Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)
– Чего, Макарушка, опять тебе паи спать не дают? – проскрипел дед. – Ну-ка, ребяты, давайте-ка его мне сюда…
Братья подвели пьяного к деду, удерживая за руки. Бабы сгрудились к столу, а ребятишки, зная, что в таких случаях большим не до шуток, заняли более безопасные места: на печи, на полатях, в дверях горницы.
– Отделяй, батюшка, и все тута! – предстал перед дедом Макар.
– Я т-тебя отделю! – поднялся Михайла, и его бадик раза два хлестко прошелся по плечу Макара. Тот рванулся, увертываясь от деда, потому костыль стал попадать то по Мирону, то по Тихону.
– Вот тебе! – приговаривал дед. – Вот тебе, пьяный варнак! – А клюка в немощной его руке все ходила по старшим сыновьям, не задевая Макара.
– Вот чего, ребяты, – еле выговорил, задохнувшись, дед, – вяжите его опояской да спать кладите… Ишь ведь чего удумал – на паи! Всю хозяйству по ветру пустить, стал быть. Ах ты, бездельник!
Мужики для порядка связали Макара мягкой суконной опояской, стащили с него пимы и уложили в горнице на половик, бросив сверху его же шубенку.
– Ты спервоначалу проспись, – уговаривал брата Тихон, – посля на трезвую голову потолкуешь.
12
Васька Рослов, как только мужики с Макаром ушли в избу, не теряя времени, схватил метлу и, торопясь, начал махать ею по высохшему от морозца двору. Не враз его выметешь, двор-то, большой он. А Ваське скорее хочется сделать это да повидаться с Катюхой.
Если бы еще в дороге из Боровой какая-нибудь гадалка сказала, что пойдет он к зазнобе вечером, ни за что не поверил бы Васька: к чему себя и девку тревожить, к чему бередить больное место? А теперь вот понял – не усидеть дома. И спать ляжет, так не уснуть, пока не повидается с Катькой.
На землю пали короткие вечерние сумерки, потому как солнышко давно закатилось, а месяц, вися над курганом за реденьким облачком, не мог пока одолеть и отпугнуть потемки.
Васька замел мусор в угол двора, собрал его в кучку. Оглянулся на темное кутное окно: спать, стало быть, улеглись все. Вышел за ворота, прошагал мимо Дурановых, избушку бабки Пигаски миновал – вот он и Прошечкин дом…
Трепещет сердечко, колотится, будто косогон у сенокосилки: выйдет ли Катька-то? Поздно уж. Спать, наверно, легла. Отбежал за угол Прошечкиного тына, притаился, прислушался и громко три раза свистнул. Долго, показалось, ждал – ни звука уловить в ответ не мог. Повторил троекратный свист и опять затаился.
Это сигнал у них такой условный был – свист. И знала его Катька еще с осени. Сегодня, конечно, не ждала она Ваську, а потому спит, видать, беззаботно. Не дозовешься ее.
Приуныл Васька и совсем уж было вернуться домой собрался, но тут натужно засвиристела старая калитка, будто простуженная ворона каркнула. Выглянул из-за плетня Васька – стоит Катюха в короткой шубейке, в наскоро накинутой серой шали, по сторонам оглядывается и никого, понятно, не видит. Налетел на нее Васька ураганом, обнял и закружил. Под пимами тонкий ледок в лужицах захрустел звонко.
– И-и, шалопутный полуношник! – задыхаясь от радости, выдохнула Катька, отстраняя его от себя. – Чего ж ты ночью-то? Спала ведь уж я. Думала, во сне мне свист этот померещился. А посля проснулась да сызнова услышала…
Поцеловать ее Васька не решился. И она холодно отодвинулась от него, несмело позвала, сторожко поведя глазами:
– Отойдем, что ль, в степь: враз да выйдет кто тута.
Они привычно, как всегда, пошли по дороге в степь. Но пошли отчужденно как-то, не касаясь друг друга. И каждый думал о своем. Слова, какие говорили раньше друг другу, теперь будто бы потеряли смысл, повяли, как вянут подкошенные в поле цветы. Многое хотел бы сказать Васька, да к чему теперь говорить, коли все переменится скоро…
Днем хорошо пригревало, таяло. Лужицы на дороге объявились – не то что воробью напиться, курице искупаться можно. А в ночь, когда вылупился из-за кургана рогатый месяц и выкропились яркие звезды, приморозило, да так, что лужи скоро промерзли насквозь и лед в них начал трескаться. С нежным звоном падали тонкие льдинки в пустоту под ногами. Плетни мохнатым куржаком оделись, как зимой.
