, пусть горькой, но правды.

Но Игнат давно забыл о том, что это такое. Ложь для него была привычна и тем

приятна, красива, вкусна.

Он скривился:

– Много будешь знать…

– Отправишься к усопшим героям – товарищам. Ясно, капитан.

– Что тебе ясно?! – разозлился тот. – Много разговариваете, лейтенант. Встала

и пошла…

– Палить по мишеням. А зачем? Чтоб вопросов не задавать?

– Чтоб форму держать! И не забывайся!

– Хорошо.

Алиса неожиданно для капитана вытащила пистолет из наплечной кобуры и прямо с

машины выпустила всю обойму в ползущие мишени молодых и старых бойцов, ни разу

не промахнувшись. Потом с той же невозмутимостью поменяла обойму, вложила оружие

обратно и опять легла на капот. Старики развернулись и поаплодировали. Молодые

внимательно оглядели ее и попытались воспроизвести то же мастерство стрельбы и

наплевательство физиономий. Получилось так себе.

– Зеленые совсем, – с сожалением качнула головой Алиса. – Положат ведь их,

Игнат. Или засыпятся.

– Не засыпятся, – буркнул тот, отвернулся, сделав вид, что сильно

заинтересовался пейзажем каньона.

Девушка насторожилась: пятеро спецов ушли в неизвестность, пятеро сопляков

прибыли – что же такое затевается, что СВОН потребовалось мясо? А иного вывода

не получалось. Алиса почувствовала непреодолимое желание сделать еще пару

выстрелов – в сердце капитана и в лоб. И никаких вопросов – ответов, чистое

самоудовлетворение.

– Тебе кошмары не снятся, капитан? – спросила с яростным шипением. – В гости

покойники не приходят? Все те, кто убит тобой или по твоему приказу. А ребята,

твои бойцы, с которыми ты вместе пил, смеялся, спал? Скольких ты уже на тот свет

отправил, мило улыбаясь в лицо и выдавая нечто патетическое, при этом прекрасно

осознавая, что они смертники? Скольких, а? Десять, пятьдесят? Сто? Совесть не

мучает?

– Совесть – сказка для гражданских, а нам ее по уставу иметь не положено…

– Вот ты ее имеешь с утра до ночи.

– Не тявкай! Много рассуждать стала, – прищурился Игнат.

– Что, уставом и это запрещено?

– Достала ты меня, Лиса, смотри, разозлюсь, а то и обидеться всерьез могу.

– Угрожаешь? – криво ухмыльнулась девушка.

– Предупреждаю. Достала меня твоя философия! Приказ есть приказ. Не тебе и не

мне его обсуждать. Кто бы говорил о кошмарах с невинноубиенными в главной роли.

У самой взвод жмуриков за спиной марширует, не меньше, а ту да же – в

рассуждения.

Алиса скрипнула зубами, вперив в капитана немигающий, красноречивый взгляд. Они

смотрели друг на друга всего минуту, но каждый понял – о перемирии и добрых

отношениях речи быть не может. Они враги, и кто кого – у кого ума и хитрости

больше.

`Жаль пускать тебя на мясо, но ты сама мне выбора не оставляешь, – говорил

взгляд Игната.

'Порву я тебя, капитан. Утоплю лично. За всех. За все разом. Быть тебе моим

последним объектом, – говорил взгляд Алисы.

Игнат нахмурился, по лицу прошла судорога сомнения, и вновь оно разгладилось,

взгляд стал спокойным, по-отечески добрым:

– Устала ты. Давай организую тебе отпуск на пару недель. Настроение поднимает,

мысли оптимистические появятся. Смотрю, совсем тебя хандра замучила, на старших

по званию уже замахиваешься. Так и до трибунала недалеко. Нет, серьезно, сразу

после стрельб лети в Любицы…

– Почему именно в Любицы? – прищурилась Алиса, пытаясь по лицу и взгляду

капитана понять причину его лояльности. Ведь фактически открыто перчатками

обменялись и каждому ясно – война. Значит, перехитрить решил? Посмотрим…

– Прекрасный, тихий городишко. Лучшего для отдыха не найдешь. Я сам, грешен,

собрался туда на днях. Билеты вон в бардачке лежат. А не получается пока. Так

что лети, лейтенант, отдыхай. Я позже присоединюсь, – улыбнулся заискивающе. —

Не прогонишь?

– Ну, что ты милый, – протянула Алиса: присоединяйся, голубок. В приятном для

тебя городке все точки над `и' и поставим.