– Дак что ж, Васенька, – вдохнула Катька морозный воздух, – слышала я, в солдаты будто бы ты уходишь? Ко мне и заглядывать перестал…
– По осени ухожу, – глухо ответил Васька.
На душе у него и без того было тоскливо и муторно, а тут еще с хутора донесся жуткий, затяжливый собачий вой. И доносился он, кажется, из их двора.
– Ух, пропасти на ее нет, на эту собаку! – зажала уши Катюха.
– Да это Курай, знать, наш заливается, – безошибочно определил Васька. – С чего бы это его прохватило?
– Ой, да ведь примета-то нехорошая какая!
– Ну их, приметы всякие! – храбрился Васька, а у самого тоскливо давило под ложечкой. – Повоет да перестанет.
– Нет, нет, Вася! – тревожно воскликнула Катюха, прильнув к плечу парня и обнимая его дрожащими руками. – Боюся я! Страшно мне, жутко чегой-то. Давай воротимся!
Они повернули обратно. Вой собачий то смолкал, то снова тягучим, ядовитым зовом повисал над спящим хутором. Катька трепетала всем телом и еще теснее прижималась к парню, надеясь найти в нем защиту от нахлынувшего страха. А Васька до крайности замедлил шаг, почти остановился, одеревенел весь. Через великую силу, против воли и вопреки своим чувствам, подчиняясь одному лишь холодному рассудку, хотел он сейчас же, не сходя с места, сию же минуту высказать то единственно разумное, что оставалось предпринять в их положении: оборвать все нити, связывающие их, и расстаться. Не будоражить, не терзать понапрасну душу. Конец уже предрешен. И чем скорее наступит ясность, тем легче будет ей и ему при последнем расставании.
А Катька, будто бы читая его мысли и ни за что не желая дать ему выговорить вслух страшные, как приговор, слова, торопила вперед, молитвенно заглядывала ему в глаза, трепетала в предчувствии беды.
– Глянь, глянь, Вася! – вдруг остановилась Катька, указывая в степь.
Со стороны города и не по дороге, кажется, – снег-то совсем уж неглубокий стал, – друг за другом ехали несколько конников. На белом снегу они хорошо были видны. Передний спускался в балку, так что зачернелась лишь голова и скрылась за белым косогором. Потом и остальные исчезли там же, в балке.
– Кому ж эт шастать в такую пору охота? – удивилась Катюха.
– Да мы же вот шастаем, – усмехнулся Василий, но тревога взяла верх и над его мыслями.
У ворот Прошечкиного дома, прижавшись в уголке между столбом и калиткой, они долго прощались, а Васька так и не мог выговорить припасенных жестоких и правдивых слов. Целовал он ее бережно, с опаской прикладываясь к полным губам и виновато заглядывая в карие глаза.
– Вась! – испуганно вскрикнула Катюха, оттолкнув его от себя. – Никак, у вас во дворе чтой-то неладно!
Васька суетливо оглянулся, увидел нежно-розовый клок неба за дурановской избой, услышал какой-то тревожный шум в своем дворе и, словно дождавшись избавления от невысказанных мук, бросился бежать туда, оставив Катюху.
13
В эту пору день становится настолько длинен, что хуторянам хватает его на все заботы. В редкой избе вздувают по вечерам огонь и засиживаются за прялками бабы. У Рословых притихло все, угомонилось нынче, как только смерклось, когда еще над трубами многих изб витали беловатые столбцы кизячного дыма, а хутор впал в дрему.
Макар, связанный, так и спал на половике, стонал во сне, скрежетал зубами. А Дарья, дождавшись еще с полудня настоящего покоя и умиротворения, снизошедших на нее после страшных мучительных суток, теперь спала сладко и непробудно. Она не слышала, как приехали мужики, как ужинали, как подходил к ней Макар и как наконец оказался он на половике возле ее кровати.
Спали безмятежно все. Тут и там сопели, подсвистывали, храпели на разные голоса. Только дед Михайла в неизменных своих пимных опорках и старой шубенке, накинутой на плечи поверх исподней рубахи, сидел на лавке против кутного окна, выходящего во двор. Вот так, сложив руки на изгибе клюшки, стоящей между колен, мог он сидеть много часов подряд, изредка поглаживая мягкую длинную бороду. И вовсе не от старости одолевала его бессонница. Даже волнение, вызванное бунтом Макара, давно улеглось, повяло в душе. Он уже простил сыну его горячность и, смирившись перед неизбежностью будущего, знал, как поступить с Макаром.
Тревожило Михайлу совсем другое, более неутешное и куда более опасное. Днем, когда мужиков не было дома, Дарья беспробудно спала, хотя Настасья монотонно долбила бердом, дотыкая последний аршин рябого, в клеточку, тонкого холста, чтобы убрать стан к приезду мужиков, а Марфа уходила на речку полоскать белье, в каморку к деду вскочил запыхавшийся Степка.
– Дедушка, дедушка! – таинственно зашептал внук, утирая варежкой толстый нос. – К нам дядя Кирилл Дуранов во двор приходил. В конюшню позаглядывал, а потом у тех саней, на каких бочка стоит, вывернул оглобли, а завертки с собой унес.
– Ты-то где ж был? – встрепенулся дед. – Видал он тебя?
– Не-е, – протянул Степка, округляя серые глаза. – Мы с Гришей нашим, дядь Тишиным, на сарае сидели. Никого во дворе-то не было.
– Ну ладноть, – сказал тогда дед, – ты помалчивай, да и Гришутка чтоб чего лишнего не сболтнул… Понял, что ль?
Степка, конечно, понял. Он и сам теперь всегда сторожился Кирилла Платоновича, ладил, как бы не попасться ему на глаза. А когда углядел его на своем дворе, сам припал к соломенной кровле сарая и Гришку, этого несмышленыша, придавил тоже. Так и пролежали, пока непрошеный сосед по двору шастал. Восьмилетнему Гришке он, понятно, не стал объяснять, для чего им надо было прятаться, только заказал настрого, чтобы никому об этом не говорил. Мало ли ребячьих тайн бывает. Да и не хотел он впутывать этого милого парнишку в такое дело. Всеобщий любимец в семье, не по годам был Гришка смышлен, приветлив и всегда опрятен. Дарья так больше Настасьи – матери Гришиной – миловала мальчонку: «Ну, Гришутка, – говаривала она, – только вырасти, все девки хуторские твои будут!» А Тихон гордился своим первенцем, давно решив для себя: «В блин расшибиться, да отдать мальца в ученье – негоже дару божьему без пользы сгинуть».
В ночи дед Михайла рассуждал об одном и том же: зачем Кириллу Платоновичу завертки понадобились? Правда, других саней во дворе не было, а эти стояли так, на всякий пожарный случай. Летом бочку переставляли на телегу, и она стояла там же, в углу сарая. А чего Кириллу еще в конюшне надо, ежели за завертками приходил?
Мысли ползли и ползли одна за другой, тяжело ворочались в мозгу деда, не давая ему покоя. Много раз выходил он во двор, глубоко вдыхал недвижный морозный воздух, слушал, как щелкает ледок в замерзших лужах на дороге, как тяжело пыхтят на заднем дворе коровы, как мирно позвякивают цепочками лошади, примкнутые к колоде. Удостоверившись в полном покое, покидал свой пост и снова садился на прежнее место, к окну: сквозь него все-таки больше звуков со двора доходит.
Несколько раз с вечера принимался выть Курай – жалостно так, затяжливо, с тоненьким подвизгом выл. Но дед надолбил ему клюкой – теперь Курай успокоился.
А вот как последний раз выходил, послышалось ему, вроде бы задние воротца у Дурановых пискнули. Долго потом выжидал, не уловится ли чего еще. Нет, не уловилось.
Прошаркал дед в горницу, легонько постукал клюкой по бедру Макара, тот заворочался тяжело на полу, мотнул косматой головой и, видимо, ударившись щекой об пол, очнулся.
– Встань, Макарушка, встань, – ласково приговаривал дед, – руки-то я тебе развяжу.
Крякнув, Макар поднялся на ноги, повернулся к деду спиной, подставил связанные руки. Михайла нащупал на опояске нетугой узел, распустил его.