– Вот и славно. Оторвемся, душа моя, вволю.

Скатился с капота, залез в салон и вытащил билет.

– В аэропорту тебя встретят, отвезут в Любицы, прямо до гостиницы. Уверен, тебе

понравится.

Алиса внимательно посмотрела на него:

– Мне уже нравится.

Только вопрос беспокоит – почему именно Любица?

Глава 15

Он хотел всего лишь развеяться, забыться, но сердце, стряхнувшее наледь прожитых

лет, лишало возможности вернуться в состояние беззаботной расслабленности,

надменного равнодушия, что позволяла Бэф бесстрастно взирать на мир людей, от

души веселиться, глядя на их деятельность, пародию, на ту мораль, что

проповедуют, на маски лиц, диссонирующие с мыслями.

Совсем недавно он любил бродить по улочкам городов, подшучивать над людьми,

подслушивая их мысли. Ему нравилось снимать с человеческих лиц фальшивые маски,

оголять истинную суть, как нравилось смотреть на шедевры живописцев. Кисть

художника фантастически точно передавала забытые Бэф чувства. Он мог часами

стоять у полотен Эль Греко, Боттичелли, Васильева, Веласкес, ловя малейшее

движение души, рожденное от полотен гениев. Мог улететь в Санкт-Питербург

специально лишь для того, чтоб посетить Эрмитах, пройтись по Ботаническому саду.

Или в Венецию, чтоб покормить голубей на площади, посидеть в кафе на набережной.

В такие минуты он почти чувствовал тепло солнечных лучей, что заливали улочки

древнего города, почти ощущал дуновение ветра: и понимал радость озорных

мальчишек, играющих у фонтанов.

Этой малостью он жил и порой верил, что жив.

Внешне он был таким же, как все, кто его окружал – уверенным в себе, спокойным.

Загар ложился на его кожу, как на кожу любого другого туриста, официант

заискивающе улыбался ему и ждал хороших чаевых, как от любого иного посетителя,

элегантные женщины заинтересованно поглядывали на него, оценивая и достоинства

фигуры и лица, и кошелька, флиртовали, как с обычным мужчиной, привлекшим их

внимание. Радовались комплиментам и вниманию, огорчались при игнорировании их

призывных взглядов. И никто, где бы он ни был, с кем бы ни общался, не ведал о

том, что под шелками одежды и атласом кожи, не бьется сердце, что кровь не греет

вены, что сильное молодое тело не чувствует ласковых прикосновений нежных

женских пальчиков, прохлады морской воды, грубого холода Северных ветров,

плавящего жара Южных пустынь. Оно лишь помнит, лишь желает почувствовать вновь

все то, что так доступно человеку, но проходит незамеченным.

С каждым годом, с каждым веком он утрачивал память о тех переживаниях, пусть

глупых, но прекрасных, что бурлили в нем, двадцатилетнем юном, пылком идеалисте

– человеке. Вокруг менялся мир, менялся темп жизни, рушились системы, воевали и

объединялись государства, рождались и умирали законы, идеи, религии, люди. А он

бесстрастными глазами смотрел вокруг, словно в экран, и видел лишь смену

декораций и бесконечное повторение пройденных этапов истории. Не его, без него.

Все чаще Бэфросиаста одолевала грусть, то, пожалуй, одно из немногих чувств, что

было оставлено ему Монгрейм, самой природой существования Варн. Тихая печаль

сожаления о том, что не может испытать вновь, прочувствовать то уникальное

чувство безумия, что овладевает и молодыми, и старыми, и чистыми, и искушенными.

То родство душ, ту близость и счастье полета не тела – души, что расправляет

крылья под взглядом любимой.

Он смотрел на влюбленные парочки и пил, как нектар свет исходящего от них

восторга и пытался растопить этим светом наледь собственного сердца, заставить

его биться и вновь обрести давно утерянное, желанное…

Вот он и добился.

Бэф сел за столик открытого кафе в парке, прислушался к себе – сердце не билось

без Лесс, но тлело словно уголек, рождая тепло, лелея чувства. Мешало разуму,

предавало хозяина, подменяя долг вожака клана стремлением влюбленного стоять на

защите лишь одних интересов, лишь одного существа. Которое и не догадывается о

том, не знает, как не знал и он всего лишь три месяца назад….