– Прости меня, батюшка, за вчерашнее, – хрипло говорил Макар, встряхивая затекшими кистями рук. – А делиться-то я все ж таки не откажусь…
– Ладноть, – смиренно ответил Михайла. – Всю хозяйству на паи делить не станем, а тебя отделим, коль уж так затратилось… Ты покрепись поколь, покрепись: вот новую избу поставим, а тебе, стал быть, тута жить. Чуешь…
– Чегой-то тама?! – ахнул Макар, уставившись через дверной проем из горницы в кутное окно.
Месяц к тому времени закатился, и в темном окне величественно и страшно трепетал кровянисто-багровый отсвет. Макар, как был – босиком, без шапки – сиганул мимо деда, чуть не столкнув его, в дверь. Во дворе бешено, с подвывом залаял Курай. И не успел Михайла шагнуть из горницы, как вновь распахнулась избяная дверь и послышалось страшное, хватающее за сердце:
– Кара-у-ул! Гори-им! – не своим голосом заорал Макар.
– Господи Исусе… – поперхнулся дед, крестясь и чувствуя, как пол уходит из-под ног.
– Царица небесная, матушка! – послышался сонный голос Настасьи.
– С нами крестная сила! – хрипло ахнула Марфа.
Проснулась и запричитала Дарья. Через считанные доли минуты в избе Рословых поднялся настоящий содом. Бабы с растрепанными волосами, в одних исподних рубахах совались всюду, стараясь как-то помочь мужикам одеться. Мужики перепутали пимы на печи, оттого сбились все в кучу, мешали друг другу, и разобрать что-либо было уже невозможно.
– Да зажгите хоть лампу, бабы, трафить вас всех! – вышел из себя Мирон: он в третий пим пытался засунуть ногу, но попадали какие-то, бабьи, что ли, совсем не подходящие маломерки.
На полатях заголосили перепуганные малые ребятишки. Их не успокоила и зажженная Настасьей лампа. Со двора слышался заливистый брех Курая, жалобно мычали коровы, бесновались на привязи кони. В настежь распахнутую дверь, не закрытую со времени возвращения Макара со страшной вестью, вывалились все скопом.
Над задним двором жарко полыхало большое яркое пламя. Горела соломенная кровля, только на прошлой неделе очищенная от снега.
В это время в калитку юркнул Васька и, никем не замеченный, окунулся в суетливую толчею перепуганных людей.
– Марфа, растворяй шире вороты! – скомандовал Тихон. – Мужики – в конюшню! Лошадей не отвязывать: вынесем колоду, и они с нами выйдут… Настасья, иди выпущай коров!
Размахнув обе половины ворот во всю ширь и подперев их, чтоб не сошлись, Марфа грузно, с тяжелым подскоком выбежала на середину дороги и, приседая и взвизгивая, заголосила во всю немалую мощь своего голоса:
– Лю-у-ди-и, пособи-и-тя-аа!
В только что мертвецки сонном хуторе истошно, с надрывом забрехали собаки, кое-где в окнах вспыхнули неяркие огоньки, где-то послышались тревожные голоса.
С потолка в конюшне лилась вода от расплавленного наверху снега. Огромную колоду, стоящую на высоких ножках, со всех сторон окружили мужики и ребята: Васька, Митька, Степка, Порфирий Кустищев, заночевавший у Рословых; тут же вертелся и Гришка, старшие девчонки – все были на ногах. Хотя и порожняя эта колода, в другое время едва ли поддалась бы им с такой легкостью – теперь она, словно живая, поплыла из конюшни.
По двору колоду волокли без передыху. А кони, примкнутые цепями, веером приплясывали вокруг, кособоко ступая, торопились от огня подальше. В воротах веер этот ужался, вытянулся в длину, кони прижали к колоде мужиков и ребят, шедших по бокам ее. Вышла заминка, кому-то лошадь приступила ногу – ругань, крик, пыхтенье.
Когда вытащили колоду на середину дороги и поставили, Тихон распорядился:
– Макар, возьми вилы и становись тута, возля лошадей. Да держи ухо востро! Ты, Степка, тоже с им будь: случай чего – нас кличь!
Во дворе орудовала Дарья. Обескровленная только что перенесенным несчастьем, пересиливая себя, она с бешенством крутила железную ручку, поднимая из колодца бадью за бадьей и опрокидывая их в водопойную колоду.
Мужики хватали лопаты, ведра, услужливо вынесенные Марфой на середину двора, и, зачерпнув из колоды, плескали вверх на огонь, бросали туда снег, но пламя, будто бы веселясь, шипело, трещало от сырой соломы и неумолимо ползло к конюшне, закрытой под одно с задним двором, а стало быть, и к избе. С конюшни снег не был счищен, заленились тогда ребята. Дед ворчал на них. Зато теперь этот снег оказался спасительным.
А там, на заднем дворе, в сутолоке забытая всеми, воевала Настасья. Когда она подбежала к хлипким воротцам и отворила их в надежде на то, что скотина сама пойдет из хлева, пламя лизало всю кромку соломенной крыши, продвигаясь по ней всем фронтом дальше. У входа и вдоль наружной стенки падал огонь, солома под ногами тоже взялась пламенем, вытянувшимся пока несмелым прямым рядком. Настасья сперва было принялась топтать ногами этот огонь, но, видя, что не справится с ним, а сверху падает горящая солома все чаще и чаще, попробовала выгнать скотину. Однако быки и коровы, видя перед собой огненный рубеж, не хотели идти через него и, кружась на пятачке, не тронутом огнем, жались к дальней стенке хлева, к конюшне. Тогда Настасья выломила из плетня короткую палку и бросилась с ней на животных, колотя и ругая их на чем свет стоит. Помогло.
Первой через огонь отважилась прыгнуть годовалая пестрая телка. Высоко подкинув задком и отчаянно мукнув, она вылетела на простор. За ней двинулись по одному огромные старые быки вперемежку с коровами. Настасья не уставала колотить их и ругать, а дело подвигалось не споро.
Порфирий Кустищев, первым оказавшийся на задворках, увидел Настасью, гаркнул:
– Вылазь, чертова баба! Сгоришь ведь. Да ты и так уж горишь, погляди!
Конец платка у Настасьи тлел, подол юбки спереди выгорел полумесяцем и тоже дымился, а она никак не могла выгнать того непутевого бычка, что покалечил Дарью, и красную белолобую корову. Не раздумывая, Порфирий бросился через огонь, страшно замахнулся черенком вил на всех сразу, и не понять было, кого он собирается ударить, да еще реванул, как медведь, – все вместе, толкая друг друга, так шибом и вымахнули на волю.
Во двор к Рословым сбегался народ, кто с чем – с лопатами, ведрами, вилами, потому как пожар был виден всему хутору. Теперь уж не плескали воду куда попало, а послали на крышу двух ребят – Митьку Рослова да Ваньку Шлыкова – и подавали им туда ведра. Но воды все-таки не хватало, хотя у колодца заменили Дарью двое мужиков.
– Васька! Васьк! – позвал Мирон своего племянника. – Веди Бурку да за водой на речку поедешь.
Васька побежал на улицу к лошадям, а Мирон, ухватив за задний вязок сани с бочкой, вытянул их на середину двора. Хвать – оглобель-то нету!
– Ах, растрафить-то вас! – затрясся в досаде Мирон. По такому случаю следовало бы употребить куда более крепкое словечко, но никто в семье Рословых грязно не ругался. – Да кому ж эт оглобли-то понадобилось вывернуть?
–Эх, распроскурину мать! – густо завернул Кирилл Платонович, подскочивши к бочке. – Тоже считаются справными хозявами, а порядку нет. Ну ладноть, – отбежал он к другим саням, – пока Васька лошадь приведет да захомутает, мы вот из этих вывернем оглобли да туда поставим.
Кирилл Дуранов старался подольше покопаться с завертками, ворчал, что будто они примерзли, а самого разбирал смех. Его забавляла эта суматошная возня людей: как легко сыпануть им за пазуху блошек – не знают, какое место и почесать сперва, по всей шкуре зудит. Но и зло откуда-то из глубины неуемно перло: недели три, никак, может, и того больше, готовился он к этому делу, все, кажется, предусмотрел и не на один ряд передумал, перебрал, а выходит чего-то не то. Рушится задумка.