Ему нравилась Любица. Она завораживала, манила Бэф. Старинные здания, фонтаны,

горный массив, белеющий седыми вершинами, хорошо просматривался с верхней точки

– площади у центральной гостиницы, где он поселился. Отсюда был виден весь город

– аккуратные черепичные крыши домов, раскидистые кроны деревьев, кривые линии

улочек, шпили старинных башен и часовен и цветы, цветы – на клумбах, на окнах, в

палисадниках, огромных газонах.

Замечательный древний город, не одну сотню раз менявший свое название, видевший

и разрушение, и возрождение, но сохранивший атмосферу беззаботной свободы от

любых завоевателей, включая человека. Он словно мирился с присутствием людей на

своей территории, позволял им топтать каменные мостовые, дышать своим воздухом,

пропитанным ароматами цветов, чистотой и свежестью снега, что лежал в горах, и

взирал на своих жителей глазами бойниц, окон и средневековых витражей, как

великан на лилипута, с долей снисхождения. Люди подсознательно чувствовали, что

не живут здесь, а гостят. Но не знали даже, не догадывались, кому же на деле

принадлежит и подчиняется их город.

А Бэф знал – главным Варн. Старым, очень мудрым, матерым хитрецам, трем вожакам

трех сильнейших и самых могущественных кланов: Камилу, Соуистису, Хеду. Бэф

слышал, что именно отсюда пошли Варн, именно здесь когда-то эти трое приняли бой

против изгоев, отстояли право на существование меж людей, приняли законы. И

теперь зорко следят за своими потомками, распространившимися по всей планете.

Слово трех – главный закон для любого Варн, от изгоя до вожака. Эти трое,

прослышав о распри меж Юзифасом и Бэф, вызвали их сюда, чтоб вынести приговор,

урегулировать проблему, выслушав обе стороны. Они приняли право Бэфросиаста,

осудив действия Юзифаса. Тот остался недоволен, но был вынужден смириться. Пока.

Не знай Бэфросиаст его характер, он бы поверил в лояльность противника, но спор

меж ними имел слишком давние корни, чтоб так просто разрешиться. Бэф знал – тот

нарушит вердикт Главных при удобном случае. Возможно, очень скоро, стоит только

покинуть Рицу территорию вожаков. Он был готов поставить точку без вмешательства

извне, в честной битве, один на один, послав тому вызов. Ждал, когда Юзифас

решится назначить встречу, время, место. Кланы больше не должны страдать, и из

Любицы домой вернется лишь один вожак.

Потому Бэф не торопился покинуть гостеприимный город, тем более, здесь у него

образовалось весьма интересное знакомство с профессором Зелинским. Забавный

старичок развлекал его байками о нежити и нечисти, оглашая невероятные теории с

присущим всем ученым темпераментом. В прениях и занимательных беседах время шло

незаметно, прошла неделя, пошла вторая, но Юзифас не спешил проявиться. Бэф

начал скучать и томиться.

Сказки профессора уже не развлекали. Рицу все чаще оставался в номере. Но в

соседний поселили какого-то фаната тяжелого рока. Он, видимо, был глух, и оттого

на умеренной громкости дуэты отбойных молотков слушать не мог. Бороться с

меломаном было бесполезно, это он понял, когда портье попытался вразумить жильца:

в ответ тяжелый рок сменился на `легкий', но разницы никто не уловил, потому что

теперь не только децибелы музыки, но и тоскливые тексты песен давили на разум,

влетая в открытые окна и балконные двери номера Бэфросиаста.

Прослушав двадцать раз `О чем поет ночная птица', Бэф понял, что в двадцать

первый раз споет сам, и решил сменить интерьер своего номера на прелести

городского пейзажа, что открывались с гостиничной площади.

Нет, можно было просто закрыть окно и остаться в уединении номера, что в

принципе и сделали остальные жильцы, однако Бэфросиасту это бы не помогло. Мало

его слух был много острее человеческого, так еще и чувствительность обострена до

предела, и хоть в закрытые окна не проникали звуки музыки, зато легко – чужие

мысли, вернее, полное их отсутствие. Пустота и одиночество разъедали меломана, и

состояние его души фактически в точности отображало состояние Бэф. Он даже

подумал, что за стеной поселился его собрат, еще один Варн. Однако, привычного

знака приветствия, что принято меж своими, не последовало, и Бэф понял, что

ошибся – за стеной жил человек. Обычный депрессивный пессимист, что не жил, а

мучился своей жизнью, и пытался смириться с ней, примириться с собой. При этом

конфликтовал с окружающим миром, абсолютно естественным для человека способом —

оставаясь один на один с собой и своими одиночеством.

Был бы Варн, пришел бы к собрату, и они разделили бы его на двоих, как делят на