Дед Михайла не мог в такую минуту сидеть в избе. Он вышел на скрипучее крылечко и давно уж стоял тут, не шелохнувшись и боясь сойти во двор, чтобы не мешаться там. Цевки худых его ног совсем посинели, чугунными казались в отсвете пламени, медный крест на впалой открытой и тоже посиневшей груди подрагивал в такт ударам сердца и, касаясь изредка дряблой кожи, обжигал ее холодом. Дед слышал разговор сына с Кириллом Платоновичем и ухмыльнулся сердито:
– Эк ведь, пес тебя залягай, варнак! Хозяв учит, бездельник! Вот к чему завертки-то он унес. Какой же наянный-то ведь, лиходей!
Вдруг до слуха деда с улицы донеслись крики, дикое гиканье, топот лошадей, мчавшихся по мерзлой дороге. Так оно и было, Макар не успел опомниться, как вихрем налетели на них пятеро конников, хлестанули рословских коней нагайками, чуть не стоптали зазевавшегося Степку и ускакали прочь.
Лошади шарахнулись было от колоды, покачнув ее, но цепи оказались надежными – ни одна не оборвалась.
– Шумнуть, что ль, мужиков, дядь Макар, как велели? – спросил Степка, еле придя в себя.
– Чего ж теперь шуметь-то, коль никого нету.
Еще когда Васька с двумя мужиками первый раз выехал на бочке за водой, Степка, нарушив данную деду клятву, рассказал об истории с завертками. Что налет конников – тоже проделка Кирилла Платоновича, Макар нисколько не сомневался.
И ведь как все разыграл, бревно ему под ногу! В коротких вскриках наездников слышались русские слова, а одеты все всадники по-башкирски – в бешметах, в круглых высоких шапках, и аркан вроде бы у одного на боку приметил Макар… Да разве разберешь все в этакой темноте с налета. Только вот со двора от пламени светит, да оно уж, слава богу, пламя-то, присело, почти зачахло: поливают его там мужики, снегом закидывают.
Великая сила – народ. Миром да собором одолели этого страшного, беспощадного «красного петуха». Растаскивали и кидали в снег с заднего двора головешки. И конюшню, можно сказать, отстояли. Но крайняя балка, выступавшая наружу концом аршина на полтора, где-то продолжала гореть. Прикрытая соломой, с черными, обгорелыми концами, она затаила в себе страшную опасность. И сколько Митька с Ванькой ни поливали ее сверху, через солому – из-под нее валил дым, как из бани по-черному.
– Сюда вот, сюда полейте, с краю! – надрываясь, кричал Тихон. Но так как советов снизу подавалось много, ребята не могли их все уловить и делали то, что считали нужным.
– Э-э, сопляки зеленые! – ругнулся Тихон на не слушавших его ребят и, подпрыгнув с намерзшей ледяной кочки, ухватился за выступившую балку, а ногой наугад пытался попасть на поперечную жердь, врубленную в столб. Но это ему никак не удавалось.
– Тятя, тять, – пищал снизу Гришка, сын его старший, – вот сюда, сюда ногу-то упирай!
Он схватил отцову ногу в мокром пиме и направил ее как раз на выступ, где можно было опереться.
– Уйди ты отсель, постреленок! – шумнул на него Тихон, подтянувшись и переваливая тело через нависшую балку. – Тебе говорят – уйди, слышишь!
Но Гриша не ушел, а только отступил на шаг и, подняв свое раскрасневшееся, измазанное сажей лицо, смотрел на отца. И тут случилось неожиданное и непоправимое. Полуторааршинный конец балки, даже не хрустнув, как отсеченный, рухнул вниз. Из отломленного торца посыпались искры. И до того моментально все это вышло, что мальчонка, не то чтобы шагнуть – шевельнуться вроде бы не успел: накрыло его с головы этим бревешком, вместе с которым летел Тихон.
Ни отец, ни сын не крикнули, не охнули.
Откуда только взялась, как учуяла свою беду Настасья – растолкала ошеломленных, бездействующих мужиков и, вытянув из-под Тихона роковой обломок бревна и высвободив сына, припала к ним, тряся того и другого, как спящих. Она хотела подложить шапку под голову Гриши, и тут рука ее попала в мягкое, липкое, теплое. Дернувшись, как от огня, увидела густо окровавленные свои пальцы – и дикий, истошный крик, зазвеневший в ушах, перехлестнул весь двор, далеко метнулся по хутору.
Словно опомнившись, кто-то из мужиков потянул Настасью. Но она подхватила сына на руки, приникла ухом к груди – не билось там родное сердечко, онемело и затихло.
– Господи, царица небесная, матушка! Да за какие же развеликие грехи нам эдакое наказанье! – надрывно, с визгом голосила Настасья.
Мужики, оттеснив ее, стали поднимать Тихона. Он легонько застонал, как спросонья, хрипло попросил:
– Ногу, ногу полекше…
Правая нога от колена висела безжизненной плетью. Мирон осторожно приподнял ее на полусогнутых руках и так, сгорбившись, пошел, подлаживаясь под короткий, гусиный шаг мужиков. За ними с драгоценной своей ношей, окруженная бабами, шла и в голос причитала Настасья – измученная, истерзанная бедами, в обгорелой одежде, сбившемся платке. И не поймешь, куржак ли осыпал растрепанные волосы, или пепельная эта серость прилепилась к ним навечно.
Уже начинал заметно проступать рассвет, когда Макар, услышав во дворе раздирающий душу бабий крик, велел племяннику:
– Ну-к сходи, Степка, глянь, чего там еще стряслось.
И только отошел Степка – вот они, лихие грабители, опять ураганом летят. На этот раз Макар заметил их вовремя и успел прикинуть, как лучше отбиться: трех передних, что наметились объехать его с левой руки, от степи, отпугнул сначала, а потом волчком оборотился на другую сторону и, обозлившись, не утерпел – запустил-таки вилы в последнего. Попали они рожками, надо полагать, в ногу всаднику, да и лошадь, видать, пырнули чуток: взвизгнула она, и верховой охнул.
– Ентот уж, знать, не прискачет больше, – ворчал Макар, подымая упавшие вилы.
– Ветерка запрягать надоть, – сообщил вернувшийся Степка, утирая варежкой нос.
– Зачем?
– Дядь Тихон упал сверху на ледяную шишку – ногу переломил. – Голос у Степки заметно дрогнул, полные розовые губы повело концами вниз. – А Гришу… насмерть… уби-ило! – залился горькими слезами Степка, отворачиваясь от Макара и размазывая их варежками по лицу.
– Ты чего плетешь? – всполошился Макар. Он было собрался закурить, оторвал на закрутку бумаги, но бросил ее, сунул в карман кисет и, вертя свой ус, приступился к Степке: – Кого убило? Говори толком!
– Н-ну, Гри-и-шу нашего, ну, дядь Тихонова.
Ребятишек в доме была целая пропасть, и взрослые нередко в семейной сутолоке путали имена даже своих детей, но Макар никак не мог взять в толк, с чего, с какой стати, чем убило этого смышленого ласкового парнишку. Стало быть, его уже нет?
– Давай, Макарушка, отцепляй Ветерка, – заговорил, подошедши, Леонтий Шлыков. – Тихона в город везть надоть – так и отлетело у его полноги, и парнишку его пришибло, стал быть…
Пока Макар освобождал жеребца от цепи и отвязывал повод, Леонтий глубокомысленно вещал:
– Не побегеть уж Тихон Михалыч, нет, не побегеть! В кузне стоять будет, а в полю не побегеть… Эх и петушка вам светлого подпустил ктой-та, м-м-м! На весь хутор посветил ночку. Не иначе, сусед ваш – больше некому. Тут и к бабке ходить не надоть: все на виду… Гы-ы, – вдруг осклабился Леонтий, – и ведь, скажи ведь, лягушка ему холодная в рот, сам же и гасить пособляеть, х-хо!
– Он чего, тут, что ль? – еле разжимая побелевшие губы, спросил Макар и подал Леонтию повод.
– Тута, лихой кобелина, тута! Сживает он вас со свету…
Вскоре совсем рассвело. Человек десять мужиков взяли колоду и легко понесли ее на прежнее место в пропахшую дымом и гарью конюшню. Макар, осунувшийся и посеревший за ночь, шел за ними, тяжело переставляя стылые ноги. Он бы и прошел так, не заметив Кирилла. Но тот, стоя возле крыльца, дерганул из цигарки полную затяжку, громко спросил:
– Чего, сусед, отстоял свой пост? – И ощерил белые, как репа, зубы. – Замерз небось…
Макар, напитанный лютостью, враз ощетинился весь и, ни слова не говоря, остервенело взмахнул вилами, целясь Кириллу в голову. Ладно, что погодился рядом Филипп Мослов: перехватил черенок и отшиб его – вилы пошли выше головы Кирилла Платоновича.
– Свою-то башку побереги да об детях подумай, – убийственно спокойно сказал Филипп, ровно ледяной водой окатил.
– Ты чего, шалопутный, сбесился, что ль! – не сразу зашипел Кирилл. Сперва в него вроде бы молоком плеснули – побелел, а потом все лицо пошло бурыми, аж задымившимися пятнами. Тогда-то вот и зашипел он.
– Изверг ты! Лампир! Кровосос! – у Макара обветренное лицо с волосами по цвету сравнялось, сверкали на нем только лютые глаза.
Кирилл затянулся еще разок махоркой, сузил веки, зло швырнул Макару под ноги толстенный окурок, так что искры посыпались, словно тут новый пожар занимался, и пошел прочь, ни на кого не глядя.
Собравшиеся в кучу мужики проводили его молчаливым взглядом. Злобились все, но ведь не то что в одиночку – всем хутором его не враз одолеешь: не дастся он, вывернется. Везде у него дружки-приятели, да не из простых мужиков. У него и в городе, в полиции все замазано да задарено.
– Как же ему не воровать, коли некому унять, – в тишине высказался Леонтий Шлыков, когда Кирилл скрылся за воротами.
Из избы выносили Тихона, завернутого в большое стеганое одеяло, спеленатое опоясками. Мужики у крыльца расступились, давая дорогу. Тихона уложили в розвальни на солому, покрытую большущим овчинным тулупом. На кряслинах розвальней по обе стороны у ног Тихона умостились Мирон и Марфа. Проводить Тихона вышли из избы почти все.
Настасья, неузнаваемо изменившаяся за эту ночь, охрипшая от рева и совсем потерявшаяся, вышла во двор без платка, накинув на плечи чью-то поддевку. Волосы ее оставались неприбранными, и теперь, при свете дня, люди посматривали на нее с состраданием, видя, что серебристый иней прикипел к ним навечно.
– Все, что ль, простились? – спросил дед Михайла, обводя столпившихся вокруг саней мужиков и баб слепым взглядом.
– Все, батюшка, все. Пущай едут, – заторопила Дарья. Она совсем не походила на ту сочную, крепкую, пышущую здоровьем бабу, какой была два дня назад.
– Ну, с богом! – благословил дед.
14
А Кирилл Дуранов, придя домой, не раздеваясь и даже не сняв шапку, сел за стол, потребовал у Василисы выпить и закусить.
Василиса по многим приметам догадывалась отчего случился у соседей пожар, но знать этого наверняка не могла: не посвящал ее муж в такие дела. Она слышала крик Настасьи, видела пламя над задним двором у Рословых и побаивалась, как бы не перекинулось оно к ним, Дурановым. Но погода стояла безветренная, и опасения оказались зряшными.
– Чего у их сгорело-то? – робко спросила Василиса, проворно собирая на стол.
Кирилл вместо ответа налил полный стакан водки, опрокинул его в рот – не поморщился, не крякнул, не закусил – как воду. И опять углубился в думы. Редко постигали его неудачи в таких делах. А тут вышел совсем пустой номер, только шуму наделали. И ведь как все просто казалось, убедительно: пожар, хозяева шалеют с перепугу, рубят повода, снимают эти чертовы цепи, выгоняют лошадей на улицу – лови их и веди куда надо.
И на улице ни одна лошадь не оторвалась с привязи – крепко делает кузнец. Но как же случилось, что на каждую свою замашку получил он отмашку? Выходит, что знали Рословы об его намерениях? Но как, откуда? На картах им, что ль, сгадали? Не могли же свои ребята сказать, не в их интересах это. А больше ни единая душа не знала. Или знал кто?
«Землерои! Чертомели! – зло думал про мужиков Кирилл Платонович. – Ишь ведь, горбом в люди вылезть норовят! Ха-ха! Да где же вам за целое лето, мурашам, заработать, сколь я за одну ночь урвать могу! И рубаха не сопреет от поту… И ведь еще голос подают, шипят, кроты слепые, черви землеройные! Макар-то как осмелел – чуть вилами не спорол, паршивец!.. А кто ж все-таки оберег-то их, а? Н-ну, погодите вы у меня!»
